Лицо Георгия, только что перекошенное злобной гримасой, стало вдруг по-детски беспомощным, похожим на лицо его сына Серёжки. Затем оно показалось Грэю обглоданной костью, которую метнули в дверь.
Дверь распахнулась, захлопнулась и в опустелой комнате внезапно повеяло смертью. Грэй осторожно приблизился к неподвижному телу. Запах крови раздражал. Лез в ноздри, в горло, вызывая спазмы в желудке и поднимая из нутра что-то тёмное, свирепое, доставшееся в наследственность от далёких предков.
Грэй уловил тонкий отвратительный душок смерти от распластанного на полу тела. Щекочущая дрожь пробежала вдоль спины и спина ощетинилась, вздыбилась. Он отпрянул и одним прыжком оказался у двери.
Напрасно он ожесточённо царапал крашенные доски, хватал зубами металлическую ручку. Дверь не поддавалась.
А жжение, что появилось внутри его после вылаканной им миски воды, уже превратилось в нестерпимую боль. Он заметался по комнате, бросаясь то к окнам, то к двери.
Словно огромные острые кости разрывали его внутренности. И тогда он забился в угол и завыл. Жуток был вой, хриплый, утробный.
Но вскоре появились люди. Быстро заполнили комнату белыми халатами, едким запахом, тревожным полушёпотом. Люди входили, выходили, чужие и знакомые и среди множества запахов Грэй уловил радостный, присущий только одному в этой пёстрой толпе. Он вскочил. Все шарахнулись к стенкам, пропуская его к дверям.
Георгий сидел на кухне, сутулясь, пряча лицо в ладонях. Плечи его вздрагивали, руки и колени дрожали. Грэй лизнул руку и привычно подставил ухо для ответной ласки. Но Георгий не ответил. Грэй ткнулся носом в колени и тихонько взвизгнул. Георгий разжал ладони. По его щекам текли слёзы. Грэй оскалил пасть, обнажив клыки и пугая людей зелёным огнём глаз.
Он искал обидчика. Но люди вокруг стояли испуганные, жалкие. Грэй сник. Волна слабости опрокинула его на пол. Он протянул лапы между ботинок Георгия и прижался головой к его ноге, жалобно поскуливая. Георгию было больно, а Грэю - вдвойне. Они всегда понимали друг друга. У Георгия были сильные руки, не скупые на ласку, но ещё сильнее был его голос.
Властный, завораживающий, он придавливал к земле, расслаблял мышцы или напротив заставлял их напрягаться, сжиматься: он растапливал упрямство Грэя с той лёгкостью, с какою снег таял на его жарком языке, он делал его послушным, свирепым и ласковым. Каждый раз Грэй замирал сжатой до отказа пружиной,стоило лишь Георгию взглянуть на него.
Ему было четыре месяца, когда привезли его в этот деревянный, тёмный дом с холодными сырыми полами и раздражающим запахом. Он сочился из щелей в шкафах, из сундуков, от одежды хозяев дома. У Грэя поначалу щипало в ноздрях и он как-то почти по-человечески чихал и всех это смешило. Он быстро рос, взрослел, умнел.
Каждый день задолго до появления Георгия в томительном оцепенении замирал он напротив дверей и как только они распахивались, тишина обрывалась яростным лаем, восторженным визгом и гулом половиц от падающего в прыжках туловища, уже довольно тяжёлого: ведь Грэй был овчаркой восточн-европейской породы. Наверное, он сознавал значимость родословия, если никогда не позволял себе огрызнуться на завистливый лай дворовых собак. Он делал вид, что не замечает их.
Георгий брал сына на руки, хлопал ладонью по бедру и Грэй, с нетерпением ждущий этого жеста, мгновенно успокаивался. Покинув дом, они уходили в поле, переходящее вдали за бардовым частоколом ивняка в болото. Грэй носился по мягкой траве, пёстрой от цветов, радостным лаем выражая своё удовольствие от ощущения каждым мускулом свободы движения, в ничем неограниченном просторе, бегущего к синему горизонту, поля.
