Первая часть здесь:
http://www.proza.ru/2018/02/06/1980
Пенальти
1.
Отличное поле. Тренировочное поле команды "Арарат".
Мы разделились на две команды.
Рыбаченко занесло по ту сторону баррикад. Ну и хорошо. Мне с ним ни победу, ни поражение не делить.
Но что забавно - он меня обходит... точнее обегает стороной.
С некоторых пор.
Впрочем, мяч столкнул нас в очередной раз. Причём - достаточно жёстко.
Армен навесил мне отличный пас.
Я рванул. И тут - откуда ни возьмись - этот болван - Рыбаченко!
Ну... прямо на меня!
А я в это время понял, что именно мой удар - это и есть та самая девяточка.
Я что есть мочи долбанул по мячу. Но угодил кроссовкой по колену Рыбаченко.
Мы оба свалились.
Рыбаченко взвыл. Коленную чашечку я ему выбил, что ли?
А я схватился за ступню молча. Словно иглой всего пронзило. Раскаленной.
Подбежали остальные.
Нас оттащили к кромке поля.
Откуда-то притащили лёд.
Вроде отпустило.
И меня, и этого придурка.
Но игру мы больше не продолжили.
Сидели на скамеечке и тоскливо наблюдали за тем, как играют наши команды.
Ну, я, вообще-то, болел.
А Рыбаченко ныл всю дорогу.
Ночью с ореховых деревьев сыпались орехи.
Я полез за ними на улицу.
Насобирал, притащил в дом.
Разбудил маму и папу.
Мы тихонько, чтобы не потревожить хозяйку, раскалывали их папиными ладонями, лакомились и хохотали.
Даже и не вспомню, над чем.
Нам было хорошо.
Это главное.
А вот ступня всё-таки распухла.
И на следующий день я в школу не пошёл.
"Графа Монте-Кристо" читал.
Ну а потом заявилась она. Ася.
Не, ну правда, что ей от меня надо?
А, если честно, это здорово.
Когда за тобой бегают девчонки.
2.
Я вижу только её голову.
А точнее - челку, лоб, брови, глаза, нос и рот.
Правильные у неё черты лица.
Она стоит за окном.
А я сижу на кровати, вытянув распухшую, перебинтованную ногу.
Вторая нога, в общем-то, тоже вытянута.
Она смотрит печально.
А потом... принимается хихикать.
Вот что она, а? Глупые всё-таки девчонки. И что мы в них находим?
Чёрт! Да я же в трусах!
Я быстро укрываюсь пледом, папа его привёз из Болгарии. Чудесный плед! Только колючий, шерстяной.
И утыкаюсь в книгу.
...Тоже ведь пострадал из-за женщины - граф...
А она скребётся в окно, как кошка.
Я вдруг отбрасывают книгу и подпрыгиваю к окну, забыв про ногу. Ох!
- Ну чего тебе? - злюсь я.
Видно мой голос раздаётся из приоткрытой форточки, потому что Ася задирает голову и произносит своим ангельским пушистым голосом:
- Что с тобой? Нога сильно болит?
Откуда она знает про ногу?
Небось - Рыбаченко рассказал?
А может, она и к нему ходила? Про бедненькую коленку расспрашивала? Жалела!
- Катись - откуда пришла! - грубо отвечаю я и возвращаюсь на кровать.
А она не уходит.
Мне становится неловко. Но я делаю вид, что продолжаю читать...
Она постояла ещё немного и ушла...
Я сижу красный, как рак.
Мне стыдно.
Всё-таки ведь навестить приходила.
Чёрт! Чёрт!..
- Чертыхаться неприлично, - сказала мне однажды тётя Галя.
- Избавляйся от вредных привычек.
Ага! Избавишься от них. Это ведь - привычки. Да и характер у меня такой. Привыкающий.
Чёрт...
А косу я её сегодня не разглядел. Я бы любовался её косой всю жизнь.
У тёти Гали косы нет. Это я про Аську. Про Асю.
3.
Ноге полегчало. И я отправился к тёте Гале.
Знаете, порой и старушка может стать тебе другом. Даже если между вами лет пятьдесят.
- Рассказывай, - кивает тётя Галя.
И я, как на духу, всё и выкладываю.
Про Асю, про Рыбаченко, про Азизяна, про мой дурацкий удар на запасном поле команды "Арарат", даже про орехи и жвачку.
Да. Тут случилась такая история.
На немецком немка мне сказала:
- Выплюнь в окно.
Про жвачку.
Я её уже неделю жевал.
Мне эту жевательную резинку подарил дядя Арам. Он служит консулом в одной африканской стране. В Анголе. Он троюродный брат моего папы.
Вот, навестил нас и подарил мне эту самую жвачку. Таких жвачек - ни у кого нет. Дефицит.
А у меня целую неделю.
Жую и радуюсь жизни. Два раза давал Асмик пожевать.
А немка мне говорит:
- В окошко!
Ну... пусть это будет на её совести! - я и выкинул.
А вечером вспомнил.
Помчался в школу. Вычислил траекторию. В темноте пошарил по земле ладонью.
И свершилось чудо!
Тут же нащупал.
Вся в песке.
Хрустит всякой гадостью.
А я жую. Я счастлив.
- Это она у тебя во рту? - спрашивает тётя Галя.
- Да, - киваю.
- Выплюнь. Я тебе итальянскую дам. Мне брат привёз.
