В октябре Елена вместе с сыном Алёшей возвращалась с Камчатки. Ещё весной, до вылета, она приняла приглашение Рудика поехать на зимовку на полуостров Тайгонос в Эвенскую золоторудную партию, где он работал старшим геологом.
Она решила из Петропавловска вылететь в Магадан, а оттуда, не заезжая в Хасын, лететь по сложному маршруту: сначала на северо-восток — в Анадырь, а потом в обратном направлении — в село Гижигу и дальше — вглубь полуострова Тайгонос, на базу партии. Из Петропавловска Лена дала телеграмму Вере с просьбой встретить её в Магадане: «Встречай и прихвати немного денег, в Хасын не заеду».
Спускаясь по трапу самолёта, Лена сразу же увидела у входа на лётное поле знакомую одинокую фигурку. Сердце окутал тёплый пух: «Веруня. Человек, к которому я всегда смогу обратиться за помощью...». Через несколько минут она ткнулась носом в плечо Веры и быстро сжала рукав её серенькой куртки. Встреча оказалась несколько неловкой: все эмоции — внутри... Ожидали автобус до города, сидя на чемоданах, Алёша прикорнул в кресле. Лена ещё пребывала под впечатлением камчатских похождений, и ей очень хотелось поделиться всем этим с родственной душой...
Магадан нисколько не изменился. Елене бросилась в глаза деталь: на одном из центральных домов сняли плакат, который она видела в прошлое посещение города. Тогда во всю стену висела часть огромного плаката, имевшего очень комичный вид: поскольку ветром вырвало его середину — голову знаменосца. Внизу плаката — человек без головы держал в протянутой руке знамя с остатками букв «КПСС», а вверху — облака и голова Ленина.
Зашли в гастроном, взяли шампанское и разной еды и отправились на квартиру, которую любезно предоставили им для временного приюта хозяева по просьбе Рудика.
В квартире было тепло и уютно. Сияли чистотой полы, подставляла покатую спину мягкая тахта, а из ванной комнаты что-то приятно лепетала вода. Лена вдруг вспомнила, как совсем недавно, всего несколько дней тому, мечтала о чём-то подобном в бесприютности вечерних улиц Петропавловска. Перед глазами возникло недавнее...
==================
Они бродят со своим временным попутчиком Серёгой, работавшим вместе с ней в летней камчатской партии, по извилистым закоулкам Петропавловска. Они — бездомные щенки, им странно видеть умиротворённость людей в легких элегантных пальто. В тот вечер ей казалось, что бесчисленные огни дивного города, как и они сами, дрожат от холода. Вчера их пустили погреться и переночевать едва знакомые Серёге добрые люди, и они заснули в тёплом уголке между столом и кроватью, впитывая запах щей, пота и промасленных телогреек. А сегодня, голодные и замёрзшие, они дрожат от холода вместе с огнями. Они смотрят на окна квартир, за которыми светло и тепло. Там висят ковры, картины, зелёные и голубые бра над мягкими тахтами, стоят полки с книгами, мелькают голые женские руки...
===================
И вот всего через несколько дней после камчатских скитаний она очутилась в этом приятном, тихом уголочке. Лёша с устатку уснул.
Рядом — родной человечек — Вера. Лена думала, что Вере, как и ей самой, хочется раскрыться навстречу подруге. Но вдруг почувствовала, что Вера ушла в себя. И, хотя для Веры такой уход и молчание были характерны, Лена ощутила в подруге некую напряжённость и испытала странное состояние: стесненной растерянности. Ей показалось, что она стоит голая перед одетым человеком. Но что-то мешало спросить Веру прямо в лоб: «Как ты, почему молчишь?». В мозгах Лены проносились мысли: «Что кроется за этим внимательным молчанием? Может быть, критические или недобрые мысли? Кажется, будто она втайне от меня взвешивает какие-то «за» и «против», как будто приценивается ко мне...». Но Лена прогнала прочь эти мысли — ей хотелось верить в тот образ подруги, который рисовало её воображение...
Вера — в настороженном внимании. И Лена с лёгкостью произнесла:
- Хочешь, что-нибудь почитаю из своих летних записей?
Вера откликнулась с большой готовностью:
- Хочу!
Лена начала читать про Камчатку. Про свою находку — Серёгу — яркого и необычного жизненного персонажа. Ей очень хотелось, чтобы подруга признала интересным образ и подтвердила, что на фоне остальных он заслуживает внимания.
Вскоре их сморило, чтение и общение пришлось отложить на следующий день.
Утром вдруг нагрянула общая сослуживица Галя из Хасына, знавшая об этой квартире. Она без умолку трещала и делилась хасынскими новостями, состоявшими из смеси слухов и бытовых деталей: кто — кого, кто — с кем. Вера замкнулась ещё больше и как-то сникла...
Потом пошли на остановку автобуса, ехавшего в аэропорт. У его дверей была жуткая давка, людей натолкалось столько, и они были так спрессованы, что, казалось, — у автобуса раздулись бока. Галя как-то умудрилась протиснуться в автобус, а Лене со своим чемоданами и Алёшей осталось только помечтать о посадке. Вера была рядом, хмурая и молчаливая. И вдруг с досадой:
- Ты со своим Серёгой совсем забыла про меня...
Это было так неожиданно, что Лена сперва опешила, а потом почувствовала, как злая кровь прилила к лицу. Но она промолчала, только подумала: «Вот идиотка! Ничего мне вчера не сказала, измучив своим молчанием!».
Вера пошла к автобусу и взобралась на подножку:
- Лен, давай сюда!
