Прежде в этой деревне, вотчине мужа, Дуся бывала только летом, и вот теперь они приехали зимой – встречать Новый год. Окунуться в обещанную свекровью зимнюю сказку, с сугробами по пояс, с наряженной прямо во дворе великолепной длиннолапой елью, с бездной звёзд, не засвеченной поднадоевшими огнями большого города. Одним словом, отвести душу и глаз порадовать красотами русской зимы, самой что ни на есть аутентичной.
Приехали поздно вечером. Бездна уже порассыпала свои звёзды по чёрному бархату пустоты и притаилась в засаде, словно огромная космическая паучиха в ожидании первых жертв. Такое сравнение могло бы прийти Дусе в голову, когда она выбралась из машины и, отойдя от неё на пару шагов, посмотрела вверх. Тут же и была уловлена: миров таинственным мерцаньем, тишайшим сговором небес. Шея быстро затекла, но выпутать взгляд из паутинок созвездий с дрожащими на них росинками света было решительно невозможно.
– Как я понимаю Канта! – выдохнула Дуся облачко пара в морозный воздух.
В тот же миг чья-то ловкая, сноровисто-заботливая рука подхватила-приобняла ее за талию.
– Идём-идём, застудишься! – приговаривала свекровь, увлекая Дусю в сторону дома. – Успеешь ещё повосторгаться!
Дуся послушно засеменила в тепло. На пороге дома не выдержала – оглянулась назад и вверх, на ночь, на небо, на уткнувшиеся в забор световые конусы, исходящие из "глаз" машины, на мужа, уже почти закончившего разбирать багажник... Всё было невероятно, немыслимо чудесно... До такой степени чудесно и хорошо, что в груди шевельнулось даже какое-то смятение, что ли. Дуся представила, как через год, в это же самое время, они приедут сюда уже втроём, с маленьким Ярославом, который к следующему декабрю, Бог даст, уже начнёт лопотать свои первые, забавно исковерканные слова.
Выпукло сказочно, через край волшебно, слишком благополучно всё складывалось в ее, Дусиной, жизни в последние четыре года. Вот и свекровь попалась какая-то неправдоподобно хорошая, не как у всех. Взрывающая шаблон. Душевная, как выражался Дусин муж Сергей. "А мама у меня – душевная! Вы с ней обязательно скорифанитесь!" – посулил он ей ещё до первой поездки в деревню, из чего Дуся собственно и поняла, что поездка эта – состоится. Очень скоро состоится! И, кажется, не только поездка. А вообще всё. Вся ее жизнь.
В доме было всё точно так, как летом. И в то же время – немножечко по-другому; совсем по-другому, совсем! Этому, конечно, способствовала наряженная ёлка с переливающимися гирляндами и мигающими цветными фонариками.
– Не удержалась, нарядила для вас ещё и эту! искусственную! – не то посетовала на себя, не то похвалилась свекровь. – А настоящую завтра вместе украсим. Сережка вон и займётся. Он у нас длинный, ему сподручнее!
– Не длинный, а высокий, – поправил мать Сергей и комично приосанился. – И с развитым художественным вкусом. Завтра апрейдим твою ёлочку, не узнаешь!
– Ап... чего? – растерялась свекровь. – Ой, а грейпфруктов у меня и нет, ты про них не поминал давеча! Только мандарины купила...
Она была немного смешная, Дусина свекровь, произносила "грейпфрукт" и не знала, что такое апгрейдить. Но это была лучшая свекровь, которую Дуся только могла себе пожелать. Великолепная, совершенно роскошная свекровь! Свекровь свекровей! Дуся, конечно, была далека от того, чтобы называть ее мамой (просто она была не из тех невесток, у которых это слово по отношению к свекрови слетает с языка естественно и непринужденно), но Лизаветочкой Матвевной она звала ее с пребольшим удовольствием, причём явно обоюдным.