И даёт мне итальянскую. Из шкатулочки. Той самой, в которой хранится погон её папы.
- А про Рыбаченко забудь, - говорит. - Он дурак. Он сын кухарки.
Я не очень понимаю, о чём она.
Но мне вдруг становится очень легко на душе.
И одновременно - тревожно.
А Ася? Чья она дочь?
И разве это так важно - сын кухарки ты или сын князя?
Или - как я - учительницы французского и авиационного техника.
4.
Когда я смотрю на гору Арарат, я вспоминаю своего дедушку. Папу моего папы. Он был царским офицером. А потом командиром ДобрАрмии - Добровольческой белой армии, которая воевала с красными.
Без боёв и лишнего кровопролития эта самая армия, а точнее - рота моего дедушки - отступила в Персию. Может, и навру, но, кажется, году в 1922-ом.
Рота дедушки брела по безводной каменистой выжженной Араратской полупустыне. Ни капли воды во фляжках.
Рота погибает от жажды.
И тут - лужа! Солдаты бросаются к ней. Но мой дедушка восклицает:
- Пейте только через платки!
"Хоть какая-то фильтрация", - объяснил мне папа, который и рассказал про дедушку.
И кто послушался, тот выжил. Правда, переболели брюшным тифом.
В итоге они добрались до Курдистана.
После госпиталя дедушка стал работать помощником хирурга. И влюбился в дочь местного князя.
И она в дедушку тоже влюбилась.
И ведь могло так случиться, что я родился бы правнуком курдского князя.
Но дедушка вернулся из эмиграции в Советскую Грузию. Стал бухгалтером, а по вечерам играл в любительском театре царского генерала.
Потом женился на чудесной жёнушке. А потом родился мой папа.
А в тридцать седьмом году Вождь всех времён и народов товарищ Сталин посадил моего дедушку в ВяткаЛагерь. Потому что мой дедушка Христофор был когда-то не коммунистом, а царским офицером. И защищал родину в Первой мировой войне.
Ерунда какая-то. Нечестно как-то. Неправ товарищ Сталин. И те правители, которые не уважают своих подданных.
5.
На перемене меня окликнул мой родственник - брат Лёва:
- Ара! Ты почему не приходишь?
- Куда? - не понял я.
- Ко мне! К нам!
- Домой?
- Ара! Да! Куда ещё?! Приходи сегодня! У меня день рождения!
Я и пришёл.
И что не лезет ни в какие ворота - пришла и Ася. Оказывается, она какая-то там четвероюродная сестра Лёве. Не мне - ему.
А так, в основном, пришли старшеклассники-одноклассники Левы.
Танцуют медленный танец. В полутемной комнате.
На столе - шампанское, торт, пироги.
Девушки хихикают. Парни их во всю тискают. Даже целуют. Надо же. И не стесняются. Ни те, ни другие.
А мы с Асей сидим на диване, в разных концах. Поджав ноги.
Не нравится мне всё это.
И вдруг Ася говорит:
- Пошли отсюда?
Мы и пошли.
Вечер на улице.
Почти ночь.
Это окраина города. И звёзды видны. Огромные звёзды.
- Вон Большая Медведица, - говорит Ася.
Да знаю я.
- А вон Альдебаран.
Какой ещё Альдебаран?
- Хватит на меня дуться, - говорит Ася.
Ещё чего!
- Ну хватит... Пожалуйста... Я хорошая.
Я молчу. Не знаю я, что сказать в ответ.
А она останавливается:
- Слышишь?
- Что?
- Звёзды поют.
Не слышу я никаких звёзд.
А она кладёт свои уютные ладошки мне на плечи:
- Под эту мелодию надо танцевать.
И мы движемся в таком плавном танце. А я никогда и не умел танцевать. А теперь получается.
И мы плывем под звёздами.
Потом она совсем близко ко мне придвигается и целует прямо в губы.
Сладкие они - губы. Видно, от пирогов.
Пироги-то были с клубничным вареньем.
Ну... я потом и сам поцеловал.
А во сне увидел Большую Медведицу. Она сверкала своими звёздными глазами и шептала на всю Вселенную:
- Гоша... Лови момент!..
6.
В каждом повествовании можно встретить лирическое отступление. Оно никак не влияет на саму историю.
Разве что на представление читателя о, скажем, характерах главных героев, или о том, как они относятся к родной природе.
Серёга мне рассказал вот такую историю:
- Вчера мне сон приснился. Будто с горы Арарат скатывается огромный камень. С дом величиной. И катится прямо на меня. Я бегу от него. А он - всё быстрее и быстрее!
Но я все-таки успел взобраться на гору Арагац. А камень покатился обратно. И я остался жив!..
А я вспомнил реальные истории.
Как мы с пацанами на нашем Третьем массиве, в Тбилиси, пускались в "рейс".
Рейс - это когда у каждого свой обруч или колесо, подталкиваешь его перед собой металлическим крюком и обегаешь таким макаром все горки-пригорки района, добегаешь до виноградников, а потом с воплями мчишься вниз. Ветер в ушах свистит. И весь шик в том, чтобы ни разу не дать обручу упасть.
Это надо было видеть хотя бы раз в жизни. А точнее - стать участником такого "рейса".
