Сократ

Александр Захваткин
Не перечислить сожженных и повешенных за истину.
История переполнена фактами такого рода.
И почему это академиям, ученым и профессионалам суждено играть такую жалкую роль гасителей истины и даже ее карателей?

Циолковский К.Э. Судьба мыслителей или двадцать лет под спудом. 1923 г.


МОЛОТ ВЕДЬМ ИЛИ ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ НАУКИ

Документальная драма

Удивительна история человечества. Оно гордится тем, что пытливый ум, данный ему Богом или природой, возвысил его над царством животных, но наивно забывает, как на протяжении всей своей истории оно с невероятным упорством боролось против этого возвышения, оказывая воинствующее презрение тем его членам, кто пытался возвыситься над средним уровнем посредственности, доходя в своём исступлении в борьбе с ними до прямого их уничтожения.
Эта полная драматизма история уходит своими корнями к истокам человечества. О судьбах открывателей огня и колеса нам ничего не известно, но то, что нам известно о судьбах первопроходцев в более поздние века, рисует их судьбу, скорее в мрачных тонах, чем в оптимистичных.

Глава 1
СОКРАТ

В 404 году до н.э. закончилась Пелопонесская война, после длительной осады Афин, и к власти в полисе пришла олигархическая проспартанская группа правителей - тридцать тиранов - во главе Лисандром (452 - 396 до н.э.). В составе этой группы были и ученики Сократа Критий (460 – 403), Харикл (? – ?). Недолгое правление коллегии Тридцати было отмечено невиданными для того времени репрессиями. Античные историки отмечают, что всего за год в это время в Афинах было казнено более 1500 человек.
Многолетняя дружба Крития и Харикла с Сократом, согласно официальной античной версии, закончилась личной ссорой. Причиной её было отношение Сократа, как ему казалось, недостойному поведению Крития. Заметив, что Критий влюблён в некоего Евфидема по прозвищу «Красавчик» и пытается стать его любовником, Сократ попытался отвратить его этой страсти: он указывал, как унизительно и недостойно благородному человеку, подобно нищему, выпрашивать милостыню у своего любимца, которому он хочет показаться дорогим, моля и прося у него подарка, да ещё совсем нехорошего. Но, так как Критий не внимал таким увещеваниям и не отставал от своей страсти, то Сократ, в присутствии многих лиц, в том числе и Евфидема, сказал, что у Крития, как ему кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Евфидема, как поросята трутся о камни. С этого-то времени Критий стал ненавидеть Сократа и их общение закончилось.
Чтобы запретить Сократу на законодательном уровне критиковать олигархов, Критий и Харикл будучи членами коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию внесли в афинские законы статью, воспрещавшую преподавать искусство слова. В последствии этим запретом, чтобы расправиться с Сократом, воспользовались пришедшие к власти демократы.

В дальнейшем дружба с Критием и Хариклом самым пагубным образом отразится на судьбе Сократа. Так, по словам Ксенофонта (430 – 356) на суде Сократа один из обвинителей говорил:
«… двое бывших друзей Сократа, Критий и Алкивиад (454 – 404), очень много сделали зла отечеству. Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержанностью, заносчивостью, склонностью к насилию.
Если они причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их; я расскажу только какого рода была их связь с Сократом.
Как известно, оба они по своей натуре были самыми честолюбивыми людьми в Афинах: они хотели, чтобы все делалось через них и чтобы им достигнуть громкой славы. А они знали, что Сократ живёт на самые скромные средства, вполне удовлетворяя свои потребности, что он воздерживается от всяких удовольствий и что со всеми своими собеседниками при дискуссиях делает, что хочет. Можно ли сказать, что люди такого рода, как я выше их охарактеризовал, видя это, в своём стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вёл, и иметь его воздержанность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами? Я, со своей стороны, убеждён, что если бы бог дал им на выбор или всю жизнь жить как Сократ, или умереть, то они предпочли бы умереть. Это видно было по их действиям: как только они почувствовали своё превосходство над товарищами, они тотчас же отпрянули от Сократа и предались государственной деятельности, ради которой они и примкнули к Сократу.
… Критий и Алкивиад все время, пока были в общении с Сократом, были в общении с ним не потому, что он им нравился, а потому, что они с самого начала поставили перед собой цель стоять во главе государства. Ещё когда они были с Сократом, они ни с кем так охотно не стремились беседовать, как с выдающимися государственными деятелями. Но, как только они заметили своё превосходство над государственными деятелями, они уже перестали подходить к Сократу; он и вообще им не нравился, да к тому же, когда они подходили к нему, им было неприятно слушать его выговоры за их провинности. Тогда они предались государственной деятельности, ради которой и обратились к Сократу.»

Сократ, осознав, кого он воспитал, ужаснулся, и поскольку он был абсолютно независимым в своих суждениях, он говорил об этом публично.

Так, по сообщению историка Элиана (170 – 222 г. н.э.), видя, что правительство «тридцати тиранов» убивает самых славных граждан и преследует тех, кто обладал значительным богатством, Сократ, повстречавшись со своим другом Антисфеном (444 – 370 г. до н.э.), сказал ему: «Тебе не досадно, что мы не стали великими и знаменитыми, какими в трагедиях изображают царей, всяких Атреев, Фиестов, Агамемнонов и Эгисфов? Ведь их закалывают, делают героями драм и заставляют на глазах всего театра вкушать страшные яства. Однако никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцену обречённый на смерть хор!»

Ксенофонт об этом времени пишет так, когда «тридцать тиранов» перешли к репрессиям и казнили массу самых выдающихся граждан Афин, Сократ сказал:
«Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал бы себя плохим пастухом; но ещё страннее, что человек, ставши правителем в государстве и уменьшая число граждан, не стыдится этого и не признает себя плохим правителем государства».
 
Критию и Хариклу донесли об этом. Они призвали Сократа, и показали закон, по которому ему запрещено разговаривать с молодыми людьми.
Сократ не просто выслушал запрет на общение с молодёжью, но по своей обычной практике начал задавать тиранам такие уточняющие вопросы, которые поставили их вообще в дурацкое положение.
«Хорошо, – сказал Сократ Критию и Хариклу, – я готов повиноваться законам, но чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем: почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова, – потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно или неправильно? Если говорить правильно, то очевидно пришлось бы воздерживаться говорить правильно, если же – говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно.
Харикл рассердился и сказал ему: Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное – чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал.
На это Сократ сказал: Так, чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет можно считать людей молодыми.
Харикл отвечал: До тех пор, пока им не дозволяется стать членами Совета, как людям ещё неразумным; и не разговаривай с людьми моложе тридцати лет.
И когда я покупаю что-нибудь, – спросил Сократ, – если продаёт человек моложе тридцати лет, тоже не нужно спрашивать, за сколько он продаёт?
О подобных вещах можно, – отвечал Харикл, – но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь: так вот об этом не спрашивай.
Так и не должен я отвечать, – сказал Сократ, – если меня спросит молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живёт Харикл или где находится Критий?
О подобных вещах можно, – отвечал Харикл.
Тут Критий сказал: Нет, тебе придётся, Сократ, отказаться от всех этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, что совсем уже истрепались от того, что они вечно у тебя на языке.
Значит, – отвечал Сократ, – и от того, что следует за ними – от справедливости, благочестия и всего подобного?
Да, клянусь Зевсом, – сказал Харикл, – и от пастухов; а то посмотри, как бы тебе не уменьшить числа коров.
Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и они сердились из-за него на Сократа.»

