В сетях

               
Её близкие  по сей день, никак не могли понять, как так случилось, что она стала жить с человеком, ни с какой стороны, не   подходившей ей, ни по уму, ни по внешности. Она - яркая, всегда по моде одетая, глазки светятся, в  меру накрашена, волосы - живыми волнами. Поговорить по душам, пожалуйста, она  всегда всех понимала, по крайней мере, делала вид, что понимает, умела выслушать, что тоже немаловажно в наш стремительный век, где людям иногда ох, как не хватает всего этого. У неё можно было занять денег. Брать с собой посмотреть; квартиру, шубу, мебель. Познакомить с женихом, перед тем как нести заявление в загс. И вот она такая… и вдруг, с ней рядом – ну, никакой.
 Так думали  близкие, потому что они  о её жизни знали только то, что она сама им рассказывала и не догадывались, что он в то время был для неё единственным, но и не очень надежным спасительным кругом, брошенным ей в пучину заботливой подругой. Как парикмахер для Эдит Пиаф.
 Их познакомили. Его младшая сестра, старая ее знакомая по работе однажды  пригласила Вику в гости. Никто никому никого не навязывал, просто все получилось именно так, как это обычно происходит в таких случаях. В завершении застолья она собралась уходить, сестра многозначительно взглянула на брата:
-Чего сидишь, иди, проводи девушку.
Он   накинул куртку и встал у двери, пока она одевалась, нес  какую-то чепуху про дамочек и кавалеров. И как обычно это бывает, ночевать  он не вернулся. Так они стали жить вместе.
    Гоша, так называла его сестра, а она никак не могла  обратиться к нему именно так, а по-настоящему его звали, конечно, не Гоша, а по-другому, к его настоящему имени она тоже не успела привыкнуть, так что она его никак не называла. Она избегала самого процесса обращения к человеку по имени, хотя прекрасно понимала, что любому нет приятнее звуков, которые есть  в его имени. Чтобы  называть его по имени, нужно было бы  говорить с ним на родном языке, что   было для неё невозможным, потому что ей казалось что, при этом ощущала бы совсем голой. А  таковой она могла быть только с мамой,  но никак не с ним. Она не называла его никогда  мужем, тем более моей любовью,  или по фамилии, как называли некоторые её подруги своих  мужчин.
Она давно уехала из родных  краев, те её подруги, которые остались в деревне, были не похоже на неё, они жили просто, домом, детьми, хозяйством, они как мхом обросли своими заботами. Они располневшие, носили  осенью, зимой и весной куртки на синтепоне, ходили в сельмаг, размахивая  пакетами, откуда глядели  стертые модели, в купальных костюмах. В обратном пути, эти пакеты, туго набитые продуктами, они несли, прижав к животу, бережно обняв красными обветренными руками, чужие, полуистертые прелести. Им для их жизни  вполне хватало тех умений, к чему они обучались  в  деревенской школе, в родном доме.
А ей, попавшей с малых лет на чужие края,  оказавшейся в этом водовороте малой щепочкой, нужно было быть более жесткой, где, невзирая ни на что,  безжалостно  несет тебя эта круговерть. Они, приезжие, на чужой земле теряли то, чем жили их предки, чувство довольствования малым, радость от простого крестьянского труда, размеренность. Взамен приобретали другое, это-хватка, умение постоять за себя, и немаловажно умение пробивать себе всяческие материальные блага, будь то квартира, выделяемая профсоюзом, по каким-то только им установленным законам. На первый план выходило: «Столько лет работаешь, а что заработал? Ах, вот эти купили для своих детей квартиру в таком-то городе, иномарку, сделали евроремонт…». Все это выстраивалось в цепочку, и в конце, оценка и выводы. “Ах, какие они молодцы, им уже можно уехать на Большую Землю. Все не едут, вот жадные какие, наверное, хотят здесь умереть”.
А они уже привыкли жить здесь, там им не хватает чего-то и тянет их обратно, на землю, где прошла их молодость, и где живут дети и внуки. Привыкли к богатым речкам, не представляют себе, как они осенью не пройдутся по щедрому лесу, не наберут ягод и шишек на зиму.  Те, кто уезжал на Большую Землю, заработав пенсию, вызывали внутреннюю зависть тех, кто еще оставался здесь, а уезжавшие, наоборот, хвалили тех, кто еще трудился, при этом тяжко вздыхали, эх надо было поработать еще, поднакопить на черный день. Вначале всем казалось, что по-настоящему они заживут  там, на родине, а оказалось, что жизнь то уже прошла, остались только воспоминания. Уехавшим было проще, у них как бы все выходило по правилам, они  заранее купили билет и вот вышли на своей станции. Потому что, даже обрастая тем, что необходимо человеку вдали от родины, они с собой несли свое  видение и понимание  людей провинциального сельского жителя. Им казалось, что они своих понимали с полуслова, заброшенные на чужбину - эти деревенские тянулись, и в толпе издалека узнавали друг друга.