И когда вот так побегаешь по любимой окраине всё лето, в итоге понимаешь одну важную штуку: нет ничего прекрасней лета, обруча и друзей - Женьки-Пузыря, Або и даже Хдо-собачника, который с нами никогда не бегал. Он подкармливал своих питоцев сухарями. А дворняги семенили рядом и в благодарность энергично виляли куцыми хвостами.
Странно, в Ереване я ещё ни разу не видел мальчишек, носящихся по городу с обручами или колёсами от детских колясок.
Поэтому я гоняю по городу на своих коньках. Кстати, свист в ушах тот же.
У Серёги коньков нет. Поэтому он несётся рядом на велике.
Ну. Практически такой же "рейс" - как и в моём гедавгем прошлом. Такое же ощущение полной свободы.
- Почему - ощущение?! - вопит Серёга. - Свобода!
- Свобода! - воплю я.
Свобода! Да ещё какая!
7.
Утро.
Мама и папа уже ушли на работу.
А мне торопиться некуда.
Сквозь последний утренний сон я слышу... а сквозь слипшиеся за ночь ресницы вижу...
...как в нашу комнату через приоткрытое окно забирается Рыбаченко... а следом - ещё какие-то подозрительные типы...
Я затаился.
Я жду.
Что это он надумал - Рыбаченко?
А они... перевязывают меня ремнями и верёвками... по рукам и ногам.
Я молчу.
Жду.
И тут Рыбаченко будит меня и впихивает мне в рот кляп.
А затем... совершенно бессовестным образом принимается меня щекотать.
А подозрительные типы ржут.
Из последних сил я выплевываю кляп и тихо... очень тихо произношу:
- Развяжите меня.
Я говорю это так тихо, что они не осмеливаются ослушаться и сбрасывают с меня путы.
Я медленно встаю.
Я беру со столика любимую вазу мамы... Я размахиваюсь, я швыряю в них моё самое прекрасное на свете оружие...
Но они успевают увернуться и выпрыгнуть в окно.
А я просыпаюсь.
Сон!
Слава Богу! Ваза цела!
Фу!..
Пошёл я мыться, зубы чистить.
Ещё домашку делать. Контурные карты и всё такое.
Когда я стану Туром Хейердалом, а потом старичком, я куплю себе остров.
Буду книги писать и давать интервью:
- Ваше самое чудесное событие в жизни?
- Да много их. Вся моя жизнь.
- И все-таки?
- Не нудите, журналисты. Лучше взгляните, какой у меня прекрасный плот. Я на нем избороздил все океаны.
А потом мы с Аськой поплывем в Исландию.
Забавно. Я покорил все океаны мира и половину суши, а до исландцев так и не добрался...
Чёрт! Снова уснул.
Люблю я поспать. Потому как переходный у меня возраст.
Так сказала тётя Галя. Самая чудесная старушка в мире.
8.
Когда мы жили в Тбилиси, мы часто ходили с папой на кладбище.
Называется оно, на первый взгляд, смешно. Кукийское кладбище. Я не знаю - почему.
Может, там деревня когда-то была. Скажем - Куки.
У нас, на Третьем массиве жил дурачок, который целыми днями сидел во дворе на табуреточке, а когда мимо проходила девушка, пел:
- Тюкли, тюкли, маленькая девушка!.. Тюкли-тюкли!..
Правда, к Куки это никакого отношения не имеет.
На Кукийском кладбище лежат мои дедушки и бабушки.
Когда весной мы отправлялись красить оградки, всегда светило солнце. Пели птицы. Я бегал вдоль оградок, разглядывал памятники и представлял, как жила эта девушка, которой не стало в девятнадцать лет. Восемнадцать ступенек на её пьедестале целые, а девятнадцатая расколота. А сама девушка изображена ангелом...
Или как этот старичок жил. Видно, генералом был. Может воевал плечом к плечу с моим дедушкой?
Потом мы добирались до нашей оградки. Надо было идти в гору. Вот, мы доходили. На памятнике фотографии. Дедушка и бабушка. Им не жарко под тбилисским солнцем. Они в тени кипарисов.
Мы красим оградку. Собираем веточки и сухие листья, омываем руки водой. А потом замариваем червячка бутербродами с сыром.
И отправляемся назад.
- Пап, я побегу?
- Да, беги...
И я сбегаю по Кукийскому кладбищу вниз. К воротам.
Дожидаюсь папу...
А в Ереване мы на кладбище не ходим.
Странно, ведь где-то здесь лежат мои прабабушка и прадедушка.
Может, папе грустно, и он не хочет думать о том, что на свете больше нет ни его бабушки, ни его дедушки, которых он очень любил.
Смерть - странная штука. Был человек и нет человека. Родного, любимого.
Нельзя больше его обнять, поцеловать. Поговорить о том, о сём.
Вот мы враги с Рыбаченко.
И вдруг во время одной из наших драк мы так покалечим друг друга, что кто-то из нас покинет этот свет.
И что тогда?
Да. Ася достанется тому, кто останется жив.
И что - разве жизнь стоит того?
Не знаю.
Я Рыбаченко на тот свет отправлять не собираюсь.
Но ведь он не отстанет от моей девчонки. Хоть и скулит по пустякам. Но он не такой уж и тюфяк. Ведь всё равно ходит за ней, как приклеенный.
И что прикажете делать?
9.
Я сижу на стремянке. Читаю Марка Твена.
Внизу караулит Самур. Пёс. Добродушный, в общем-то, а меня за пятки хватает.
