«Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; и терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься. И нарек Адам жене своей Ева (жизнь), ибо она стала матерью всех живущих» (Быт.3;16-20).
«Премудрость возглашает на улице, на площадях возвышает голос свой, в главных местах собраний проповедует, при входах в городские ворота говорит речь свою: доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? Обратитесь к моему обличению: вот, я изолью на вас дух мой, возвещу вам слова мои. Я звала, и вы не послушались, простирала руку свою, и не было внимающего; и вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли. За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас; когда постигнет вас скорбь и теснота. Тогда будут звать меня, и я не услышу; с утра будут звать меня, и не найдут меня. За то, что они возненавидели знание, и не избрали для себя страха Господня, не приняли совета моего, презрели все обличения мои; за то и будут они вкушать от путей своих и насыщаться от помыслов их. Потому что упорство невежд убьет их, и бесчестность глупцов погубит их; а слушающий меня будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла» (Притчи Соломона,1:20-33).
«Сотворите же достойные плоды покаяния и не думайте говорить в себе: отец у нас Авраам, ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Лк., 9 зач.,3:1-18).
++++++++++++++
Глава 12. « М Е Ж В Р Е М Е Н Ь Е».
«Не верь, не верь себе, мечтатель молодой! Как язвы, бойся вдохновенья… Оно – тяжелый бред души твоей больной. Иль пленной мысли раздраженье…» А.С.Пушкин.
« …И всегда, когда развеиваются чары, смотришь трезвым взглядом на мир, на себя в нем, и думаешь: что же мы творим-то с собой?! И все представляется уже в и н о м с в е т е…
Бежит время, сыплется песочек дней и лет…
Через две недели я уехала домой, в город. А через месяц мне пришло письмо от Вовы. Но деревенские впечатления уже как-то померкли, воспоминание о первом поцелуе тоже (тем более, что не понравилось), да еще и в каждом слове – ошибки, которые я, как прилежная отличница, исправила красным карандашом. Да и вся эта «любовь» деревенская была – просто ошибка, «проба пера», игра в любовь.
Вот в «Письмах счастья» ошибки были, но немного вроде бы: потому что эти заветные письмена переписывались тщательно (с шаблона – одного на всех!), и на много старательней, чем домашние задания!
Любовь и счастье нужны всем, и приходят они ко всем неожиданно. Хотя и долгожданно. А потом куда-то уходят, чтобы через какое-то время вернуться. Так и ходим по заколдованному кругу в поисках своей половинки, своего суженого. Хотя кто сказал, что обязательно где-то есть она – твоя вторая часть, и надо во что бы то ни стало отыскать ее? Это только Адам и Ева были вдвоем на земле, а мы… Вон сколько нас! Попробуй, найди Его - твоего, да еще и завоюй, соблазни, удержи…
Все течет, течет вода, носит на себе паромы, словно бурлак; работает, таскает на спине своей этот негодный народишко, что мечется туда и сюда, взад и вперед , и чего ему надо, чего хочет, кто он такой, что делает на этом свете – и сам, поди, не знает!..
Гоша прилег на травке и то ли задремал, то ли задумался о чем-то своем, вспоминая… А что ему вспоминать, в его еще такой короткой жизни, тем более расколовшейся на «до» и «после»? И если «до» еще может что-то и было, то «после» уже почти ничего и не было, наверное – того, чем обычно заняты в его возрасте парни и девчонки. И что стало для него почти недоступным. Друзья постепенно отдалились, уходя дальше по той же дороге, что и раньше: учеба, работа, женитьба…
А хотя, может быть, и наоборот – только теперь-то настоящая жизнь и начинается?.. «Духовная жизнь – и есть настоящая жизнь. Все остальное – прах» - по словам святителя Николая Сербского.
Вот мне, конечно, гораздо больше есть, что вспомнить из молодых своих годочков.
Достала тетрадку и начала писать продолжение «письма счастья».
«Тем далеким летом семьдесят третьего года была открыта только первая, чистая страничка, исписанная взволнованным, но старательным, хотя и повернутым в левую сторону, почерком, - попытка заглянуть в еще запретную, пока что, взрослую жизнь. Но – уже с помарками, с кляксами. Даже своему дневнику я не доверила самое сокровенное. Выпивка, гадание, попытка общения с потусторонними силами – все осталось между строк. Но как раз это-то и было началом вползания греховности в мою жизнь. В яблочке поселилась червоточинка соблазнов мира сего, червячок зародился и начал потихоньку расти и крепнуть…
эх
До того лета, когда впервые шагнули во взрослую жизнь,- мы с сестрой Людой только играли в куклы; рисовала их я, потому что у меня они получались красивые, глазастые, и – уже с грудью, тонкой талией, стройными ножками. Куклы взрослели вместе с нами. «Игранка» наша, на чердаке Людкиного сарая, была нашим тайным убежищем, там мы сшили своих Адама и Еву из тряпочек, и могли вытворять с ними все,что заблагорассудится! Еще были принцессы и принцы, и мы могли самозабвенно играть – выстраивая декорации, придумывая сценарии – часами, забывая обо всем на свете. И разворачивалось действо: почти индийские страсти, а может, даже почище! Заигравшись, забывали даже об уроках, а иной раз, не в силах остановиться в разгаре страстей, сговаривались не пойти в школу, устроив себе праздник непослушания, и потом за это нам здорово перепадало от родителей! Но сколько творчества в детских рисунках, в играх было у нас! И куда потом это все девается? Уходит, затирается жесткой резинкой взрослых серых будней – дней, проведенных абы как, без искорки, без творчества, бездарно и безвкусно…
Через год я поступила в художественное училище. Вступив на тонкую, зябкую грань: начало воспитания себя, как творческой личности, я еще вела тогда свой дневник. Вернее, «дневники» мы тогда писали все, еще где-то с класса седьмого: записывали какие-то события, впечатления, первые секреты, песенки, стишки друг у друга переписывали, рисовали цветочки, писали пожелания… Теперь появлялись уже свои мысли, размышления о жизни. Что-то заставляло это делать. Наверное, чувство осознания неповторимости каждого дня: что впишу я сегодня на чистую страничку? Вот пришел новый день, и вот уже уходит: улетает воздушным шариком в связке таких же дней. И что?! Еще один бездарно потраченный день улетает безвозвратно в синее небо, в ничто, в никуда, в никогда!..
Надо же что-то делать, чтобы шарики дней не лопались один за другим, а оставались хотя бы на страничках тетрадки – на память. Куда делись потом они, все эти «письма счастья»? Канули в лету.
В художественной школе начало было не очень интересное: простые натюрморты, учимся держать карандаш, соблюдать пропорции, класть штрихи и мазки, чувствовать линию, цвет. Но когда, наконец, что-то начинает получаться, гордость создателя просыпается: вот – маленькое чудо – кувшинчик, яблочко, прямо как живое!