Но Сократ не только в риторике проявлял не повиновение коллегии Тридцати. Получив вместе с четырьмя другими лицами, среди которых был и его будущий обвинитель Мелет, приказ об аресте противника олигархов Леонта Саламинского [1], осуждённого на казнь, он демонстративно отказался от выполнения приказа, несмотря на реальную угрозу самому стать жертвой террора. «Возможно, меня бы за это казнили, - говорит Сократ у Платона, - если бы правительство не пало в скором времени».

Бунтарей не любят не только олигархи, но и демократы. Сократа казнили не олигархи, а представители афинской демократии.

В сентябре 403 года, благодаря выступлению Фрасибула (450 – 389 г. до н.э.) власть Тридцати тиранов, а также Десяти олигархов (правивших Афинами с мая по сентябрь) была свергнута и в Афинах установилась власть демократов. Причём всех странников олигархического режима выслали в Элевсин, жителей которых в начале 403 года олигархи казнили, чтобы обеспечить себе убежище в случае поражения. Так что противостояние афинской демократии и олигархии, носило скорее декларационный характер, чем имело какие либо внутренние политические корни. Об этом Сократ узнал ценою собственной жизни.

О том, что происходило в Афинах во время противостояния олигархов и демократов сообщает Ксенофонт со слов Аристарха друга Сократа: «… все мужчины уже ушли из города к демократам, и у него (Сократа) в доме целых четырнадцать человек свободных женщин – сестры, племянницы, двоюродные сестры, которых ему теперь нужно прокормить. При этом в самих Афинах полное запустение: домашних вещей никто не покупает, занять денег негде. Однако сам Сократ не только не спешит присоединиться к тем, кто боролся за демократию, но, напротив, он даже даёт ему (Аристарху) советы, каким образом можно заработать денег, чтобы спокойно прожить в запустевших Афинах и никуда не уезжать.»

Условия примирения между враждующими партиями, которое проходило под патронажем Спарты, в частности, предусматривали - и на этом настаивали спартанцы, убедившиеся в бесперспективности олигархического правления в Афинах, - право всех желающих покинуть Афины и поселиться в Элевсине и право всех изгнанных при олигархах из полиса сторонников демократии возвратиться обратно.
Во избежание новых кровопролитий в Афинах была объявлена амнистия всем сторонникам прежней олигархии, кроме уцелевших правителей (Критий погиб во время переворота) и узкого круга должностных лиц. «За прошлое, - сообщает Аристотель, - никто не имеет права искать возмездия ни с кого, кроме как с членов коллегий Тридцати, Десяти, Одиннадцати и правителей Пирея, да и с них нельзя искать, если они представят отчёт».

На первых порах положения этой амнистии соблюдались довольно жёстко. Когда один из демократов-возвращенцев стал добиваться наказания какого-то сторонника бывшей олигархии, он в назидание другим был сам без суда казнён. Искатели возмездия за прошлое на некоторое время приутихли. Твёрдость в соблюдении амнистии диктовалась как внешним давлением со стороны Спарты, так и поиском путей к преодолению раскола среди афинян и достижению гражданского мира. Политика сдерживания принесла свои плоды: к 400 г. до н.э. государственное единство Афин и Элевсины было восстановлено. Появилась возможность несколько свободнее и раскованнее оглянуться назад, предъявить кое-какие счета за прошлое, дать хоть некоторое удовлетворение ранее вынужденно зажатым политическим эмоциям, дать наконец выход чувствам и настроениям нетерпимости, восстанавливать привычные стандарты и прежний стиль внутренней жизни демократического полиса.

В Афинах, после падения тирании, правление временно было поручено комитету из 20 лиц, под руководством которых были выбраны по жребию совет и представители демократической власти, в том числе архонт Евклид. Народное собрание и народный суд восстановлены.
И хотя фактически к власти пришли демократы, то есть наиболее просвещённые и материально обеспеченные слои афинского плебса, но фактическая власть на местах принадлежала охлократии, самому низшему социальному слою полиса. Фактически именно представители охлократии были представителями во всех выборных органах Афин того времени, и именно они формировали ту социально-политическую среду которая определила её идеологическую составляющую. Первое чем озаботилась новая власть это вопросами воспитания молодёжи, как гарантии не возврата к тирании.

Сразу после свержения тиранов, в архонство Евклида (403/2 год до н. э.) в Афинах был принят показательный декрет некоего Архина, вводивший ионийский алафавит как основу школьного обучения. С учётом того, что в Афинах и так был принят именно ионийский алфавит, можно не сомневаться в том, что данный декрет имел сугубо политический характер. С одной стороны, он, возможно, на самом деле наносил удар по тем попыткам некоторых грамматиков учить эфебов [2], скажем, лаконскому или беотскому языку, считавшимися в Афинах провинциальным наречием. С другой, он просто должен был отрезвляюще воздействовать на тех людей, кто пытался вносить в сферу образования хоть какие–то там нововведения. Его социальный смысл как бы гласил: «Сфера воспитания и образования подрастающего поколения является идеологически приоритетной для новой власти, и потому людям, не получившим специального для этого разрешения, больше заниматься общением с юношеством строжайше запрещено!».
В первую очередь такой запрет исходил от охлостической среды Афин, менталитет которой тяготел к традиционным ценностям воспитания: обучению чтению и письму, гимнастике, пению и музыке, в заучивании стихов древних поэтов; на этих поэтах воспитывались прежние поколения, при этом охлос очень негативно относился к новым веяниям в интеллектуальном развитии в отношении критического метода мышления, когда все и вся подвергалось сомнению, исследованию и поиску первопричин. Именно Сократ был самым известным в то время глашатаем этого нового направления в образовании. Поэтому не удивительно, что именно он стал олицетворённым демоном-разрушителем священных традиционных устоев, да ещё к тому же и тесно связанным с ненавистными плебсу только что свергнутыми тиранами.