Вот я и сижу третий час на верхотуре. В библиотеке тети Гали.
Попа одервенела.
...дочитал про путешествия Тома Сойера над Сахарой на воздушном шаре...
С Самуром связываться не шибко охота. Я перелезаю со шкафа на шкаф.
В зале, в тот самый момент, когда я переползаю на итальянский телевизор, появляется тётя Галя.
Она смотрит на меня, затем на Самура, который ревниво следует моим маршрутом, и принимается хохотать.
А Арик тоже входит в комнату, кивает мне и показывает глазами, мол, жду в саду.
- Слушай, - говорит Арик. - Передай это Свете.
Он протягивает мне конверт.
- Когда?
- Сегодня... Ну... когда получится...
Я звоню в дверь. И почему-то чувствую себя полным дураком. Но Арик попросил именно меня. И я обязан это сделать.
Дверь открывается.
- Здравствуйте. Это Вам, - говорю я.
И протягиваю конверт Свете.
Она, правда, очень красивая.
И строгая.
Света вскрывает конверт.
Быстро читает.
Я собираюсь улизнуть... Ну... труханул я!
- Погоди-ка, - говорит Света. - Передай своему дружку, чтобы сопли подтер.
Хмыкает. И хлопает перед моим носом дверью.
10.
Я и не знаю - зачем я это делаю.
Я перелезаю через каменную ограду и осторожно подбираюсь к дому Рыбаченко. Крадусь шагом рыси.
Так и думаю - "шагом рыси".
Глупые мысли...
Подкрадываюсь к окну и заглядываю в комнату.
Я не верю своим глазам.
Рыбаченко... кормит из бутылочки с соской младенца!
В бутылке что-то белое. Молоко, наверное.
Младенец вроде как принимается орать. Мне не слышно из-за окна. Но ребеночек багровеет. А Рыбаченко спокойно так его трясет в руках. И продолжает кормить.
Кто этот младенец? Брат младший, что ли?! Или сестра?
Надо же.
И ведь больше в комнате никого нет. Рыбаченко и вот эта малявка.
Мне становится как-то не по себе - словно шпион подсматриваю.
Я осторожно пячусь назад. Перелезаю через ограду и иду.
Куда глаза глядят иду.
Мне необходимо сосредоточиться.
Сумерки над городом. И в душе - сумерки. Не очень мне всё это понятно.
Ну вот все эти последние события, новости, истории, впечатления.
Может, потому что мы переехали из одной республики в другую?
Может, и поэтому. Всё-таки новые места. Новые люди. Новые отношения.
А может... всему виной... ну, не виной, а причиной - мой переходный возраст, про который говорила тётя Галя?
В любом случае - разбираться мне. Это мои дела и моя жизнь. И всё, к чему я приду, это моё...
Надо же. Из соски кормил. И так ловко.
Ну ты даёшь, Рыбаченко Юра!
11.
Когда не знаешь, как быть дальше, лучше вообще не думать.
Утро вечера мудренее.
Хорошая пословица.
Ну а что? К вечеру голова устаёт, мысли какими-то кислыми становятся. Сплошные сомнения.
А утром встал, умылся, зубы почистил мятным порошком, попрыгал на одной ноге - вместо зарядки. Опять же подзарядился гоголем-моголем, запил чаем с кизиловым вареньем и пришёл к выводу:
- А как будет, так и будет!
Эх, хорошо на улице! Начало октября, а тепло. А в Москве холодно и дожди.
Я в Москве был.
Чудесный город. Столица нашей родины СССР. Мороженое вкусное. Народ приветливый. Мы с папой гостили у его школьного друга.
Дядя Джемал - прекрасный человек. Геолог.
По грибы ходили. Перешли через проспект к церквушке, лисичек на собирали. А Цезарь носился по рощице и, наверное, распугал всех волков. Дядя Джемал рассказал, что зимой слышал, как из рощи этой волки выли. Зима очень холодная случилась в прошлом году в тех краях. Вот бедные волки и выли от жуткого мороза. А теперь жизнерадостный ньфаундленд Цезарь волков с ума свёл. Вот они и попрятались по кустам. Мы же ни одного не увидели.
Это я так пятилетней Яночке объяснил, чтобы она волков не боялась и спокойно собирала лисички.
Потом мы грибы пожарили дома на чугунной сковороде и устроили пир на весь мир.
Эх! В Москву бы сейчас! Подальше от всех этих проблем переходного возраста. В рощицу! К церквушке! С Цезарем - волков пугать!..
- Привет!
Передо мной стоит Ася.
- Гуляешь? - как-то слишком кокетливо она мне улыбается.
- За хлебом я.
- Пошли вместе?
- Ну, пошли...
Если честно, не люблю я ходить за хлебом с кем-то. Может, это и странно. Не люблю я по магазинам таскаться в компании.
Ну, ладно. Не гнать же.
Вместе - так вместе. Всё-таки целовались и под звёздами танцевали.
12.
У хлебного меня окликнул Азизян. Он уже давно не хромает на подстреленную ногу. А сейчас даже какой-то торжественный. И прилизанный.
Мы с Асей подходим.
- Здравствуйте, - вежливо здоровается Азизян.
- Это Азизян, мой одноклассник, а это Ася, моя соседка, - говорю я, в общем-то, тоже вежливо. - И мы пришли за хлебом.
- А я уже купил. Разный, - отвечает Азизян. - Белый, серый, чёрный. Лаваш.