Он шалел от прохладного, струящегося при беге воздуха, от множества незнакомых, волнующих кровь, запахов и с откровенным не желанием возвращался в затхлую духоту комнат. Здесь, под низкими потолками незримо висело что-то серое, сковывающее любое малейшее движение. Оно заставляло понижать голос, тихо двигаться, нагоняло сонливость и удушающую тоску. Оно раскачивалось в пыльном абажуре, металось уродливыми тенями по стенам, пряталось в складочках кожи на лицах и в глазах жильцов дома; обнаруживало себя по ночам шорохом в ножках стола, под которым Грэй спал, в хрипящих звуках из раскрытых ртов, оно сочило зловоние из щелей в сундуках, из-под ватных одеял, из-под стонущих пружинами кроватей.
Грэй томился, ворочался в беспокойной жаркой дремоте. Не выдержав, вставал, брал подстилку в зубы и тащил её в соседнюю комнату, куда ему было категорически запрещено входить. Он ложился у закрытой двери, совал нос в щель и успокаивался. Из-под двери шёл лёгкий сквознячок, он нёс прохладу, терпкие запахи Георгия и Жени, его жены,и молочно кисловатый Серёжки. Туда, за дверь, его тоже не пускали, но Грэй не обижался. Там негде было вытянуться в длину, а спать, свернувшись в клубок, он не любил.
Грэй засыпал, ощущая близость Георгия и просыпался от пинка. Он вскакивал, хватал подстилку и, рыча, трусил в свой угол. Он не столько побаивался валенок, тяжело шаркающих по полу, и ежедневно неизменного: -Пшёл вон, тварь!-, сколько стыдился Георгия за своё ослушание. И если тот уже не спал и выходил из комнаты, Грэй вертел головой, виновато скулил и старался не смотреть в его глаза.
С некоторых пор Грэй почуял угрозу, нависшую над Георгием. Он замечал её в глазах и оскале зубов, и в интонациях голоса владетельницы валенок и густого несвежего запаха. Он не взлюбил этот запах и валенки и открыто проявлял свою неприязнь к ним. Он чувствовал их ненависть к себе и страх.
А угроза надвигалась, разрасталась. Всё чаще, обычно за столом, когда все члены семьи садились за стол, угроза приобретала реальные формы.
Голоса начинали звенеть, срываясь на крик, и чуткое ухо Грэя улавливало недоброе в непонятных ему звуках. Женщины размахивали руками, дед жевал бороду и стучал кулаком по столу, звенела и падала на пол посуда, плакал напуганный криками Серёжка. Георгий сидел молча, смотрел в тарелку и сосредоточенно мешал в ней ложкой. Чаще всего он вскакивал, брал на руки сына и, призывно свистнув, уходил в поле.
В такие дни он был не ласков, часами молчал, покусывая соломинку и морща лоб. Грэй лежал рядом, скучный, ленивый, терпеливо снося не всегда приятные ласки Серёжки.
Когда шли холодные нескончаемые дожди, они уходили вдвоём. Бродили по тёмным пустынным улицам, по голым неуютным садам. Георгий шёл впереди, ссутулившись, пряча лицо в натянутом на лоб капюшоне. Грэй плёлся сзади, понурив голову и хвост, изредка исчезая на мгновение в тумане брызг, когда встряхивался всем туловищем.
Иногда они выходили к железной дороге и часами простаивали на месте, провожая взглядом электрички. Они выныривали из-за поворота, слепо шаря щупальцами света скользкую дорогу и проносились мимо, унося с собой бешеный стук колёс, освещённые окна и в них множество человеческих лиц. Нарастающий грохот, металлический лязг, судорожная дрожь земли под лапами, пугали Грэя и он прижимался к ногам Георгия. Когда стук колёс затихал, они оба долго смотрели вслед вагонам, пока мерцающие огоньки не засасывал в себя чёрный омут осенней ночи.
Подойдя к дому, они останавливались у забора. В крайнем окне тусклым бельмом маячил свет ночника и как только он гас, они входили в дом.
-Тяжко, Грэй, тяжко. ..Терпи.
Грэй молча соглашался с ним, тыча мокрым холодным носом в тёплую ладонь.
Однажды они ушли далеко в поле и попали в болото. Грэй в то время ещё не знал, что это такое и тем более, чем знакомство с ним может закончиться.