Лена махнула рукой и отвернулась. Тогда подруга быстро подбежала и сунула ей трёшку:
- Совсем забыла, последняя. Пригодится в дороге.
- Не надо... Ну, да ладно. Может, в праздники буду в Хасыне.
- Теперь уж не приедешь, - она наклонила голову и быстро ушла к автобусу.
Автобус тронулся. Душа Лены наполнилась пустотой и холодом. Она поняла, что Вера не сказала ей что-то важное, видимо, мучившее её, и причиной этому был недостаток её встречных эмоций и времени...
Лена осталась на остановке одна и призадумалась. Попадёт ли она на следующий автобус, или повторится такая же история, как с уехавшим? Вдруг подошёл худощавый, улыбчивый парень:
- Что не сели в автобус? - От него слегка попахивало вином.
- Да слишком много народу.
- И что же вы думаете делать?
- Не знаю, ещё не решила.
- Вам в порт? Давайте, я помогу добраться до агентства, там вы свободно сядете на следующий автобус.
- Да нет, что вы! У меня слишком тяжёлый чемодан, вы не донесёте.
- Как хотите, но мне по пути. А чемодан я донесу.
Он взял за руку Лёшу, поднял чемодан и пошёл. Лена ахала и периодически уговаривала его передохнуть, на что он неизменно отвечал: «Ерунда». И до самого агентства ни разу не опустил свой слоновий груз. Чувство мужского достоинства сотворило чудеса. По дороге он рассказывал:
- Я вызвал сюда жену с дочуркой. Они приехали и рассказали, как добирались. Знаете, если бы не добрые люди, погибли бы они в пути на своих узлах и чемоданах.
С крыльца агентства парень показал:
- Видите вон тот дом? Крайний правый подъезд? - и он назвал номер квартиры, имя своё и своей жены. Приходите, если будете ещё проездом. Всегда поможем, будем очень рады. Жена у меня хорошая, познакомитесь...
В агентстве перед кассой низенький мужичонка, лысый, с выпученными глазами и открытым ртом, смешно кряхтя, лез в карман за деньгами на билет. При этом он так дёргался, что создавалось впечатление, как будто в его кармане вместо денег — острые иголки. В самолёте на Анадырь познакомились. Оказалось, что это сосед Лены по бывшему анадырскому дому. Он представился членом Анадырского обкома комсомола. Летел налегке, с маленьким чемоданчиком. В пути вёл умные разговоры с женщиной-юристом, которая всю дорогу умело раскручивала его на откровенные разговоры: то вдруг заговаривала его интонациями, сопровождая сказанное жестами, похожими на его собственные, то поддакивала, то хитро замолкала, давая ему выговориться... Лена наблюдала за этой комичной сценой и про себя посмеивалась.
Самолёт совершил посадку в Анадыре. В аэропорту было много людей, шумно. Лена почувствовала сильную усталость — сказывалось напряжение прошедшего дня. Лица пассажиров какие-то неестественные, казалось, что это не живые люди, а нарисованные маски...
Вдруг услышала визгливый вопль:
- ... твою мать! Чемоданчик где?! Там же знамя!
С изумлением уставилась на коротышку из Анадырского обкома комсомола. Тот носился между людьми как сумасшедший, натыкался на вещи, и ужасно сквернословил, причём к слову «знамя» обязательно приставлял «... твою мать».
- Знамя, … твою мать! Б...ди! Ведь там денег не было, там только обкомовское знамя, ... твою мать!
Лена поняла, что, видимо, пропал его маленький чемоданчик. Все пассажиры обалдело смотрели на него и шарахались в стороны. То ли трагедия, то ли комедия, не понять...
Лица, лица, косынки, шарфики, шляпы. И множество вещей: чемоданы, баулы, сумки, термосы, сетки — всё движется перед глазами Лены, олицетворяя безликость и равнодушие...
Наконец Гижига, село в Северо-Эвенском районе Магаданской области, расположено на берегу одноименной реки, примерно в 100 км от районного центра, поселка Эвенск. Село небольшое, более полусотни унылых деревянных бараков, снаружи выкрашенных или побелённых. В Гижиге был аэропорт (небольшое здание для обслуживания пассажиров), школа, клуб, почтовое отделение, совхоз. Население, в основном — коренные малочисленные народы Севера: коряки и эвены, занимались оленеводством, рыболовством.
Авиаплощадки на территории Чукотки, Колымы, Якутии до Красноярска строились в суровом 1942 году для обслуживания военной воздушной трассы АЛСИБ (Аляска-Чукотка-Колыма-Сибирь-фронт) по перегону самолетов из Америки в СССР по ленд-лизу. Трасса длиной более 6000 километров проходила над незаселёнными районами тундры, горами, хребтами, непролазными дебрями тайги. Технические здания и взлётно-посадочные полосы строились с помощью местного населения, использовался также труд заключенных Севвостлага. Аэродромы были построены в Марково, Анадыре, Певеке, Хандыге, Чайбухе, Омолоне, Кедоне, Сеймчане; гидроаэродромы – в Гижиге, Магадане, Чайбухе... Активное развитие гражданской авиации в Магаданской области и на Чукотке в послевоенное время началось в 1960-70 годы. Магаданская лётная авиагруппа обеспечивала регулярную связь районных центров с отдалёнными небольшими населенными пунктами — самолётами АН-2 и ИЛ-14. Малая авиация: вертолёты Ми-4, Ми-8 выполняли большой объем работ по доставке грузов для геологов и совхозов, обслуживали оленеводов на местах их проживания, работников культуры, проводили санитарные полеты в тундровые районы. С началом перестройки авиация на Северо-Востоке стала угасать...
