Трактат о сиротстве
Часть первая
Если уже пару раз приснилось - значит, не случайно. Автостанция СМУ-15 с помятыми грязными автобусами на отстое, кляксы рыжего мазута, золотые осы пикируют на сгнивший урюк, в арыке дремлет кудлатая псина о трех лапах. По задам асфальта провисла на кольях рваная железная сетка, за ней кучи металлолома. Правее здания по-окопному чернеют смотровые ямы , и мы, трое-четверо мальчишек дошкольного призыва, шныряем тут и там. Нужно было найти промасленные тряпки, ветоши, плотно намотать их на палки, желательно еще и прихватив проволокой, а потом зажечь ветошь - она вспыхивала с гудением, пуская черную струю дыма, и ты бежал, что-то вопя, с факелом в руках. Мне было здорово там, с новыми приятелями , еще и потому, что отчаянно не хотелось возвращаться в клоповник, где я поселился. От стоянки автобусов, сквозь огороды и расползшиеся частные домики, в пяти минутах бега - пустырь, штакетники, пара гаражей и двухэтажных домов из кирпича, еще один пустырь с залежами мелко¬белой пыли, воняет навозом и стоит сырое дощатое здание, барак-общага для тех, кто на "химии".
На первом этаже в комнатушке-кубрике площадью в шесть квадратов по стенам висят нары в два уровня и между ними стол под мелким оконцем, сидит и пьет водку моя мать в компании мужиков. Иногда поют, а завидя меня, зачем-то хватают за руки и дают приказы, наставления, поучения - воспитывают. Кого-то из собутыльников я отпихнул, получил "леща", выскочил на пустырь - и вдруг подружился с пацанятами - они слышали шум драки и посчитали меня своим. Накануне они били меня как новичка. А потом вперед, за факелами.
Прожил я там недолго, опомнилась \или поднялась после болезни?\ бабушка, нашла тот барак, выдернула меня в другой, привычный мир ее частного домика на окраине Алма-аты. Тот, что на улице Мартыново, у Старого кладбища. 1973 год. На кладбище бабушка несколько лет работала завотделом кадров.
Беготня с чадящими факелами спустя лет пять аукнулась спасением. Моя семья в составе деда с бабкой и сестры переехала в квартирку нового микрорайона , в двух-трех остановках на автобусе от СМУ-15. И вот с парой одноклассников я шагал осенним утром на станцию юннатов с знаменитым вонючим козлом в вольере \метров за сто козлиный запашок с ног валил\, мы там занимались лесоводством - привить почку и сейчас могу. У ворот станции юннатов нас поприжала компания местных, по-прежнему грязных и оборванных парнишек, но уже с ножиками. Кто такие, мы вас не звали, вот ты, скидывай туфельки, балерина...И вдруг один меня вспомнил - Это ты? Я на всякий случай покивал. А помнишь, как жгли вот тут? А ты лужу бензина запалил, и автобус чуть не взлетел? А как ишака угнали у татарина?
Я не помнил про ишака, но меня хлопнули по спине, сказали - ну, это наш, и отпустили на свободу - с прижавшимися одноклассниками. И те некоторое время недоуменно посматривали - какое отношение я имею к гопоте с ножами? Я старался замять момент. Потом мы придумали ходить к юннатам не в главные ворота, а через дырку в высоченном заборе, чтобы лишний раз не светиться...
"Город родной словно ковер лег у подножья гор Как хорошо дышится мне с Алма-атой наедине..."
Гимн столицы КазССР каждое утро передавали по радио в исполнении официального баритона Ермека Серкибаева, я его все еще слышу и различаю сквозь прочие скрежеты и музыки в ушах, на которых вылезли седые волоски. И при слове "родной" что-то давит на горло, недолгое удушье, растерянность, непонимание. Где ты, родина? Чем ты стала в моей памяти, моей душе, родина? А если потерялась невозвратно, то в чем моя вина?
