.
Как пример наблюдения могу привести одно обстоятельство, может быть, и слишком пространно описанное и не совсем подходящее ко всем этим рассуждениям, зато отображающее в себе непрерывность совершающихся изменений.
Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,
Благоухания, цветы и голоса,
Предвестники для нас последнего часа
И усладители последней нашей муки.
И ими-то судеб посланник роковой,
Когда сынов земли из жизни вызывает,
Как тканью лёгкою свой образ прикрывает,
Да утаит от нас приход ужасный свой!(1)
Мне бы хотелось рассказать о птицах. Ведь всякая из них имеет свой голос, свои повадки и качества...
...Есть несуразнейшие птицы
они на ветке замерзая
становятся похожи на комок.
Признаем это сходство
мы ведь прочно стоим двумя ногами на земле...(2)
Дело в том, что в нашем монастыре или рядом с ним всегда жили и живут птицы, но не всегда одни и те же, в смысле, разной породы.
Может быть, это даже неким образом выражает какие-то сокровенные изменения, происходящие в нас, тоже здесь живущих.
Одним из первых воспоминаний о монастыре и птицах приходит соловьиная песнь. Соловьи жили, мне кажется, в липах, что росли вдоль южного склона монастырского холма. Монастырская стена там тогда ещё не была восстановлена, и стоял просто забор, но довольно высокий. И вот – утро, восходящее или только показывающее свои лучи солнце и – соловей. Впрочем, не могу сказать точно, сколько их было, но по-моему, всё же не один. Потом эти липы спилили – они мешали восстановлению стены, и соловьи перебрались куда-то в другое место. Спустя многое время мне говорили одни местные дачники, что они слышат под своими окнами соловьёв. Что ж, может быть, там наши или их потомки – долго ли живёт-то соловей?
Следующими встают сразу два воспоминания, и почти не могу разделить их, но всё же, мне кажется, раньше были... Хорошо, расскажу сначала о совах.
Через какое-то время после соловьёв (хотя, может быть, это так только в моей памяти) в монастыре поселились совы. Я говорю «в монастыре», потому что хотя они и жили за стеною, но каждую ночь появлялись у нас. Жили они в том, что можно назвать чернолесьем, за восточной монастырской стеной, на склоне холма или даже в овраге. А овраг тот, знаете, у нас весьма глубок. Появлялись они ночью, тогда у нас уже установили фонари, формой под старину, с матовыми стёклами... Такой от них мягкий, какой-то домашний свет... И вот, в этом желтоватом свете появлялись совы, большей частью не одна. Они не охотились, и почти не летали по территории, а тихо сидели при этом свете, или на одной из монастырских дорожек (обычно за алтарём Богословского храма), или на кресте братской могилы. Долгое время там, за Богословским алтарём, у нас была братская могила, куда складывали все кости, которые находили при строительных и прочих работах. Крест на ней был гораздо больше обычного, и вот часто они сидели на нём втроём – одна на вершине креста и две по бокам. Семья, наверное. Мы ходили от них недалеко (так хорошо было выйти пройтись тишине и прохладе начинающейся летней ночи), они не боялись нас. Нередко я слышал, как они ухали или что-то кричали там, в своём чернолесье. Про крик один наш иеродиакон сказал: «Совёнок кричит». Потом их тоже не стало. Однажды мы с приехавшим к нам в монастырь другом, это было уже лет через двенадцать или больше, как-то летом шли лугами на Оку (здесь идти-то совсем рядом) и вспугнули сову, случайно, конечно. Она неуклюже взлетела, сонная, извнутрь какой-то космы бурьяна.
Следующими были горлицы. Хотя... Кажется, тогда ещё были «соловьиные» липы... Не могу сказать точно. Они жили где-то там, в той стороне, у южного склона. Очень помнится лето и их громкий крик... Один наш каменщик говорил, что они так представляются, крича: «Кукушкин... Кукушкин...» Один батюшка недавно написал(3), что ему в этом крике услышалось слово «Единство». Тогда нам это в голову не приходило. Между прочим, они, горлицы, очень красивые, по крайней мере, наши были такими. Оперение у них в основном малиновое, особенно на груди, а на боках больше в цвет какао или с каким-то дымчато-сизым отливом. Они немного меньше голубя и не подпускают к себе так близко, как голуби. Потом и они тоже исчезли, жили они у нас, наверное, года два, может, три.
А вот голубей нам самим пришлось выселить (правда, это было гораздо позже), они жили на чердаке братского корпуса. Слуховых окон в крыше много, вот они и позавелись. Но там, на чердаке, насыпан керамзит, и они, ходя там – топали просто не переставая – всё время шуршали, шумели, гукали... В общем, никакой тишины. А ведь знаете, когда привыкаешь к ней, к тишине, то любой даже небольшой звук, особенно если он какой-нибудь бессмысленный и повторяющийся, разрушает её, словно вбитый клин.