Пока Дуся, усевшись перед елкой на диванной подушке, с почтительным умилением вертела в руках допотопных Деда Мороза со Снегурочкой, Сергей расспрашивал маму о деревенских новостях. То есть, вопрос он задал всего один, в самом начале беседы: "Ну, что тут у вас слышно, и вообще?" А дальше ему оставалось только уютно оползать в кресле, вытянув на полкомнаты худощавые лёгкие ноги, согласно поклёвывать головой да улыбаться полуосознанно, вне всякой связи с услышанным. Просто он приехал домой – и по этому поводу кайфовал. Был счастлив.
Лизавета Матвеевна рассказывала о людях, отчасти уже знакомых Дусе по прежним приездам. Но всё равно их лица и имена в Дусином восприятии прыгали, точно белки, по раскидистому генеалогическому древу семьи Куницыных, то и дело перескакивая на ветки других, соседних, родовых дерев и не давая себя как следует разглядеть: разговор то и дело переключался с одного лица на другое, с дяди Васи на бабу Надю.
Дуся изредка уточняла: который дядя Вася? С Кулаковки, лысоватый такой? Баба Надя – это та, которая прошлым летом мёд приносила, кума ваша? Не столько из действительного желания разобраться, кто кому кем приходится, сколько для поддержания разговора (от Сергея, впавшего в транс блаженства, ничего кроме "ага" и "угу" дождаться было невозможно). Заодно и про полюбившуюся винтажную парочку полюбопытствовала: сколько им лет, какова история их появления в этом доме?
Оказалось, эти Дед Мороз со Снегурочкой – чуть ли не ровесники Гагаринского полёта в космос! Вот так-так! Где-то потерялся красный дедморозов мешок, на котором золотистой нитью было выстрочено: "1965". А историю их появления в доме Лизавета Матвеевна вспомнить не смогла, чем сама была немало раздосадована и поглядывала на семью Морозов с выражением обескураженной виноватости: мол, ну что ж это такое, ну как же так?.. Откуда вы, в самом деле, взялись?
Чтобы отвлечь дорогую Лизаветочку Матвевну от обнаруженной столь некстати прорехи в памяти, Дуся поспешила перевести разговор на что-нибудь другое, запустила руку в память собственную и вытащила наугад:
– А что там говорят по поводу того дедушки, ветерана... деда Паши, кажется? Выяснилось, кто его убил?
Смена темы была, конечно, радикальной, но не самой удачной – судя по растерянному виду свекрови, по ее заволновавшимся рукам, принявшимся теребить и оглаживать край диванного покрывала.
– А что дед Паша... Да что дед Паша... – забормотала она. – Убили деда, не дали дожить до юбилея Победы, а он ведь герой войны был, два ордена у него!
Поймав взгляд сына, Лизавета Матвеевна едва заметно нахмурилась. Для того чтобы красноречиво округлять глаза, поджимать губы и качать головой, выражая неодобрение, она была слишком деликатна, не хотела обидеть невестку даже намёком на какие-то отдельные от нее "дела". Но Сергею хватило и этого, почти условного, сдвига мимики, чтобы прочитать встревоженность и упрёк... и не слишком-то вежливо рассмеяться в ответ. Тем самым он привлёк-таки внимание Дуси к происходившему между ним и матерью обмену гримасками, заставил и ее тоже обеспокоиться, поднять брови вопросительно и тревожно: что?..
– Да мама смешная, – пояснил Сергей, отвечая вскинутым бровям жены, а заодно и принахмуренным материнским. – Думает, что зря я тебе про деда Пашу рассказал. Как будто ты ребёнок какой, чес-слово!
– Не ребёнок, – подтвердила свекровь тем голосом, которым обычно соглашаются, оставаясь при своём. – Но в положении! Да и когда не беременная она у тебя, всё равно шибко впечатлительная. Зачем ей всю эту мерзость слушать?
