ЛЮСЯ

Окончив Саратовский медицинский институт 21-го июня 1941 года со специализацией «ВРАЧ ОБЩЕЙ ПРАКТИКИ», Люся Лившиц получила направление на работу в поликлинику №1. Устроила пир горой, позвав школьных друзей, сокурсников, соседей. Гуляли всю ночь, а утром узнали, что началась война.

И пошла Люся Лившиц служить вместо поликлиники №1 на фронт. Ведь надо было спасать от фашистов не только любимую Родину, но и всех евреев мира. Дома у Люси осталась мама – на редкость глупая домохозяйка Ева Янкелевна, а папу, вроде бы умного Арона Моисеевича – технолога спичечной фабрики – забрали осенью тридцать седьмого и посадили на десять лет за такой опрометчиво рассказанный анекдот:
«Жена вождя, зайдя ночью к нему в кабинет, спросила: ; А ты всё пишешь чего-то? ; Мандаты! ; ответил вождь, и это возмутило супругу: ; Я же тебя не ругала!».
Вот и замели Люсиного папу, и умер он от инфаркта в тюрьме, не узнав ни об её дипломе, ни об уходе на войну. На фронте Люся сразу же угодила в «мясорубку». Наши отступали, отступал и медсанбат, куда её направили. Вскоре Люсю ранило – не сильно, чуток, однако начальник – майор медицинской службы Степан Кузькин, явно Люсе симпатизирующий, сурово приказал: «Ты, рядовая Лившиц, поперёк батьки-то в пекло не суйся!».

Прошло время, и наши перешли в наступление, а Люсе, решившей, что её миссия вроде бы выполнена, захотелось домой к маме. Хоть и глупая, Ева Янкелевна обладала какой-никакой интуицией и в письмах на фронт всячески подогревала «хотение» дочери: «Дорогая Люсенька, майнэ лихтэрке (светик мой – идиш)! Ляг уже под какого-нибудь поца (недоделанного – идиш), ну, хоть под твоего начальника, стань беременной, и он обязательно отпустит тебя к маме». В ответных письмах Люся, конечно же, журила Еву Янкелевну: «Мамочка, фронтовая почта проверяется, поэтому категорически нельзя применять ни иностранных слов, ни выражений типа «ляг под кого-нибудь». Тем не менее, Люся, в конце концов, сделала именно то, что советовала мама: легла-таки под Кузькина – теперь уже начальника госпиталя, забеременела, заставила его оформить брак. И поехала в Саратов рожать ребеночка. И он родился точно в срок, её чудесный сыночек. Люся назвала его Ароном – в память о своем папе. Сочетание Арон Степанович Кузькин могло показаться странным, даже одиозным, но Люсю это не волновало. Тревожило другое: Стёпа никак не реагировал на весть о рождении сына. И прождав пару месяцев, она решительно сообщила об этом в столичную военную прокуратуру.

Ответа оттуда не было почти год, за который война скатилась к своему финалу. Тут-то Люся и получила серый казённый конверт с документом, бесстрастно сообщавшим: «Степан Сергеевич Кузькин после прохождения фронтовой военно-медицинской службы демобилизован и отбыл к постоянному месту жительства в город Петрозаводск к законной жене Катерине Петровне Кузькиной и дочери Наталье девяти лет». Люся, как потерянная, сидела над бумагой, уставившись в одну точку. Выходило, что Кузькин – наглый двоежёнец! Она будто окаменела, однако, поняв, что от этого нет никакого проку, решила бороться. Заверила у нотариуса копии двух Свидетельств – о браке с Кузькиным и о рождении сына. Затем, отправила бумаги заказной почтой в Москву и принялась ждать результата, неустанно трудясь в поликлинике №1 – той самой. Ева Янкелевна, кормя падающую от усталости дочь ржавой селёдкой с луком, иронично ворчала:
; Аиц ин паровоз! (Пламя в паровозе! – идиш). Ты работаешь «не вынимая», а результат нулевой. Надо уже что-то делать, чтобы поднять-таки Арончика…
Люся раздраженно отмахивалась от назойливых наставлений, хотя отлично понимала, что мама-таки да права! И лёжа ночами без сна, стала обдумывать, как бы улучшить материальное положение своей неполной семьи.

В конце концов, она-таки кое-что надумала, узнав, что в городе открыли психиатрическую клинику, и в ней не хватает врачей. Засев за учебники по психиатрии, Люся чётко уяснила себе, что в этой области медицины многое еще толком не исследовано, по причине чего лечить больных можно и нужно, руководствуясь лишь интуицией. И отправилась она в Горздрав, и заявила, что желает работать в новой больничке. «Смелость города берёт», и фронтовичку Лившиц благосклонно туда трудоустроили. Так воплотилась в реальность мечта Евы Янкелевны о повышении  благосостояния, ведь зарплата дочери на новом месте существенно увеличилась. Вдобавок вскоре появился и хороший приработок от приватных пациентов, желающих лечиться у Люси «на дому».