Новое направление в воспитании, которые пытались реализовать софисты, было направлено в первую очередь на разрушение основ демократии – равенства, и восхвалении пренебрежения к законам, которые рассматривались софистами как путы к достижению материального благополучия.
В этом отношении характерны слова Калликла (в Платоновом «Горгии», 483 - 484, 491 - 492), - законы человеческие — это путы, коими слабые и ничтожные связывают сильных: устанавливая законы, они одно хвалят, другое порицают ради самих себя и своей выгоды. Страшась, чтобы люди более сильные и способные к преобладанию не взяли верх над ними, эти слабые говорят, что своекорыстное притязание дурно и несправедливо, что стремление обладать большим, чем другие, и составляет несправедливость. Сами же будучи худшими, они дорожат равенством. Вследствие этого закон признает несправедливым и дурным, если один человек старается иметь больше, чем другие. А между тем сама природа учит, что лучшему справедливо преобладать над худшим и более сильному над менее сильным.
Таким образом, с приходом к власти охлократии новые идеи просве-щения шли в разрез с традиционными интересами простолюдин, что стало основой конфликта Сократа с новой властью.

Толчком к развитию этого конфликта стало личное знакомство Сократа с Анитом, о котором он говорил:
«Анит прежде всего сын Антемиона, человека мудрого и богатого, который разбогател не случайно и не благодаря чьему-нибудь подарку, как фиванец Исмений [3], получивший недавно Поликратовы [4] сокровища, но благодаря собственной мудрости и усердию; к тому же он не какой-нибудь чванный, спесивый и докучливый гражданин, но муж скромный и благовоспитанный. И Анита он хорошо вырастил и воспитал, как считает большинство афинян, выбирающих его на самые высокие должности.
Анит, уже давно твердит мне, что стремится к мудрости и добродетели, благодаря которой люди хорошо управляют домом и городом, заботятся о своих родителях, умеют принять и отпустить сограждан и чужестранцев так, как это подобает достойному человеку. Вот и посмотри (обращается Мелету), к кому нам для обучения такой добродетели послать его, чтобы это было правильно.
Анит: Кого же ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ: Ты и сам знаешь, что это те, кого люди зовут софистами.
Анит: О Геракл! И не поминай их, Сократ! Не дай бог, чтобы кто-нибудь из моих родных, домашних или друзей, здешних или иноземных, настолько сошёл с ума, чтобы идти к ним себе на погибель. Ведь софисты - это очевидная гибель и порча для тех, кто с ними водится.
Сократ: Что ты говоришь, Анит? Значит, они - единственные из всех, кто утверждает, будто могут сделать людям добро, настолько отличаются от остальных, что не только не приносят пользы, как прочие, но и совсем наоборот - губят тех, кто им доверяется? И а за это ещё открыто берут деньги? Уж не знаю, как тебе поверить. Я, например, слыхал, что один Протагор (486 – 411 г. до н.э.) такой мудростью нажил больше денег, чем Фидий (490 – 430 г. до н.э.), создавший столь славные и красивые вещи, и ещё десять ваятелей в придачу. Чудеса ты рассказываешь, Анит!
Анит: Вовсе они не безумны, Сократ, скорее уж безумны те юноши, что дают им деньги; ещё безумнее родственники, вверяющие им этих юно-шей, а всех безумнее города, позволяющие им въезжать и не изгоняющие любого, кто возьмётся за такое дело, будь он хоть чужеземец, хоть гражданин.
Сократ: Уж не обидел ли тебя, Анит, кто-нибудь из софистов, что ты так зол на них?
Анит: Нет, клянусь Зевсом: я ведь и сам ни с одним из них не имел дела и близким своим ни за что не позволил бы.
Сократ: Так ты вовсе и не знаешь этих людей?
Анит: Да эдак лучше!
Сократ. Так как же ты, милейший, можешь разобраться, что в этом деле есть хорошего и что плохого, если ты вовсе и не знаешь его?
Анит: Легче лёгкого! Уж в них-то я разбираюсь, каковы они, знаю я их или нет, все равно.

Анит: … Сократ, если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь.
Сократ. Мне кажется, Менон, что Анит рассердился.

Сократ: Теперь мне пора идти, а ты (Менон) убеди в том, в чем сей-час сам убедился, своего приятеля Анита, чтобы он стал мягче: ведь если ты его убедишь, это и афинянам будет на пользу.» (Платон «Менон»)

Можно предположить, что этот диалог с Анитом состоялся около 425 года до н.э., кода Сократу было 44 года, Аниту около 40 лет, а его сыну около 18 лет.

Таким образом, мы видим, что, не смотря на благосклонное отношение Сократа к Аниту, как представителю просвещённой части афинского плебса, Сократ, тем не менее, не подстраивается и не лебезит перед ним, а твёрдо отстаивает свои взгляды, не смотря не то, что они противоречат плебейским традициям.
Из других источников известно, что сын Анита, очевидно тайно от отца, посещал Сократа и приобщался к его взглядам критического реализма, что очевидно и спровоцировало Анита на травлю Сократа. Существует предположение, что сын Анита увлёкшись идеями Сократа, отказался от наследования профессии отца – выделки кож, и Анит тем самым лишился наследного продолжателя своего довольно прибыльного дела. Именно этого обстоятельство очевидно и стало причиной, по которой Анит вместе с другими сторонниками демократии, по сообщению историка Элиана, заказывает Аристофану пародию на Сократа (комедия «Облака» 422 г. до н.э.).