По прибытии Елены в Гижиге установилась нелётная погода. Да не на день — на целых десять! Народу в помещении для пассажиров — не протолкнуться. Ночью ожидавшие вылета спали на полу штабелями, под головами шапки и сапоги, между людьми не было проходов. Здесь Лена встретилась со своими, знакомыми геологами и рабочими из Эвенской партии, тоже ожидавшими вертолёт в поле. Главой над рабочими был назначен Рахим — высокий, серьёзный татарин со злым лицом, уважаемый как работягами, так и начальством. Рахим водил всех в столовую на кормёжку. Выполняя наказ хасынских парней, Лену с Алёшей он опекал особо. Благодаря Рахиму они сравнительно «комфортно» устроились — захватили книжный киоск с прилегающей территорией. В их распоряжении была широкая лавка возле киоска и спальные мешки, это было «место-люкс». И главное, они были среди своих, не одни. Вечером, набрав еды, отправлялись в свой дальний угол к киоску, перешагивая через людей.
От нечего делать геологи ездили в Чайбуху читать лекции о международном положении. Лена с Лёшей иногда ездили с ними. Отличные поездки на маленьком автобусе по нежно-голубому льду. Весёлая компания, юмор, смех. Молодой мальчишка-шофёр разгонял автобус и наезжал задним колесом на камушек, на скользком льду автобус начинал вертеться, эти фокусы всех забавляли.
Наконец вынужденное ожидание закончилось, метеослужба объявила лётную погоду, и все сотрудники партии вылетели на восток — в северную часть полуострова Тайгонос.
В середине ноября Елена с Алёшей наконец добрались до базы партии на реке Авекова. Посадка была похожа на кадр из старого фильма: клубы снежной пыли вокруг зависшего над землёй вертолёта, на пригорке — горстка палаток, и чёрный человечек бежит навстречу по белому снегу, размахивая руками. Рудика здесь не было — он был в Хасыне. Она обосновалась в палатке, посредине — дощатый стол, у одной стенки — нары, у другой — полка для книг, у входа — железная печка, возле неё — дрова. В этой «тихой гавани» она надеялась найти успокоение после изматывающего трудного лета на Камчатке.
Лена узнала, что вскоре коллективу партии предстояла перебазировка на новое место и решила отправить Алёшу с вездеходом на будущее место базирования, где уже устроилась пожилая чета: радист Первушин с женой. Они поселились в очень тёплом доме, сложенном из больших камней-валунов, скреплённых глиной, стены его были толстыми и прочными, задняя стенка прижималась к горе. Они охотно приютили Алёшу в своём доме.
Первый день Лена, что называется, обживалась. Никто не приходил. Вечером она сидела возле печки, пила обжигающе горячий чай и вспоминала... Вдруг она очнулась от скрипа шагов за палаткой. Выглянула в маленькое заледеневшее окошко, небольшое пятнышко его осталось не замёрзшим. Один из пятидесяти мужчин «тихой гавани», похоже, держал путь к её «дому». Сугроб встал перед ним непреодолимым препятствием. Мелкими, неуверенными шагами, бурча под нос ругательства, он отходил назад и вновь пытался взять сугроб «с разбегу», но на половине пути терял равновесие и снова пятился назад. Её разбирал смех, и она уже начала болеть за него, про себя подбадривая: «Ну-ну! Ещё пару шагов!» - но тут он упал на четвереньки, по-пластунски преодолел препятствие и шумно ввалился в палатку:
- Вот ты какая! Здесь будешь жить?
Он был длиннющий, худой, с здоровенным горбатым носом, маленькими голубыми глазками и маленьким ртом. Еле ворочая языком и заглатывая начала и концы слов, раскачиваясь всей своей длиной, он продолжал знакомство:
- Ну ладно. Давай!
- Что «давай»?
- Давай спать!
- Иди, я приду.
- Придёшь?
- Приду.
- Ну ладно, я пошёл. Я Лёня.
И он вывалился из палатки. Лена забралась в спальный мешок, укрылась с головой тулупом и крепко заснула...
Утром искрился и падал мелкий снежок. Из-за вороха стланника послышался голос:
- Ну как, Ивановна, нос за ночь не отморозила?
Она подумала: «Почему-то Ивановна. Откуда взял?»...
Молодцеватый парень предложил быть экскурсоводом по палаточному городку. С напускной важностью он произнёс:
- Обратите внимание: это наш планетарий, - и указал на палатку, служившую пекарней, крыша которой была усеяна чёрными дырами.
- А это гигантские пальмы, они ещё не выросли, - и показал на торчащие из-под снега две засохшие травины с пушистыми верхушками.
Неподалёку от палатки-бани по скользкой тропинке гуськом поднимались мужчины. Кто-то поскользнулся, ухватил другого за ногу в меховой штанине и все с рычанием и гоготом скатились вниз. Лена стояла и от души смеялась, глядя на этих людей без возраста, на этих снежных медведей, с которыми ей предстояло жить и работать.
Потом она решила осмотреть окрестности и поднялась по рыхлому снегу на ближайшую гору. С вершины брезентовый городок, притихший в сугробах, казался совсем крохотным, игрушечным. Слабый дымок поднимался над палатками, маленькие люди копошились в снегу. Огромным в этом далёком краю было лишь безграничное снежное поле, большими — лишь голубые гладкие горы, подсвеченные с одной стороны жёлтым солнцем...
В партии проводилось неглубокое канатно-ударное бурение, разбуривали отложения долины реки, перспективные на драгоценный металл. Лене предстояло трудиться геологом, укладывать поднятые из скважины пробы сыпучей породы в форму. Затем промывальщиком производилась промывка породы, получался т.н. шлих. Затем Лена осуществляла прокалывание шлиха на костре и продувку, после чего визуально определяла количественную оценку проходки (золотинки чётко выделялись в пустой породе) и вела геологическую документацию.