В училище тоже поначалу были простые натюрморты, писанные акварелью, гуашью, потом пошло масло. Я с жадностью бросалась на каждую постановку, и если другие в группе писали один натюрморт, я за то же время – два. А группа подобралась у нас сложная, разномастная и по возрасту (от 16 до 26 лет), и по всему. Наш руководитель - Августа Антоновна – маленькая, хроменькая преподавательница рисунка, выделяла меня за старательность и усидчивость. Она говорила: «Художник – это девяносто процентов трудолюбия, и только десять процентов – таланта. Все у тебя получится!» Остальным это было не очень по душе, они, может, и чуть более одаренные, завидовали моей усидчивости и упорности.
Двое парней были еще и музыканты – играли в инструментальном ансамбле на электрогитарах и ударных. И вот, стоит преподу выйти из аудитории, как начинается: трам-та-ра-рам по табуреткам, по столам, мольбертам: изображают барабаны и вой гитар, орут: «Облади-облада…» «Естедей…» , воображая из себя становящихся все более популярными у нас Битлов. И то дергают за косу, то толкают под руку – отвлекают от работы: чтоб не выделялась.
Так и пошло. Дальше – больше. Группа раскололась надвое (как и в каждом коллективе): терзающие и терзаемые. Первые всяко-разно изощряются в «творчестве»: дурацкие прозвища придумывают, дразнилки, песенки; другие: или дают отпор, или молча терпят, стараясь не обращать внимания. Ко вторым относилась и я. Я ведь представляла себе все не так, а как должно быть в идеале: мы, будущие художники! – не такие, как все, а творческие личности, красивые телом, сердцем и душой! А тут… Придурки эти… Шумят, орут благим матом не понятно что, так что голова трещит, заниматься главным делом не дают. Сначала не до этой дури было: рьяно начала учиться «на художника», а учиться я всегда любила… А когда опомнилась – уже поздно было. Верхушка из нескольких соучеников прочно заняла свои позиции «сверху», а внизу иерархии оказалась я - самая беззащитная.
Самая младшая в семье и опекаемая двумя старшими братьями в школе, отличница – всегда на Доске Почета, на особом месте в классе, тут вдруг низвергнута на нижние ступеньки этой маленькой общественной лесенки. Это было обидно до слез (уязвленная гордыня!). Не обошлось и без наклевывающихся влюбленностей: едва только понравившийся мне мальчик – Сережка А. начал проявлять ко мне интерес, - как был «отбит» старостой Любкой, она была у нас самой старой – аж двадцать шесть лет, целая пропасть между нами! Она же была и старостой группы, и главной заводилой во всем. Совратив Сережку на первой же «картошке» (где мы весело провели две недели: по вечерам - вино, песни под гитару, танцы под «Битлов»), она уже не отпускала его, сделав своим пажом. Так и царили они до самого третьего курса, когда уже стало невозможным терпеть небезобидные шутки, превращавшиеся в насмешки и откровенные издевательства.
…Первый курс, второй, третий… Расходящие круги по воде. И все больше растет разочарование: в себе, в людях, в творчестве – все одно и то же, изо дня в день (мне-то, как всегда, идеалистке, представлялось все не так, как в жизни бывает). Тупое штудирование натюрмортов. Поставит преподаватель стул, кинет на него драпировку, красиво расположив складки; в центре композиции – какой-нибудь старинный глиняный кувшин, вокруг него фрукты, вылепленные из воска, но как настоящие. Компоновка предметов, умение расположить их на листе ватмана, соблюдая пропорции, перспективу. Легкими штрихами обозначаешь контуры: здесь будет то, а здесь – это. Проводишь ось, намечаешь пропорции кувшина, рисуешь овалы и эллипсы горловины, всех частей, дна его, доводя уже движения руки до автоматизма. Дальше появляются остальные предметы, обретая форму и цвет. Акварель должна быть полупрозрачной, легкой, воздушной. А у меня все акварели были какими-то затертыми, тяжелыми: наверное, потому, что слишком старалась писать все так, чтобы было наиболее «похоже» на настоящее, а оно все не оживало никак. И завидовала другим согруппникам: у них это получалось легко, буквально в несколько мазков кисти. С гуашью было полегче: она более плотная и вязкая и больше поддается моей тяжелой руке.
Потом – портреты, на третьем курсе пошла «обнаженка». Изучали пластическую анатомию человека: скелет (настоящий стоял в нашей студии) рисовали, лепили череп из глины. Живую натуру, конечно, изображать интересней, но и тяжелее намного: сидит натурщик, человек со своими своеобразными чертами лица, а смотришь – у всех он выглядит на каждом рисунке по-разному, - то ли мы так видим человека, то ли еще не умеем изобразить его таким, какой он есть на самом деле.
Вот обходишь мольберты, полукругом расставленные вокруг натуры: вот на первом холсте женщина – в профиль, на бледноголубом фоне, словно в дымке тумана видится. На втором – она уже в три четверти, еще только намечена дуга в центре лица, которую пересекают линии, обозначающие места, где потом будет лоб, глаза, нос, рот и подбородок, и общие контуры сидящей фигуры. Освещение изменилось, и цвет становится насыщенней, с зеленоватым оттенком. На третьем холсте натурщица в фас, смотрит прямо на тебя, и черты лица, - хотя тоже еще набросок, - это черты будто совсем другого человека. На четвертом – тоже в три четверти, но уже в другую сторону, и опять - ничего похожего ни на саму женщину, ни на те, другие изображения, ни по чертам, ни по форме, ни по цвету.
Каждый художник видит все по-своему, и рука его отображает видимое только ему одному, или же только рисующееся в его воображении. А где же истинное, а не видимое?! Это всегда была для меня загадка. И старалась добиться максимальной схожести, хотя преподаватели говорили, что не это главное, а умение создать свой, оригинальный, гармоничный по линиям, цвету, форме и содержанию, сюжет. Но я упорно, старательно копировала, перенося на бумагу или холст именно те черты, что присущи именно этому человеку, а не тому, что возникает в моем сознании, воображении. Зачем искажать то, что создано природой?! И потому снова были «замучанные», затертые до дыр работы. Работала упорно, смывая, соскабливая и начиная заново. И чем больше я старалась оживотворить натуру, тем больше терялись свежесть и воздушность, но черты лица натуры все-таки были наиболее близки тем, что мы видели перед собой.
А согруппники, подходя легко ко всему, задаваясь целью написать нечто, что было бы просто красиво, пластично, притягивало взгляд, подсмеивались надо мной.