Чего это он так светится?
- Ты так любишь хлеб? - улыбается Ася.
- Да, - серьёзно отвечает Азизян. - У меня сегодня день рождения.
- Ого, - говорю я без особого энтузиазма.
- Поздравляю! - улыбается Ася.
А что это она так на него смотрит? Как-то слишком вежливо.
- Приходите вечером, - говорит Азизян.
Вдруг резко поворачивается и быстро уходит.
Странный всё-таки тип.
Мы молча заходим в "Хлебо-булочную". Молча покупаем хлеб. Молча возвращаемся на свою улицу.
- А я бы пошла, - задумчиво произносит Ася.
- Ты так любишь хлеб? - спрашиваю, практически её голосочком.
- Да, - отвечает Ася. - Я подарю ему булочки. Мы вчера с мамой напекли. С сыром. И с изюмом. Я тебя буду ждать у ворот.
Ася учится во французской спецшколе.
- Хорошо, - неожиданно кротко соглашаюсь я. - Я подарю Азизяну бублики с маком.
Ася только улыбается в ответ. И скрывается за калиткой.
А я кричу вслед:
- Ты знала, что у Рыбаченко грудной брат?
- Не брат, а сестра! - слышу в ответ.
И всё-то они знают. И всем сочувствуют эти женщины. Особенно - шутам гороховым и грубиянам.
13.
В руках она держит огромный... огромный (!) букет алых роз.
Раз, два, три, четыре... семь роз!
И ещё пакет с Аллой Пугачёвой. А в "Пугачёвой", видно, плюшки. Или эти, как их, булочки с изюмом.
- Красивый букет, правда? Из нашего сада. Еле маму уговорила.
- Это кому? - я не верю собственным глазам.
- Твоему другу!
- Да не друг он мне! Просто - одноклассник.
- Да друг, друг... А ты что подаришь?
- Книгу.
- Книгу?
- Да. А что? Это плохой подарок?
- Да нет... Хороший...
- Книга - друг человека!
- Ну вот видишь. Раз ты подаришь друга, значит, Каро тебе друг.
Откуда она знает его имя?
- А какую книгу?
- "Сокровища майя и инков".
- А кто это - майя и инки?
Но мы уже дошли до азизяновских дверей и я принимаюсь колотить в них что есть мочи.
Двери сразу открываются.
Азизян нам рад, это же видно.
Только он какой-то совсем несчастный. А как увидел розы, даже носом шмыгнул. Растрогался, цанцар - шут гороховый. Ха!
Покраснел, в глазах слеза блеснула. Губы задрожали.
Прижал розы к груди, а я при этом подумал: "Сейчас от всех этих переживаний в обморок грохнется". Я ведь прислушался - в доме - тишина, значит, никто к нему не пришёл.
Тут появилась его кругленькая толстенькая мама. Позвала нас к праздничному столу. А там - долма, лаваш, гата, пироги, торт, лимонад фирменный...
Словом, объелись мы так, что не можем пошевелиться.
А Азизян вдруг спрашивает:
- Почему меня никто не любит?
Мы с Аськой помолчали.
А я хлопнул его по плечу и, как дурак, говорю:
- Тебя Ася любит.
Азизян уставился на меня. Ася сердито икнула.
А я всё-таки нашёлся вроде и добавил:
- Ну а я... уважаю.
- За что? - спросил Азизян.
- Да хотя бы за то, что ты весь вечер нам фуги Баха ставишь.
Азизян пожевал губами, потом тоже икнул и простодушно заметил:
- У нас только эта пластинка в доме. Других нет. Её дедушка любил слушать. Он сапожником был...
А когда мы возвращались от Азизяна домой, звёзды нам не светили с неба.
Накрапывал дождь, осень всё-таки, и мы с Асей слегка промокли.
Большая Медведица дремала за тучками.
14.
Ночь на дворе.
Я тихонечко вылезаю в окно.
На этот раз не за орехами.
Дело поважнее.
Я подбираюсь к каменной ограде. Цепляюсь пальцами за выступы. Подтягиваюсь. Перемахиваю через ограду.
Меня волнует тайна.
Крадусь по саду. Деревья шепчутся между собой.
В доме, за окном, мерцает огонёк свечи.
Над ним... колдует тётя Галя. Я отчётливо вижу её. А в руках у тёти Гали - царский погон её отца.
Она водит этим погоном над свечой. Погон вспыхивает ярким пламенем.
Тетя Галя вскидывает голову к небу и улыбается самой дикой улыбкой, которую мне доводилось видеть в жизни.
Ух!..
Я просыпаюсь. Ну и сон!
Я осторожно и без лишних скрипов, чтобы не разбудить маму с папой, соскальзываю со своей раскладушки, быстро влезаю в штаны и кеды, натягиваю свитер, приоткрываю окно...
Я на улице!
...Вы когда-нибудь бродили по ночному спящему городу?
Я обожаю это дело.
И не только я.
У меня есть знакомый милиционер. Я подружился с ним вчера.
Другой бы взрослый сказал:
- Мальчик! Ты что это тут делаешь? Ну-ка, быстро домой!
А милиционер спросил:
- Эй, парнишка, тебя как звать?
Он стоит на своём посту, видно, скучает. И поговорить хочется.
Ну, мы поболтали о том, о сём.
