Воспоминание дочери Ирины об отце, Липатове Льве Николаевиче (1940-2017).
Когда я вспоминаю о своем детстве, я слышу голос папы, читающего мне сказку.
Я любила болеть в детстве. Болела много. Вечером начиналось моё самое любимое: мне ставили горчичники, и папа открывал книжку. Горчичники можно было потерпеть, а мир, возникающий в звуках папиного голоса, был прекрасен. Папа читал очень артистично. Со страниц книжки со мной разговаривали на разные голоса звери, в ожидании чуда приглушались звуки, мерный стихотворный ритм плыл и переливался в папином голосе. Папа любил стихи, особенно Лермонтова, даже больше, чем Пушкина. При этом читать я умела с трех лет, этому тоже меня научил папа. Но когда я болела и страдала от горчичников, можно было притвориться, что я очень слабая, и жалостливо уговорить папу почитать, чтобы услышать его голос.
Я помню, как папа учил меня читать. Самой первой дочитанной-домученной самостоятельно книгой была «Курочка Ряба». Папа показал мне, как заводить библиотечную карточку, в которую мы торжественно записали: «Курочка Ряба». И поместили её в специальную коробочку. Таким образом папа хотел, чтобы я начала составлять картотеку прочитанных мною с детства книг, и некоторое время я её даже вела.
Папа рассказывал, что в детском саду он читал другим детям, потому что тоже очень рано научился читать, и какая же я была счастливая, когда меня в моём детском саду посадили перед группой, дали в руки книжки, чтобы я читала, а воспитательница занялась другими делами. С какой гордостью я рассказывала об этом папе! Все детство мне очень хотелось походить на него во всем. Когда – сначала через двадцать лет после своего детства, своему сыну, а потом через сорок лет, своей дочери, – я читала вслух детские книги, то ловила себя на использовании совершенно папиных интонаций при озвучивании литературных героев.
С детским садиком связано еще одно мое прозрение. Мы с девочками-подружками крепко поспорили, потому что никто из них не верил, что у меня папа – учёный. В сказках то и дело возникал симпатичный персонаж, иногда его звали звездочётом, а иногда ученым-звездочётом. И я твердо была убеждена, что это – мой папа. Помню свой триумф, когда папа пришел за мной в садик, а дети вместе со мной выбежали послушать, что папа скажет в ответ на вопрос: «Папа, ты ведь учёный, правда?». Слово «звездочёт» я предусмотрительно опустила. Папа застеснялся, даже при такой формулировке вопроса, но подтвердил. И я, ужасно гордая, царственно взирала «сверху вниз» на маленьких и не меньше моего папы смущенных величием момента согруппников.
Несмотря на то, что, как считается, физики-теоретики находятся где-то «высоко и сбоку семьи», папа занимал в моём мире огромное место. Как я уже говорила, он научил меня читать. Они с мамой, не имея лишних денег, отправили меня (и сестру впоследствии) на кружок английского языка в Дом Ученых в Лесном. Нас водили туда два раза в неделю, забирая, к моей большой радости, с тихого часа из детского садика. На обратном, более грустном, пути с английского кружка в садик, папа обязательно спрашивал, какие слова мы сегодня учили, а если я какое-нибудь слово запоминала нетвердо, в садик я отпускалась с напутствием это слово до вечера выучить. Я иногда специально хитрила и притворялась, будто бы подзабыла наипростейшие слова (тогда задание для второй половины дня, проведенной в садике, оказывалось куда менее сложным).
Сам папа как раз в это время тоже учил разговорный английский, который ему был необходим для выступления на конференциях и научной работы. Помню папины контрольные, все исчирканные красной учительской ручкой. Преподавательница курсов не ведала пощады и задавала читать Агату Кристи в оригинале. В итоге английский папа выучил прекрасно, хотя и говорил с чудовищным акцентом. Но те, кто общался с ним, желая обсудить детали исследований, прекрасно его понимали.
В школу родители меня «устроили» не в ближайшую местную, а в районную математическую; представляю, как им было непросто, при всей их нелюбви и неумении кого-то просить и пользоваться знакомствами (кстати, овладеть этими навыками они так и не сумели).