Начальник партии Далматов стремился сохранить до весны весь персонал работников. Весной предстояло начать геологические работы по пробивке шурфов. Пока объём работ был сравнительно невелик, состав партии много занимался хозяйственными работами, люди обживались и выживали — до тёплой поры.
С вездеходом Лена получила долгожданные письма.
Первым прочла письмо от Веры, полное упрёков: «Ленка, может я эгоистка. Может просто обыватель и мне не понять твоих душевных порывов. Почему о Серёге — взахлёб? В общем-то, я и Рудя заслуживаем больше, чем какой-то Серёга. Почему ему столько? Он мне совсем не нравится. Руде Серёга тоже не нравится... А рассказы Серёги. Куда уж — богатый материал... А кто я для тебя была? Аудиторией, где ты могла проверить усвоенное и изученное на очередных кумирах. Сама знаешь, за этот период — Саня, Гоша, Рудик, теперь Серёга... А меня ты знаешь? У тебя на меня не хватало времени... Почему кому-то — всё, а мне ничего?... Да и вообще в вашей с Рудей философии много от пижонства. В общем, здесь виноват Рудик, т.е. его влияние на тебя... Разве верность это принуждение? Посягательство на свободу? Это должно быть неразделимо. С вами, конечно, трудно говорить, потому что вас двое, и вы повторяете друг друга. Но я думаю, что не так уж хорошо вам, как вы хотите показать другим, да и друг другу тоже. По крайней мере, у Руди бывают чёрные дни...»
Это письмо явилось для Лены полной неожиданностью. Она размышляла: «Я ей — литературный материал к будущему рассказу, а она не поняла ничего! Почему ей должен нравиться мой герой — Серёга? Поначалу я знакомлюсь с бандитом и бичом, который держит в страхе весь Усть-Камчатск. А потом, в поле, вдруг вижу совершенно другого человека — уравновешенного, неглупого и не лишённого юмора. Я пытаюсь понять этот феномен. Мне он интересен. В письме Веры сквозит презрение к бичу Серёге? А я вообще бичей не презираю, а некоторым даже симпатизирую. Может, Вера и не обыватель, но письмо очень обывательское, досадно, что она так далека от меня. О какой верности идёт речь в письме? И в чём виноват Рудик? И что мы с Рудиком «хотим показать другим?»
Лена особо обратила внимание на некоторые фразы в письме Веры, наталкивающие на размышления: «Руде Серёга тоже не нравится». (Получается, что они с Рудиком без неё обсуждали дневник, который Лена читала Вере в Магадане. Эти записи Рудик ещё даже не читал...). «В общем-то, я и Рудя заслуживаем больше, чем какой-то Серёга». (Я и Рудя...). Неприятно поразило довольно злое перечисление её друзей, и среди них — через запятую — имя Рудика, в том же ряду! (Как будто Вера не знала, что Рудик для неё вовсе не в одном ряду с другими...). И ещё, она уловила главную мысль этого послания: «Почему кому-то больше, чем мне?»...
Перед мысленным взором Лены возник облик подруги. Ничего примечательного: короткая стрижка, русые волосы. Продолговатое лицо, с высоким лбом, округлым подбородком, чаще неулыбчивое, с печатью затаённых мыслей. Нос, пожалуй, длинноват, брови тёмные, широкие, глаза серые, в них почти всегда — настороженность. Лена вспомнила, что этого выражения настороженности прежде у Веры не было, впервые оно обозначилось только в их последнюю встречу в Магадане...
Она решила повременить с ответом на явно вызывающее письмо Веры. Ей не хотелось сгоряча отвечать подруге в её же тоне. Прежде всего — остаться человечной. И она полностью доверилась своему дневнику, изложив на его страницах все свои мысли и чувства.
Лена ответила на письмецо, полученное из Петропавловска от Серёги. Она описала, как хорошо ей живётся в суровом снежном мире, в какой восторг приводят её подымающиеся над снегами голубые, полупрозрачные горы. Рассказала, как позднее солнце карабкается по распадку, сбрасывая с себя морозный туман и сияет жёлтыми лучами, а вокруг солнца в искристом мареве — круги, кресты, столбы света. Заснеженный простор — гладкий и мягкий, вечерами — голубой, утром — розовый, а ночью под луной — как будто изнутри светится зелёным, фосфоресцирующим светом.
Беспредельная, грандиозная, величественная зима!
Серёге она посвятила и послала стихотворение:
Зеркальная гладь, и сопки вдали,
Берёзы стройны и строги.
Плывут корабли, сошлись корабли...
Дороги, дороги, дороги...
В окошках домов желтеют огни,
Уютиком сытеньким манят,
А нас волочёт по кочкам земли,
К чертям на куличики тянет.
Шатает твой дом, срывает мой дом,
- К чему потолки, пороги!
Мы скоро уйдём, мы скоро уйдём
Дороги, дороги, дороги...
Зеркальная гладь, порогом - залив,
Щетинятся гор отроги.
Сошлись корабли, разошлись корабли
Свети им звезда в дороге.
Она ждала приезда Рудика. Что-то её настораживало, она гнала сомнения, хотелось верить, что он появится — и рядом будет родной, всё понимающий человек. И вот он возник в двери: большой, живой, красивый, со следами километров, пробитых по высоким сугробам, мокрой снежной пурги, хлёсткого ветра. Сердце её бешено заколотилось... Протянутые навстречу ему руки вдруг бессильно опустились...