Я очень люблю воронов. Не ворОн – эти просто ужасны, а вот воронов или воронков, это совсем другое. Они обычно летают высоко-высоко в небе и издают лёгкий и тихий, почти нежный звук: «кр-р... кр-р...» И столько в нём какого-то удивительного мира, безмятежия и покоя, тихой такой радости, какая бывает весной, пока та ещё серая, безлиственная, или летним прозрачным полуднем, который не зря называли высоким...
А в полях мы часто видели маленьких птиц, особенно на то стороне Оки, в лугах. Когда едешь на телеге по луговой стёжке, они обычно начинают лететь впереди лошади, и полёт у них такой, неровный – то чуть выше поднимутся, то опять вниз нырнут – и всё это быстро, как бы волнами. Видимо, боятся, что мы с лошадью станем охотиться на их гнёзда и заманивают нас подальше.
А ещё однажды на горке напротив монастыря, где стоит поклонный крест, мы случайно вспугнули в траве куропатку. Точнее, шли-то мы по дорожке, но вышло просто от неё рядом.
Видел я также, когда работал весной в огороде, как подорлик ловил воробья, и воробей, отчаянно вереща, скрылся под кучей яблоневых веток – я обрезал в ту зиму яблони – и остался жив, а подорлик улетел ни с чем.
Ещё была примечательная картина, как пара сорок отгоняла от своей ветлы чуть не целую стаю ворон, так и не смогли те к ней подобраться. Видимо, там у сорок было гнездо.
А в другой раз я видел, как пара каких-то луговых птиц отгоняла какого-то ещё хищника, наверное, яйцееда, трава в лугах тогда была совсем короткой. Он летал совсем низко, высматривая добычу, почти над самой землёй, а они летали над ним, кружа вокруг и совсем рядом. Не знаю, получилось ли у них, грустная была картина.
Как-то раз ещё в ноябре я видел большую птицу, имени которой не знаю, она была прекрасна и удивительна, с довольно длинным чуть изогнутым клювом и розовым оперением на груди. Не хочется сравнивать её с вороной, но она была, по-моему, ничуть не меньше той. Она прилетела клевать рябину после первого мороза. Рябины тогда вышло много и очень сочная. Её прилетали клевать и щеглы, они перемещались стайкой. Так, по-моему, и путешествовали своей толпой с места на место, где есть рябина или что-то ещё.
Два раза я видел в лугах цапель, один раз на этой стороне Оки, возле небольшого озерца, а другой раз на той, тоже возле какой-то протоки. Правда, они сразу улетали, и я не мог их хорошо рассмотреть. Разумеется, неоднократно видел на всех этих протоках диких уток, эти красивы, конечно, и очень деловиты, интересно за ними наблюдать, но они, правда, тоже это не очень любят.
А теперь у нас в монастыре уже нет таких диковинных птиц. Конечно, они ведь тоже ищут пустынных мест, а теперь посетителей в монастыре становится всё больше и больше... Но зато живут у нас трясогузки, их всегда много, они бегают по газонам, дорожкам, кого-то там ловят... Шутят, что они своим хвостом ломают лёд.
И напоследок я оставил двух, самых любимых.
Первые – это стрижи и ласточки. Ласточки живут в гнёздах, во множестве прилепленных тут и там в арках первого яруса колокольни, есть ещё понемногу в других местах. Где живут стрижи, не знаю, но они каждый день вместе с ласточками совершают свои беспрестанные рейды над монастырём. Сколько в них ликованья и какой-то необыкновенной и странной кротости (простите, если я скажу глупость)...
И наконец скворцы. Эти, само собой, живут в скворечниках, их у нас на монастырской площади два и два ещё есть внизу, в «наместническом» саду. Может, это смешно, но для меня стрижи сравнимы со скворцами, они такие же кроткие. И как поёт эта птица! И песни-то, можно сказать, нет никакой, одни лишь еле слышные лёгкие звуки, «кр-кр», «чив-чив» и прочее. Но... кто слышал их, тот знает. Сколько в этом «несильном» пении пронзительного и настигающего вдруг, как весенний воздух, сколько радости и необъяснимой словами красоты. Может, потому они и поют так... не имея силы охватить мелодией зримое и переживаемое ими.
И оттого песнь их ещё прекраснее.
1) Ф.И, Тютчев, Mal’aria.
2) Альберто Бевилаккуа, Давай поговорим об этом.
3) Протоиер. Артемий Владимиров, Увиденное.