Папа учил меня плавать и ездить на двухколесном велосипеде. Но плавать я с ним побаивалась, потому что он, держа меня сомкнутыми руками под животом, всегда норовил «в учебных целях» разжать ладони, торопя события и процесс обучения, и я камнем шла ко дну. За велосипедом он бежал, уцепившись за седло и тем самым обеспечивая моё равновесие. Однажды я вдруг увидела по своей с велосипедом тени, что никто меня не держит, а папа просто бежит сзади. Конечно, я тут же упала, возмущенная донельзя. При предъявлении мною претензий выяснилось, что он уже давно так бегает, чуть сзади и сбоку, а езжу я сама!
И мама, и папа играли с нами в шахматы. Папа – без ферзя, но все равно всегда выигрывал. Через много лет папин сокурсник Александр Совестнов вспоминал, как папа играл вслепую в шахматы в кузове грузовика, увозящего студентов-первокурсников на сельхозработы. Тогда он и решил, что Лёва Липатов – гений.
Когда я была в средней школе, папа создал вместе со мной прообраз обучающегося компьютера, способного играть в какую-то игру, по клеточкам, что-то среднее между крестиками-ноликами и мини-шашками. Не знаю, где он взял эту идею. Мы склеили вместе несколько десятков спичечных коробков; на каждом была наклеена бумажка с композицией фишек, расположенных на девяти клетках. Играя с этим «компьютером», надо было после каждого своего хода доставать из коробка, на котором была наклеена получившаяся на доске комбинация, бусинку. В результате неправильное развитие игры постепенно пресекалось изыманием бусинки из «неправильного» коробка, приведшего к поражению. Весь этот аппарат в результате обучался играть правильно. Папа был очень воодушевлен процессом. Вообще папа до конца жизни (хотела написать «до старости», но это неправда, папа никогда не был старым) оставался человеком увлекающимся, всем вокруг интересующимся, таким, какими бывают лишь «не поскучневшие покуда» дети. Наверное, именно это качество помогало ему находить совершенно неожиданные пути в решении удивительных задач. Кстати, папа говорил, что решения к нему часто приходят во сне. Это папино качество, конечно, не в столь выраженной форме, – да и задачи у меня совсем другие, – передалось мне. Удивительно, но я, преподавая сейчас математику, постоянно ловлю себя на том, как мы с ним похожи. Вот просто говорю о математике – как он, задумываюсь – как он, радуюсь правильным решениям – как он, с присущими ему жестами и интонациями.
Хозяйством папа занимался наравне со всеми домашними. Мы даже посуду мыли по очереди, у нас были дежурства по кухне. Когда мама однажды попала в больницу (разрезала неудачно тыкву, попав ножом по пальцу), мы с папой решили делать котлеты. «Папа, – сказала я задумчиво, – по-моему, в котлеты добавляют булку…» «Нет, – сказал папа, – булку в котлеты добавляют только те, у кого мало мяса!..» Ничего, без булки котлеты тоже вкусные получились.
Папа очень любил движение, ходьбу, действия. Рано утром в выходной день он просыпался (вообще всю жизнь был «жаворонком» – рано ложился, быстро засыпал, и легко вставал ранним утром). Где-то часам к 7-8 зимнего воскресного утра ему становилось обидно, что все вокруг спят, а день, такой хороший, как ни в чём не бывало проходит мимо. Две дочери расталкивались, поднимались, и вся семья отправлялась с лыжами, с пересадками либо в Кавголово, в Юкки, либо в ближайшую Пискаревку, на границе с которой, в начале Гражданского проспекта, находился наш дом. Факт постройки этого дома, ЖСК, папа установил в начале 1960-х, когда работал в Физтехе около Политехнического института. Поскольку папа любил ходить пешком, он все «исходил» вокруг Физтеха, все время увеличивая круги. Так он и застал разгар строительства нового микрорайона на месте немецкой деревни Горожанки, что впоследствии, не оставив по себе никаких следов, превратилась в Гражданку, «ФРГ» – фешенебельный район Гражданки.