Вмиг земля исчезла из-под лап, что-то липкое, густое облепило туловище и неумолимо потянуло вниз. Грэй забился, рванулся, но невидимые руки цепко держали, продолжая тянуть вниз и он завизжал от страха. Георгий подполз к краю омута, затянутого ряской, и пытался дотянуться до него рукой. Его пальцы уже касались носа Грэя и он, почуяв их тепло, отчаянным усилием продвинулся навстречу им. Пальцы Георгия судорожно пытались ухватиться за шерсть, но на лбу, на челюстях она была слишком коротка.
Силы уже оставляли Грэя, он медленно погружался, отчаянно скуля, но Георгий не сдавался. Он ухватил его за клыки и потянул на себя. Пальцы соскользнули, он попытался ещё несколько раз. Тогда он сунул ладонь в пасть поглубже и резко крикнул:-Фас!
Грэй инстинктивно сжал челюсти, но увидев, как исказилось от боли лицо Георгия, сразу разжал и виновато заскулил.
-Фас!- рявкнул Георгий с такой злостью, что Грэй молниеносно сжал челюсти в мёртвой хватке. Он почувствовал как зубы вонзились в мякоть и солоноватым, тёплым заполнило пасть.
Потом он долго зализывал кровоточащие раны, а Георгий не шевелился, безмолствовал. Грэй лизал его лицо, подавал голос, метался вокруг безжизненного тела. Наконец он очнулся.
До дома они добирались долго. Георгий часто падал и Грэй, обиженно скуля, тянул его за куртку, пока тот, оправдываясь, не поднимался на ноги.
Грэй не отходил от его постели и, когда его пытались прогнать, злобно скалил клыки и угрожающе рычал. Он мало спал, похудел, ослаб. Он не подпускал к Георгию валенки и, прислушиваясь к их нервному шлёпанью за стеной и злорадному голосу, глухо рычал.
Отношение к Грэю резко изменилось даже со стороны Жени. Она грозила ему кулаком и пинала ногой, когда Георгий спал. Грэя почти не кормили. Каждый день он слышал одни и те же непонятные слова. Они вызывали у всех раздражение и злобу и Грэй чувствовал, что они относятся к нему и Георгию и ещё к чему-то неясному, сложному, недоступному для его разума.
Георгий вскоре поднялся, но рука его по-прежнему была обмотана чем-то белым и неудобно висела на груди. Теперь целые дни они проводили вдвоём. Грэй старался изо всех сил, с радостью выполняя всё, что от него требовал Георгий и, если не понимал, что от него хотят, виновато скулил и всем своим видом просил прощения.
Когда выпал первый снег, Георгий снял повязку. Три пальца не двигались и не сгибались. Опять были слёзы на глазах Жени, полные ненависти взгляды и валенки шаркали громче обычного и старались ударить тупым носком в живот. Его перестали кормить и за целый день он съедал то, что давал ему вечером Георгий, пропадавший где-то днями. Грэй отощал, шерсть свалялась, остро торчали лопатки. Он замечал тревожные взгляды Георгия, его пальцы ощупывали туловище, он заглядывал в пасть, стучал по зубам.
То же самое с ним проделал чужой человек, остро пахнущий повязкой Георгия. Он сказал что-то и Грэй понял, что тот рассердился. В этот же вечер он сытно поел, но ночью его стали мучить газы. Поднялись крики. Валенки злобно шаркали, угрожали, хлопали дверью. Кто-то стучал в стенку. В ту же ночь Грэй со своей подстилкой перебрался в комнату Георгия. Здесь было тихо, спокойно, никто не тревожил и до прихода Георгия Грэй не вылезал из своего убежища.
А предчувствие беды усиливалось. Георгий уже не садился за стол вместе со всеми, поздно приходил домой. Ночью Грэй прислушивался к быстрому шёпоту Жени, в нём слышались то угроза, то отчаяние и надежда. Иногда он слышал плач и тогда, тихо поскуливая, он подходил к кровати и, положив голову на одеяло, ждал, когда Георгий, потрепав за ухо, скажет:-Всё хорошо, Грэюшка, спи.