Они  искали в человеке маленькую родину, чтобы в доме пеклись пироги, которые он ел в детстве, звучала родная речь. Вот и они - Гоша, который был не Гошей, и Вика, которая не была Викой, встретились и начали совместную жизнь. Он с мыслями, что, наконец, он нашел, которую искал всю жизнь, и с которой они проживут вместе  до старости, а она со словами, может быть, всё образуется. 
Что касается своего имени, почему-то он считал, что вот это двойное «л», которое было в его имени, мешает ему жить, мол, прозвучи его имя по-другому, его жизнь сложилась бы иначе, на такую его философию, она реагировала, пожимая плечами, не будь его рядом, может быть, еще покрутила бы у виска  указательным пальцем.
Во-первых, сразу же выяснилось, что жена она его не первая и не вторая, и даже не третья. Все предыдущие жены были отмечены на его паспорте гербовыми печатями. Также чуть позже выяснилось, что страница, озаглавленная «Дети» уже заполнилась, так что если бы появились у них дети, пришлось бы для него открывать новую страницу. Правда она, не о чем таком не думала, он тоже, по всей видимости, не  горел желанием открывать новую страницу, потому, что платил алименты. Отношения, которые   проходили  под аккомпанемент песенок «Мой адрес  не дом и не улица,  мой адрес - Советский Союз», теперь имели конкретные адреса, один ребенок у него рос на Украине, другой в Белоруссии, а две девочки воспитывались в Перми.
А у нее рос мальчик, и  других детей она не хотела.
   Она  иногда сопоставляла даты жизненно важных событий в его жизни со своими. Он в восемнадцать лет женился, а в девятнадцать у него родилась дочь, сейчас этой девушке 17 лет. А она в 19 только начала работать и заочно учиться в институте и встреть она его  в то время, вряд ли он удостоился бы даже ее внимательного взгляда. После армии  у него родилась вторая дочь, а ей тогда и не приходили в голову мысли о замужестве.
  Кроме раздражения и досады у нее по отношению к нему еще не появились никаких других чувств. За что бы  он не брался, у него ничего толком не получалось, однажды он,  пытался провести  горячую воду в кухне, вернее она уже была проведена, просто стояла заглушка, единственное, что получилось из этой затеи это то, что покапала вода из батареи, потому что он пытался, засунув  туда, согнуть железную трубу. Вода текла сначала часто, а потом тише, он натянул и закрутил это место резиной - капать совсем перестало.
   Её раздражало в нем все, особенно его беспомощность в самых элементарных делах. Например, он докрашивал после неё на балконе, на две доски на потолке не хватило краски, так он все это оставил так,  хотя на донышке банки оставалось много густой, неразбавленной краски, не хватило ума, чтобы взять и добавить немного растворителя.
А как он встретил ее, когда красил в зале, бледный, с  потухшим взглядом:
-Ой, я падаю, у меня  кружится голова…
«Ну, прямо, как баба…»,- сказано было в сердцах, конечно, не вслух.
-Так открыл бы форточку, дверь… - сердито распахнула она настежь все окна и двери. «Ну, дура-а-а-к!»  -  десять раз повторяла она про себя.
  Зарабатывал он мало, правда, приносил всю зарплату до копейки, вернее все то, что оставалось после переводов, а оставалось очень мало. Каждое утро, когда бывал дома, а она  шла на работу  к семи утра, он отводил ее сына в сад. Однажды она случайно увидела из окна, как  этот брат Раи, и её сын, шли вдвоем. Он шагал прямо, высоко подняв голову, формовку из норки он носил на голове как то странно, не надевал, а ставил, а мальчик плелся еле-еле, только сцепленные руки между ними красноречиво говорили, какой силой он тянул  мальчика вперед, и с каким упорством тот не хотел  идти.  Правда, потом, когда они встречались  с ним случайно на улице, он первым делом расспрашивал ее именно о нём:
-Как поживает твой сын, наверное, он сейчас большой, увижу, не узнаю,  - переживал он искренне.
  Расстались они так же, как и сошлись, незаметно для окружающих, неожиданно для себя. Просто она уехала в отпуск, он остался здесь.
 Как-то он  приехал с поля с друзьями,  пьяной оравой, то есть всей бригадой помбуров. В этот день как раз  зашла в квартиру  ее тетя, она с ней заранее договорилась, что будет та проведывать обстановку, а тут- это мамаево нашествие. Тут тетя и проявила свой характер, закаленный долгими годами  работы поварихой в буровой:
-Быстро вон все! Это что вам, блат-хата,- кричу, а сама боюсь (это она, уж чтобы напустить пару), тут их человек шесть-семь, здоровенных мужиков, один взбрыкнулся было,- делилась она потом.- Ничего, твой ему, мол, вперед, без емоций. Так все гуськом и ушли,  я закрыла дверь, у твоего забрала ключ. Отдал,- кивок головой, с высоко поднятыми бровями,- ничего не сказал. Вот, - она торжественно положила ключик на стол. – Приходил? Ну, вы  тут разбирайтесь сами, мое дело – сторона, я так ему сразу и сказала тогда.