Маленькими мы гуляли по Пискарёвке. Летом 1969 года, гуляя там с лежавшей в коляске новорожденной (ею была моя маленькая сестра Катя), папа встретился с лосем. Величаво выйдя из-за деревьев, лось внимательно рассмотрел папу с коляской и столь же величаво удалился. Очень папе нравилось рассказывать всем этот эпизод. А еще мы в пискарёвском лесу гуляли… с цыплятами. Как уж мне удалось уговорить родителей, не знаю, но на Кондратьевском рынке мне купили двух желтеньких цыплят. Они жили прямо на кухне в нашей квартире на 9-м этаже. И, между прочим, очень быстро росли, приобретая громкие голоса, длинноногость и белые перья вместо желтого пуха. Хорошо, что в моем детском садике еще сохранились следы бывшей здесь когда-то деревни. А именно: во дворе садика, у ворот при входе, остался деревянный курятник. Выросшие цыплята были подарены туда. По крайней мере, мне так рассказали родители. Зачем нужны дома животные, папа никогда не понимал, но они у нас регулярно появлялись: цыплята, ежи, кошки, собаки, попугаи. Понятно, что с заведенной лично мною и лично для себя собакой частенько гулял мой бедный папа.
Я помогала папе писать статьи. Я так считала. В семидесятые годы прошлого века при сдаче статьи в научные журналы нужно было подчеркивать разными цветами встречающиеся там буквенные обозначения. Мне выдавались разноцветные карандаши, и я старательно подчеркивала: красненьким – большую А с маленькой внизу какой-то буковкой, синим – большую В…
Папа работал всегда. Утром, просыпаясь, сестра кричала: «Папа, ты пишешь?» «Пишу, – отвечал папа из большой комнаты, – пишу». Вечером, ложась спать, сестра снова кричала: «Папа, ты пишешь?» «Пишу, – отвечал папа, – пишу…» Писал он, в основном, в большой комнате на полу, переползая по разложенным там белым листам. Неизменно удивляли меня легендарные истории про рабочих и крестьян, которые якобы постоянно работают, в противовес людям иных профессий. В этом смысле больше, чем папа, работать не мог никто. Наверное, как и все его крестьянские предки. В воспоминаниях моего дедушки Коли, папиного папы Николая Михайловича Липатова, военного, ветеринарного врача и химика, есть строки про дедушкиного деда Афанасия, моего прапрадеда. Они о том, что Афанасий, работая весь долгий летний световой день от зари до зари, почти не уставал.
Отдыхать папа, в обычном понимании, не умел совсем, у него всегда работали либо руки, либо голова. Никогда не забуду, как они с Кураевым Эдиком еще совсем недавно пилили дрова в лесу, прямо около нашего дачного забора. Но знали бы вы, о чем они говорили при пилке дров! Рождалась новая фантастическая теория мира! Подобных разговоров лес прежде не слышал... Ну а однажды они решили сделать скамейку. Конечно, самым простым для двух теоретиков науки было выпилить скамейку из огромного бревна, просто распилив его вдоль. Ученые мужи, увлеченно беседуя о своем, незаметно для себя это толстенное бревно бы и распилили, но, дойдя до середины, пила начала повизгивать. Оказалась, что ее зубья наткнулись на… пулю! В местах, где расположена наша дача, в Великую Отечественную шли страшные бои, судя по тому количеству гильз, которые мы находили там в первые годы разработки участка. Как-то они справились с проблемой пули в центре ствола, и исполинская скамейка долгие годы радовала нас, стоя на почетном месте на участке. Она была, правда, немного шаткой. Выпиливать было интересно, а укреплять, наверное, уже не очень.
Выпадая в реальный мир (хотя какой из них реален, можно поспорить!), папа часто путался. Когда нам в середине 1970-х поставили телефон, папа стал, подходя на звонок к входной двери, говорить: «Аллё», зато, снимая трубку телефона, кричал: «Кто там?», пугая людей. А как-то раз он улетел в домашних брюках в Англию на вручение некой премии (там ему еще должны были преподнести мантию и шапочку, такую четырехугольную, с кисточкой). Собирался он тогда без мамы, мама пришла домой и с ужасом обнаружила, что все папины брюки на месте. Папа позвонил из аэропорта сказать, что всё в порядке, и на нервный вопрос мамы в изумлении опустил глаза вниз, пытаясь установить, во что же он одет?! …
Когда мне было года три-четыре, папа забыл меня у магазина. Тогда считалось, что детям заходить в магазин очень вредно: всякие вирусы там так и роятся! Поэтому детей оставляли снаружи, у двери, где обыкновенно скапливалась стайка юных чад, терпеливо ждавших отоваривающихся родителей. Вот так и я ждала-ждала, потом, замерзнув окончательно, зашла в вирусный магазин, хоть и умирала при этом от страха. Папы там не было!!! Я знала, что до нашего дома рукой подать, но идти в первый раз одной было очень непривычно и тревожно. Совсем не помню окончания этой истории. Кажется, папа, очень довольный прогулкой, возвернулся из дальних магазинов не слишком рано и был крайне удивлен бурной встрече дома.