– Какую мерзость, Лизавета Матвевна? – сочла своим долгом вмешаться Дуся. – Мне Серёжа рассказывал только то, что какие-то две цыганки влезли в окно к одинокому деду-ветерану, хотели его ограбить, а он начал сопротивляться, и тогда они его убили. Задушили проводом. А пенсию так и не нашли, хотя она даже спрятана не была – лежала у него в кармане штанов. А сами при этом паспорт потеряли, когда сбегали! И ещё, что если бы не вы с тёть Галей, то их бы не нашли. Потому что это именно вы их спугнули, и они второпях потеряли паспорт, прямо в снегу, на огороде, и полиция сразу его нашла, когда пошла по следам на следующий день. Вот это мне Серёжа и рассказывал. А что такого? Да я и сама по его репликам почти всё поняла! Помните, вы в тот день больше часа с ним говорили по телефону, а мы как раз из магазина ехали, в пробке стояли всё это время. Помните?
Выпалив всё это на одном дыхании, Дуся вдруг подумала, что не сказала самое важное, и добавила:
– Я, конечно, впечатлительная. И деда жалко, безумно жалко, до слёз. Но Серёжа прав, я далеко не ребёнок, двадцать три года всё-таки. Могу такие вещи переварить.
На самом деле, Дуся немного приврала. Самую малость. Про слёзы. Вовсе не до такой степени было ей жаль девяностолетнего (или около того), незнакомого деда, прожившего долгую жизнь и многое на своём веку успевшего повидать. Гораздо жальче было маленьких деток – нерождённых, рождённых с ужасными патологиями или того хуже: рождённых абсолютно здоровыми, но по чьей-то вине погибшими в первые же дни или месяцы своей жизни. Над их историями Дуся могла кручиниться бесконечно. Чем, собственно, и занималась два первых триместра беременности, уютно свернувшись в кресле и заливая слезами новенький айфон.
Сергей не одобрял ее странных мазохистических трипов, но не очень-то с ними боролся, списывая всё на гормональные выходки организма. Желание жены потерзать себе душу сетевыми страшилками казалось ему чем-то из разряда острой потребности в жареных огурцах или маринованном авокадо. От иных сюжетов, нагугленных Дусей, у Сергея у самого волосы вставали дыбом. А тут – древний дед какой-то, ну ограбили, ну убили. Жуткая, отвратительная история, конечно, но... Но не до такой степени, чтобы беречь от нее нежные Дусины ушки.
Правда, история оказалась не так уж проста и бытовА, не тупо про убийство с ограблением. У неё обнаружилась очень скабрезная, вот именно что мерзкая подоплёка. О ней, о подоплёке, Сергей узнал во время следующего созвона с матерью, дня за три до приезда в деревню. Он тогда очень торопился, не успевал к заказчику и тоже стоял в пробке, в бесконечной муторной вечерней пробке, из которых, кажется, только и состоит Москва, и мамин голос журчал у него в наушнике – вместо радио. Помнится, в тот раз он тоже дико расхохотался. Пробка достала, время поджимало, нервы – сдавали, а тут ещё эти особенности национальной чернухи в конце туннеля... "Ну дед даёт! Я в шоке!" – сказал он, когда мама выдохлась. Он обязательно пересказал бы Дусе эту новую версию уже известного ей события, но просто забыл. Столько дел накопилось под занавес года, не до того было. Зато теперь – вспомнил. Поэтому и рассмеялся так глупо и грубо, чуть ли не в лицо матери.
– Ты ещё самой главной, коронной фишки не слышала! – обратился он к Дусе тем особым насмешливым голосом, которым мужчины обычно смакуют сплетню и одновременно показывают своё к ней полное мужчинское презрение. – Тут у них вся деревня теперь гудит на эту тему! Мам, расскажи!
– Вот ещё, буду я всякие гадости повторять! – пошла в отказ Лизавета Матвеевна. – Давайте лучше я вас накормлю наконец. Уже хватит, отдохнули с дороги... У меня курочка запечённая, пюре, два салата!