Я улетел из Алма-аты в 86-м, после школы и года работы грузчиком на базе Минсвязи, отправившись поступать в московский вуз. Поступил, жил в 16-тиэтажной общаге на Б.Галушкина, чьи окна на рассвете спасал от солнца огромный загнутый контур гостиницы "Космос", возвращался в столицу яблок короткими наездами до 91-го. В 91 -м перебрался на авось в новоназванный Петербург. Пока учился- состоялся погром русских в Алма-ате, после снятия Кунаева с поста генсека \толпы студентов-степняков из Казгуграда кем-то были умело разогреты и выведены на демонстрацию протеста, спустя пару часов они рассвирепели от стычек с милицией и начали, само собой, избивать русских прохожих, ну и громить магазины, машины и прочие прелести При всем том нужно помнить, что до середины 80-х столица Казахстана была по многократному преимуществу населена русскими, смешивая в это понятие и украинцев, и немцев с греками и евреями, не забывая про существенную примесь в виде крымских татар, чеченцев и корейцев и прочая общность народов, в основном, перемещенных на азиатские задворки советской властью. А первоначально город назывался Верный и основали его казаки при царском режиме.
Пришел к власти хитроумный Назарбаев \я уверен, что та история с антирусскими погромами случилась не без его подачи\, реформировался-корежился и вдруг распался Союз. После вуза я прилетел домой \тем более что поступал по республиканскому направлению, т. е. квоте\, пытался в Алма-ате куда-то приткнуться с новым вузовским дипломом, но казахского не знал, и мне в открытую говорили чинуши, что настало другое время, а русским пора убираться. И квартирка в микрорайоне Орбита-2 на севере столицы, прямо под сине-черными предгорьями, уже не казалась родным домом, а далекие малоприветливые просторы России таковым даже не прикидывались, но -обозлившись и оскорбившись - я сквозь гонор и растерянность понимал, что их правота сильнее и глубже моей . Иногда на одной родине для нескольких людей или народов мало места, мало памяти, мало тепла - и кого-то спихивают за край, в хаос.
Кто она такая, что она такое, моя Родина? Выплыли слова бодрой песенки из 70-х - "Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз...". Это адрес моего детства и юности, но я не готов поверить и замириться, что моя родина - одна на всех страна Советов. Твердая степная почва с весенними завитушками мелких тюльпанов, бело-синие отроги Алатау, выжженое зноем пепельное небо, всегда покрытые пылью карагачи с висячей мошкарой - мне гораздо теплее, горячее на душе, когда все это называю родиной. И мозжит рассудок догадка - если вырос без отца и почти без матери, если рос в запредельно дальних азиатских складках Тянь-Шаня, будучи русским по крови и языку, не значит ли все вместе, что ты попросту сирота, без родителей и без родства и без отчизны... Только никак нельзя жить и не иметь отчизну - у меня не получается. Нужна эта опора - не в быту, труде, семейных хлопотах - в пространстве самоосязания, узнавания себя, в своей памяти. Не узнать себя.
Она дикая свирепая птица, моя родина. Ее для начала нужно опасаться. Моя - не ваша, не надо нервничать. Моя дикая птица мечется по-над хмарью свинцовых небес, я слышу свист, я вижу всполохи ее огненных плевков, мне не особо-то и хочется подобраться и глянуть в ее зрачки...
Сквозь камни, болота и сосны
Слежу за хребтами Тянь-Шаня
Белой ночью в северном городе.
Новорожденным режут пуповину, затем финт узлом, и соки матери больше не питают младенца. Правда, дадут грудного молока, если оно присутствует в грудях, которые тоже не всякий раз в наличии. Наверно-верно, когда дите растет при отце и матери - лучше ему, чем когда только при матери. Еще хуже - в сиротском доме, и совсем ли хуже - в сиротском доме да на чужбине?...