А потом дядя Жора и говорит:
- Теперь домой иди. И... не забудь перед сном почистить зубы.
На самом деле, я понял, что он имел в виду.
Вот я и спешу к нему.
- О, Гоша! - радуется дядя Жора.
И мы снова говорим о разных забавных вещах.
Дядя Жора рассказывает, как он в детстве с друзьями устраивал ночные набеги в соседские сады. Яблоки рвали, виноград, туту.
А я рассказал про Азизяна. Как чуть было не пристрелил его.
Дядя Жора расхохотался, а потом серьёзно спросил:
- Теперь ты понял, что оружие - не игрушка?
- Да, - кивнул я.
- Молодец. Теперь шагай домой. И выспись, ведь завтра у тебя контрольная по алгебре.
Хороший человек. У него семь сыновей.
15.
Это произойдёт несколько лет спустя. В десятом классе.
Мои болваны-одноклассники запрут нашего военрука в кабинете.
Приставят стул к двери.
А он - военрук - будет стучать с той стороны и тихо просить:
- Сынки, откройте!.. Я ругаться не буду...
Я взбесился. Отогнал придурков. Отпер. Освободил товарища подполковника Данилова...
Мы шагали с ним по вечернему Еревану. И Владимир Карпыч рассказывал про свою суворовскую юность.
- Ползали мы по плацу в снежном месиве. Команда такая... И ничего, сынок, - выдюжили.
Он у меня и сейчас перед глазами - доброе спокойное лицо. Человек, который всей душой с нами - мальчишками семидесятых.
Но это случится потом, а пока...
...мы - мама, папа и я - часто ходим в гости. По нашим ереванским родственникам.
О дяде моего папы - Наполеоне - я знаю немного. Только то, что он пропал без вести в блокадном Ленинграде. Был подводником. А в мирное время, до великой отечественной войны - альпинистом. Покорил Памир. Осталось несколько фотографий. Дядя Напик в форме моряка. Открытое лицо. Чистый взгляд, как у писателя Джека Лондона.
А другой дядя моего папы - родной брат дяди Напика, у которого мы сейчас в гостях, - художник. Дядя Ашот. Чудесные у него иллюстрации. Особенно к сказкам великого армянского писателя Ованеса Туманяна.
Я горжусь людьми, которых люблю и уважаю. Их много.
Много в нашей жизни хороших и чудесных людей.
Дядя Ашот спрашивает:
- Кем ты хочешь стать?
- Пока не знаю, - отвечаю.
- Правильно, просто учись.
А ещё мы были недавно у художника Минаса Аветисяна.
Он муж двоюродный сёстры моего папы, дочери дяди Ашота.
Он нарисовал мой портрет.
И подписал:
- Учись, чтобы стать настоящим человеком.
Сначала я разозлился.
Ну чего они - учись-учись?!.
А потом решил про себя:
- Да учусь я... Они ведь тоже учились.
Вечером мы с Аськой качались на качелях. И целовались.
А потом она спросила:
- Ты геометрию понимаешь?
- В смысле?
- Помоги задачки решить.
- Хорошо.
Ну и помог.
Учусь.
16.
Арик снова попросил меня передать записку Свете.
А я вдруг ляпнул:
- За нож.
- Не понял.
- Я отнесу. А ты мне свой нож, - не очень уверено продолжаю я.
- Да иди ты, обезьяна.
Он это так спокойно сказал.
Лучше б подзатыльник дал.
Повернулся и пошёл.
А потом остановился. Хмыкнул.
- Ладно. На сутки. Только если посеешь... то и пожнешь.
- Я сто записок отнесу! - воскликнул я. - Сто тысяч!
Он протянул финку. И записку.
Я так и пошёл. Заветный нож в одной руке, записка в другой.
- Эй! Нож-то убери!..
Я запихнул финку в карман штанов. Хорошие у меня карманы. Вместительные. Чего там только нет. Теперь вот нож уместился.
Света разорвала записку, не прочитав.
Я доложил Арику.
- Знаешь, в чём её ошибка? - сказал Арик.
- В чём?
- В том, что она не верит в настоящую любовь.
Снова хмыкнул. На этот раз печально. Грустно хмыкнул.
И мы пошли по своим делам.
А какая она - эта любовь?
Вот мама и папа любят друг друга? Любят. Ну, ссорятся иногда.
Да нет, точно любят. Я же слышу, как они по ночам шепчутся. Как смотрят друг на друга, когда, например, в гостях. Да и вообще.
А мы с Асей? Это любовь? Говорят, первая любовь - самая искренняя. Наверное. Я точно не знаю. Может, мы с Аськой так и проживём всю жизнь вместе. А может...
Да, ладно. Там видно будет.
Я подхожу к дому Сереги.
Он поливает цветы из большой зелёной лейки.
А над городом сгустились тучи. Смешно. Сейчас польет. А он так сосредоточенно поливает.
Увидел меня, кивнул.
Молчит.
Что это с ним? Всегда улыбается.
Нож ему показать, что ли?
- Неприятности у нас в семье, - вдруг говорит. - Отца посадили.
- Куда?
- Под следствием он. Дом рухнул. Рабочий погиб. А отец - прораб. Всё на него свалили. Он самый честный человек в мире. Мама плачет. Любит.
Я не знаю, что на это сказать.
Серёга поливает.
А с неба льёт дождь.
17.