Мою сестру тоже «забывали». Даже еще интереснее, чем меня – сразу, в роддоме. Папа всегда хотел иметь сына, даже имя ему выбрал: Петя. Когда родилась вторая «НЕ-Петя», её тоже назвали историческим петербургским именем, Екатерина. Так вот, папа встретил маму с новорожденной Екатериной в фойе роддома, куда медсестра выносит детей, запакованных в одеялки с бантами. Родители, радостные, обнялись, поцеловались и… пошли. «А ребёнка то, ребенка!..» – закричала им вслед медсестра.
Когда мы подросли, родители стали ходить с нами в походы. Помню сплав на байдарке по речке Волчьей. У нас была правильная походная экипировка: палатка, котелки, пилы и все такое. Байдарка, разобранная, помещалась в два огромных синих рюкзака, рюкзаки ставились на шаткую тележку из четырех реечек и двух жалобных колесиков, и папа все это сооружение тащил к остановке автобуса или затаскивал в электричку.
В двухместной байдарке я и сестра всегда сидели между родителями, сестра – дошкольница, я – в младшей школе. В нос и корму байдарки набивались рюкзаки с поклажей, веревочки от руля были надеты на большие пальцы папиных ног, так он рулил. Гребли оба: мама и папа. Каждый поход был настоящим приключением. Вода бежала вдоль надутых бортов, солнце слепило, отражаясь от глади воды. Иногда река была завалена упавшими деревьями, их приходилось пилить, освобождая путь. На привалах – костер, котелок, папа рубит дрова, мы таскаем валежник, собираем грибы и ягоды. Под дно палатки сначала раскладывался еловый лапник, он чудесно пах. Как это всё было интересно!
А однажды мы чуть не утонули на Вуоксе. Мы вышли из протоков на широкую воду, и легкую байдарку стало внезапно поднявшимся ветром уносить «в открытое море». Поднявшиеся волны захлестывали через край перегруженной байдарки. Ветер и волны шумели, мама кричала «Помогите!..», сестра почему-то хохотала, а папа греб, как Илья Муромец. Помню, как ходили бугры мышц на его спине. Было очень страшно. Раз я сейчас здесь пишу, значит, выгребли как-то, спасибо папиной силе. Когда байдарка пристала, мама наотрез отказалась продолжать на ней путешествие и пошла с нами, мною и сестрой. Пешком по берегу. А папа с вещами поплыл вдоль берега.
Вообще удивительной энергией обладали мои родители! В детстве я за ними с трудом поспевала, а когда сама стала взрослой, успевать уже практически не могла. Если случалось провести с ними вместе несколько дней, потом приходилось долго отдыхать. Например, когда мне было немного за сорок, родители взяли меня и мою двухлетнюю дочь Антонину на шесть недель во Францию, за что я им безмерно благодарна. В Париже в будни папа ходил в Университет, а в выходные мы все вместе пешком гуляли по Парижу. Папа знал Париж превосходно, как и множество других европейских городов. Папа стремительно двигался впереди, толкая коляску с внучкой, а мы с мамой, с трудом поспевая, неслись сзади, в фарваторе, а позднее, вечерами, еще с большим трудом приходили в себя. Все мои парижские фото – с уходящей вдаль папиной спиной на фоне французских улиц. Мне кажется, это поколение, чье детство пришлось на войну, отличается невероятной энергией и жизнелюбием. Менее приспособленные и менее стойкие сограждане, увы, не пережили тех лет, и оставшиеся живут за себя и за них. А мы, родившиеся в шестидесятых – намного слабее, потому что нас всех спасли. Даже ослабленных спасли, спасибо мирному времени и современной медицине.