Преподавателям было все равно – что творится в группе, когда они, усадив в нужную позу натурщика, поставив свет, расположив красиво складки драпировок, и не навязчиво, - чтобы не ломать индивидуальность, - подсказав каждому художнику, как лучше писать, уходят заниматься своими делами. И вот: сидит какая-нибудь бабулька в одних трусах, или дедок в написнике (тогда было немыслимо обнажаться на людях, молодежь не решалась как-то, и позировали в основном с запитыми лицами пенсионеры), сидит, или стоит, застыв в неудобной картинной позе, посинев от холода (топили у нас плохо, а софиты и обогреватели давали мало тепла), - студенты их и за живых людей-то не принимали; а вокруг – бедлам. Сделав пару штрихов-мазков на холсте, все ходят, болтают, «достают» друг друга, изощряясь всяко-разно, и особенно тех, кто хочет работать…
Учились мы на театрально-декорационном отделении. И вот в конце третьего курса, оформляя спектакль «Ричард третий», по Шекспиру, делаю макет декораций: четыре картонных лестницы виде пирамиды, наверху – трон, к которому шел по трупам король Ричард. А между этими дорожками – ступенями наверх – треугольные решетки: вход в темницу, ну или гробницу, куда уходили все, кого он погубил. И вот эти-то решеточки я сижу, паяю, а они, зараза, ну никак не хотят спаиваться: то канифоль с оловом отвалится, то проволочки распадутся... Тут еще Сережка: только начнет что-то получаться, он возьми да и подтолкни под локоть: чик, и все развалилось!
И так не один раз. У нас, у девчонок, к тому времени повелось: если сильно достают, берешь, что под рукой, и лупишь, или кидаешь в придурков. Тут у меня под рукой оказался сапожный нож, которыми мы чинили карандаши (чинили также и скальпелями, и один раз Ленка Ж. уже почикала слегка Сережке ногу): тяжелая, скошенная наискось железяка, заточенная как бритва. Я хватаю его и – метаю, почти не глядя. И что ж! Нож летит и впивается Сережке в руку возле локтя! А на нем – дорогая редкость по тем временам: кожаная куртка. А-ах! Все в шоке! И – поднявшийся на меня же ропот! Ну все, хватит с меня, не могу больше! Убегаю…
Прямо в сосновый бор, где мы зимой бегаем на физре на лыжах. Иду, реву в голос: не могу, не могу, не могу… Ненавижу, всех ненавижу, себя ненавижу, дурра! Просто кукла, правильно они говорят: пустая, никчемная оболочка! Недаром меня еще в школе в девятом классе называли Мальвиной – за банты, кружевные воротнички и фартучки! Наверное, я и правда никчемная бездарность, никому не интересная и не нужная!..
Как-то незаметно я за эти три года оказалась в вакууме: с Людой мы перестали общаться. Она поступила учиться на пекаря, я – на художника, а моя лучшая школьная подруга Ольга Х. – в музыкалку. Все отдалились, ушли в другой коллектив. И некому стало даже поверить свои сердечные твйны, да и не стало особо тайн никаких.
На прошлый Новый год ходила я с Ольгой к ним училище на праздник, познакомилась там с Сашей К. Встречаемся с ним иногда, он приходит, приносит пластинки, слушаем Вивальди, Баха, Моцарта, я рисую что-нибудь, он молчит. И все. Один раз поцеловал было, обслюнявил только, фу!..Да и вообще все пацаны противные такие!
Одиночество – лучший друг для творческого человека, но иногда оно оборачивается вдруг врагом. Очерченный круг, ледяная прорубь, течение затягивает, тащит туда, откуда возврата нет, твое бессильное тело, словно куклу, и нет сил бороться. Кукла! Пустышка. И вся жизнь теперь, в мои уже восемнадцать лет, кажется пустышкой, пшик – и нету ее, стоит только ткнуть иголкой, и шарик лопается, и превращается в ничто!..
Вся моя жизнь это: училище, живопись, рисунок, композиция, история театра, костюма, искусств и т.д. Плюс все общеобразовательные предметы. Тяжело. И все экзамены сдаю на пятерки, вызубрив все до одного билеты, и на занятиях выкладываюсь по полной.
Марк Теодорович, фанат своего дела, всю жизнь отдавший театру (своему кумиру), делает и из нас не просто декораторов, бутафоров, изготавливающих по чьим-то эскизам декорации и умеющих вылепить из ничего все, что угодно: из простой дерюги – блистающую золотом парчу (вместо драгоценных камней и жемчугов – простые зерна риса, или там фасоли, приклеенные на грубый холст и раскрашенные); из бумаги – шикарный вазон (папье-маше); из марли – сказочный лес на заднем плане сцены, написанный красками; а - настоящих постановщиков. Держит нас на занятиях до позднего вечера.
Каждый из нас выбирает какое-нибудь произведение и как настоящий художник-постановщик ставит спектакль. И вот творишь маленькое чудо: макеты декораций, эскизы костюмов. Перед «Ричардом третьим» у меня был Достоевский, «Униженные и оскорбленные». Петербургские трущобы предстали в виде серой монолитной стены дома без стен: пролеты лестниц видны, комнатки –пеналы, их содержимое и те, кто там обитает. Сделано это все из простого толстого листа пенопласта, который я и превратила в дом – кротовую нору… За ту курсовую работу поставили пятерку, а эта – под угрозой, что не успею, и тогда прощай, стипендия! Скоро просмотр, а у меня еще ничего не готово! И все - эти сволочи, твари, как же они надоели все!.. И вся моя жизнь – как та глухая серая стена, тупик…
А дома – моя комната, мой «затвор», нора. С родителями – полный ноль общения. Простые деревенские люди, бесконечно далекие от искусства и литературы. Им вообще не интересна была моя странная, обособленная жизнь, или же они просто не умели, не знали, как подступиться к своему ребенку, казавшемуся им, наверное, не совсем нормальным… Они воспитывали своих детей так же, как и их самих воспитывали: в строгости, сдержанности в проявлении чувств. (Если бы они хоть немного были ласковее, внимательней, может, и я бы была ближе к ним, к реальной жизни, и дорога моя шла прямее и светлее? Что толку говорить теперь: все равно, что, как змея, которую придавило невидимым врагом, жалит самое себя, - так и винить теперь не знаешь, кого, в том, что жизнь сложилась именно так, а не иначе)…
На выходные – почти всегда гости. Выпивки. Сквозь плотно закрытые двери в мою комнату все равно пробивается шум, гам, допоздна песни горланят. Как же и они тоже надоели! Ведь мне необходим тишина и покой, чтобы полностью уйти в себя, в книгу, в творчество! И – ухожу…
Вот берешь лист ватмана, карандаш, краски, и начинается волшебство: возникает, оживает любая твоя фантазия. Прочла «Ундину», и то, что возникло в воображении Жуковского, начинает обретать черты… Вот рисую русалочку методом по-мокрому: надо смочить водой обильно ватман и писать на нем быстро, пока не просохло, тогда получается размытость цвета, водянистость. И вот из сине-голубых и ультрамариновых разводов-волн возникает, смотрит на тебя прекрасное женское лицо, и чем больше работаешь над ним, тем совершеннее его черты: с каждым штрихом выразительней глаза, в которых видна невысказанная тайна этого существа из мира иного; уста полураскрыты, словно пытаются сказать тебе что-то; длинные пряди зеленоватых волос змеями вьются вокруг головы… Вот-вот оживет и вынырнет в реальность!..