Она теперь стала не только самоуверенной, но и вполне вальяжной – приоделась, накупила сыну массу обновок, кое-что перепало даже Еве Янкелевне. Питаться Лившицы стали значительно лучше, покупая дорогие продукты на рынке. Тут-то и пришло долгожданное письмо из Москвы: «Изложенные фронтовичкой Л.А. Лившиц факты подтвердились. Ей назначены алименты на ребенка, зачатого в период прохождения военной службы от майора С.С. Кузькина, на которого заведено административное дело за двоежёнство». Люся ликовала! На радостях она даже купила Арончику дорогую игрушку – гэдээровскую железную дорогу, от которой тот пришел в неописуемый восторг…

Между тем Люсины дела пошли не просто хорошо, они пошли отменно! Первый её оглушительный успех состоялся, когда в «психушку» привезли некую Прасковью – дочь директора овцеводческого совхоза «Заря коммунизма». Младший персонал больнички сразу же дал ей прозвище «барАнЭсса», и было за что! Красивая синеглазая блондинка уже два года имела интимную связь с совхозными баранами, а её отец, случайно узнав об этом, чуть не сошел с ума, даже хотел покончить с собой, однако, по здравому размышлению, решил везти дочь в Саратов, где, судя по слухам, работала психиатр Лившиц, умеющая излечивать и не такое.

Люся взялась за Прасковью энергично, напористо. Первым делом посадила её в холодный карцер на хлеб и воду. Через неделю «барАнЭсса» взмолилась о пощаде, и врач сменила «кнут на пряник». Пригласив к себе в кабинет сильно осунувшуюся девушку, угостила её конфетой "Буревестник" и в суровых выражениях обрисовала «кошмарное будущее среди баранов». Затем посоветовала срочно выйти замуж за любого совхозного овцевода, на которого укажет отец. Когда крепко задумавшаяся Прасковья удалилась, доктор Лившиц послала телеграмму её папе, чтобы через неделю забрал блудницу домой, а медсестре велела регулярно колоть пациентку сильным снотворным. Безутешный, но полный надежд совхозный начальник примчался за дочкой, и Люся проникновенно объяснила ему безотлагательную задачу: без промедления найти среди совхозных мужиков самого кучерявого для женитьбы на Прасковье.

Звезда Люсиной врачебной славы засияла ярче, когда ей удалось «привести в порядок» сына одного из саратовских партийных работников. Толстый и неповоротливый парень вдруг забросил учебу в строительном техникуме и объявил родителям, что с ним случилось странное превращение: он, мол, стал «русалкой в окИЯне». При этом увалень начисто лишился сна, потерял аппетит и непрестанно плакал, говоря родителям, что скоро «утонет в морской пучине и будет сожран акулами». Доктор Лившиц без промедления разыскала в библиотеке подшивку журнала «Вестник психиатрии» и, обнаружив в одном из номеров название новых таблеток от шизофрении, велела влиятельному папаше срочно выехать в Москву, чтобы купить их сыну. И свершилось чудо! Парню от приобретенного втридорога препарата стало как бы лучше, и теперь он, целыми днями неподвижно лежа в постели, лепетал: «Я тыква, живу на бахче…». Люся интерпретировала это, как значительный прогресс и велела отцу продолжить «кормление» несчастного дитяти дорогущими таблетками.

Вскоре слухи о чудесах, творимых Людмилой Ароновной Лившиц, дошли и до других городов Поволжья, и к Люсе отовсюду повалили частные пациенты, многие из которых были готовы платить за лечение от психических недугов не только деньгами, но и своей влиятельностью, иначе говоря, блатом. Ева Янкелевна от блаженства пребывала на седьмом небе, ликовал и Арончик. Он быстро понял выгоду от новых возможностей матери и стал наглым, хамоватым, циничным. Пользуясь глупостью и беспечностью приглядывающей за ним бабушки, он связался с хулиганьём и как-то раз, попав в милицию, развязно потребовал: «Дайте-ка позвонить моей матери – известной врачихе Лившиц!». Набрав Люсин рабочий номер, Арон прокричал в трубку: «Маманя, эгегей! Я в ментуре! Вызволяй птенчика!». И Люся, сумевшая недавно подлечить страдающую обострением психоза жену одного «влиятельного товарища», позвонила ему, и сын в два счета оказался дома, где был крепко отлуплен ремнём. В момент экзекуции бабушка Ева, жалея внука, плакала и тихонько говорила сквозь слёзы:
; Бедный мальчик, это в нем гойская (не еврейская, чужая – идиш) кровь бурлит, не иначе… 