– Да мы не голодные, перекусили на заправке.
– Да что вы там кусали, на той заправке! Я вам нормальной еды наготовила, пойдёмте!
– В общем, этот дед, который ветеран, половым гигантом оказался! – сообщил Сергей, перед тем как с молодым здоровым аппетитом вгрызться в куриную ножку. – У-ух, остренькая, перчёная! Прямо как я люблю! Заманил двух бедных цыганок к себе в хату и склонял к интиму. Якобы. Потому что вот лично я, мам, в этот бред не верю! Ну какой интим, в его-то годы! Кстати, сколько ему было лет? Девяносто?
– Девяносто два, – уточнила свекровь, поневоле вступая в разговор на неприятную ей тему. Или на условно, на вроде бы неприятную. – Он вообще, говорят, по жизни такой был. Гуляка. Я-то его плохо знала – разные поколения… А бабки, кто постарше, всю его биографию, всю подноготную повыкладывали, кто чего вспомнил. Жуть как гулял, говорят! Его из-за этого и жена бросила, когда ещё живая была. И дочки от него отвернулись, лет сорок назад ещё. Квартиру у него оттяпали, к рукам прибрали – и отвернулись. Оставили ему этот дом на Песчаной, прогнившую развалюху! А ему хоть бы хны, жил себе и жил, с женщинами сходился, последние только лет тридцать поуспокоился. Забирючил.
– А какой он подвиг совершил? За что ему два ордена дали? – осторожно, в обход главной темы и как бы совершенно о ней забыв, проявила Дуся невинное любопытство.
– Ой... Погоди… Один не знаю, за что, а второй... То ли он реку какую-то переплыл, с важным донесением, под огнём... Давеча толковали об этом на остановке, кто-то из мужиков про его подвиги говорил… Ей-богу, не помню! – Лизавета Матвеевна снова разволновалась, обнаружив очередное размывчатое пятно на ткани памяти, снова взгляд у неё сделался каким-то слегка испуганным, жалобно-удивленным. Как так, мол? Я ж ведь знала!
– Ну и бог с ним, – сказал Сергей. – В любом случае, дед – герой войны. А цыганки эти решили его опорочить. Выставить похотливым м…ком, чтоб, значит, это обстоятельство им как смягчающее записали. Да ещё и мать с дочерью! Жесть, короче!
– Не мать и дочь, а тетя и племянница, – поправила свекровь. – Да что о них говорить, падшие люди! Дикие совсем. Нас с Галкой когда в отделение вызвали, на дачу свидетельских показаний, эти там тоже были – целый табор, косматые, страшные, раскинулись в коридоре. Глазами на нас зыркают, аж мороз по коже! Думали, мы их забоимся и не опознаем тех двух, красавиц! А мы сразу на них показали: вот она и она. Да чего там было опознавать, паспорт же! От паспорта не отвертишься! Уж улика так улика! А потом, мы из коридора слышали, те две следователя упрашивали – мол, отпусти, дорогой-золотой, дети у нас! У той, которая племянница, аж четверо. Один грудничок и трое постарше. А самой всего двадцать четыре года!
Слово за слово, перед Дусей предстала вся картина.
Вечером 7-го декабря Лизавета Матвеевна пришла к свояченице Галине на Песчаную улицу. За какой-то хозяйской надобностью. Покончив с делами, они стояли возле тёть Галиной калитки и, должно быть, обсуждали кого-то, кто первым попал на язык, как вдруг в соседнем доме что-то рухнуло. Что-то явно тяжёлое. Словно шкаф с посудой упал.
А соседний дом – это и был дом Павла Арсентьича, ветерана войны, долгожителя-бирюка.
"Что это было? Ты слышала? Дед навернулся, что ль?"
"Не может быть, чтобы сам дед так шумно упал. А может, инфаркт. Начал падать, схватился рукой за шкаф, за собой потянул... Кто его знает..."