Или вот стоит только открыть книгу, - и ты в ином мире: в окружении нарядных очаровательных дам, галантных кавалеров, среди интриг и любовных приключений. Мопассан впервые приоткрывает для тебя тайну любовных отношений. Гюго, Золя, Дюма, Бальзак, Жорж Санд, Вальтер Скотт: какие имена, какие страсти и приключения! Вместе с Рубенсом пишем роскошную обнаженку, вместе с самим Рафаэлем - Сикстинскую мадонну, с Леонардо – Мону Лизу! Или вот я вместе с Ассоль стою на берегу моря в ожидании капитана Грея: вот-вот уже появятся на горизонте алые паруса!.. Но тут за стеной снова заорали пьяные голоса: «О-ой, моро-оз, мо-ро-оз!..» И вот снова пытаешься, заткнув уши, уйти в мир грез…
Где уж тут – киношки, танцульки, покуривание в туалете, дешевое винцо, песенки под гитару – не интересно все это. Пошло и скучно. Хотя и не без этого, конечно. Однажды на пленере (нас увозили каждую весну в какой-нибудь колхоз писать натуру), на чьих-то именинах, когда надоело дрыгаться под маг в душной комнате общежития, вылезли ночью в окно и отправились гулять, оглашая окрестности песней: «Синий-синий иней лег на провода, в небе темно-синем синяя звезда, о-о ,о-о, только в небе, в небе темно-синем…» Вскоре оказались на окраине деревни, возле кладбища. Не найдя лучшего места, где бы присесть – присели в какой-то оградке. Кто-то сел прямо на могилку, разливая в стаканчики вино, или перебирая струны гитары; кто-то – на оградку или на лавочку. Подкрепившись, отправились купаться на озеро (благо их в Ягуновке много), переходим в кромешной темноте по подвесному мосту через какую-то речку, почти наощупь. Удерживая равновесие на качающихся досочках и лихорадочно нащупывая в кромешной тьме веревки – поручни. Только чудом никто не свалился! Наверное, во всех деревнях, где мы побывали – на картошке или на пленере – после все были в шоке: ну художники! Мать их…ну дают! На втором курсе один мальчик все же утоп пьяный в озерке на Конезаводе, и после разбирательства многих заводил отчислили, и причем - чуть ли не самых талантливых из нас…
Да вот совсем недавно, в апреле, где-то тут, в бору, неподалеку снова отмечали Любкин день рожденья. Сашка дал мне почитать раздобытую где-то книгу самиздатовскую «Мастер и Маргарита»(запрещенную!), на два дня всего, и строго наказал никому не показывать (и посадить ведь могут!). А я, конечно, почти всю ночь читала ее и не могла оторваться, ошеломленная, сбитая с толку (Иисус Христос, совсем как живой, существующий! Воланд! Нечистая сила! В тогдашние советские времена это было, как снег на голову в летний день!), и взяла с собой в училище. Любка, конечно же, увидела. И может быть специально уговорила меня пойти с ними в бор, там подпоила хорошенько… в общем, домой я приехала без книги… Сашка мне этого не простил.
Но это так, лирическое отступление. И вот стою я, а на сосне – бечевка болтается, что-то типа тарзанки. Дергаю – крепкая, выдержит. А что если… И – все, конец. Для чего эта жизнь, противная, скучная, непонятная штука. Все эти метания, терзания, поиски зерен истины, смысла – где конец им? И если все это – жизнь, зачем она мне?! Если никто не понимает, никто не нужен, если никому не нужна?! Ненавижу вас всех! Берусь за веревку…
Но! Будто кто-то сказал вдруг: оглянись, посмотри кругом! Какая красота-то, а я и не видела, не знала, только сейчас проснулась: уже лезет вовсю трава! Настоящая, ярко-зеленая, а не та – загаженная, заплеванная щетина, засыхающая в городе на корню вдоль канав, дорог, вдоль говнюшки Искитимки!
Сосны! Раскинули свои пушистые обьятия, так и зовут – прижаться к теплому морщинистому стволу, как к родному человеку, который терпеливо ждет. Что ты бросишь наконец эту суету, весь этот мирок, в котором крутишься все время. И придещь, обнимешь, прислонишься горячим лбом, и – остынешь, успокоишься, наберешься сил! Так и зовут. И ждут. Но – никто не приходит… Тишина и безлюдье.
Перепрыгиваю ручей. И – дальше, дальше, от всего и от вся! И от себя тоже. Вот здесь, где уже никто не увидит, не обсмеет, не обгадит – лечь, упасть спиной на ладошки травы, уже пригретой солнцем, под мачтами корабельных сосен. Надувает крепчающий ветерок зеленые паруса, несется корабль матушки-земли: сквозь пространство, искрящееся тугими кольцами вселенных, сквозь время, то ползущее змеей-синусоидой, то взвивающееся в стремительном прыжке, - чтобы впрыснуть в тебя яд осознания его скоропалительной скоротечности, его бесконечной конечности… То – останавливающееся на миг (вот как сейчас): его нет, оно встало. Ушло… Исчезло…
Все исчезло, только музыка леса, покоя, музыка души в согласии с телом – и на одной волне с Мирозданием!.. Вот что открылось мне тогда. Я поняла, что вот – это м о е, надо просто почаще приходить сюда. В храм природы, восхищаться ею, писать ее, молиться на нее, черпать вдохновение. Но – не хватает ни мастерства в технике живописи, ни времени, ни сил, ни даже желания, стоит только вернуться обратно в тот мир, и забуриться, закрутиться опять в орбитах дней, дел, забот и Бог его знает чего еще… и все это забудется, отойдет обратно в тень.
Через несколько дней, вернувшись в училище, узнаю, что произошло несколько событий: якобы нож Сереге попал в артерию, вызывали «скорую»; состоялся педсовет, на котором меня же(!) обвинили в плохом поведении (причем главным обвинителем выступала, как староста, Любка) и исключили (!). Но кто-то нашел мой дневник, в котором я описывала все, что происходило, и отдал его Августе Антоновне и Марку Теодоровичу, педсовет повторился, и меня восстановили, благо что приказа еще не было. Дневник сыграл свою роль: его прочли все, и наконец за кукольной внешностью смешного, молчаливого, диковатого паяца-куклы разглядели личность, как оказалось, умеющую тонко чувствовать и переживать.
Но меня все это как-то стало волновать все меньше. То, что открылось в сосновом бору, продолжало греть душу, и она, успокоившись, словно после таинства исповеди, становилась все сильнее. Я поняла, что нельзя зацикливаться на чем-то узком и мелком, а смотреть шире и дальше. И совершенствовать дальше свои способности, чтобы можно было иметь возможность потом выразить все, что волнует, что открывается тебе в минуты откровения; ведь не хватает пока мастерства: нас учат создавать на сцене жалкое подобие мира, пытаясь на этом крошечном пятачке, где разыгрывается действо, уместить неуместимое, уподобляясь Творцу, который, вместо того, чтобы творить разумное, доброе и вечное, лепит его жалкое подобие!..