Назавтра «влиятельный товарищ» – сотрудник местного отделения КоГеБо («Комиссии Героической Борьбы») – пригласил Люсю к себе в кабинет. Склонившись над ней и окатив сильным чесно-луковым духом, он заговорщически загудел:
; В благодарность за успешное лечение супруги хочу завербовать вас, уважаемая Людмила Ароновна. Шучу, конечно, но прошу отнестись к этому серьёзно.
Люся оторопела, но не показала ни растерянности, ни замешательства, а «товарищ» продолжал:
– По заданию свыше, – он показал на потолок, – КоГеБо вступила в решительную борьбу с диссидентами – теми гражданами, которые не согласные с генеральной линией партии. Выбираем лучших психиатров для реального приведения в порядок заблудших душ.
Люся никак не могла взять в толк, о чем он толкует, а «товарищ», почувствовав непонимание, протянул ей напечатанный на машинке текст с заголовком ЛЕЧЕНИЕ НЕСОГЛАСНЫХ ГРАЖДАН и доверительно добавил:
; Дорогая Людмила Ароновна, обращаюсь к вам как фронтовичке и патриотке с просьбой прочитать данную инструкцию, вникнуть в неё и воспринять как руководство к действию. Даю три дня, а потом жду с положительным результатом, но прошу ничего не сообщать по телефону…

Люся покинула «товарища» и дома углубилась в изучение выданного им текста: «Данная информация – о препарате, занимающем достойное место в отечественной утешительной психиатрии, которую как отечественные инакомыслящие, так и западные провокаторы называют «карательной». Итак, «СульфОзин»! Это взвесь серы в растительном масле для внутримышечных инъекций. Сколько же следует вводить диссиденту? Начинать надо с кубика, но главное, чтобы температура тела после инъекции превысила +38*. Можно и добавлять, но следующий укол ставить, когда температура придёт в норму. Ощущения после инъекций, как от сильной лихорадки. Вместе с этим появляются нестерпимые мышечные боли, слабость и нарастающая депрессия. Наиболее мощный исправительный эффект достигается при помощи «Сульфозинового креста», когда уколы делаются не только в обе ягодицы, но и под обе лопатки. Характерно, что серно-масляная взвесь рассасывается плохо, из-за чего исправляемому обеспечивается абсцесс».
Люсю трясло: «Как же так?! Что за безобразие!». Однако, хорошо обдумав текст, сопоставив его с тем, что ранее говорил «товарищ» из КоГеБо, она решила дать положительный ответ. Ведь она как мать-одиночка должна еще позаботиться о будущем Арончика – устроить в институт, откосить от армии, а это без содействия КоГеБо могло бы и не свершиться. И Люся, не дождавшись оговоренного срока, отправилась к «товарищу», чтобы заверить его в полном своём согласии.

И началось! По приказу КоГеБо, главврач больнички отстранил Люсю от лечения обычных больных, при этом существенно увеличив зарплату. Затем прислали на подмогу медсестру со склонностью к садизму Клеопатру Сурэновну Бахбухчян – специалистку по практическому применению «Сульфозина». Её появление и обрадовало Люсю, и заставило нервничать. Приятно было то, что сама она не должна делать исправительные уколы, лишь инспектируя и описывая их результат, а нервировало по причине кошмарного характера и жуткой внешности товарищ Бахбухчян.

Лучше всего Люсе запомнился самый первый «нуждающийся в исправлении» – школьный учитель географии. Этого тщедушного, низкорослого интеллигента КоГеБо признала идеологическим монстром, разлагающим незрелые умы школьников рассказами о благополучной, сытой и свободной жизни в европейских и северо-американских странах. "Диссидент", вызвав брезгливое презрение Клеопатры Сурэновны, по-полной получил от неё «Сульфозиновоый крест». Тем не менее, учитель стойко перенес это, после чего в «контрольном собеседовании» с доктором Лившиц симулировал благоразумную покорность и был отпущен со справкой: «Обещал никому не лгать о якобы хорошей жизни на Западе, но больше не имеет права работать педагогом. Рекомендована работа кочегаром котельной».

Все последующие присылаемые КоГеБо диссиденты оказались как бы на одно лицо. Между тем коварная товарищ Бахбухчян писала, будто под копирку, доносы на Людмилу Ароновну: «Доктор Лившиц слишком либерально относится к диссидентам и никому не назначает повторных исправительных инъекций». Разумеется, тот самый «влиятельный товарищ», когда-то сосватавший Люсю в КоГеБо, зорко вылавливал из почты письма Клеопатры Сурэновны и уничтожал их, отводя от Люси любые подозрения в «нелояльности».   