Понятное дело, отправились проверять, жив ли старик и что с ним. Подёргали дверь – закрыто. Полезли по сугробам вокруг дома, громко крича: "Дед Паша!" и приникая к низким окнам, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.
"Кажется, там движение какое-то... Ничего не вижу! Дед Паша-а!"
Рама в одном из окон на задней стороне дома была повреждена – квадрат стекла был не то разбит, не то выдавлен внутрь; осколков рядом не наблюдалось. Зато хорошо были видны следы – чьи-то ноги основательно потоптались под окном, пока чьи-то руки высаживали стекло.
Лизавета Матвеевна сообразила первой: "Звони в полицию, Галин! Телефон с собой?"
В это же время внутри дома что-то задвигалось, заметалось, перемещаясь, судя по звукам, в переднюю часть дома – к входной двери.
Лизавета Матвеевна и Галина не сговариваясь бросились туда. Наперехват. Очевидно, всерьёз надеялись задержать преступника.
Преступников оказалось двое. «Две такие худущие, мелкого росточка чернявки», как окрестила их Лизавета Матвеевна позже, давая свидетельские показания в полиции. Их перекошенные лица возникли в дверном проёме за мгновение до того, как дверь перед Дусиной свекровью и ее свояченицей резко захлопнулась и металлическая задвижка с лязгом вошла в пазы.
Пока они опять обежали дом, подельницы успели выскочить из окна, окончательно его расколашматив, перемахнули через невысокий заборчик и бросились уходить огородами. То есть по нетронутой снежной целине, по глубокому снегу, передвигаться в котором, да не просто передвигаться, а уходить от погони, – всё равно что въяве попасть в свой самый страшный ночной кошмар.
Где-то там, посреди кошмара, младшая из убийц и обронила паспорт.
Цыганок быстро нашли и задержали. Обе они были жительницами соседнего крупного села, которое здесь почему-то называли "районом". На Лизавету Матвеевну и тёть Галю свалилась слава, даже в местной газете о них написали, назвав "самоотверженными пенсионерками", что очень оскорбило сорокапятилетнуюю моложавую Галину, продавщицу здешнего " Минимаркета". Всем было интересно узнать из первых уст, как всё произошло, и Лизавете Матвеевне с Галиной приходилось повторять свою историю снова и снова, по десять раз на дню, у каждой лавочки и завалинки. Лавочки и завалинки стали вдруг не по сезону популярными для ежевечерних сходок. Деревня гудела. Охала-ахала. Причитала: ой, что же это дальше будет! в каком мире живём!.. Хаяла и поносила, лютым матом материла цыган, а также главу села и ихнего мордоворота-участкового с евойной хабалкой-полюбовницей. (Участковому в тот день потребовалось два часа, чтобы прибыть на вызов; истинная причина такой задержки ни у кого сомнений не вызывала).
Постепенно, к концу второй недели яростных пересудов, ажиотаж вокруг этого события начал стихать, и вот тут из района пришла вторая волна и накрыла деревню с головой.
Оказалось, цыганки к деду завернули не случайно и не в первый раз. Оказалось, он имел с ними дело – периодически. Приглашал, когда требовалось разогнать тоску. И они разгоняли его тоску – за определенную плату.
В этом месте рассказа Сергей громко фыркнул и постучал пальцем себе по лбу:
– Мать! Вдумайся только! Девяносто два года человеку! Девяносто. Два. Как ты себе это представляешь?!
– Да никак я не представляю, мне-то что! Тьфу! Представлять ещё это! – вскинулась Лизавета Матвеевна. Но все-таки пояснила: – Раздеваться он их заставлял. По очереди. Вот так сказали. Понуждал раздеваться перед ним догола, а сам смотрел и отпускал неполиткорректные замечания, задевающие их какое-то там достоинство.
Тут Сергей, приложившийся было к горлышку пивной бутылки, едва не поперхнулся своим "Хайнекеном", привезённым из Москвы в количестве нескольких упаковок, с тем чтобы не давиться местной козьей мочой.