В следующем семестре нас повезли в Москву (!) на практику в Большой Театр (!).
Работали в декорационном цехе, оформляли «Русалочку» - оплетали намазанные клеем веревки полосами серебристой фольги, которые на заднике сцены стали потом волшебным, сказочным, таинственно сверкающим ветвями в свете луны лесом. И декорации, и спектакль были потрясающе красивы.
Но больше всего поразили в Москве даже не Театр, и не Кремль, не Третьяковка, ни Пушкинский музей и другие достопримечательности, а множество Соборов и церквей, причем действующих! Съездили в Загорск, и эти ярко-синие звездные купола Троицко-Сергиевской лавры в лазоревом весеннем небе просто покорили и притягивали, как магнит. Иконы старинные, загадочные лики святых и бородатые мудрые лица священников и монахов в черных одеяниях и странных головных уборах - живые, настоящие! Другой мир, свой, обособленный мирок среди социалистического бытия, словно переносишься вдруг на много веков назад. Второй раз поехала туда одна, в воскресенье, вместо того, чтобы пойти вместе со всеми на гремевшего тогда в рассвете своей полулегальной славы как поэта Высоцкого, игравшего на Таганке Гамлета.
Бродила весь день в оазисе необыкновенной какой-то тишины и умиротворенности, и так не хотелось уезжать, покидать эти благословенные места!..
Приехав домой, поражаемся: Кемерово показалось деревней, в которой время течет раз в десять медленней, темп жизни тоже. Красные допотопные гремящие трамвайчики, прежде так резво бегавшие, ползают теперь, как червяки, в сравнении с поездами метро, где я поначалу готова была носиться по гремучим тоннелям бесконечно, разглядывая роскошное оформление станций, каждая из которых - настоящее произведение искусства;поднимаясь и спускаясь на эскалаторах и блуждая в лабиринтах подземного города, пока голова не начинала кружиться и гудеть, а ноги от усталости уже отказывались идти. Но трех недель вполне хватило, чтобы начать уставать и дуреть от всего этого мельтешения, сверкания, шума и гама, толкотни. И родное Кемерово стало снова тихой гаванью, принявшей к себе домой.
Тем летом я окрестилась. Просто однажды, сама не зная, почему, вдруг взяла, села на автобус и поехала в нашу церквушку – единственную в городе. Маленький, обыкновенный дом. Внутри простенькие иконы. После величественных звездооких Московских Соборов ничего не впечатляло. Я не умела ни молиться, ни правильно креститься, - ничего. И не было никого, кто бы подсказал – бабушка, Мария Маркеловна, к тому времени умерла уже, а с родителями об этом говорить мне и в голову не приходило. Позвала в крестные единственную присутствующую там более-менее молодую женщину. Она с радостью согласилась! Потом несколько раз присылала мне открытки к праздникам: Рождеству, Пасхе, но… Как-то все угасло, так и не разгоревшись. Ничего не поняла я в таинстве крещения. Автоматически повторяла какие-то слова священника, не осознавая, что они значат. Отрекшись от сатаны и примкнув к лону церкви, я носила теперь крестик, но и только. Не почувствовав особо, что произошла какая-то перемена, что началась другая жизнь - во Христе, вышедшая из жизни прошлой – во тьме греха.
Просто видимо где-то в глубине души жил крохотный росточек веры, понимание того, что жизнь моя, человеческая жизнь – не просто существование, а стремление к некоей высоте, к чистоте, к совершенству. И первый маленький шажок был все-таки сделан…
К осени все как-то повзрослели и угомонились. Почти. Но чем ближе к диплому, тем серьезнее становились студенты.
Живопись, которая всегда шла у меня хуже, чем рисунок, стала наконец наполняться и цветом, и формой, и динамикой движения, в ней начала появляться легкость, воздушность. Если раньше я рисовала слишком уж старательно, стремясь добиться полного сходства с натурой, - и это получалось, но и работы выходили затертые, замучанные, - то теперь карандаш и кисть, прямо-таки летая над холстом, сами писали и водили моей рукой. Появились свой взгляд и свежая манера письма.
На диплом хотела взять что-нибудь из Тарковского: тогда впервые на закрытом показе, куда нас водила Августа Антоновна, мы увидели его «Солярис», «Зеркало», «Андрей Рублев», и долго еще потом ходили ошарашенные. Но это было слишком сложно для меня.
Тогда я выбрала «Тиля Уленшпигеля». Тогда как раз вышел фильм «Тиль», потрясший меня всю. Все две серии звучит орган, потрясающе прекрасная классика на экране: ожившие картины художников средневековья, слепые вышли прямо из картины Брейгеля и бредут, как и там, гуськом, держась друг за друга: уродливые, страшные лица, убогие одежды; вот они хватают главную героиню (Белохвостикову), ощупывают, тянут в разные стороны, рвут на части, невидящие глаза смотрят в никуда, похотливые беззубые оскаленные рожи… Бр-р… Оживший кошмар. И декорации у меня получились такие: черная, обугленная, потрескавшаяся земля (взяла простую доску, попросила ее в котельной обжечь и закрепила под углом на постаменте), посреди – купол над несуществующей церковью, и лестница – в никуда (символ тридцатилетней войны между Испанией и Нидерландами). Даже костюмы героев – словно опаленные пламенем, снизу-вверх градация цвета от темного к светлому. Защитилась на четыре.
На распределении мне, как окончившей учебу без троек, предложили самой выбрать, где отрабатывать: в Новокузнецком Драмтеатре, либо в Тяжине, в народном театре. В театр я чувствовала себя пойти не готовой. Ни профессионально, ни морально.
Театру надо посвятить себя полностью, от и до. А я – не фанатка, и не хочу ею быть. Подсознательно чувствуя, что всякая чрезмерность губительна. Те, кто посвящает себя Мельпомене, уходят в театр с головой, там – вся их жизнь, в которой можно проживать каждый день какую-то другую, новую жизнь, созданную сценаристами, режиссерами, художниками, осветителями и актерами. Тут много фальшивого, наносного, ненастоящего. Учат нас создавать на сцене искусственное подобие жизни, пытаясь на этом крошечном пятачке, где разыгрывается действо, уместить неуместимое, создать несоздаваемое, уподобляясь Творцу, который, вместо того, чтобы творить разумное, доброе, вечное, лепит жалкое его подобие.
Кому-то взбредет в голову что-то написать, кто-то решает воплотить это на сцене, и – начинается!
Порожденные фантазией образы обретают плоть и кровь, сердце и мысли. Душу живую. Вырисовывается образ, индивидуальные черты: внешности, характера и т.д. К этому прилагается другой образ, к нему – третий. И вот уже они «плодятся и размножаются». Взаимодействуют на сцене, где для них уже приготовлены декорации. Костюмеры облачают в платье, осветители ставят свет. Режиссер подсказывает, что и как делать и говорить.