Произошло что-то непонятное. Что? Приведу запись из дневника Лены: «Как будто я — это не я. Изнутри что-то мучительно кричит: «Нет! Нет!» Господи, что же это со мной! Рудя насторожился. Радость встречи ушла резко и больно, как отсеченная ударом хлыста. Меня вдруг поразила пустота и навалилась усталость»...
Можно только предполагать, КАК Лена, чуткий и тонкий человек, буквально слёту уловила произошедшие в нём перемены. Шестым чувством? Интуитивно? Нервами? Кожей? — Любящая женщина всегда находится под невидимым воздействии ЕГО поля, чувствуя малейшие пульсации в настроении любимого мужчины...
===================
Несколькими страницами ранее в дневнике Лены есть запись, которая, возможно, объясняет то, что осталось невысказанным на бумаге в день, когда наконец после пятимесячного расставания состоялась их встреча с Рудольфом.
Накануне приезда Рудика Лена, сидя одна в палатке у раскрасневшейся буржуйки, перебирала в памяти и заново переживались дни, проведённые с Рудей перед её вылетом на Камчатку....
Вспоминала, как накануне её отъезда он пришёл и сказал:
- Ёлка, знаешь, я сейчас сказал Эле, что сошёл с ума и иду жениться.
Из дневника Лены: «У меня тогда мысленно возник лёгкий упрёк: «Пришёл от Эли ко мне. Почему он сказал это вначале Эле, а не мне?». Но вслед за промелькнувшей мыслью в сердце хлынуло что-то огромное и теплое и загнало в дальний угол все сомнения и осторожность. А потом у нас с ним была ночь, растопившая напрочь мою настороженность. Его мечты: «Хочу маленькую девочку, пусть она будет не похожа на нас — светлая, соломенно-жёлтые волосики. Наша — твоя и моя». Я молчала. Счастье словами не передать, светлая девочка растопила сердце. А разум — своё: «Это уже было: стирки, кастрюли, хлопоты, боль абортов и родов, слёзы обиды, мечты о дороге. Сейчас я на вершине блаженства, но, как сказал Илья Эренбург: «Вершина есть и начало спуска».
Она думала о мужчине: тщеславный, самоутверждающийся, унижая женщину, ему так нужно, чтобы девочка — девушка — женщина плакали. Она думала о женщине: добровольная раба, лезущая в капкан, плачущая от переутомления и горюющая об отнятых мужчиной грёзах...
===================
После длительной разлуки она поразительно угадала произошедшие за время её отсутствия перемены и предвосхитила возможное продолжение их отношений...
И потянулась серая, унылая полоса дней. Каким непохожим стало всё вокруг! Тот величественный и необъятный, снежной чистоты мир, который она ещё недавно описывала в восторженном письме к Серёге, померк и сузился.
- Рудь, как странно: такой маленький мирок и такие живые люди.
- Одна ты сонная из большого мира...
- Рудь, не надо грубости, от грубости собаки звереют, не то что люди.
- Ёлка, помнишь, я говорил тебе о чете... Они отличались замечательной чертой: когда одному из них было не по себе, другой исчезал. Не уходил, а просто исчезал. Бывали моменты, когда один ненавидел другого. Ну и что? Проходило.
Она нигде не бывала, ни с кем не знакомилась, каждой клеткой ощущала, что её душе нужен капитальный ремонт.
Было очень холодно. Рудик стал совсем чужой. Он даже не был тактичным хозяином для гостя. По ночам Лена мучительно металась рядом с его безразличным спящим телом. Она выбиралась из-под одеяла на мороз, чтобы потом, согревшись, быстро уснуть. Она превратилась в комок какого-то кошмара: боли, протеста, метаний, неудовлетворённости и сама себя мучила вопросом: «Зачем я приехала?!»
- Рудь, я хочу жить в соседней палатке.
- Переедем на другой участок — там видно будет, а сейчас, сама понимаешь, нет возможности.
- Рудь, я очень хочу спать отдельно.
- Пожалуйста, можно что-нибудь придумать, только будет холодно.
Видимо, у Рудика была железная выдержка... А, может быть, полное безразличие?
- Теперь я точно знаю, что никогда не буду твоей женой. Но куда деться от этого вынужденного трения тел и голов?
- Я тоже не чувствую себя твоим мужем.
И вдруг неожиданно мудрые его слова:
- Ёлка, переживём эту серую полосу?
Она бодро сбравировала:
- А нам ли что-нибудь не пережить!
И даже почти поверила в душе: «Переживём!».
Ночью стояла такая тишина! Ватная, мутная... Мерцали чёрные, расплывчатые пятна палаток, мерцал серый, густой воздух, мерцали редкие мутные звёзды... Где-то высоко, за мглистыми невидимыми тучами, кралась луна, и горы провожали её зелёным фосфоресцирующим светом.
Лене почудилось, что она растворяется в этом мерцании. Закладывало уши. Она знала, что не услышит сейчас даже собственного голоса. И вдруг — видение: со стороны палаток — жёлтый чёткий огонек. Он слегка покачивается, он громко и настойчиво зовёт. Мелькнула мысль: «Рудя!». Она знала, что это он и, задыхаясь, проваливаясь по пояс в снег, бежала навстречу... Это был всего лишь сон, но всё происходило — как будто наяву...
Утро подарило звонкий мороз. Лене казалось, что хрупкие ледяные листочки, распустившиеся после оттепели на кустах, сверкают огоньками только для неё. Огромное поле сверкающих льдинок! Тяжёлое солнце с трудом забралось на сопку и оттуда покатилось по снежной вершине, брызгая яркими лучами. И вот уже день постелил у её ног голубоватый пух...
