Был прекрасный августовский день, лес только-только начинал погружаться в осеннюю грусть. Генрих стоял на открытой местности между стройными рядами фундаментов когда-то былых строений. Под ногами темной лентой лежала, усыпанная щебнем, дорога, и где-то там, у самого леса, она резко обрывалась, упираясь в колючую проволоку.
Не смотря на окружающий свободное пространство лесной массив, ветер вольно гулял по возвышенности, ни чем себя не ограничивая. Генрих запрокинул голову: безумно-синее небо смотрело на него, не омрачая свой взгляд ни единым облачком.
Когда-то, совсем в другой жизни, он точно так же смотрел на это же небо и с этого же места. С той лишь разницей, что здесь тогда росли деревья.
Генрих с грустью улыбнулся воспоминаниям – этот клочок земли связывал его с самыми лучшими годами жизни. Он родился и вырос в нескольких километрах отсюда, в самом прекрасном немецком городе – Веймаре. Выходные он и его родители всегда посвящали своему любимому поэту – Гёте. Если позволяла погода, они медленно шли по лесу на вершину горы Эттерсберг, что недалеко от Веймара, к старому вязу, на сморщенной коре которого еще хранились автографы Гёте. Мама брала с собой немного еды, и они целый день проводили в обществе великого классика.
Он все еще помнил, как мать наизусть цитировала «Фауста», а отец ей с упоением вторил. Возможно, поэтому она и назвала своего единственного сына, как главного героя пьесы, Генрихом. А раз в месяц они обязательно посещали национальный немецкий театр, где строго придерживались традиций гётевских постановок. Это было, воистину, сказочное детство.
Свои десять лет он отмечал вместе с рождением великой нации - в этот день Гитлер стал фюрером. Детство не закончилось даже после того, как запретили само упоминание имени Гёте, его произведения и весь театральный репертуар. Это единственное с чем мама никак не хотела мириться. Она упорно продолжала перечитывать «Фауста», правда уже на кухне и шепотом. А потом и на их любимом месте начались некие секретные строительные работы.
Лишь теперь, осматривая территорию, он понял, какие это были работы. А тогда…
Год спустя Генрих вместе с множеством людей уже приветствовал фюрера, гордо проезжавшего по дорогам его родного города. Среди множества поднятых в приветствии рук и слез радости была и его вытянутая вперед рука и его слезы. И в этот торжественный миг единения все испытывали гордость, что они немцы, арийцы, и им, только им, уготована огромная роль в истории. И он, рожденный в Веймаре, в самом центре мировой культуры, где когда-то жили и творили Гёте, Шиллер, и где на его глазах зарождалась великая нация, был бесконечно счастлив.
Он рос и воспитывался на самом великом фильме того времени - «Триумф воли» Лени Рифеншталь. Его память до сих пор могла воспроизвести кадр за кадром этой незабываемой ленты. А в те годы, еще четко не осознавая, но чувствуя великие перемены, Генрих мечтал быть одним из тех сильных парней, которые шли поднимать страну: строить заводы, мосты и дороги. Он рос и мужал вместе со своей родиной.
Мечта его сбылась лишь через шесть лет. Молодой, красивый, с безупречной выправкой он стоял бок о бок со своими товарищами и присягал великому вождю.
«Мой Бог, как я ему верил». Генрих оглянулся на сохранившиеся кирпичные постройки, на небольшую группу туристов с которыми он сюда приехал из Западной Германии. Они стояли кучкой у самого выхода из музея и, похоже, не знали, что делать дальше. Среди музейной тишины неожиданно раздался шум подъезжающего автобуса. А через несколько минут молча, без привычного веселого щебета через решетчатые ворота на территорию мемориального комплекса вошла новая группа посетителей и направилась к главному зданию.
Генрих снова окинул взглядом почти пустынную территорию. За колючей оградой шумел зелеными ветками лес. Было очень тихо. И эта умиротворяющая тишина вызывала все новые и новые воспоминания. Он ничего не забыл и ни в чем не раскаивался. Ради фюрера они строили новую жизнь и шли завоевывать новые земли. Они верили в великую миссию своего вождя и своего народа. И эту веру, и преданность они доказывали своей и чужой кровью.
В сорок пятом ему несказанно повезло: он попал в оккупированную американскими войсками часть Германии. Он не видел тех унижений, через которые пришлось пройти его народу.
Почти четверть века как закончилась война. И только сейчас, за давностью лет, он решился посетить свой родной город и те места, где когда-то они читали «Фауста».
Неожиданный удар колокола отвлек его от воспоминаний. Звук долго носился по пустынной площади, между несколькими постройками, а потом уныло затих среди деревьев. Группа экскурсантов, с которыми он приехал, все еще нерешительно стояла у здания. В течение часа гид рассказывал им об этом месте, показывал экспонаты и детально объяснял их назначении. Многие не выдерживали и выходили. Генрих с ужасом вслушивался в объяснения, с трудом осознавая происходившее здесь. И лишь когда работник музея кончил говорить, он смог выйти на чистый воздух, под яркие лучи солнца.
В стрессовых ситуациях Генрих всегда вспоминал свое детство и родителей. Это помогало и придавало сил. Вот и сейчас воспоминания сыграли свою роль. Стоя среди окружающих его остатков сооружений, он заново пытался обрести былую четкость мыслей.
Он заметил, как из здания музея вышла очередная группа иностранных туристов. Некоторые, не дожидаясь приглашения, сразу же направились в сторону автобуса. Другие неторопливо стали рассеиваться по территории музейного комплекса.
Внимание Генриха неожиданно привлекла девушка. Она неспешно шла вдоль забора, то и дело наклоняясь и что-то складывая себе в ладошку. В легкой белой блузке и белой юбке она странно смотрелась на фоне колючей проволоки.
Когда ладошка наполнилась, девушка остановилась. Она долго и непонимающе смотрела на то, что было у нее в руке. Потом, словно опомнившись, она подняла голову, и ее растерянный взгляд скользнул по стоящему невдалеке седому, но еще по-военному подтянутому моложавому мужчине. Скользнул и задержался. Немного поколебавшись, девушка подошла к Генриху и протянула ему полную ладонь спелой ежевики. Широко распахнутые темные глаза смотрели сквозь него в самую глубину себя.
Почувствовав, что он не берет ягоды, она что-то тихо стала говорить по-русски. Единственное слово, которое Генрих понял – это «пожалуйста».
На башне вновь зазвенел колокол. От неожиданности девушка вздрогнула, и ягоды черным дождем посыпались на щебень. Бросив взгляд, на пустую, перепачканную ладонь, она повернулась и неторопливо направилась к воротам.
Генрих долго смотрел на удаляющуюся белую фигурку и опомнился лишь от звука собственного голоса: «Мой Бог…».
Нежные лучи солнца еще скользили по колокольни, крышам музея и… трубе крематория, проникая сквозь металлическую ограду ворот и четко высвечивая надпись «Каждому свое».