В «Облаках» Сократ представлен в качестве наглого софиста, натурфилософа и богохульника. Отрицая богов Олимпа и самого Зевса, он обожествляет облака. Хор облаков аттестует Сократа как «проповедника тончайшей чепухи», «философа-шарлатана», в школе которого развращают молодёжь, обучая за плату искусству выдавать ложь за правду и «выскальзывать из рук кредиторов». Старик Стрепсиад [5] хочет, чтобы его погрязшего в долгах сына Фидиппида научили этому искусству. «Ты, - обещает отец сыну, агитируя за учёбу у Сократа, - познаешь самого себя, что ты невежествен и глуп». Плоды сократовского поучения оказываются горькими: ссылаясь на приоритет естественного положения дел среди животных перед условным человеческим законом, сын «объясняет» отцу своё естественное право бить его.
Заканчивая «Облака» Аристофан сжигает логово безбожника Сократа, а вместе с ним и его самого, и его учеников:
«Стрепсиад: Ах, я дурак! Ах, сумасшедший, бешеный! Богов прогнал я, на Сократа выменял.
(Обращаясь к статуе Гермеса на орхестре.)
Гермес, голубчик, не сердись, не гневайся, не погуби, прости по доброте своей! От хитрословий этих помешался я. Пошли совет разумный, в суд подать ли мне на негодяев, отомстить ли иначе?
(Прислушивается.)
Так, так, совет прекрасный: не сутяжничать, а поскорее подпалить безбожников лачугу.
(К слуге.)
Ксанфий, Ксанфий! Поспеши сюда! Беги сюда, топор возьми и лестницу, и на мыслильню поскорей вскарабкайся, и крышу разбросай, любя хозяина, опрокинь стропила на мошенников! А мне подайте факел пламенеющий!
(Ксанфий выполняет приказание.)
Сегодня же заставлю расплатиться их за все грехи. Заплатят, хоть и жулики!
(Лезет на крышу с факелом.)
Первый ученик (высовывается из окна): Ай-ай-ай-ай!
Стрепсиад (на крыше): Пылай, мой факел! Жги горючим пламенем!
Первый ученик: Что делаешь, старик?
Стрепсиад: Как что? Я с крышею мыслильни вашей тонкий диалог веду.
Второй ученик (изнутри): Ай-ай! Кто дом наш поджигает? Горе нам!
Стрепсиад: Тот самый, у кого накидку выкрали!
Второй ученик: Погубишь нас! Погубишь!
Стрепсиад: Это - цель моя. Пусть не обманет лишь топор надежд моих и сам не упаду я, шею вывихнув.
Сократ (высовываясь из окна): Голубчик, стой! На крыше что ты делаешь?
Стрепсиад: Парю в пространствах, мысля о судьбе светил.
Сократ: О, горе мне, беда мне! Задыхаюсь я.
Второй ученик (в доме): И мне несчастье! Жарюсь, как на вертеле!
Стрепсиад: Зачем восстали на богов кощунственно? Как смели за лу-ною вы присматривать?
(Спускается с крыши. Слуге.)
Коли, руби, преследуй! Много есть причин,
А главное, они богов бесчестили!
Дом рушится.»
(Занавес)

Напомню, комедия увидела свет в 422 г. до н.э. за 24 года до казни Сократа. Но и позже Аристофан старался всячески «уколоть» Сократа в своих комедиях, то и дело, вплетая его имя в повествование с негативным оттенком (комедии «Птица» [6], «Лягушки» [7]). Сократ хорошо понимал ту опасность, которая исходила от Аристофана, поэтому после выхода в свет «Облаков» кардинально меняет направление своей философской мысли, отказываясь от натурфилософии, полностью сосредотачивается исключительно на вопросах этики, но этого его, в конце концов, не спасло.
Насмешкам подвергался Сократ и в комедиях Телеклида и Эвполида (446 – 411 г. до н.э.).
Одновременно с комедией Аристофана «Облака» на сценах Афин была показана комедия Амейпсия «Конн», где к философу обращены, в частности, такие слова:
 «– Вот и ты, о Сократ, меж немногих мужей самый лучший и самый беднейший! Ты отменно силен! Но скажи, но открой: как добыть тебе плащ поприличней?
– По кожевничьей злобе на плечи мои я надел это горькое горе.
– Ах, какой человек! Голодает, чуть жив, но польстить ни за что не захочет!

Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непригодный к массовым действиям, также и ты - страдалец и герой, среди нас.»

Фраза о плаще и нежелании льстить кожевнику практически отрытым текстом говорит о противостоянии Сократа и Анита.

Кстати, эта комедия пользовалась большей популярностью чем «Облака» Аристофана, что его очень сильно огорчало. Так что, не смотря на всю ненависть Анита и его окружения к Сократу, последний пользовался в Афинах в то время непререкаемым авторитетом. Но вместе с тем нельзя не отметить сообщение Деметрия Византийского (III в. до н.э.), который говорит, что поскольку Сократ в спорах был безусловно сильнее многих, то нередко его колотили и таскали за волосы, а ещё того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?». То есть говорить о всеобщем признании Сократа афинским обществом вряд ли возможно, судя по сообщению Деметрия и поэтов-комедиантов, противников у него было не меньше чем сторонников.

Характеристика, данная Амейпсием Сократу полностью соответствует, тому, что говорил о нём Антифон Афинский (479 – 409 г. до н.э.):
«Ты (Сократ) так живёшь, что ни один раб, которого господин стал держать таким образом, не захотел бы остаться: ты ешь и пьёшь самую скверную пищу и питье и платье носишь не только скверное, но одно и то же летом и зимою, пребываешь босым и без нижнего белья.»

Ненависть которую испытывал Анит к Сократу не излечило даже время. Судя по всему, отношения Анита с сыном были разорваны окончательно и главным виновником в этом он, очевидно не без основания, считал Сократа. О столкновениях этих двух людей словами Сократа можно было бы сказать: ни дурному человеку не дано испортить прекрасного человека, ни прекрасному - исправить дурного. Видимо, это и придаёт особый драматизм подобному сосуществованию. В конце концов, антиподам становится тесно в границах одного полиса, и худший одолевает лучшего.
Причину этой ненависти выразил Платон в своём диалоге «Менон». Менон говорит после майевтической [8] беседы:
«Я, Сократ, ещё до встречи с тобой слыхал, будто ты только и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и зачаровал и до того заговорил, что в голове моей полная путаница. А ещё, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом, и всем на плоского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснётся, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое – я оцепенел. У меня, в самом деле, и душа оцепенела и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о добродетели на все лады разным людям, и очень хорошо, как мне казалось, а сейчас я даже не могу сказать, что она такое. Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывёшь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедленно схватили бы как колдуна.»

Ксенофонт отмечает стремление Сократа к знаниям: он говорил, что есть одно только благо – знание и одно только зло – невежество, и никогда не стеснялся говорить об этом в лицо своим оппонентам, поэтому не удивительно, что у него было столько много врагов практически во всех слоях афинского общества.

Аристотель счёл нужным в своём обзоре развития афинской демократии специально отметить, что именно Анит первым подал пример подкупа афинских судей. Когда в 409 г. до н. э. гавань Пилос (в западной части Пелопоннесса) была у афинян взята спартанцами, поход с целью спасения гавани возглавил Анит, бывший тогда одним из афинских стратегов. Действия его не имели успеха и за потерю Пилоса он был привлечён к суду, однако сумел подкупить суд и добился оправдания. Это был первый такой случай после введения Периклом (495 – 429 г. до н.э.) государственного вознаграждения судьям.
 