Однажды мы с папой поехали за соломкой. Из этой соломы мы делаем картины - корабли, церкви. И сдаём в художественный салон.
Это целое путешествие.
Горы, поля, соломенные моря.
Знаете, как это красиво.
Это удивительно.
Пшеничные моря колышутся под ветром. Облака плывут, как армады.
Тени этих небесных кораблей, несущихся по соломенным волнам, только подчеркивают величие происходящего.
Золотистые волны готовы тебя подмять, унести с собой. Но ты-то знаешь, что это просто живая картина. И ты её персонаж.
Я и папа.
Мы срезаем соломку у самой кромки этого моря. Аккуратно. Только те стебли, которые подмяты соломенными штормами. И собираем их в нашу дорожную красную сумку.
- Чем это вы тут занимаетесь? - строго спрашивает внезапно выросший из-под земли крестьянин.
Папа объясняет.
- Хорошее дело, - кивает крестьянин. - Удачи вам!..
Потом мы устраиваем пикник.
У нас сладкая вода в бутылке. Лаваш, сыр, помидоры, огурцы, тархун.
Наши лёгкие полны горным воздухом.
Хочется летать.
В тот день мы набрели на полуразрушенную церквушку.
С обвалившимся куполом.
Там, наверху, росло деревце и проносились ласточки.
Папы рядом не оказалось.
А мне вдруг ужасно захотелось спеть.
Я пел без слов. Просто - какая-то мелодия вырывалась из меня. Крик.
Мне он казался очень красивой и чистой мелодией.
Наверное, неумело я это делал.
Но голос звучал тонко и пронзительно. Словно я сам превратился в ласточку. И понёсся к небесам.
Потом мы сели в автобус и вернулись в город.
А вечером я узнал, что Арика забрали в милицию.
Он зарезал мужа своей сестры.
Той самой финкой.
18.
В настоящий хоккей я никогда не играл. В Тбилиси мы гоняли пластмассовую шайбу пластамассовыми клюшками. У меня была жёлто-зелёная.
По асфальту гоняли.
Устраивали баталии.
И всё-таки - футбол - лично для меня - это святая святых.
Основные игры между домами у нас проходили на пустыре за военным гаражом. В том гараже, за стеной, под открытым небом, стояли военные грузовики.
Время от времени нам удавалось перелезть через стену, подкрасться к одному из грузовиков и посидеть в кабине.
Как-то раз мы попались. Но часовой просто нас шуганул, а кому-то достался и подзатыльник. Но мы не в обиде. Служба у него такая.
Однажды команда нашего дома, а это были пацаны-ровесники одиннадцати-двенадцати лет - вызвали на матч ребят из соседнего дома. Они были намного старше. Года на три.те пацаны сначала посмеялись, а потом согласились.
И мы выиграли! С перевесом всего в один мяч, но мы победили!!!
А в основном мы носимся по нашему полю за домом. Это, вообще-то, и не поле вовсе. В земле так и остались после стройки осколки кирпича. Травы практически нет. Мяч может изменить траекторию в самый неподходящий момент. Но мы приноровились. Это отличный тренажёр. Может, поэтому мы и выиграли у старших.
А как-то раз, представляете (!) я нашёл на нашем поле царскую монетку 1799 года. Это год рождения Александра Сергеевича Пушкина - моего любимого писателя.
Теперь эта монетка - мой талисман. Всегда ношу в кармане. И сейчас, нащупал, сжал в кулаке.
Рыбаченко собирается бить по нашим воротам.
Мы снова играем на тренировочном поле команды "Арарат".
Я сбил Рыбаченко в штрафной. А это пенальти.
У нас правило - кто напортачил, тот в воротах и стоит.
Не люблю я это дело. Никудышный я вратарь. Я ж нападающий. И какого черта я его сбил? Мог спокойно отобрать мяч. А тут, понимаешь...
Ещё и ворота гигантские. Настоящие же ворота!..
Я сжимаю монетку.
Рыбаченко разбегается.
Я слежу только за мячом.
Стою. Жду.
Удар. Мяч скользит по земле. Быстро скользит. Стрелой скользит в левый нижний угол.
Я прыгаю. Дотягиваюсь до мяча. Прижимаю его к животу, скольжу вместе с ним к штанге.
И головой прямо... в неё. В штангу!
Дыдымс!..
Все плывёт у меня перед глазами: весь мир... Рыбаченко убаюкивает младенца... Ася целуется с Азизяном... Отец Серёги взлетает к небу с рухнувшим домом... Арик хохочет над нашей немкой - финки она испугалась...
Не забил мне Рыбаченко.
Почему же так темно? И как же шумит в голове!
А!.. Это мне рукоплещет стадион...
Взял я пенальти.
19.
- Здравствуй, дедушка. Прости меня, пожалуйста.
- За что, дорогой мой?
- Помнишь, я ударил тебя по голове пластмассовым осликом.
- Это не самое страшное, что пришлось пережить моей голове. Не переживай, сынок. Да и было тебе тогда всего три года. Ты же не со зла.
- А что было самое страшное в твоей жизни?
- Самое страшное... А когда я ходил вокруг ямки всю ночь. И боялся уснуть. А если бы уснул, я бы замёрз. А если бы замёрз, я бы никогда не увидел своего маленького сына - твоего папу. Это было для меня самым страшным. Я очень хотел вернуться домой и увидеть сына. И твою бабушку - мою прекрасную жену. И прожить с ними долгую жизнь.
