Она была неотразимо хороша своею неброской русской красотой, так идущей к её, немодному по тем временам, имени - Параскева; Соразмерные черты лица, матовая, без изъянов, кожа, сквозь которую просвечивал потаённый румянец. Губы, ещё не осквернённые дешевой губной помадой – а другой и не было тогда в открытой продаже. Ясные, словно бы, светящиеся голубые глаза. Добавим сюда пепельно-русые волосы, собранные на затылке в тугой клубок. Фигуру её девичью можно было бы назвать идеальной, разве только чуть тяжеловаты были икры стройных ног. Но походка Параскевы лёгкая, летящая. Когда она проходила мимо нас, голова моя сама собой поворачивались вослед. И не только моя. А как она читала одно из самых трагичнейших, можно сказать, гробовых стихотворений русской поэзии:
Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала - тоже.
Прохожий, остановись!
В то лето вздумалось мне стать актёром. Откуда наваждение – ума не приложу. Отец назидал: только в Медицинский – семья-то медицинская. Но в Медицинский – химию надо знать. Из школьного же курса химии я прочно усвоил лишь два знания: глюкоза сладкая, а Светик - лаборантка школьного химкабинета, прошлогодняя выпускница школы безотказна по части поцелуев, доводивших нас обоих до умопомрачения. Но, остальное – ни-ни. И, конечно же, сугубо возрастная причина: «Послушай родителей и сделай наоборот». Что я и сделал.
В настоящую актёрскую жизнь позволительно было входить только через пять московских дверей в тамошних учебных заведениях. Первая в арбатском переулке. Вторая в другом переулке, носящем имя лирического тенора. Третья – заветнейшая, кинодверь. Четвёртая открывалась только перед теми, кто поклонился бронзовому грузному старику в халате, дремлющему в кресле у входа в его Дом. Пятая же дверь… О, эта пятая дверь! О, Сим-Сим, отворись! Я весь твой! А из-за двери звучит классичеки-пресловутое : «Не верю!». И величественный седобородый старикан со сложносоставной фамилией глядел с потрета непреклонно на не мерянную толпу вожделеющих эфемерной славы под размашистым крылом чеховской птицы на театральном занавесе. А таких, как я, по сто человек на каждое из двух десятков мест. И вся эта, исполненная надежд толпа, мечется по столице от одной двери к другой, дабы хоть где-то глянуться, скрывая за напускной дерзостью свою простодырую верхневолочковость, или южнорусское геканье и войти в число будущих сотрясателей зрительских сердец. Но Параскева не металась. Для неё не было иной цели. Только сюда, на проезд Художественного театра, ныне вновь Камергерский переулок.
Соискатели славы дичились друг друга, но проходил первый тур прослушивания, потом второй, потом третий и в коридоре у дверей приёмной комиссии становилось с каждым туром всё меньше потенциальных мочаловых, качаловых, ермоловых и комиссаржевских. Жуть! А чтобы пройти туры, следовало пред комиссией читать стихотворение, отрывок прозы и басню. Во главе ареопага восседал Мастер – небожитель с хорошо поставленным, но изрядно просевшим до хрипотцы барственным баритоном. Рядом, но в безмерном отдалении от гения пребывали подмастерья. Соискатели читали пред Мастером «Стрекозу и муравья», «Ворону и лисицу», что-нибудь из Горького, типа «Старухи Изергиль», да содрогающие душу стихи Асадова или барабанную патетику Маяковского. Параскева же читала Марину Цветаеву. Да так читала, будто сама эти строки о себе написала – Комиссия буквально онемела. Её и нас с другом сразу же допустили до третьего тура. И его мы прошли. Считай, нас приняли. Но, тут какой-то лысенький – поговаривали, сам ректор - провёл в комнату комиссии троих: Один с бараньими глазами навыкат и с бараньими же, сальными кудряшками на голове. Следом - хлюст, вихляющий при ходьбе бёдрами. И насквозь московская девица в платье, облегающем тело, как кожа анаконду. И назначили четвёртый тур. К нам: Параскеве, моему сотоварищу и мне вышел Подмастерье – некогда сыгравший деревенского гармониста на целине и, отводя глаза, сказал, что мы отсеялись, посоветовав не отчаиваться! Сказка кончилась. Надо было жить. Меня ждал завод. Друг похвастал, что нашел место дворника. Параскева промолвила печально: «Я домой не вернусь. Отчим меня обротать норовит при больной-то матери. Я в Москву от него самоходом уехала». На том и расстались.
Как-то всё с тем же другом просочились мы в «Националь» - чёрный, модернистский уродище, что тогда выпендрился между театром им. Ермоловой и старым «Националем». Там внизу варили чудный кофе – смесь «Арабики» и «Робусты». Сидим, кайфуем.
- Привет, мальчики.
Повернулись, а у стойки Параскева, словно бы, насаженная на вертящийся стул. Наша Параскева, о которой мы два года нет-нет, да и вспоминали. Волосы подстрижены в каре, губная помада явно импортная – ярчайшая. Кофточка тугая, декольтированная, юбка замшевая, модннячая, ничего не прикрывающая.
- Вы чего тут?
- Да мы по кофейку. А ты?
- Я тут... работаю.
- Кем?
- Как бы это сказать…
И тут подошли два расфуфыренных иностранца:
- Бон джорно, сеньорита!
- Роберто! – Профессионально заулыбалась Параскева во весь свой накрашенный рот. – Бон джорно, Винченцо! О, Винченцо!. – Она соскочила со стула, как с кола, махнув на прощание нам рукой. - Мальчики, заходите, поболтаем.
И они втроём пошли к лифтам.
А мы направились к выходу. Наперерез двинулся молодой парень с лицом, напоминающим затёртый двугривенный.
- Вы откуда её знаете?
- А тебе, что за печаль? – Огрызнулся я.
- Чтобы мы вас здесь больше не видели! - Тихо, но веско сказал Двугривенный. Здесь зона для иностранцев. Понятно?
Мы вышли на пандус.
- Кагэбэшник, - сказал друг. - А подруга наша на них работает…
И вспомнилось мне пронизавшее душу чтение её на экзамене : «Идёшь на меня похожий,/ Глаза устремляя вниз. /Я их опускала – тоже!/ Прохожий, остановись…/ Сорви себе стебель дикий/ И ягоду ему вслед: /Кладбищенской земляники/ Крупнее и слаще нет./ Но только не стой угрюмо, /Главу опустив на грудь./Легко обо мне подумай,/ Легко обо мне забудь…».
Сколько лет прошло! А всё помнятся зачем-то пепельно-русые волосы, ясные, голубые глаза. И голос, чудный её девичий голос, произносящий провидческие, страшные строки, написанные божественной Мариной.