Этот случай показателен ещё и тем, что спустя всего 3 года в 406 г. до н.э. были казнены афинские стратеги выигравшие битву при Аргинусских островах (также называемая Ксенофонтом битвой при Лесбосе) над спартанским флотом. Древнегреческий историк Диодор Сицилийский (90 – 30 г. до н.э.) называет её крупнейшим морским сражением между греками. При чем причиной их казни стало нарушение традиции погребения павших в этом бою афинских воинов, которую стратеги не смогли выполнить в связи с начавшейся бурей. То есть бездарный Анит свою жизнь смог выкупить, а героические стратеги нет.
При чем, что примечательно, в составе судей на этом суде был и Сократ, который пытался остановить беззаконие, но оказался в меньшинстве.
Сократ был единственным членом Совета, который, несмотря на разгоревшиеся народные страсти и прямые угрозы привлечь заодно к ответственности и тех, кто противится осуждению стратегов одним общим списком, стойко и до конца отстаивал законную процедуру разбирательства дела. В день, когда он был дежурным главою Совета (эпистатом), нарушение законности было пресечено. Но на следующий день, при другом эпистате, все стратеги были огульно приговорены к смерти одним поднятием рук на народном собрании. В числе осуждённых на смерть был и сын бывшего афинского правителя Перикла, друга Сократа.

Ксенофонт и Аристотель называют Анита среди тех граждан, кто бежал от тирании Тридцати и присоединились к отряду демократа Фрасибула, и впоследствии участвовали в свержении тирании.

В 399 г. до н.э. Анит используя весь свой жизненный опыт, своё общественное положение и движимый несгораемой ненавистью к Сократу покупает двух обвинителей Мелета и Ликона и инициирует судебный процесс над ним, с предсказуемым результатом.

Сократ знал Мелета давно. Как поэт Мелет был настолько зауряден, что мало кто из афинян слышал о его сочинениях. Аристофан в комедии «Лягушки» (первая постановка которой состоялась в феврале 405 гэ до н.э.) так упоминает Мелета в монологе Эсхила о достоинствах поэзии Эврипида: «А он (Эврипид), как шлюха, натаскал со всех сторон Мелета прибаутки, …»
Но больше его знали как политика, тоже, разумеется, посредственного.
Мелет ездил на Саламин, чтоб арестовать Леонта Саламинского. Сократ, тоже получивший от Крития этот приказ, хотел было предостеречь Мелета, как, впрочем, и других послушных тиранам пританов [9] от рокового поступка. Но тот, отмахнувшись от Сократа, как от назойливой мухи, сказал ему в ответ:
«Не твоего ума дело, старик! Поймать Леонта — всё равно что схватить за хвост золотую птицу. Только такой дурак, как ты, можешь отказаться от такого шанса».
Мелет не только участвовал в аресте несчастного Леонта, но, по свидетельству оратора Андокида (440 – 390 г. до н.э.), и допрашивал его, «выбивал» сведения о спрятанных ценностях и присутствовал при его казни.
Таким образом, Мелет имел личный интерес в казне Сократа, так как боялся, что тот рано или поздно откроет его гнусный мотив участия в аресте Леонта Саламинского.

О Ликоне, поддержавшем вместе с Анитом жалобу Мелета, известно лишь, что он подвизался - правда, без заметного успеха - на процветавшем в Афинах ораторском поприще. Зачастую от такого рода занятий афиняне в дальнейшем переходили к участию в политических делах. Плохой оратор в Афинах не мог считаться хорошим политиком. Из-за постоянных жалоб на бедность часто высмеивался комиками того времени.

Итак в феврале (месяц анфестерион) 399 г. до н.э. заявление в суд подал Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки и подтвердил это клятвой:
«Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то - смерть».

Это обвинение поддержали Анит и Ликон. В ходе судебного заседания они выдвигали и другие обвинения, вплоть до попыток Сократом реставрации олигархии.

Подпись оратора Ликона на жалобе Мелета стояла после подписи Анита. И все понимали почему. Ликон был составителем речей Анита, его пишущей рукой, автором мыслей и убеждений. Сам Ликон выступал редко, но, когда это случалось, его речи как две капли воды походили на речи Анита. Ликон был Анитом в отсутствие Анита, а в присутствии Анита становился его тенью - так говорили о Ликоне другие ораторы.

По свидетельству Диогена Лаэрция (180 – 240 г. н.э.), обвинительную речь для Мелета, как говорил об этом Гермипп из Смирны, написал софист Поликрат.

Ещё до начала суда, когда Мелет только выставил в портике архонта жалобу на Сократа, где с ней мог ознакомиться любой желающий, друзья Сократа советовали ему бежать из Афин, но он не воспринял это обвинение серьёзно и отказался от побега явившись на суд.
Можно предположить, что он знал, чем закончится суд, и фактически осознано пошёл на смертную казнь. Возможно, основным мотивом его поступка было желание увековечить своё имя, и показать потомкам всё невежество и глубину нравственного несовершенства охлоса, плебса и демоса, предостерегая их тем самым от политического заигрывания с чернью.   

Суд по установленным правилам проходил в течении 9,5 часов. Начинался и заканчивался в один день. Судьи в количестве 501 человек перед началом заседания приносили клятву гелиастов:
«Я буду подавать голос сообразно законам и постановлениям афинского народа и Совета пятисот. Когда закон будет безмолвствовать, я буду голосовать, следуя своей совести, без пристрастия и без ненависти. Я буду подавать голос только по тем пунктам, которые составят предмет преследования. Я буду слушать истца и ответчика с одинаковой благосклонностью.
Я клянусь в этом Зевсом, Аполлоном и Деметрой. Если я сдержу мою клятву, пусть на мою долю выпадет много благ! Если я нарушу её, пусть я погибну со всем своим родом.»

Сократ принимает решение самому выступать собственным защитником на суде, хотя свои услуги ему предлагал логограф [10] Лисий (445 – 380 г. до н.э.).
Лисий, любивший Сократа, написал для него речь бесплатно. Сократ даже согласился прочесть её, но вернул её обратно, сказав, что эта речь слишком хороша для него, так как он представал в ней едва ли не существом идеальным. Больше всего, однако, Сократу в сочинении Лисия не понравилось то, что в конце обвиняемый должен был обратиться к судьям со слёзной мольбой пожалеть его старость, его бедную жену и маленьких детей, которые в случае удовлетворения требования Мелета останутся сиротами и без средств к существованию. [11]

После оглашения обвинительных речей слово было предоставлено Сократу:
«Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи-афиняне, я не знаю; что же меня касается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили. Тем не менее, говоря без обиняков, верного они ничего не сказали. Но сколько они ни лгали, всего больше удивился я одному - тому, что они говорили, будто вам следует остерегаться, как бы я вас не провёл своим ораторским искусством; не смутиться перед тем, что они тотчас же будут опровергнуты мною на деле, как только окажется, что я вовсе не силен в красноречии, это с их стороны показалось мне всего бесстыднее, конечно, если только они не считают сильным в красноречии того, кто говорит правду; а если это они разумеют, то я готов согласиться, что я - оратор, только не на их образец. Они, повторяю, не сказали ни слова правды, а от меня вы услышите её всю.