  Никакие разборки она устраивать не стала, когда он пришел к ней, просто спросила:
-Ты за  вещами, они вот здесь,- привычным движение сняла с вешалки его рубашку с желтеньким  пятном под левым грудным  карманом, единственную, синюю, видно еще с тех времен, когда он работал проводником, которую он выглаживал сам (какой был молодец, мужик), - и поставила перед ним его сумку.
 Правда потом в разговорах с женщинами говорила:
-Я приду с работы, а он пальцами воду в ванной проверяет, не слишком ли горячую набрал. А этот, какая там ванна, дома сутками не ночует.
Это она уже  о другом своем муже.
  А при встречах они делились новостями. Она -  больше детьми, а он своей  машиной и квартирой.
-В капитальном доме, третий этаж, две лоджии.
  Он жил с учительницей начальных классов, Надеждой Никитичной Никитиной, школа находилась прямо напротив ее дома, где она гуляла со своими мальчиками, неожиданно друг за другом появившимися в ее новой семье, и поэтому они частенько встречались на улице. Он  сначала  на старенькой, а потом  на новой  десятке подъезжал к своей вдовушке, как он выражался, то ли с почтением, то ли с усмешкой, а она сутулая, оттого казавшаяся  старой, ждала его у ворот. На скуластом ее лице, усыпанной бородавками, лежала печать долгой  жизни, она  в поселке  работала уже лет тридцать и поэтому одной из первых получила капитальное жилье, а все остальные жители, новоиспеченного города ютились в деревяшках. Ее взрослые дочери оканчивали институт, и время от времени навещали маму.
-Квартира, говоришь, лоджии…Ты не забыл, что говорят у нас в народе в таких случаях, - она на родном языке напомнила ему пословицу,- чем в чужой дом, так лучше уж в огонь.
-Да, вот видишь, мы с тобой говорим на одном языке, и видим друг - друга насквозь. Перед тобой не порисуешься. Вот на днях должна приехать старшая дочь на практику, не знаю как себя и вести.
  Он искренне радовался ее мальчикам, садился на корточки перед ними и разговаривал: «Как тебя зовут? Ах, какое у тебя красивое имя…». Мальчики морщили лоб и отводили взгляд и тянули маму за полы пальто в сторону.
  В этой - то школе и  работала его сестра Рая, тоже учительницей, которая когда-то познакомила их, видимо, на этот раз она нашла жену для брата  простую и без претензий, такая у неё уж была сестринская доля, находить жен для брата.  Правда, всех своих жен, с которыми он жил на большой земле, он находил сам, а уж здесь не имея своего жилья,  ему приходилось ютиться у сестры. Он трудился не там, где можно было получить  свою комнатку сразу, а откуда взяться  жилью,у только что приехавшего.  Тут люди по десять лет ютились с семьями в комнатушках, ухитрялись делить эту «пеналку», готовую  коробку из которых собирались дома, называемые «бамовскими», еще на две части, чтобы можно было  отдельно поставить еще кроватку для детей.
- Я уже не в том возрасте, чтобы работать лопатой, - говорил он, а работал где-то на стройке, видно не с лопатой. 
 А мужу  сестры, ох как он  надоел, как гречневая каша на буровой, но ведь не каша, не выкинешь с матом из форточки, человек - вот и приходилось  заботливой супруге пристраивать его, хотя бы ненадолго к новой жене. В эту самую силку попалась и Вика. Так думали её близкие,  которые о её жизни знали только то, что она сама им рассказывала, а подводная часть айсберга от них был  скрыт.  А он в то время был для неё единственным и не очень надежным спасительным кругом, брошенным ей в пучину заботливой подругой. А пучиной был молодой человек - неженатый красавец, который взял и неожиданно разлюбил её, а может и не любил вовсе. А она забилась, как рыба в сети. Она за ним, он от него. Он где-то, а она под его окнами, где не горел свет, или наоборот горел, это он, уходя, забывал выключить, а посередине комнаты стоял тазик с грязной водой, это он перед тем как уйти, помыл голову, а воду вылить забыл. А она, сумасшедшая, всю ночь натаптывала под окнами сугроб. Тут она, чтобы уж совсем не свихнуться, и вцепилось за первого попавшего. А первым попался он, добрый, по сути, мужик, но «зимагур» и алиментщик. А миссию свою он все-таки выполнил, молодой стушевался, сначала стал акварельным, потом окрасился в дымчато-голубые тона и стал воспоминанием.