В этот день к ней подошёл один из парней. Как бы мимоходом, с теплом и простотой.
- Лен, может, что-нибудь помочь!
Она доброжелательно смотрела в его спокойное лицо. Он казался ей открытым и естественным, как сама природа.
А вечером за ней прибежал ещё один парень:
- Лен, иди скорее, Ника зовёт.
Она вошла в маленькую тёплую палатку и сразу увидела испуганные глаза Ники в мокрых длинных ресницах. Это была молодая, нежная, красивая женщина, почти девочка, прибывшая на буровую вслед за мужем, помбуром.
- Леночка, я не знаю, что делать, мой боится подойти ко мне. У меня, кажется, выкидыш. Что делать?
Её сильно трясло, это было заметно по дрожащему покрывалу, которым она укрылась.
- Вчера я таскала дрова, их слишком далеко сгрузили. Я ещё нигде не встречала такого отношения к женскому труду. Я не белоручка, работала на фабрике, получала благодарности, поощрения. Я ведь с 14-ти лет работала, братишку растила. Но здесь я не чувствую себя женщиной. Здесь что, разве не советская власть? Начальник никаких облегчённых условий труда мне не создал, несмотря на моё положение. Ведь говорили мне братья и сёстры не ехать сюда, а я не послушала. Теперь — ни денег, ни сил, и муж, как мешок. Как мне теперь возвращаться домой?
Она расплакалась. Лена подогрела воды, сняла с неё покрывало и поразилась: изумительной красоты тонкое тело белело фарфоровой гладкой белизной. Она подумала: «Хрупкое создание, в какой оранжерее тебя вырастили и для чего? Чтобы ты зябко дрожала и плакала? И ничей глаз не радует твоя нежная красота. Спеши-ка скорее на юг в свою оранжерею, пока не скрутили тебя морозы».
Как обычно в экстремальные моменты, Лена почувствовала себя хладнокровной и спокойной. Она обмыла Нику тёплой водой, сменила простыни. Потом положила грелку со льдом на её живот, чтобы остановить кровь, тепло укутала и предложила ей горячего чая. Она делала всё спокойно и уверенно, как будто имела опыт, как будто кто-то диктовал ей, что нужно делать. При этом разговаривала с ней:
- Слушай, Ника, твоя беда в том, что ты попала в условия, которые тебе не под силу. Ты говоришь, что Далматов тебе должен условия создать. Но он сам, когда трактор ушёл под лёд, никому ведь не приказал: «Ты должен, ныряй!». Он разделся и сам нырнул в ледяную воду, чтобы прицепить трос. Представь себе, что здесь не совсем советская власть. Я думаю, тебе, нужно просто вернуться к своим, к своей любимой работе, к семье, к своим друзьям. Там твоя жизнь снова наладится. И с мужем договоритесь, и ребёночка там сохранишь. Ты будешь счастливой, вот увидишь, только уезжай отсюда.
Она согрелась и успокоилась. На следующее утро её увёз вертолёт...
Вскоре началась переброска партии на новую базу. Низкое солнце, расчертив на снегу пики теней, исчезло за горизонтом. Быстро спустилась ночь. На тёмном небе засеменил месяц, освещая крохотный пятачок неба, потом он заметался в тучках, совсем запутался и пропал. В свете фар посыпал густой ливень жёлтых снежинок. Началась пурга. В бесконечной слепой черноте ползли два трактора, гружённые сани и домик на полозьях. Передний трактор, медлительный и упорный, похож на фантастическую железную тварь, ощупывающую неведомую планету. Он переваливался на невидимых в снегу кочках, холодно отсвечивал чёрными стёклами. Впереди качалось и плясало круглое жёлтое пятно света. Вдруг трактор накренился и рухнул носом в снег. У радиатора засверкала вода. В свете фар появились люди, промеряли дно подснежного ручья, и вот трактор снова пополз, а впереди — две длинные тени — люди промеряли палками глубину снега.
Скрипел на полозьях щитовой домик, скрежетал углами, устрашающе поводил стенами. Внутри — нары, ящики, мешки, сверху люди — пристроились, кто как может. Мужики по трое выходили сменять друг друга на прицеп и на промеры снега. Вот домик «сел». Трое на снегу — в напряжении: Виктор всем телом повторил рывок трактора, Салим Гелаев стал на коленях в молитвенной позе, а Васька «Картавый» улыбался во всю ширину беззубого рта — и вот трактор пошёл!
Снегопад закончился, погода установилась, снова из-под снега стали видны тончайшие узоры веточек. Остановка. Лена выползла из домика, подошла к трактору. Ей захотелось быть причастной, работать. Взяла лом, стала оббивать лёд с гусениц. Подошёл Рудик, резко сказал:
- Не суйся не в своё дело.
Она отошла: «Наверное, он прав, но зачем так грубо? Ведь я и шёпота его послушалась бы».
Минули сутки с тех пор, как они тронулись со старой базы. Вечерело. Вокруг — прозрачная дымка. Дымчатые сопки и небо, и лишь серая щетинка кустов, торчащая сверху на сопках, разделяет их.