Припомним же сначала, в чем состоит обвинение, от которого пошла обо мне дурная молва, полагаясь на которую Мелет и подал на меня жалобу.
Хорошо. В каких именно выражениях клеветали на меня клеветники?
Следует привести их показание, как показание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя то, что под землёю, и то, что в небесах, выдавая ложь за правду и других научая тому же. Вот в каком роде это обвинение.
Вы и сами видели в комедии Аристофана [12], как какой-то Сократ болтается там в корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, и несёт ещё много разного вздору, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не в укор подобной науке и тому, что достиг мудрости в подобных вещах (недоставало, чтобы Мелет обвинил меня ещё и в этом!), а только ведь это, о мужи-афиняне, нисколько меня не касается. А в свидетели этого призываю большинство из вас самих и требую, чтобы это дело обсудили между собою все те, кто когда-либо меня слышал; ведь из вас много таких. Спросите же друг у друга, слышал ли кто из вас когда-либо, чтобы я хоть сколько-нибудь рассуждал о подобных вещах, и тогда вы узнаете, что настолько же справедливо и все остальное, что обо мне говорят.

… что меня касается, то я и теперь, обходя разные места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь из граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности.
Кроме того, следующие за мною по собственному почину молодые люди, у которых всего больше досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают послушать, как я испытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь пытать других; ну и я полагаю, что они находят многое множество таких, которые думают, что они что-то знают, а на деле ничего не знают или знают одни пустяки. От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему он учит, то они не знают, что сказать, но, чтобы скрыть своё затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он-де занимается тем, что в небесах и под землёю, богов не признает, ложь выдаёт за истину. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потому что тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. Ну а так как они, думается мне, честолюбивы, могущественны и многочисленны и говорят обо мне согласно и убедительно, то и переполнили ваши уши, клевеща на меня издавна и громко. От этого обрушились на меня и Мелет, и Анит, и Ликон: Мелет, негодуя за поэтов, Анит - за ремесленников, а Ликон - за риторов. Так что я удивился бы, как говорил вначале, если бы оказался способным опровергнуть перед вами в столь малое время столь великую клевету. Вот вам, о мужи-афиняне, правда, как она есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о важном, ни о пустяках.

Итак, что касается первых моих обвинителей, этой моей защиты будет для вас достаточно; а теперь я постараюсь защищаться против Мелета, любящего, как он говорит, наш город, и против остальных обвинителей.

Сократ, говорят они, преступает закон тем, что развращает молодых людей, и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения. Таково именно обвинение, рассмотрим же каждое слово этого обвинения отдельно.
Мелет говорит, что я преступаю закон, развращая молодых людей, а я, о мужи-афиняне, утверждаю, что преступает закон Мелет, потому что он шутит важными вещами и легкомысленно призывает людей на суд, делая вид, что он заботится и печалится о вещах, до которых ему никогда не было никакого дела; а что оно так, я постараюсь показать это и вам.

… Мелет, ты достаточно показал, что никогда не заботился о юношах, и ясно обнаруживаешь своё равнодушие: тебе нет никакого дела до того самого, из-за чего ты привёл меня в суд.

А привёл ты меня сюда как человека, который портит и ухудшает юношей намеренно или ненамеренно?
Мелет: Который портит намеренно.
— Как же это так, Мелет? Ты, такой молодой, настолько мудрее меня, что тебе уже известно, что злые причиняют своим ближним какое-нибудь зло, а добрые - добро, а я, такой старый, до того невежествен, что не знаю даже, что если я кого-нибудь из близких сделаю негодным, то должен опасаться от него какого-нибудь зла, и вот такое-то великое зло я добровольно на себя навлекаю, как ты утверждаешь!
В этом я тебе не поверю, Мелет, да и никто другой, я думаю, не поверит. Но или я не порчу, или если порчу, то ненамеренно; таким образом, у тебя-то выходит ложь в обоих случаях. Если же я порчу ненамеренно, то за такие невольные проступки не следует по закону приводить сюда, а следует, обратившись частным образом, учить и наставлять; потому, ясное дело, что, уразумевши, я перестану делать то, что делаю ненамеренно. Ты же меня избегал и не хотел научить, а привёл меня сюда, куда по закону следует приводить тех, которые имеют нужду в наказании, а не в научении.

Итак, ты (Мелет) утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать - новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю, как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю божественные знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев. Разве не так? Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь.
А не считаем ли мы гениев или богами, или детьми богов? Да или нет?
Мелет: Конечно, считаем.
- Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего рода боги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь загадку, утверждая, что я не признаю богов и в то же время, что я признаю богов, потому что гениев-то я, по крайней мере, признаю. А с другой стороны, если гении вроде как побочные дети богов, от нимф или каких-то ещё существ, как это и принято думать, то какой же человек, признавая божьих детей, не будет признавать богов? Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы - лошадиные и ослиные дети, а что существуют лошади и ослы, не признавал бы. Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал это обвинение иначе, как желая испытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы настоящем преступлении обвинить меня. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого есть хоть немного ума, что один и тот же человек может и признавать и демоническое, и божественное и в то же время не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.
Впрочем, о мужи-афиняне, что я невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет, это, мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно бует и сказанного.

… если бы вы меня отпустили, не поверив Аниту, который сказал, что или мне вообще не следовало приходить сюда, а уж если пришёл, то невозможно не казнить меня, и внушал вам, что если я уйду от наказания, то сыновья ваши, занимаясь тем, чему учит Сократ, развратятся уже вконец все до единого, - даже если бы вы меня отпустили и при этом сказали мне: на этот раз, Сократ, мы не согласимся с Анитом и отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше не занимался этим исследованием и оставил философию, а если ещё раз будешь в этом уличён, то должен будешь умереть, - так вот, говорю я, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал:
«Желать вам всякого добра - я желаю, о мужи-афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?»

Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет - поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз.
Не шумите, мужи-афиняне, исполните мою просьбу - не шуметь по поводу того, что я говорю, а слушать; слушать вам будет полезно, как я думаю.

Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу, так или иначе, привести в своё оправдание. Возможно, что кто-нибудь из вас рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так важно, как моё, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь, как оно может казаться, самой крайней опасности. Так вот, возможно, что, подумав об этом, кто-нибудь не сочтёт уже нужным стесняться со мною и, рассердившись, подаст в сердцах свой голос. Думает ли так кто-нибудь из вас в самом деле, я этого не утверждаю; а если думает, то мне кажется, что я отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня, любезнейший, кое-какие родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба родился и не от скалы, а произошёл от людей; есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи-афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем не менее ни одного из них не приведу я сюда и не буду просить вас о помиловании.

Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и неправильно, о мужи, - просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того, чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А потому и нам не следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так уж вы мне не говорите, о мужи-афиняне, будто я должен проделывать перед вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с волею богов, да ещё проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал и вынуждал бы своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не существует, и, вместо того, чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе; почитаю я их, о мужи-афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и предоставляю вам и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.»

Голосование судей по результатам прений сторон проходило в два этапа. Сначало голосовали о виновности подсудимого, а затем о мере наказания.
Аристотель так описывает процедуру голосования:
«Когда прения сторон закончены, те лица, которым выпало по жребию состоять при баллотировочных камешках, вручают каждому из судей по два камешка [13] - просверленный и цельный.
В суде стоят две амфоры - одна бронзовая, другая деревянная. В эти амфоры опускают свои камешки судьи.
Бронзовая имеет решающее значение, деревянная не берётся в расчёт. Бронзовая покрыта крышкой с просверленным отверстием, через которое может пройти только один баллотировочный камешек, чтобы одно лицо не могло опустить двух...»

По итогам первого голосования: 281 просверленных камешков в бронзовой амфоре, 220 цельных камешков в деревянной амфоре, что означало вынесение обвинительного приговора.
По закону, если за обвинение высказывалось менее пятой части присяжных (в данном случае, менее 100), лица, возбудившие процесс (Мелет) должны были уплатить штраф в 10 мин (1000 драхм). Поскольку обвинение поддержали более 100 судей Мелет освобождался от уплаты пени.

Перед вторым голосованием слово было предоставлено Сократу:
«Итак, чего же я заслуживаю, будучи таковым?
Чего-нибудь хорошего, о мужи-афиняне, если уже в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, чтобы для меня подходило. Что же подходит для человека заслуженного и в то же время бедного, который нуждается в досуге вашего же ради назидания?
Для подобного человека, о мужи-афиняне, нет ничего более подходящего, как получать даровой обед в Пританее [14], по крайней мере, для него это подходит гораздо больше, нежели для того из вас, кто одержал победу в Олимпии верхом или на паре, или на тройке, потому что такой человек старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы были счастливыми, и он не нуждается в даровом пропитании, а я нуждаюсь.
Итак, если я должен назначить себе что-нибудь мною заслуженное, то вот я что себе назначаю - даровой обед в Пританее.»

Очевидно поняв, что его предложение слишком оскорбительно и вызывающе для судей он говорит:
«Будь у меня деньги, тогда я назначил уплатить денег сколько полагается, в этом для меня не было бы никакого вреда, но ведь их же нет, разве если вы мне назначите уплатить столько, сколько я могу. Пожалуй, я вам могу уплатить мину серебра; ну столько и назначаю. А вот они, о мужи-афиняне, - Платон, Критон, Критобул, Аполлодор - велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надёжные.»
Но судья его уже не слушали.

После заключительного слова Сократа, за смертную казнь проголосовало 360 присяжных, против - 141. То есть 79 судей поменяли своё отношение к Сократу после его издевательского последнего слова.

Выслушав окончательный вердикт суда, Сократ сказал:
«А теперь, о мои обвинители, я желаю предсказать, что будет с вами после этого. Ведь для меня уже настало то время, когда люди особенно бывают способны пророчествовать, - когда им предстоит умереть.
И вот я утверждаю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моей смертью придёт на вас мщение, которое будет много тяжелее той смерти, на которую вы меня осудили. [15] Ведь теперь, делая это, вы думали избавиться от необходимости давать отчёт в своей жизни, а случится с вами, говорю я, совсем обратное: больше будет у вас обличителей - тех, которых я до сих пор сдерживал и которых вы не замечали, и они будут тем невыносимее, чем они моложе, и вы будете ещё больше негодовать.
В самом деле, если вы думаете, что убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый лёгкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Ну вот, предсказавши это вам, которые меня осудили, я ухожу от вас.
А с теми, которые меня оправдали, я бы охотно побеседовал о самом этом происшествии, пока архонты заняты своим делом и мне нельзя ещё идти туда, где я должен умереть.
Побудьте пока со мною, о мужи!
Ничто не мешает нам поболтать друг с другом, пока есть время. Вам, друзьям моим, я хочу показать, что, собственно, означает теперешнее происшествие. Со мною, о мужи-судьи, - вас-то я по справедливости могу называть судьями - случилось что-то удивительное.

Но вот уже время идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам  чтобы жить, а кто из нас идёт на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога.»

Сократ вынужден был ждать казни 30 дней, так как накануне его суда было отправлено на Делос ежегодное священное посольство, феория, в честь Тесея, некогда спасшегося от чудовища-минотавра на Крите и принёсшего богу Аполлону обет. Празднества эти (делии) отмечались всеми городами Эллады раз в четыре года, но священные посольства отправляли в Делос ежегодно. Афинское посольство отплывало в Делос на, одном из трёх, специальном государственном корабле «Теорида», символизирующего корабль Тесея. Во время посещения посольствами Делоса там проходили мусические (поэзия, живопись, риторика) и гимнические (спортивные) состязания. По обычаю, на время пребывания феорий на Делосе смертная казнь в Афинском государстве откладывалась, так же как и во время Олимпийских игр.

Время, предоставленное Сократу этим ожиданием, он проводит в размышлениях и беседах с родственниками и друзьями. Иногда он пытается выразить свои мысли в поэтических строках, и кто-то записывает произнесённые им строки:
«О добродетели вы не судите мудростью массы, -
Так говорил коринфянам однажды Эзоп.»

Друзья Сократа – Критон, Критобул, Платон и Аподлодор готовы были уплатить за Сократа штраф в 30 мин (3000 драхм) [16], однако, когда выяснилось, что казнь Сократа неизбежна, Критон задумывает спасти своего друга и устроить ему побег. С этой идеей он и посещает Сократа в тюрьме на рассвете за три дня до казни. «Да и не так много требуют денег те, кто берётся спасти тебя и вывести отсюда» - говорит он Сократу. Но Сократ отвергает предложение друзей и выбирает смерть, вместо позорного бегства.

Отчаявшись убедить Сократа бежать, в день возвращения религиозного посольства друзья вновь посетили его в тюрьме. Аполлодор принёс красивый шерстяной хитон [17] и столь же дорогой гиматий [18] и стал просить, чтобы Сократ принял смерть, одевшись в них. Он говорил, что в такой одежде Сократа не будет стыдно положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом, как и положено лежать выдающемуся и уважаемому человеку своего времени. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к сидящим рядом Критону, Симмию и Федону, сказал:
«Высокого обо мне мнения Аполлодор, если может думать, будто, после того как я выпью эту заздравную чашу, он ещё будет видеть Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростёрт у ваших ног на полу, – это я, он, очевидно совсем не знает меня.»
А обратившись к Апполодору ответил ему:
«Неужели мой собственный плащ годился, чтобы в нем жить, и не годится, чтобы в нем умереть?»