Тут и страсти, и любовь, и ненависть и все иже с ними. В общем: все почти как в жизни!
И повседневная тяжелая работа, и репетиции, и первая премьера! Потом – снова работа, работа, работа… В большом слаженном коллективе. Свой, обособленный мир фальшивых страстей, показных чувств… И ему надо посвятить себя полностью. К этому я была не готова. Больше всего хотелось тишины и уединения. «Вот бы стать отшельником! – думала. – Уйти в монастырь. Но это не реально…»
А город давил, был ненавистен, давили серые стены и асфальт, машины и люди: безликие лица, равнодушные души, бессердечные сердца. Сколько их кругом! И ни одного по-настоящему близкого. И в душе – как в дипломном макете: выжженная пустыня, в которой должно же зародиться что-то новое наконец!
И вот выбрала Тяжин. Вымотана была преддипломным гоном и морально, и физически, хотелось в деревню, в тишь и глушь.
Там и правда были глушь и тишь. Народный театр не работал – не было режиссера. Предложили поработать в художественной школе, поселили в общаге. В комнате – четыре кровати: две девчонки – библиотекари, две – работают в ДК, певицы. Я – пятая – на раскладушке.
Зима потянулась потихоньку: с утра – школа, три раза в неделю, остальное время – книги. В школе в общем тоже делать особо нечего: всего несколько девчонок и мальчишек рисуют себе натюрморты, которые им поставишь. Все: что и как рисуют дети, - каждый по-своему видит и изображает, - кажется талантливым. И не хочется мешать им, чесать одной гребенкой, ставя в узкие рамки и лишая их индивидуальности. Директор, он же второй препод, предъявлял претензии: мало, мол, занимаешься с детьми. А я не могла убедить, настоять на своем. И к весне стало ясно: придется уйти. Возвращаться домой? Не хочется.
И тут повстречалась я с Вовкой (опять Вовка!).
После праздничного концерта на праздник победы в ДК были танцы. Тут он и обратил на меня внимание, и весь вечер не отходил. Потом попросил проводить. Вообще-то он не впечатлял сначала: невысокий, щуплый, черты лица какие-то необычные, причем сразу как-то и не сообразишь: в чем именно эта необычность. В общем, может быть, от скуки, начала с ним встречаться. Через две недели прогулок по городу как-то вечером пригласил зайти к нему. А жил он в гостинице – уже полгода, как ушел от жены. Жилье ему оплачивало РЭУ, где он работал электриком.
И вот захожу в номер, а там: ничего себе! Одна стенка вся в старинных иконах (в советское-то время!), остальные увешаны его работами: выжженные на деревянных дощечках полуобнаженные девушки; какие-то крокодилы и черепахи, даже огнедышащий дракон (из причудливо изогнувшейся коряги, обработанной и покрытой лаком, с лампочкой в зубастой пасти), подвешенный на цепи над диваном. И даже – небольшое распятие! Иисус Христос, как живой, смотрит свысока, с состраданием и любовью. И еще много всего, всяких поделок из дерева было у него. И ведь никогда нигде не учился этому! И предстал передо мной в другом свете: не некрасивый немолодой уже (тридцать два года) мужик, а одаренный от природы художник, с благородным одухотворенным лицом…
Так как-то все и случилось. Я, поначалу чувствовавшая к нему интерес, как к творческой, родственной душе, потом из любопытства (ага, вот оно - любопытство, то самое, что подтолкнуло Еву поддаться искушению!)подпускала его к себе все ближе: ну, поцеловал по-взрослому (даже стыдно: в двадцать лет в первый раз!), ну, обнял крепко, прижал к себе, так что чувствуется его возбуждение… И потом постепенно, как-то незаметно приросла к нему, как привитая веточка. И еще через месяц окончательно переселилась в эту необычную комнату. Вместе мы ездили на электричке по деревням, искали у бабуль иконы и что-нибудь старинное. Я рисовала, он выжигал или резал по дереву, слушали модных тогда только что появившихся Бони М, читали…
Но вскоре он уехал в Новокузнецк в Горный техникум на сессию, где учился заочно. И снова стало пусто и одиноко. Иисус смотрел на меня со стены грустными е г о глазами. Я тогда была все еще очень далека от веры, просто смотрела на распятие, на иконы, восхищаясь ими как произведениями искусства, созданные народными умельцами и богомазами: в их кажущейся простоте и наивности скрывались какой-то глубокий смысл и великая тайна, уму не постижимая, влекущая к себе, но сокрытая.
Была ли любовь? Скорее – болезнь. Душа, скучающая в потемках одиночества, спасаясь от тоски, пытается прибиться к такой же душе, в чем-то родственной, в стремлении стать сильнее, стать на крыло, познать непознанное. Показалось - прилетел конвертик, обещающий кусочек счастья…
Вовка все еще был на стадии развода. Жена изменила, и он ушел. Очень страдал по трехлетней дочке, брал ее иногда покататься на велосипеде, сажал на раму впереди себя и уезжал. Жена, когда узнала, что он нашел другую, молодую девчонку (моложе ее на три года), стала проявлять беспокойство. Она-то была уверена, что он никуда не денется.
Я как-то по-настоящему женщиной-то и не стала. Не поняла ничего, - не нужно мне это еще было. А было какое-то любопытство: ну вот поцеловал, по-настоящему, по-мужски, и что дальше? Вот прижал к себе так, что чувствуется его желание, нетерпение… и что? Ну, и так далее. Да и «она» стояла между нами все время, неоступно следя взглядом с овальной фотки: он подвесил ее на толстой цепочке меж кореньев или веток осины: словно воздетые руки, молящиеся на какое-то божество.
И вот он уехал. Пытаясь сбежать от тоски, снова вставшей за плечами, пошла с Томкой (подругой по общаге) на танцы в горсаду. Там, в тесном круге танцующих, увидела ее: как всегда, в сопровождении подружек – прямая, худая, с высоко поднятой маленькой головой и горящим взглядом. В ней было что-то от гадюки, приготовившейся к прыжку. Но на этот раз не было яда в ее взгляде. Наоборот: пошептавшись с подругами, она подошла ко мне: «Привет. Можно с тобой поговорить?» И я пошла за ней – все дальше в темноту аллеи парка. Она что-то говорила: о том, что у них семья, ребенок. Я – начистоту: «Но ты же сама ему изменила, другого нашла». Присели на последнюю скамейку. И тут материализовались девки, схватили меня за руки, а она стала бить: по лицу, по глазам: «Это не твое дело! Отвали от него, поняла?»
Не помню, как дошла до общаги, упала на свою раскладушку. И лежала три дня. Девчонки не сразу добились, что же произошло, и посоветовали обратиться в милицию. Но ведь там работает тот мужик, с которым и путается Вовкина жена, так что бесполезно это.