Шли годы, и Люсина жизнь всё катилась по наезженным рельсам. При содействии КоГеБо она-таки выполнила намеченную программу – сумела пристроить Арона в местный Университет и откосить его от армии. Денег у Люси становилось всё больше, но тратить их было всё труднее, ибо из продажи стали исчезать самые необходимые вещи и продукты. Всеобъемлющий дефицит навис над страной, как «дамоклов меч». К этому прибавилась внезапная смерть Евы Янкелевны, к обязанностям которой перед кончиной прибавилось стояние в диких очередях. Тут-то Люся и получила письмецо от Натальи – уже замужней дочери Стёпы Кузькина – с сообщением о его смерти. И Люся, живо вспомнив своё фронтовое «приключение» и не долго думая, вылетела в Петрозаводск. Оказалось, что жена Стёпана ушла из жизни пять лет назад. Наталья же Степановна встретила военную любовницу отца крайне неприветливо и у гроба угрюмо сказала Люсе: ; Ехали бы вы к себе, что ли…

И вернулась Люся в Саратов, и узнала, что пока она летала на похороны, КоГеБо успело внезапно лопнуть, будто мыльный пузырь, а карательная «сульфозиновая программа» ликвидирована под корень. Родную «психушку» закрыли на ремонт, на который не было денег, как не стало их вообще ни на что. Тут-то Люся и приуныла – впервые в жизни. И вошла в депрессию, как нож в начисто исчезнувшее из магазинов сливочное масло, и начала принимать наворованные прежде казённые антидепрессанты. Увы, не помогло! Арон где-то пропадал, потом вдруг припёрся с какой-то лохматой, вонючей девкой и объявил о женитьбе на ней. Это стало последней каплей, переполнившей Люсино терпение. Никогда прежде она не орала так дико и страшно, но быстро утихла – будто сдулась, как проколотый воздушный шарик. И вспомнила о своём еврействе, и надумала ехать в Израиль, ибо краем уха услышала, что создавшаяся ситуация гонит евреев прочь не только из Саратова, но из всей страны. Вскоре Люся тоже «сделала ноги» и оказалась под знойным восточно-средиземноморским небом.

Тут-то и поняла, «где раки зимуют»! Поселившись на пару с такой же бедолагой пианисткой Розой из Астрахани посреди безводной пустыни в тесном, душном вагончике под названием «караван», никогда не верившая в бога Люся решила, что тяжкие испытания ниспосланы ей свыше за прежде понаделанные грехи. Диплом, которым она так гордилась, в Израиле никто не признавал. Крохотной денежной помощи от государства катастрофически не хватало, возникла необходимость работать, и Люся решила одновременно с изучением иврита заняться мытьём лестниц в четырёхэтажном жилом доме городка Ашкелон, что по соседству с «караванным» посёлком. Жильцы высокомерно придирались к ней: «Эта советская даже не может правильно пользоваться водой и тряпкой!». Люсе такое отношение надоело, и она кое-как сумела найти вакансию уборщицы муниципального детского садика. Тут её принялась тиранить ядовитая заведующая, а потом над вконец павшей духом Люсей сжалился старичок, с которым она случайно познакомилась в чахлом ашкелонском скверике. Он-то и нанял Люсю к себе служанкой.

Прошел год, и Люся Лившиц оказалась по вкусу Натану Певзнеру – так звали старичка. Распрощавшись с пианисткой Розой, успевшей устроиться мойщицей посуды в кафе, Люся переселилась из «каравана» в компактную квартиру Натана, ибо он даже решил взять её в жены. Люся, конечно же, согласилась, и Певзнер официально зарегистрировал их брак в синагоге. Натан еще в юности прибыл в тогда британскую Палестину из Бессарабии и хорошо помнил основы славянских языков. Поэтому общаться супругам было легко. Вся Певзнеровская родня в войну погибла в газовых камерах Аушвица (Освенцима). Натан же много лет прожил в Израиле одиноко, и теперь Люся стала для него утешительной опорой. И всё бы хорошо, только вскоре после женитьбы на Люсе он погиб от взрыва запущенной арабами из Газы шальной ракеты.

И снова на Люсю накатила депрессия. Ведь, не успев толком отойти от старой "непрухи", она напоролась на новую. Положение усугубилось незнанием иврита, в котором, пока был жив Натан, не было особой необходимости. Тут Люся метнулась в Тель-Авив, в родное посольство с просьбой о возвращении на родину - в Саратов. Оставив соответствующее заявление, она принялась ждать разрешения, как когда-то ждала бумагу из Москвы. И оно пришло – это роковое письмо, в котором значилось: «Позволить Людмиле Ароновне Лившиц вернуться из Израиля не представляется возможным по причине отсутствия у неё жилой площади в Саратове, так как проживавший с ней сын, Арон Степанович Кузькин квартиру продал и уехал из города в неизвестном направлении».

Старуха сидела, уставившись в одну точку, словно окаменела, а потом взяла, да и померла...