Эта внутренняя энергия проявлялась также в отсутствии седины. Папа поседел только после семидесяти лет. И у мамы, которой сейчас 77, седых волос совсем немного.
Папа любил петь. Со слухом у него, прямо скажем, было не очень, но это его нисколько не смущало. Гости под конец вечера всегда пели Окуджаву, любимые песни их студенческой юности. Гости приходили часто, сокурсники держались вместе, было много семейных пар, дети появились после окончания Университета почти одновременно, все дружили. Как мы любили поездки к Васильевым, к Левиным, к Бутиковым! Мы устраивали в другой комнате «детские посиделки», совершая оттуда вылазки под праздничный стол, чтобы пощекотать всякие интересные ноги. Дети говорили, что мой папа – самый добрый. Я гордилась.
По вечерам в будни, после ужина, папа часто начинал рассказывать на кухне всякие удивительные, фантастические истории из области физической науки. Про черные дыры, про Вселенную, про бесконечность и вечность. Понятно, что у меня после этих рассказов не было выбора – кроме как поступить на физфак. Папа и внукам своим понарассказывал про то же самое, и мой сын Антон тоже закончил физфак, дочь Антонина учится сейчас в 8 классе Физико-Технической Школы и утверждает, что любит только физику.
Папа любил детей. Сначала нас с сестрой, потом внуков. Потом правнуков. Летом мы с сестрой старались «сдать» своих детей на дачу, где папа с мамой, если не уезжали за границу, проводили летние месяцы. Дети очень любили эту дачную жизнь с бабушкой и дедушкой. Потом, правда, «вырастали» из дачи.
Когда родители ездили по контрактам в другие страны на работу и на конференции, они часто брали кого-нибудь из внуков. Так мой сын подростком побывал на вручении дедушке премии Гумбольдта, и даже жал руку тогдашнему канцлеру Германии. В начале 1990-х я, муж и мой шестилетний сын поехали с папиной помощью на учёбу и работу в Университет в Германию, где в это время очень любили русских. Там мы прожили три года, выучили немецкий язык, а мой сын полюбил Германию настолько, что вернулся туда уже взрослым, со своей семьей.
Когда я привозила на дачу уже собственных внуков, папа с удовольствием наблюдал за правнуками, разговаривал, предлагал им сыграть в шахматы. У папы четверо внуков, одна внучка, два правнука и одна правнучка. Последнюю правнучку Верочку прадед успел подержать на руках в июне 2017 года в Берлине, улыбаясь. Лёгкие на подъём родители заглянули на выходные в Берлин из Гамбурга, где проводили лето в ДЕЗИ. Я в это время тоже прилетела в Берлин, чтобы полюбоваться на очередного потомка Верочку и пообщаться с «предыдущими» внуками – Григорием и Михаилом. Имя Михаил, между прочим, опять появилось в нашей семье через шесть поколений: папин дедушка, Михаил Афанасьевич Липатов, был депутатом Второй Государственной Думы 1907 года от партии трудовиков-эсеров Тамбовской губернии. Папа этим очень гордился. Папин дед знаменит еще тем, что он очень любил ходить пешком. Уж не знаю, как это возможно, но в воспоминаниях его сына, а моего дедушки, утверждается, что в день он мог пройти 100 километров. Когда я смотрела – при совместных прогулках – на удаляющуюся с огромной скоростью спину своего папы, я верила в генетику.