- А как тебе помогла ямка?
- Я вырыл её сам, в снегу. Я ходил вокруг неё. И когда сон всё-таки одолевал меня, я падал в неё и просыпался. Никак нельзя было уснуть. Стояли сильные морозы. Градусов тридцать. А то и сорок.
- А потом?
- Потом, уже утром мы строили бараки из брёвен. Эти брёвна мы приволакивали из леса. Валили лес, а он был далеко, километрах в двух-трёх. И тащили на себе... Так мы поставили лагерь. Жили в бараках и работали... И даже спектакли ставили. Я руководил лагерным театром... Так что - ослик - это не самое страшное. Страшно, когда ты боишься... Очень боишься больше никогда не увидеть самых родных и дорогих людей на свете... Но я выжил и вернулся к моим родным... Ты спи-спи... Выздоравливай... А мне пора...
- Подожди, дедушка! Не уходи!..
- Пора мне, сынок...
- Куда ты?
- Спи-спи... Отдыхай...
Я просыпаюсь и смотрю в окно. Голова гудит. Да. Здорово я въехал в штангу...
Эх, дедушка... Как бы я хотел обнять тебя.
В окне плывут облака. Там, за ними, небеса... И ты, дедушка.
Всё-таки прости меня за ослика.
20.
Если взрослые думают, что мы, их дети, не анализируем жизнь и собственные поступки, то они серьёзно ошибаются.
Мы анализируем. Да ещё как.
Я вот, лежу в кроватке и анализирую на свою больную голову.
Вот, например.
Приняли меня в пионеры. Ещё в Тбилиси, год назад. В день рождения Владимира Ильича Ленина. Это здорово. Может, кто и не гордился в тот момент, а мне было приятно. Ведь красивый галстук повязали. Алый.
Ну, мы с пацанами сначала мяч попинали после принятия в пионеры. Потом на мусорку отправились. Там почти всегда можно иностранный журнал откопать. "Урода" - польский журнал. С фотографиями.
Ну.. Такие всякие разные снимки.
Красивые.
Я эти страницы вырываю, потом вырезаю и вклеиваю в тетрадь.
Словом... актрисы это.
Иногда без верхнего белья. В смысле - только в нижней одежде.
Я в одну влюбился даже. В Беату Тышкевич.
Так вот. Пошатались мы по улицам. Ну и пришёл я домой.
Думал, мама с папой меня сейчас поздравлять будут. С тем, что приняли меня в пионеры.
А они сердитые.
- Где ты ходишь?!
И не взяли меня с собой в кино.
Решили повоспитать.
А я уснул на кушетке.
В галстуке пионерском. Ну раз повязали - праздник всё-таки.
К чему я это всё.
Неловко как-то получилось
Я бродил где-то с пацанами. Дома ждали. Разозлились.
В итоге - печально.
А мне кажется - неправы все.
Лежу так. В потолок пялюсь. Детство вспоминаю.
И тут в окно скребутся.
Приподнялся... Кто это?
Ого!.. Рыбаченко.
Ну, я встал. Тихонечко к окну подошёл, чтобы голову свою родненькую не потревожить.
- Слышишь, - говорит. - Я тебе ореховое варенье принёс. Оно для сосудов головного мозга полезно.
- Спасибо, - ответил я.
И взял протянутую Рыбаченко баночку.
Надо же.
Человек он, всё-таки. Не обезьяна.
21.
Я никогда не видел ни одну из своих бабушек.
Прекрасная душа мамы моей мамы улетела далеко-далеко совсем молодой, в тридцать три года. Бабушку Катю любили все. Особенно грузинские еврейки. Когда милиция устраивала облавы, еврейские женщины кричали со своих балконов:
- Калбатоно (это уважительное обращение грузин к женщинам) Катя! Можно?!!
Калбатоно Катя кивала им из окошка, и еврейские тетеньки прятали на чердаке, который принадлежал семье моего дедушки и бабушки - тюки с разным барахлом - с чулками, нижним бельем, словом, с тем, чем они незаконно торговали. Спекулировали. Правда, при этом почему-то жили бедно.
А к бабушке и дедушке милиционеры не совались. Ну это потому, что бабушка и дедушка были в Тифлисе уважаемыми стоматологами.
Я люблю бабушку Катю уже за это. За то что она выручала своих незадачливых соседок.
Бабушку Асю я тоже люблю, конечно. Она мама моего папы.
Очень красивые у меня бабушки. Души у них чудесные.
Бабушка Ася тоже мало пожила на этой планете. Мне почему-то кажется, что она жарила чудесные пончики. Стоит строгая, красивая... и печальная у плиты... И жарит пончики. А потом угощает меня. Балует пончиками...
Эх...
Ну, я ждал-ждал и дождался.
В окне, как в раме, появляется милое сердцу лицо. Лик со средневековой армянской миниатюры.
Аська!
- К тебе можно? - спрашивает она одними губами.
Я не слышу. Просто догадываюсь.
Я иду в прихожую. Открываю дверь.
Мы проходим в нашу крохотную комнатку.
Сидим на диванчике. И не смотрим друг на друга.
Смотрим перед собой.
Часы тикают на полочке.
Тихо так.
И я держу ладонь Аси в своей ладони.
Так надёжней.
Так навечно.
Конец второй части.
Третья часть:
http://www.proza.ru/2018/02/28/2052