– Ну бли-ин! – только и смог выговорить он. – Вот это я понимаю, вот это прошаренные цыганки!
– Прошаренные не прошаренные, а одной он таки руку сломал. Когда она дала отпор его домогательствам. В самом деле – у молодой рука сломана, знаю из достоверных источников. Не сама ж себе она ее сломала!
– Мам, тебе бы в сериале сниматься, про миссис Марпл! Руку сломал, при попытке изнасиловать! Столетний дед! Нет, ты слыхала, Дусь?
– Да вообще. Кошмар, – подтвердила Дуся. – А что, они действительно приходили к деду не в первый раз? Если так, то кто-нибудь должен был их видеть. В те, другие разы. Полиция должна была походить по домам, поспрашивать...
– Какой там! – махнула рукой Лизавета Матвеевна. – Кто там будет ходить-то? Оно им надо? Участковый в тот раз приехал злющий-злющий, что вообще его выдернули, накинулся на нас: чего вам, тётки, дома-то не сидится? Оно конечно, ему бы удобнее, чтоб его вечером в воскресенье не трогали. Ну нашли бы деда потом, через неделю, через месяц, какая разница? Все равно ведь мёртвый.
– И что, так и не стали ходить, спрашивать у соседей, видели тут этих цыганок раньше или нет? – поразилась Дуся. – Ведь если не подтвердится, что дед был с ними знаком, то и остальное враньё! Враньё, клевета и ложные показания!
– Ох, да брось ты, Дусь! Кто тут будет этим заниматься? Я тебя умоляю!.. У Галки я уже и сама спросила, она говорит – не видела. Да и никто их не видел никогда. Если бы видели, все бы уже о том знали. И потом – окно! Если они к нему по договорённости ходили ("По вызову!" – хохотнул Сергей), стали бы они окно разбивать?.. Вот то-то!
– Но тогда ведь вообще ничего не сходится...
– И не сойдётся! – с мрачным удовлетворением заключила свекровь. Словно черту подвела под каким-то чудовищным, противоестественным и при этом единственно возможным положением дел.
И всё же права была свекровь по поводу Дуси. Не стоило ей, в ее положении, да с ее-то бурным воображением, вдаваться в детали этого мутного дела. Особенно на ночь. Муж давно уже спал на разложенном для них двоих широченном "фамильном" диване, ненамного уступающем в возрасте раритетной семье Морозов, а Дуся всё ворочалась, перекладывая живот то так, то этак, и вместе с животом ворочались в ее голове всякие мысли. Точнее сказать – картинки. Как человек впечатлительный, наделённый богатой фантазией и слишком развитой, несколько даже чрезмерной способностью к эмпатии ко всему живому и страдающему, она не умела усваивать информацию иначе, нежели как переводя ее на язык чувств, эмоций и ярких, броских визуальных образов. Прекрасных или ужасных.
Вот и сейчас – перед глазами вспыхивали как бы кадры из кино. И даже не "как бы" кадры. Например, выплыл из памяти (в буквальном смысле выплыл – напряженным, размашистым кроллем) герой фильма "Восток – Запад", сыгранный Сергеем Бодровым когда-то очень давно. В 1999-ом году – услужливо подсказал айфон.
Плывущая в штормовых волнах фигура юноши, один раз возникнув, теперь то и дело вставала перед глазами. Вот так, наверное, и этот дед Паша плыл через неведомую реку. С важным донесением в голове. Под обстрелом. Наверное, была ночь, поэтому ни одна пуля в него не попала. Вот так же он отдувался, сплёвывал воду, впивался глазами в далекий берег: достичь намеченной цели! Любой ценой!
И тут же новая картинка перед глазами. Комната в заброшенном доме на краю деревни. В доме каких-то умерших стариков. Это была другая деревня, не мужева, совсем в другом месте – в Белоруссии. Там жила Дусина бабушка. Каждое лето Дуся проводила там каникулы.