Своим существованием наша семья обязана деревне Нижнее Нащёкино, что в 80 километрах от Тамбова. Папин папа, мой дедушка Николай Михайлович, был военным ветеринаром, служил под Ленинградом. В августе 1941, получив на три дня увольнение, размахивая наганом (по семейной легенде), он посадил свою жену Марию Павловну Терехину и двух сыновей – Леонида 11 лет и годовалого Льва – в поезд. Так моя бабушка, дядя и папа выехали перед самой блокадой к родственникам сначала в Тамбов, потом в деревню под Тамбовом, откуда были родом родители папы. Папа всю жизнь любил эту деревню, хотя, конечно, её не помнил, и в сознательном возрасте был там всего несколько раз. Очень мечтал там побывать, и я (как бы вместо него) в 2015 году предприняла путешествие на Родину предков, на Тамбовщину. Велика сила интернета! В нём я нашла в каждой нужной мне деревне людей, которые меня ждали и с удовольствием показывали окрестные места. Я прошла по деревенским дорогам, по которым ходили пять поколений предков, известных по именам. Ощущения – непередаваемые. Я несла с собой сумку со всякими гостинцами и всем, встреченным на дороге, дарила чай, печенье и конфеты со словами: «Эта деревня спасла во время войны моего папу, спасибо вам!» Теперь там много друзей, которые меня всегда ждут. После моего рассказа папа тоже очень хотел там побывать со мной, чтобы я могла его со всеми познакомить. И даже велел узнать, нельзя ли купить домик в Нижнем Нащёкино.
Папа обожал своих родителей. Бабушка Маша (Мария Павловна Терёхина) и дедушка Коля (Михаил Афанасьевич Липатов), как и большинство моих предков и родственников, обладали необыкновенной, страстной, жаждой учиться. Несмотря на голод и трудности, они получили высшее образование и обучили своих сыновей. Папа стал физиком-теоретиком, академиком, а старший папин брат Леонид был капитаном дальнего плавания, несколько раз ходил в кругосветку, написал воспоминания о своих путешествиях. Бабушка была учительницей географии, дедушка после войны стал преподавать военную химию. Все очень много читали. Папа был назван в честь Льва Николаевича Толстого, а его старший брат – в честь Леонида Николаевича Андреева. Папа, став взрослым, так же был близок с родителями, в выходные старался их навещать, брал к ним нас сестрой. Очень любил свою маму. Когда она умерла в 1973 году, папа плакал несколько дней.
В 1970-е годы родители снимали дачу в Сосново. Я и сестра жили там всё лето с бабусей, бабушкой с материнской стороны, которая на весь дачный сезон приезжала из Кустаная, чтобы «внучки дышали воздухом». Каждые выходные появлялись родители из города, папа тащил две огромные сумки: одну – с продуктами, вторую – с книгами. В ЛИЯФе и Физтехе, где папа работал, были очень хорошие художественные библиотеки, и книги по летнему списку для меня и сестры доставал папа. В доме своих книг было мало, семья научного работника не очень роскошно жила, да и книги можно было «достать» тогда только по блату. А родители никогда не интересовались налаживанием «полезных» связей ни для комплектования домашней библиотеки, ни для других целей. Зато все члены семьи были активными пользователями библиотек. Так вот, летом нам доставлялся набор книг на неделю. Если нужно было прочитать одно произведение Гоголя, то нам привозился увесистый том со всеми его главными произведениями. Какое это было счастье – много чтения, много шахмат! Вечером в выходные на даче все садились играть «в кинга», это такая легкая разновидность преферанса. Стоит ли упоминать, что папа всегда выигрывал, ибо он помнил все карты, и которые вышли, и какие у кого на руках. Потом в утешение бабуся обязательно играла с мной и сестрой «в дурака», проигрывая нам, потому что «дураком» спать идти никто не хотел.
Способность папы к нестандартным решениям прекрасно иллюстрируется историей про кубик Рубика. Папа привез его из Венгрии в начале 1980-х, когда он только появился. Мы всей семьей с удовольствием в него играли. Папа быстро перестал в него играть, просто его «решив». Однажды я увидела, как он лежит на диване (он вообще любил работать лежа, на полу или на диване), а рядом кубик, и папа своим точеным мелким почерком пишет формулы на белом листе бумаги. Потом, не сводя глаз с листа, папа взял кубик и несколькими движениями собрал его стороны в правильные цвета. Мне кажется, формул на листе было написано немного, меньше одной странички. Я тогда была студенткой физфака ЛГУ. Полюбовавшись на то, как папа «решил» этот кубик Рубика, я отвезла головоломку в общежитие физфака с рассказом о том, как нужно его решать: на листе бумаги. Через некоторое время, хихикая почему-то, однокурсники принесли мне собранный правильно кубик. Я была в восторге: и наше поколение не подвело! Уже позднее некий однокурсник (ставший впоследствии моим мужем) признался мне, что они кубик Рубика просто разобрали на части и собрали уже правильно. Иллюстрация к разности подходов теоретиков и экспериментаторов! Хотя результат получился одинаковым.