На новой базе Лене выделили палатку. Рудик переночевал несколько дней в балке вместе с начальником, а потом отправился с вездеходом в Хасын за продуктами. Обосновавшись, Лена забрала сына, жившего у четы Первушиных, в своё жилище. Это была десятиместная большая палатка из очень толстого брезента с вишнёвым байковым подпалатником. В середине палатки — опорный столб и железная печка. Со всех сторон — застеклённые окошки, под ногами — пол из толстых широких гладких досок. Она отгородила подпалатником треть палатки, чтобы легче прогревалась оставшаяся у печки часть. Фанерная дверь — со щелью вверху. У двери — канистра с водой, куда Лена подбрасывала речной лёд, он таял и превращался в питьевую воду. Лёд мужики добывали, взрывая его на замёрзшей реке, и привозили в лагерь. Над канистрой — ковш на большом гвозде. Дальше в углу — кухонный стол. За печкой — постель Алёши. На двух тёплых спальниках — третий верблюжий, свёрнутый как огромный тулуп. В такой меховой берлоге он спал, зарывшись с головой, дышал через маленькую дырочку. Ночью морозы достигали - 50°. Лена спала очень чутко — стоит Лёше зашевелиться, она вскакивала, доставала его горяченького из спальника, ставила в валенки перед ведром и снова закладывала в мешок, он даже проснуться не успевал, спал очень крепко — пушкой не разбудишь. Она знала, что мешок намочить — не дай бог, потом быстро не высушишь, а во влажном спать на морозе нельзя.
На ночь Лена закладывала в печку дрова, ставила рядом банку солярки. Утром, плеснув солярку на дрова, поджигала их и ныряла в спальник. Через несколько минут печка гудела, ревела и тряслась, бока её раскалялись и краснели, в палатке становилось тепло. Она быстро одевалась, помогала одеться Алёше и подбрасывала в печку уголь. Начинался зимний день, называвшийся «полярной ночью». Окошки были в это время в палатке ни к чему, жили при свечах, на улице светало — ненадолго; иногда бывало электричество — когда заводили дизель. Шёл декабрь.
В таких же больших палатках, как у Лены, стоящих в ряд, жили рабочие. В палатках размещались склад и столовая. Пока обустраивались, столовая не работала, и все готовили себе сами. Были два строения: домик, где устроился тракторист, ждавший к себе жену, и приземистый дом из бута, где размещалась рация и пожилой радист Первушин с женой. В деревянном балке обитал начальник партии Далматов. В соседней с Леной палатке жили трое рабочих — «братцы», абсолютно несхожие между собой как внешне, так и внутренне: Салим, Виктор и Егор.
Салим Гелаев — здоровенный молодой татарин с чёрными длинными лохматыми волосами, такой же чёрной густой бородой и меленькими бандитскими глазами. Вид у него дикий и злой, но сам он отзывчивый и добрый. Лена иногда подтрунивала над ним:
- Салим, ты прямо как пластилин: бери и лепи из тебя любые фигуры.
- Это только ты можешь лепить, ты такая маленькая, тебя нельзя обижать.
- Я если я буду тебя обижать или издеваться?
- Тогда я тебя убью. Хотя и тут незадача: что скажет Рудька, ведь я его другом считаю.
Когда ему надоедало терпеть её подковырки, он брал Лену за воротник, окунал носом в снег и улыбался. Когда она колола дрова — железный стланик-кедрач, он молча брал у неё топор и, небрежно играючи, легко и быстро колол дрова. Иногда своей мягкостью и безобидностью он напоминал большого ребёнка.
Но однажды, когда Лена назвала его салажонком, он вспылил всерьёз и ушёл. Ночью, уже засыпая, услышала стук в дверь. Вошёл Салим:
- Можно я у тебя покурю?
- Кури. Только я всё равно спать буду.
Он сел.
- Вот ты сказала — «салажонок», а ведь ты — сопля против меня. Сел я по глупости, восемь лет дали. Отсидел три. Ты думаешь, для меня страшно было, что по колено в грязи каждый день гоняли по 30 км на работу? Что держали в чёрном теле, сырости, давали селёдку и не давали воды? Ерунда всё это. Знала бы ты, как там бьют морально! Споткнёшься в строю — получай пулю в голень. Тебе — так и надо, а конвоиру — поощрение за хорошую службу. Чем больше настрелял, тем больше благодарностей.
- А когда пригоняли рецидивистов, те сразу — свои порядки. Работай за них, плати им каждый месяц по 25%. И не пикни! У них крепкая связь с такими же из других лагерей, железные правила, свои законы, свой язык.
- Однажды мы устроили сидячую забастовку: или уберите их, или работать не будем. Сели на открытой площадке, сидим. Охранники открыли ворота. Выкатили «Максим», дали очередь над головой. Сидим. Ворвался отряд. Один подошёл и играючи пистолетом, выстрелил в голову моему другу, «учителю». Еще и ахнул игриво, будто нечаянно задел плечом кого-то. Потом нас, сидячих, били прикладами как попало. Такой ценой мы добились своего.
- Эх, да что говорить! За 3 года я прожил больше, чем ты — за всю свою жизнь. Поседел там. «Салажонок!». Ладно, спокойной ночи!
Он ушёл, а Лена рассуждала: «Эко прорвало его! Могу представить — ведь знаю, что одного человека капля, упавшая в душу, может убить, а другого — пудовый валун не царапнет. Нельзя мерить всех своей меркой! Если человек не чёрств, то силён, если не приспособленец, то умный. Неизвестно, какой бы я была в таких страшных переделках».
Салима почему-то ненавидел Виктор.
- У, татарва!
Что это: зависть маленького мужчины к высокому крепкому парню, или ещё что-то?
Виктор — невысокий, внешне неприметный. Круглое лицо, взгляд исподлобья. Молчаливый. Всегда готов помочь, его не надо просить. Он притягивает своей замкнутостью. Лена предприняла первую попытку заглянуть в его личность, но сразу потерпела сокрушительное поражение. Он вошёл в палатку и застал её за чтением. Изобразив на лице восторг, она предложила:
- Хочешь, прочту интересное?
Он спокойно ответил:
- Нет. Не надо, мне не интересно.