Тебя растит хлеб, и растят руки, и тебя поит родная речь. Потом приходят книги, ну и, с поправкой на новые эпохи, песни и фильмы с экранов. Мозг заполняется чужой памятью, культурной памятью, убедительными звуками, красивыми картинками, правильными утверждениями. Кубики строят помещение, которое наперед назовем личностью.
"Значит, нужные книги ты в детстве читал..."
"Нам целый мир чужбина,
Отечество нам - Царское Село."
Вершки и корешки. Что даст шанс спастись, устоять - пусть иной раз на четвереньках, - в штормах? Пока ты помнишь, и веришь в памятное, и из перекрытого, темного, ставшего полузнакомым и малопонятным, прошлого еще тянешь соки, млечные горькие соки. Когда ты вырастил детей, это твои побеги, и значит, время раздвинуто, и ты должен видеть, осознавать будущее, куда эти побеги устремлены. Когда плоды труда легли или зависли вокруг, зримо и материально, и по ним ты определяешь себя, фигуру, запас сил и монет в карманах. Дом, дерево и дите. Но мороки мельтешат, пучат и рвут изнанку, и каждую секунду чуешь, как запросто привычный пейзаж перелицовывается, оказываясь той чужбиной.
Часть вторая
В Алматы прилетели под утро. Билеты я покупал за полгода, через интернет, и не был в силах унять недоверие к "мошенническому" сообществу электронных людей и прочих жучков. Но в самолет сели, взлетели, невкусный соевый обед съели, и вот она под нами, бывшая южная столица.
Знакомый сухой и плотный воздух с привкусом пыли и трав, заметно пузатые мелкие таксисты, сплошь азиаты, по-местному назойливые, но без кавказской наглости. Мы застряли на формальностях, где заставляли фотографироваться и заполнять бланки, в которых все надписи на казахском. Вышли, я убедился, что не узнаю прилегающей местности - и здание аэропорта перестроили, а уж прилегающая площадь вообще стала сама не своя, в бастионах многоэтажных торговых центров, даже подумал, что аэропорт поменял местоположение, но ошибался. Ждали сестру на частной машине, это вызвался подзаработать сосед по подъезду. Минут сорок отстояли, и вот уже коренастым колобком подкатила родная плоть, увернулась от моего декларативного поцелуя. Опухшая, шальная от насильственного бодрствования, сестра всегда сторонилась сопливых нежностей. Пошли за ней, не сразу нашли машину, не сразу распихали сумки и влезли на продавленные сидушки, а потом помчались - за полчаса по новым трассам - Рыскулова и Аль- Фараби, то есть, обогнули весь город слева. Сквозь серый рассвет задвигались горбатые спины предгорий. Здравствуй, Тянь-Шань, я еще живой, и,вопреки зарокам, предчувствиям и прочему дерьму, я снова сюда попал...
Двор из плотно составленных серых пятиэтажек еще больше съежился, вроде шагреневой кожи, пока меня не было - пятнадцать лет. Раздобревшие стволы тополей с обрубками сучьев, дикая накипь нестриженных кустов карагача, сирени, шиповника, расколотые летней жарой и зимними кислотными дождями арыки; несмотря на холодную рань утра ощутимо несет сладкой вонью от переполненных мусорных баков в центре двора. А мы оперативно выгрузились, нырнули в подъезд, и в квартире не менее быстро разлеглись по кроватям и диванам отсыпаться.
Под окном заорала кошка, сперва я подумал, что это приполз ко мне на свидание и шипит щитомордник. Высунулся в окно - кошка мелкая, черная, шелудивая, у нее что-то было не так с горлом, она не мяучила и не орала, из ее глотки выходил какой-то неживой треск и шип, как у сломанной куклы...Сестра сказала, что второй год кормит кошку утром и вечером. Кроме черной безголосой кошки у сестры никого, вместе они одна алма-атинская семья.