От меня осталась восковая фигура – безжизненная кукла. Снова на дне воронки. Я не состоялась ни как художник, ни как женщина, ни как человек. Я не нужна самой жизни – она все время бьет по морде и отбрасывает на обочину, а по дороге идут они: сильные, смелые, гордые. Ненавижу! И сил нет никаких, ни на что.
Девчонки съездили с концертом в Белогорск, рассказывали: ПГТ, современный, большой ДК, кругом – горы… Я вдруг решилась,села в автобус и поехала.
Через четыре часа езды, после того, как дорога долго ползла серпантином: справа – скала, слева – обрыв, вдруг открылось: на одном склоне сопок – поселок, на другом – нефелиновый рудник. Туда-то, выйдя из автобуса, я и поднималаськ зданию администрации, и чем выше в гору, тем легче на душе, словно тоска, что змеей сжимала грудь, развернула наконец свои кольца и - ушла, уползла, сгинула в горной быстрой речке, что бежит там, внизу, в расщелине… Я почувствовала: да вот же оно, это – мое, наконец-то я нашла себя в этом мире, и – ожила! Вот чего на самом деле я всегда хотела: вот этих гор, их тишины, спокойствия, величавой мудрости и вечности, спящей где-то здесь, и медленно вздымается грудь земли, и дышит умиротворенно, спокойно и сладостно. И я почувствовала: я же живая, я дышу, и сердце радуется, и. главное – жить х о ч е т с я! Недаром, значит, я всегда смутно хотела быть отшельницей, уйти в монастырь, а вовсе, не как все девчонки, мечтающие только об одном: поскорей выйти замуж, детей родить, - фу, пошлость…
Меня приняли художником в ДК – и правда, очень красивый. Дали даже маленькую квартирку.
Там я покрасила стены в зеленый цвет и начала писать… что пишется. Хотела природу. Но… разве можно написать лучше того, что рисует сама природа?! Какая красота кругом! Только здесь я поняла наконец, что потеряла почти двадцать лет своей жизни, проводя их в ненавистных, непроходимых каменных серых асфальтобетонных джунглях, и только здесь и сейчас почувствовала себя по-настоящему живым человеком!
Отбыв кое-как положенные восемь часов на работе : афиши, оформление зала, скука смертная (как хорошо было бы не работать вовсе, а жить где-нибудь в пещере), а если нет работы, читаешь книгу, или просто проспишь весь день, положив голову на стол; а в сердце грезится одно: вокруг настоящий Эдем, ждет, прекрасный и непознанный, - в какую сторону пойду сегодня? По какой дороге – ведь все они открыты – где еще не была, в какой стороне ждет еще чудо открытия красоты во всем ее первозданном великолепии?! И так жалко времени, потерянного в этом прозябании бессмысленном.
И вот бежишь, наконец, вырвавшись на свободу, - ожившая, полная сил, как лань: через ручей по мостику, или же прямо по скользким камушкам, и горная дикая вода, норовя сбить с ног, смывает все прошлое: всю паутину, разматывая кокон, обмотавший тело, душу, разум, освобождая и даря эту свободу: дышать полной грудью, и восхищаться ежеминутно – всем: от самого малого листика или травинки до этих вершин, что стоят молчаливо, величаво кругом, а за ними – еще более величественные вершины, словно купола, покрытые сединой сверкающего снега. Здесь каждая секунда – вечность, а сама Вечность – как одна секунда в бесконечности пространства, вот они, перед тобой, в тебе, и ты входишь в них, как в храм Божий, благодаря Создателя за этакую красоту бытия; за это счастье полного единения: с собой, со всем, словно открылась тайна исповеди, и сама «Природа, прислонясь к твоим плечам, обьявит свои детские секреты»…
Самое любимое место – это: поднявшись по почти ровному склону метров на восемьсот, взбираешься на скалу, торчащую, словно рука, из горы; ложишься в ее ладонь… И несет, и качает она – над поселком внизу, над рудником с букашками машин; над вершинами, грядой вставшими вокруг; вместе с этими облаками, так низко летающими здесь – словно сами материализовавшиеся ангелы, спустившись пониже, смотрят на тебя: кто здесь, что пришел к нам, и кого это несет в своих ладошках гора, кого качает в своей колыбели матушка – земля, унося все дальше и дальше во вселенские дебри… И уходит вся муть, очищаются душа и тело, словно после святого причастия. Природа – самый великий жрец, а я стала ее маленькой жрицей… Абсолютное, чистое, ничем не запятнанное счастье!..
Однажды решилась, наконец (давно собиралась, но страшновато было), пробравшись через полосу бурелома, влезть на высокий гребень, что длится из конца в конец дороги, и нет возможности его обойти, но очень уж хочется посмотреть: а что там, за ним? Настоящий дремучий бурелом, почти не проходимый – наверное, злой волшебник закрыл проход в загадочную страну Шамбалу; или попросту тут сошла зимой лавина снега, переломав все на своем пути. Долго пробиралась через вывороченные корни, переплетения сухих веток, забурилась так, что кажется и выхода уже нет! Уже почти отчаялась, что выберусь, и вдруг обнаруживаю проход. Взбираюсь наконец на самый верх и вот – открылось!..
Этот момент вспоминаю теперь всю жизнь – как миг настоящего, полного, непереносимо прекрасного счастья бытия! Этот гребень горной гряды, оказывается, скрывает глубокую чашу, края ее опадают плавно вниз прямо из-под ног, еще шаг – и все, дальше - только полет!.. Над долиной, утонувшей в голубой дымке, словно само небо опустилось и прилегло здесь отдохнуть. А на той стороне присело Солнце, свесив ноги и потягиваясь растопыренными лучами над этой благодатью. И чувство просветления, откровения свыше, яркого, ясного осознания: вот Я! Я, живая, настоящая, я полна жизни, творческих идей, позади – всего лишь двадцать лет! Эпоха безвременья прошла, впереди еще целая жизнь, эта прекрасная жизнь на этой прекрасной планете, где есть полная чаша всяких возможностей, надо только не лениться, искать и открывать, пробиваясь сквозь преграды своей лени, своей зашоренности.
И как бы раскрылись мощные белоснежные крылья за спиной, и голос: а ведь ты м о ж е ш ь стать источником н о в о й жизни, новых возможностей. У тебя могут быть дети: дочь, - твое второе я, и, возможно, - сын! Да! Я могу творить, все: себя, свою жизнь, жизнь потомков своих, настоящая жизнь только начинается, хватит бродить в потемках, копаться в закоулках своей темной души, открыть ее для света, для счастья бытия! Вот взмахну сейчас крыльями, и… полечу в эту голубую даль, прямо к солнцу!.. И если и правда будут дети, я обещаю: приведу их сюда, и покажу все это! Ведь не может же такого быть, чтобы этакую красотищу видела только я, одна!.. Одна на всей земле… А я еще и жить не хотела, с собой покончить даже собиралась – тогда на мне и прервется цепочка тех, кто идет за мной, – должен идти!..