...Они просочились, проникли в заброшенный дом на закате, всей своей шумной-дымной тинейджеровской ватагой, и хотя было ещё достаточно светло, включили фонарики, зашарили ими по стенам, по ветхим обоям с сохранившимися кое-где прямоугольничками фотографий...
В той комнате, где две цыганки душили проводом деда Пашу, тоже ведь были такие фотографии. Наверняка. Смотрели со стен, строгие, черно-белые... Дед Пашины родители... и дочери... и жена... и сам он тоже, молодой – в военной гимнастёрке, средних лет – в пиджаке, при галстуке. Смотрели чуть отстранённо, без осуждения, но с печалью: "Говорили тебе, Павлуша, что бабы тебя погубят! Вот они и губят... губят..."
Нет, нет, не бабы, а бесы, это бесы пришли за мной, и теперь мы катаемся по полу в бесшумной борьбе, и на шее моей удавка, и в горле последний хрип! Вот так я умираю, вот так!
Как жутко было все это представлять! Как жутко и страшно... А ёлка всё переливалась огнями, озаряла комнату цветными бликами, мешала спать. Зачем только Дуся не попросила у свекрови выключить ее на ночь!
То вдруг возникало в памяти совсем недавнее – как муж пил пиво и говорил, явно веселясь: "Не, ну где ещё такое увидишь?! Только у нас! Голливуд отдыхает! Цыганский стиптиз, блин! С переломом руки! Под неполиткорректные комментарии! Дуся, вот тебе "лики жизни", не забудь запостить в фейсбуке!"
А потом, как бы слегка устыдившись своего глумления, он так сказал: "Всё это, конечно, пустые сплетни. Жаль деда, обидно за его поруганное имя, нет слов, но раз так сложилось, то можно и с другой стороны поглядеть. Ушел зачётно! Прогремел на весь раён! Кто ещё у вас так уходил в девяносто два года, а, мам? Не припоминаешь?" И с чувством пропел, помахивая бутылкой:
Раёны, кварталы, жилые массивы, –
Я ухожу, ухожу краси-иво!
"Наверное, другие люди тоже вот так, как он... как мы... Умом понимаем, что ничего у деда с цыганками не было, но что-то заставляет нас, точно мух, ползать по этой истории, деловито приникать к ней хоботками то там, то сям, то с одного боку, то с другого, и жужжать, жужжать..." – мучилась теперь Дуся. Ее раскаяние было горьким, но имело привкус тайной постыдной сладости. Осознавать себя человеком, со всеми его пороками и низменными страстями, было почему-то почти приятно. Ведь другим, очень многим, такое осознание не доступно. Ну, по крайней мере – тем, кто живет в этой деревне. Кто простодушно верит в свою "хорошесть" и не сомневается в своем праве обсуждать деда Пашу, его жизнь и его смерть, лузгая семки возле лавок и вместе с шелухой выплёвывая свои убогие ханжеские сентенции. Чем они, собственно, лучше этих двух цыганок? Да ничем, ничем!!
…Они так и не догадались заглянуть в карманы его штанов, и торопливо обыскивали всю комнату, потрошили ящики и секции громоздкой "стенки". Молодая, решив проверить самые верхние шкафчики-антресоли, полезла по "стенке" наверх. Как мартышка. И "стенка" рухнула на неё всем своим весом, со всем своим лежалым, спрессованным под гнётом десятилетий содержимым. Вот откуда взялся перелом руки. Дуся теперь отчётливо всё это видела. Просто стояла и наблюдала всю эту сцену, в реальном времени, изнутри.