Последний день прошёл в бурных дискуссиях, на столько бурных, что тюремный прислужник несколько раз просит собеседников успокоиться: оживлённый разговор горячит, а всего, что горячит, Сократу следует избегать, иначе положенная порция яда не подействует и ему придётся пить отраву дважды или даже трижды.
Сократ признался своим друзьям в том, что он полон радостной надежды, - ведь умерших, как гласят старинные предания, ждёт светлое будущее. Сократ твёрдо надеялся, что за свою справедливую жизнь он после смерти попадёт в общество мудрых богов и знаменитых людей. Смерть и то, что за ней последует, представляют собой, говорил он, награду за муки жизни.

Когда Сократ был полностью готов к принятию яда, Критон попросил его не спешить, так как до заката солнца было ещё далеко. Более того, в афинской тюрьме вполне позволялось принимать отраву даже много позже назначенного времени исполнения приговора, смертникам позволяли хорошо поужинать, выпить вина, даже насладиться любовью. Однако Сократ отвечает, что ему нет смысла что-то там выгадывать и смешить самого себя, цепляясь за жизнь и дрожа над её остатками. С этими словами, на несколько часов опережая положенное время казни, сохраняя полное спокойствие, Сократ взял чашу с цикутой [19], поднёс её к губам и выпил до дна, как говорили затем присутствующие на казни, спокойно и легко.

По совету палача, Сократ какое-то время ходил по камере, а затем, когда ноги стали плохо его слушаться, лёг на ложе. Яд медленно парализовал тело философа, холод дошёл уже до живота, и тут Сократ, обратившись к Критону, произнёс последнюю просьбу:
«Критон, мы должны Асклепию [20] петуха. Так отдайте же, не забудьте».
После этого Сократ вздрогнул, а его взгляд остановился. Один из величайших философов всех времён и народов умер…


Прошло 712 лет и греческий демос, потерявший свою национальную аутентичность и растворившейся в охлосе Римской империи, в 313 году н.э. с радостью воспринял Миланский эдикт, частично даровавший гражданские права христианам. Сократу такое не могло присниться даже в кошмарном сне. В своих проповедях он никогда не призывал сменить национальные религиозные символы на инородные, он лишь ратовал о приравненении героев к традиционным богам, но потомки тех, кто осудил его за это на смерть пошли в своих религиозных преобразованиях куда как дальше.
Правда, надо отдать должное иудезированным грекам, которые создавая основы новой религиозной концепции, лепили образ Христа в том числе и с Сократа. Поэтому когда сегодня 10 миллионов греков поклоняются Христу, они невольно почитают при этом и Сократа, бунтаря и интеллектуального революционера, их замечательного предка, принесённого в жертву на прокрустово ложе официальной науки, которая всеми силами во все века цеплялась за традиционные догмы, не гнушаясь ни кровью, ни страданиями своих жертв.


1. Леонт был одним из известных руководителей афинского флота и добропорядочным гражданином. Он участвовал в подписании мира, заключённого Никием со спартанцами, а в Аргинусском сражении был в числе афинских военачальников. Как сторонник демократии Леонт выступал в своё время против олигархического «правления тридцати», опасаясь мести олигархов, удалился на Саламин.
2. Эфебы – учащаяся молодёжь в возрасте от 18 до 30 лет.
3. Исмений видный деятель эллинской демократии. Казнён в Фифах в 383 г. до н.э., при реставрации там олигархии. 
4. Поликрат – самосский тиран, сколотивший своё состояние на пиратстве в 538 – 522 г. до н.э. Сократ очевидно имеет ввиду награду Исмения от фиванцев за возвышение Фив до уровня Афин и Спарты, которая была выдана ему около 430 г. до н.э. из запасов храма Аполлона Исменийского, где очевидно хранились сокровища Поликрата после его смерти в 522 г. до н.э.
5. Стрепсиад богатый землевладелец, поселившийся в городе после брака с афинской аристократкой. Он и в старости остался грубым, жадным и хитрым крестьянином, не лишённым, однако, здравого смысла.
6. В комедии есть таки слова: "Они ходили грязные, заросшие, голодные и с палкой, по-сократовски. Есть в странах зонтиконогих неизвестное болото. Грязный там сидит Сократ и вызывает души."
7. В комедии есть таки слова: "Не сидеть у ног Сократа, не болтать, забыв про Муз, позабыв про высший смысл трагедийного искусства."
8. Майевтика (повивальное искусство) была создана Сократом как искусство извлекать скрытое в каждом человеке знание, с помощью наводящих вопросов. Мать Сократа была акушеркой, её искусство извлекать из роженицы новую жизнь навело Сократа на мысль, что также очевидно можно создавать и новую личность, извлекая нужные для этого знания из внутреннего мира самого человека. В своих майевтических беседах Сократ пытался убедить своих собеседников в том, что всеобщее, абсолютное находится в уме конкретного человека и только из него должно выводиться.
9.  Претан – дежурный представитель комитета 500, назначался на дежурство по жребию на 35 – 39 дней.
10. Во времена Сократа логографы - составители речей - фактически исполняли роль адвокатов, но непосредственно в судебном процессе не участвовали, а только готовили речи для его участников.
11. Сократ был женат два раза. Первый раз на Мирто, правнучке Аристида Справедливого (530 – 467 г. до н.э.), которую он взял без приданого и имел от неё сына Лампрокла, которому в 399 г. было около 40 лет. После её смерти он женился второй раз Ксантиппе от которой имел двух сыновей Софрониска и Менексена, которым в 399 г. до н.э. было не более 12 лет.
12. Имеется ввиду комедия Аристофана «Облака».
13. «Камешки» — историческое название; на самом деле это были медные круглые пластинки.
14. В Пританее получали даровой обед почётные граждане или гости, а также победители в разного рода спортивных состязаниях.
15. Эти слова Сократа в последствии породили множество легенд о возмездии обвинителей от изгнания их из Афин до казни без суда и следствия. Говорили, что некоторые из них повесились, а Анита побили камнями, но достоверных сведений об этом до нас не дошло.
16. Все имущество Сократа в это время оценивалось в 5 мин.
17. Длиннополая нательная рубаха без рукавов.
18. Накидка поверх хитона в виде прямоугольного куска ткани шириной около 1,5 м и длиной до 4 м.
19. Водяной болиголов, вёх ядовитый. Отравляющее вещество растения цикутоксин, содержится в корнях, относится к классу ядовитых спиртов, вызывающих смерть через расстройство центральной нервной системы.
20. Бог медицины и врачевания.