Чем дальше и выше забиралась в горы, тем все дальше уходила от меня реальная жизнь, все меньше интересовала и она меня, и людишки, копошащиеся там, внизу. Муравьи. Вот хоть бы один из вас взял бы однажды, и пошел, и влез на эту вершину, полетал над Чашей, покачался в Ладони, вместе с Ангелами, посмотрел на все с высока! Ну что вы там снуете туда-сюда, всю свою маленькую жизнь! Роетесь в земле, добываете нефелин и золото, кусаете и жрете друг друга! Как все мелочно и ничтожно по сравнению с этим спокойным величием и мудростью, неописуемой красотой мира! Вот так застыть бы здесь навеки, стать камушком, деревом, травой, качаясь в ласковых веяниях теплого ветерка… Оказывается, сколько на Земле таких прекрасных мест! И здесь тоже живут люди, но – ведь не видят ничего, и не хотят видеть!
А в поселке на меня, конечно же, смотрят косо: вот, приехала какая-то, - с т р а н н а я! Ни с кем не общается, с молодежью не тусуется, только все ходит туда и сюда, а чего ходит? Ни грибы не собирает, ни ягоды. И ведь не боится никого, а ведь можно нарваться и на зверя лихого.
Но, слава Богу, ни одного зверя я не видела, да и не думала ни о какой опасности: все кругом настолько мое, родное, кого бояться? Если только зверя в человеческом обличье. Однажды обнаружила, что идут за мной по дороге парни. Спокойно поднялась на пригорок, села на траву. И смотрю на них свысока. Они – четверо подростков – молча, зыркнув косым взглядом, прошли мимо и скрылись в лесу. Через небольшое время опять появились и, не глядя в мою сторону, ушли обратно в поселок. Чего им надо было? Кто знает. А один раз ночью кто-то пытался влезть в окно. Я жила с кошечкой, которую подобрала на помойке. И вот она среди ночи вдруг как прыгнет мне на грудь! Слышу какой-то шорох и кошачьи глаза с огромными зрачками уставились на окно. Подхожу, отодвигаю занавеску: какая-то тень, ковыряющая форточку, метнулась и скрылась во тьме…
Так незаметно прошло лето. Прошло и кануло в Лету! На глазах уже начиналось совершаться волшебство перевоплощения: по изумруду зелени всплескивает кое-где волна золота, и гребешки этих волн встают то тут, то там, причесывая сопки, приготовляя к зимнему сну. Они погружаются в дрему густого тумана, что все выше встает из низин. Моросит дождь, погружая в морок все окрест, сбегая по макушкам деревьев вниз по склону, прыгает в речку. Зрелище бесчисленных кругов и кружочков, мгновенно возникающих и тут же исчезающих - не успеешь поймать взглядом – завораживает; очаровывает звук капели: словно миллион маленьких часиков развесили на ивах, и секунды, срываясь каплями, падают в речку; само время сверзилось с небес: смотри, слушай, вот оно – я, я иду. Я пришло, твое время. И скоро уйду. А ты все стоишь, топчешься на месте!.. И вдруг снова начинаешь понимать, догадываться: к т о ты и ч т о ты, и зачем в этом мире, но… мысль ускользает, утекает, не желая дорисовываться до конца… растворяется… Растворяется мысль, распадается тело… Вот я – это не я, это атомы, это смутное облачко из капелек плазмы, и оно летит, подхваченное, несомое волнами дождя, - выше, выше, дальше – назад, над верхушками горной гряды, потом – над равниной… Вот – кучка огней, и один из них все ближе – это окно. Оседая на стекле, капли влаги стучат, барабанят по нему: это я, я пришла, открой окно! И Вовка оборачивается, оставляя работу: он выжигает на дощечке девушку с косичками, очень похожую на меня! Не забыл, значит? Во-ва! Смотрит пристально в окно, но видит только потеки на стекле… Вот снова взялся за инструмент – и пошел дымок… слабый запах гари… Это кончился дождь, и кто-то затопил печку – вдоль ручья несколько частных домов…
И вдруг из этих клочков тумана, из этой мороси, из кругов, закорючек, штрихов и запахов начали выплывать, вырисовываться ритмы, рифмы, строфы…
«Светлые крылья любви,
Темные – крылья печали.
Белый лист лишь один – то,
Что было в н а ч а л е.
Но и в заглавье самом –
Что мы с тобой начертали –
Было что-то извне,-
Тихие крылья печали.
Белым пером на заре
Чудные крылья фламинго
Нам начертали ответ –
Алый закат уже видно…
Красные крылья любви
Палево-черными стали!..
Темные – крылья любви.
Светлые тени печали…
Первые стихи; потом были еще какие-то строки, белым стихом написанные оды о первой любви.
Когда зарядили дожди, стала часто оставаться в ДК, смотрела фильмы. Дважды сходила на фильм Пугачевой, выучила все песни наизусть: «Так же как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу, и у судьбы, как все, как все, счастья себе прошу…. «И: «Судьба, прошу, не пожалей добра, терпима будь, а значит, будь добра – храни меня, и под своей рукою дай счастья мне, а значит – дай покоя…» Возвращалась поздно, в подъезде двухэтажки постоянно не горела лампочка, и казалось, что в кромешной темноте кто-то есть. Надо было, набравшись духу, быстро забежать, преодолеть несколько ступенек, наощупь вставить ключ, отпереть дверь и шмыгнуть в квартиру. Фу, пронесло!..
я
Тоска… На стене начали возникать какие-то образы, будто сами по себе. Просто берешь кисть, и вот: несколько штрихов, линий… Вырисовываются глаза, лицо, волосы… Светоносное существо с огненными волосами и золотыми крыльями: бог Солнца, - в центре; полупризрачный, словно материализовавшийся воздух – дух Ветра витает над ним и вокруг других богинь: вот Земля возлежит, томно изогнув стан: бедра, колени и грудь ее – холмы и горы, из рук и волос произрастают деревья, тянут гибкие ветви навстречу свету и дождю. И Вода проистекает из конца в конец этой Картины Жизни. Дерево-женщина, корнями и ветвями сливающаяся со всеми этими началами. На лицах написана мудрость, в глазах – знание: мы – Жизнь, мы – Вечность, мы – Основа Основ. С нас все начинается, идет и продолжается…
Когда все написано, все закончено, уходит вдохновение. Лежишь на кровати: зеленые стены кругом, снизу - темные, кверху – светлей. Аквариум. И утонувшая в нем золотая рыбка…
Казалось, время остановилось. Но - наступает зима, скоро все пути мои станут непроходимыми. А я так и не сходила еще раз на Гребень. Вот, кажется, разъяснивает, предрекая на завтра сухую и ветреную погоду. Может быть, я смогу пробраться через бурелом и снова полетать над Чашей!.. Зовет и манит за собой каменная рука…
Вспыхнуло солнце и, мелькнув напоследок огненным оперением, упало за далекую гору…
И над Обью также вспыхнуло солнце и мелькнуло напоследок красным оперением,
птицей канув на дно…