И вот уже снова печальноокий красивый юноша, похожий на погибшего актёра, форсирует ночную реку, в полной тишине, нарушаемой только всплесками редких пуль. Две чёрные фигурки "плывут" через реку снега, увязают в нем, гребут в три руки (четвёртая, сломанная, безжизненно болтается вдоль туловища, словно крыло подбитой вороны). А вот ранняя осень, светлый погожий день, и Дуся катит на велике по деревенской улице и всем приветливо улыбается, в том числе и кряжистому седовласому старику, монументально восседающему на лавочке – возле того самого дома, да, она теперь точно вспомнила! Возле дома, который стоит рядом с тёть Галиным. Она кричит ему: "Здравствуйте!" – и мчится дальше, не дожидаясь ответа, упиваясь всем происходящим с нею – этим солнечным славным деньком, ветром в волосах, видом собственных рук и ног, таких звонких, тонких и загорелых; и вообще – ладностью упиваясь, ладностью и стройностью своей судьбы, ещё недавно такой бесформенно несуразной. Вот Сергей, впившись в руль, ведёт машину по узкой двухполосной дороге, совершенно убитой, да еще и без конца вихляющей, утыканной знаками «Опасный поворот». Обгоняет то фуру, то грузовик, то рейсовый автобус-буханку. При каждом обгоне Дуся тихо вскрикивает, группируется, хватается за живот. "Не надо, не надо, не надо!!!" – пищит она, когда Сергей выскакивает на встречку особенно неудачно и едва уходит от столкновения с чём-то огромным, бьющим ослепительным светом в глаза и разъярённо ревущим.
Образы не то что бы шли один за другим, последовательно сменяясь, – они скорее ложились внахлёст, накатывали друг на друга, и в какой-то момент начали существовать одновременно. Бездонным калейдоскопом. Пэчворком бреда, подсвеченного яркими праздничными сполохами.
В конце концов ей пришлось выбраться из-под одеяла, перелезть через мужа, чьё сопение давно перешло в раскатистый звучный храп, и отправиться искать, где у ёлки находится выключатель.
Переходник с розетками был где-то рядом, под складками штор.
Дуся села на ковёр, запустила за ёлку руку и неуверенно там пошарила, обмирая при мысли, что какая-нибудь бессонная мышь сейчас тяпнет ее за палец... На глаза ей попались Дед Мороз со Снегурочкой, уютно устроенные в небольшой нише из ваты и мишуры, под навесом пушистых синтетических веток. Огоньки бросали отблески в их пещерку, озаряя ее то розовато-красным, то изумрудно-зелёным, то сказочным густо-синим светом. С каждой цветовой переменой тени смещались, расслаивались, меняли глубину. Пляска разноцветных теней завораживала, пленяла. Дусю так и потянуло улечься на живот и приблизить к этой волшебной пещерке лицо, а если удастся – то и всю голову туда всунуть. Но, конечно, об этом не могло быть и речи.
"Через годик. Полежим с тобой вот так, уже вместе, – пообещала Дуся Куницыну-младшему и погладила его по пяточке – а может, по коленке или по локотку, трудно было определить наощупь, что именно упиралось ей сейчас в левый бок, елозя и натягивая кожу. – Не пинайся. Спи".
Отложив извлечённый из-за шторы переходник, Дуся ещё какое-то время посидела перед ёлкой, прежде чем вытащить из розеток оба шнура – от цветных огоньков, похожих на крохотные хрустальные розеточки для варенья, и от грушевидных матовых лампиончиков.
Они так по-доброму, так чудесно подмигивали, что вдруг не захотелось их выключать. Захотелось, глядя на них, подумать о чем-нибудь напоследок. О чем-то грустном и светлом. И Дуся подумала, что да, конечно…
Да, конечно. Обстоятельства ухода не так важны, как это кажется остающимся. Душе всё равно. Дед Паша теперь – душа, без имени, без возраста, без памяти о прожитой жизни... и о последних ее минутах. Сгусток тонкой энергии, или как там пишут на этих странноватых эзотерических сайтах. А может, он сейчас тоже – плывет, отфыркиваясь, мотая головой и выпрастывая руки для быстрых энергичных гребков. Плывет, не оборачиваясь назад, через какую-то другую реку.