А потом кровати вынесли в соседнюю комнату, а на пустое место поставили раскладушку. Стало неуютно и голо. И всё замерло: и люди, и вещи в гнетущем ожидании беды. Лицо Георгия исказилось от боли. Он долго стоял с закрытыми глазами, на щеках вздулись бугры. Потом, встретившись со взглядом Грэя, он грустно улыбнулся и указал глазами на дверь.
Они вышли на улицу. Солнце отражалось в голубых лужах, в бодро скачущих по камням ручьям. Оно слепило глаза и они оба шли как слепые,без конца спотыкаясь и проваливаясь. Когда стемнело и промозглая сырость поднялась от земли, Георгий остановился, сжал лицо руками. Тело его затряслось и он, сломившись пополам, упал. Он катался по прошлогодней листве и странные, пугающие звуки вырывались из его горла.
Домой они пришли глубокой ночью и Георгий, не раздеваясь, лишь под утро прилёг на раскладушку. Утром, когда дом опустел, он собрал вещи, сложил их в чемодан. Надел ошейник на Грэя. -Ищи намордник,- приказал он ему. Грэй не любил носить намордник, хотя его одевали редко, но он всегда вызывал у него раздражение. Он обнюхал все углы и ящики во всех комнатах и вернулся к Георгию с поникшей мордой. Георгий вышел, приказав ему сидеть на месте.
И как только он отошёл, вошли валенки и всё в доме вокруг перевернулось. Спешно открывались сундуки и шкафы, их содержимое вытаскивалось, заполняя комнату отвратительным запахом. Каждая вещь прощупывалась, возвращалась обратно и снова вытаскивалась. Пальцы судорожно искали что-то в складках вещей. Проливались слёзы отчаяния. Грэй молчал, не спуская глаз с мечущихся по комнате валенок. Он настораживался, когда слышал знакомое имя, и скалил зубы, улавливая в голосе угрозу.
Когда она вошла в комнату Георгия и потянулась к чемодану, Грэй зарычал и вскочил. Её лицо сморщилось от страха. Она попятилась к двери и, споткнувшись о миску Грэя, вместе с ней выскочила в соседнюю комнату. Грэй кинулся за миской, но дверь захлопнулась, ударив его по носу. Долго за дверью было тихо. Потом он услышал скрип половиц. Дверь приоткрылась. Грэй зарычал и за дверью раздался топот. Снова всё стихло. Грэй повёл носом, поймав знакомый запах. Он толкнул лапой дверь. Миска стояла наполненная водой. Он взял её зубами за край и отнёс в свой угол, расплескав по полу.
Его приучили к аккуратности и лужицы были вылизаны досуха. Он лежал у двери, чутко дремал, вслушиваясь в шорохи. Вскоре ему захотелось пить. Он полакал воды, но жжение в желудке всё усиливалось, вызывая сухость в глотке. Он вылакал всю воду. Жжение превращалось в боль — словно огромная острая кость раздирала внутренности. Он заметался, заскулил и в это время вернулся Георгий.
Его о чём-то спросили. Он пожал плечами и шагнул к Грэю. Раздался истошный крик. Повторялось одно и тоже слово, короткое как команда:-Вор! ...Вор! Валенки проявили необычную прыть, подскочив к окну. Форточка распахнулась и тот же крик вырвался на улицу. Георгий оттащил от окна завизжавшее тело, захлопнул форточку. Грэй увидел швабру нависшую над головой Георгия. Боль внутри словно подстегнуло его, в стремительном прыжке он перехватил деревянную ручку, перекусив её пополам. Все четыре лапы его ткнулись в грудь обладательницы валенок. Она упала, ударившись затылком о кованный угол сундука.
Она осела на пол, опустив голову. Тёмная струйка крови потекла по шее на грудь
-Что ты наделал, Грэй,- прошептал Георгий, белый как чистый лист бумаги.
Горячие волны накатывались на Грэя, на мгновения погружая с головой в беззвучную тьму. Он задыхался, его рвало. И в затишье боли он вдруг почувствовал прикосновение к голове. Он узнал руку. Приподнялся на дрожащих лапах, покачнулся и рухнул, ткнувшись носом в пол.
И уже сквозь огненный туман увидел множество высоких сапог, пахнущих гуталином и бензином и среди них, сбитые набок каблуки ботинок Георгия. Сапоги заслонили их, расширяясь во все стороны в огромное чёрное и беззвучное.
,