В 1980-х ЛИЯФ получил землю в Строганово (это следующая остановка за Сиверской) под садоводство. Так началась в нашей семье эпоха папиного строительства и любви к построенной им самим даче. Но прежде, чем построить, надо было на этих участках проложить дороги и провести электричество. Будущие садоводы должны были заниматься общественными работами по благоустройству нового садоводства. В зависимости от количества дней, которые провели на этих работах участники, им разрешали выбрать садоводческий участок по своему вкусу. Наша дисциплинированная семья под предводительством папы и в субботу, и в воскресенье выезжала на эти общественные работы. Я была студенткой, но тоже старалась почаще сопровождать в Строганово своих родных. Мы разгребали буреломы, жгли ветки, помогали в прокладывании дорог. Стоит ли говорить, что по количеству заработанных трудодней наша семья лидировала с огромным отрывом (по восемь штук за два выходных дня!), поэтому и участок нам достался прекрасный. Пожалуй, один из самых лучших, в конце садоводства, прямо у леса. Семья с жаром кинулась на его разработку.
Первое лето жили в палатке. Я привозила туда друзей и поклонников, которые пилили корабельные сосны и корчевали какие-то немыслимые пни. Мама рассказывала, что тогда реальной надежды построить дом в общем-то не было. Дома не продавались, а если бы и продавались, то на их покупку не было денег. Мама вырезала из какой-то газеты снимок симпатичного домика и повесила в нашей квартире над кроватью. Папа над этим хихикал. А мама, не обращая внимания на насмешки, продолжала материализовывать дачу своей мечты. И тут папе дали какую-то премию. И тут же маме сказали, что в магазин под Гатчиной привезли на продажу финский щитовой домик. Наконец все стрессы позади, домик доставлен в Строганово, к папе приехал старинный друг и соавтор «дядик Эдик» Кураев (так его называли в нашей семье), и строительство началось. Два теоретика (к ним иногда присоединялись еще другие теоретики, друзья, сокурсники и соавторы папы: Саша Васильев, Витя Фадин, Женя Старцев и другие) построили-таки дачу мечты. Папа так любил возведенную своими руками дачу, что даже зимой, без тропинок, они добирались туда с мамой по пояс в снегу, чтобы целыми днями пилить дрова, топить печку, поддерживать тепло в доме, кормить птичек и наслаждаться зимними видами.
Фундамент под домом папа заливал сам. Раствор готовился без бетономешалки, просто лопатой в тазике. Объем работы трудно себе представить. Мало того, что фундамент уходил в глубину больше, чем на полтора метра, так папа еще и подвал вырыл на такую же глубину – просто лопатой под всем домом (6х6 метров). Чтобы хранить вещи. Все окрестные соседи по садоводству нам были чрезвычайно благодарны, потому что их участки были таким образом прекрасно осушены. Вся вода оттуда слилась нам под дом. Когда я в первый год после возведения дома жила летом на даче с грудным сыном (это был 1985 год), под полом весело и уютно квакали лягушки. Хранить вещи в подвале было затруднительно. Потом мы долго копали разнообразные канавы – ещё глубже подвала, вокруг дома, закладывали туда дренажные трубы. Более-менее осушили подвал, и папа очень радовался, когда мы спускали туда для хранения кастрюли с супом. Иногда мы спускали их в подвал специально, только чтобы его порадовать. Потом, через четверть века, когда мы наконец засыпали подвал песком, призвав на помощь трудовых таджиков, папа горько об этом сожалел. В подвал, кстати, вошло четыре самосвала песка; бригада таджиков засыпала его целую неделю.
Мне кажется, одним из последствий голодного военного папиного детства (а также, в какой-то мере, здесь сыграли роль его крестьянские корни), было желание папы, чтобы наша дача «работала». Пока они с мамой были молодыми, они на даче копали без устали. Потом все чаще стали уезжать по контракту на лето заграницу, оставляя на даче меня с колоссальным списком сельскохозяйственных работ. В какой-то момент я взбунтовалась (кажется, это случилось тогда, когда родители картошки выкопали меньше, чем закопали) и стала планомерно превращать все грядки в газончики. Приезжая из прекрасных далей, родители обнаруживали вместо какой-нибудь грядки очередной газончик. Но спорить со мной боялись. Теперь на даче красота. Сплошной газон. Единственное, что мне не удалось победить, это теплица. Что бы ни происходило в мире физики, в первых числах мая, в свой День рождения, папа оказывался на даче, где они с мамой, иногда с помощью друзей, иногда самостоятельно сооружали теплицу. Иногда новую, иногда накрывали пленкой старую. Потом родители исчезали в заграничных далях, чтобы двигать вперед науку, а я оставалась тет-а-тет с этой теплицей (в некоторые сезоны теплиц было две!), где ратью неисчислимой поднимались огурцы с помидорами. Руки у родителей были «легкие», все неудержимо росло!
Тут расскажу ещё одну историю, про фамильный диван, как нельзя лучше характеризующую энергию папы и его друзей.
Машины у нас в семье долго не было. На даче, которую мы снимали много лет в Сосново, остался диван. Папа решил перевезти его в Строганово. И они с Эдиком Кураевым это осуществили! В случившееся невозможно поверить, ведь между этими точками больше двух сотен километров. Сначала (с диваном) в автобусе они добрались до железнодорожного вокзала в Сосново, потом на электричке из Сосново до Финляндского вокзала, потом трамваем до Балтийского вокзала, потом на электричке до Строганово, потом – с диваном в руках – по лесу полтора километра до дачи! «Зато, – говорил папа, – мы всегда могли поставить диван на землю и передохнуть!»
Дачу папа любил страстно. И даже немного грустил, когда мы наняли работников, после четверти века её существования, чтобы кое-что улучшить. Ведь до прихода этих работников он про дачу знал всё, а после них стал знать не всё.
«Построить дом, посадить дерево, вырастить сына». Папа построил не только свой дом в науке, но и самый настоящий, на нашей даче. Дерево, там же, на даче, он посадил даже не одно, а не меньше пятнадцати. Двенадцать из посаженных родителями деревьев – яблони. Привычки отдыхать, которая есть у всех порядочных яблонь, наши яблони не имеют. Осенью я дарю всем друзьям и знакомым двести-триста килограммов яблок, в зависимости от урожайности года. Убирать яблони, даже полусухие, папа не разрешал. В уголке участка, на месте наконец-то разрушившейся теплицы, мне хотелось построить беседку. Там росла яблоня, которую папа не разрешал трогать. Строитель беседки оказался человеком творческим, он с удовольствием построил беседку, которая со всех сторон окружала эту яблоню, не разрушая ни одной веточки.
Сыновей у папы не было, родились две дочери: Ирина и Екатерина. Зато потом появились на свет внуки: Антон, Сергей, Георгий, Антонина и Кирилл. Уже подрастают правнуки, их пока трое: Григорий, Михаил, Вера. Что удивительно: все новорожденные в новых поколениях нашей семьи в первые месяцы жизни почему-то похожи на дедушку и прадедушку Льва, не одна я это заметила.
В последний год больше всего папа любил рассказывать о том, что мы все живем в счастливое время. Что мы все – счастливые люди. Потому что в наше время доказали существование гравитационных волн. Я очень люблю этот папин рассказ, и иногда, его же словами, начинаю рассказывать кому-нибудь, с удовольствием наблюдая за реакцией слушателя. Как же много людей, оказывается, не понимают, что они счастливые! Вот папа – понимал. Он действительно был счастливым человеком. Не только потому, что жил в счастливое время. Он всю жизнь занимался интереснейшим делом, у него была любящая и любимая семья.
Ему всегда, каждую минуту, было очень интересно жить.
***
На седьмой день по смерти папы, в воскресенье, под утро, мне приснился сон: от папы пришло длинное, долгое письмо. Семь абзацев-новостей, где он побывал, кого повидал, что узнал. Я во сне недоумеваю, как же так, какое может быть письмо, папа ведь умер. Или же нет?.. Проснувшись, торопливо хватаюсь за ускользающие строки, не могу поймать, что же было в письме? Письмо было о том, что… «здесь хорошо и интересно». Спасибо, папа, за весточку. Я знала, что ты найдешь способ нам это сообщить.
2017-2018