Как-то после выпитого «тройничка» (так называли тройной одеколон), обратился к Лёше:
- Я — как зверь. До моего личного никому нет дела.
В его речах сквозила обида на мир и озлобленность. Говорил Алёше:
- Ты, Лёша, махни рукой на мать. У меня нет отца, нет матери, и я не страдаю. Живу. И книги не читаю. Это ерунда, — забава твоей матери. Они ничего тебе не дадут.
- Ну как же. Вить, ведь в книгах — жизнь.
Виктор не читал, не брал предлагаемых книг. Когда о чём-нибудь говорили в их палатке, он обычно сидел, отвернувшись к стене, в разговоре не участвовал. Говорили, что он отсидел несколько лет в тюрьме, что-то произошло у них с женой. Вышел из тюрьмы и с тех пор скитался по геологическим партиям. Затаенный женоненавистник. Все самые сокровенные беседы он вёл с Лёшей. Однажды Лена услышала через стенку их разговор.
- Слушай, Лёша, никогда не верь бабам, это такие твари... Конечно, ты ещё совсем маленький, много чего не понимаешь, но что-то же западёт тебе в память...
Виктор любил Лёшу. Его любили все мужики. У всех сломанные судьбы, потерянные дети, и все относились к Лёше бережно и внимательно, носили ему всякие штучки, деревяшки, винтики, кто что мог. У Лёши под кроватью стояла большая картонная коробка, полная разных самоделок.
Несколько раз в день из разных палаток доносился клич:
- Лёша! Щи поспели! Иди снимать пробу!
- Лёша! Лапша стынет! Чеши сюда!
Лёша с удовольствием семенил на зов, он просто обожал покушать! Объедался так, что живот торчал вперёд, частенько расстраивался желудок. Лена недовольно ворчала, но что тут сделаешь! Как-то поспешила в палатку Виктора с намерением забрать Лёшу и увидела благостную картину — её сынишка сидел у столика на коленях Виктора и, уплетая какую-то кашу, внимательно слушал про баб...
Третий братец — Егор-«бульдозер». Кряжистый. Широколицый, с кудрявой окладистой рыжей бородой, типичный крепкий русский мужик. По пьянке хриплым пропитым голосом ревел песни, бродил по пояс в сугробах, весь в снегу, иной раз — рухнет в сугроб и спит до тряски. Имел обширный, круглый живот, обтянутый серой рубаxой. Бывало — вытянет из-за пояса кусок рубахи, выпятив живот, подойдёт к раскалённой печке, возьмёт рубахой кружку, и, ещё сильнее выпятив живот, поставит её на стол. Затем чинно садится на ящик, и, отвесив от сосредоточенности челюсть, начинает мешать. Потом широко расставив колени, и тем отпустив живот, выпрямится и, откинув голову, с потусторонним взглядом пьёт чай. Разомлеет. Покрякивая, вспомнит свой крепкий зажиточный дом, сад, жену, дочерей, подвал с бочками солёных огурцов, грибов, мочёных яблок, квасок на похмелье. Салим ему:
- Егор, ты же преступник! Иметь такую жену, таких дочерей, такой дом — и прожигать жизнь здесь! Да ты не соображаешь, что делаешь!
Егор беспомощно развёл руками:
- Да я в прошлом году пробовал. Совсем было возвратился домой. Пожил, надоело, и вот... опять здесь. 14 лет уже здесь.
Так запросто Егор раскрыл смысл выражения «север затягивает».
Однажды Лена засиделась с разговорами в палатке «братцев». Беседовали о том да сём. Вдруг Егор спросил:
- Лен, скажи, с точки зрения женщины, каким должен быть мужчина?
- Ну... сильным духом, спокойным, добрым...
Пришёл Генка-«якут» — молодой, интересный, начитанный парень. Начал очень увлекательно рассказывать о Пушкине и Экзюпери. Все в палатке прислушались...
После этого Лена по рации заказала Рудику, который был в это время в Хасыне, книги Экзюпери. Вскоре он с вездеходом прислал собрание сочинений этого писателя. Неожиданно Виктор, утверждавший, что книги «ничего не дают», ухватился и начал запоем читать. Когда бы Лена ни зашла — всё читал. Что-то втихую с ним происходило. Стал причёсываться, чисто одеваться, как-то подтянулся. Но оставался таким же молчаливым и скрытным.
Все трое братцев жили спокойно, не шумели, но между ними чувствовалось явная неприязнь. К Лене все относились хорошо. Салим говорил:
- Отличный ты парень, Лен!
Помимо «братцев», в партии было много мужчин, все они казались Лене необычными, интересными. Большинство — бывшие зэки. Тем не менее, при ней и Алёше никто из них не матерился, то ли из уважения к ней, то ли к Рудику.
В конце декабря грянули морозы. Было днём - 46°, потом - 43°, и вдруг «потеплело» до - 25°С. Жара да и только. Лёша в тёплую погоду штурмовал сопки пешком или на лыжонках, горланил собственного сочинения песни о том, что видит, охотно помогал с хозяйственными делами.
Вдруг к ним начал наведываться в палатку необычный гость, откуда ни возьмись объявился белый горностай с чёрными кончиками хвоста. Лена угостила зверька куропаточьим мясом. Поначалу он был очень осторожен, чуть что-либо ему покажется подозрительным — забивался в тёмный угол палатки. А, убедившись, что никто за ним не гоняется, — начал осваиваться в уютном жилище. Прошло несколько дней, и он уже, не обращая никакого внимания на хозяев, с грохотом волочил по полу мороженную рыбу.
Со временем он так осмелел, что хозяйничал повсюду: гремел посудой, сдвигал с места всё, на что хватало сил сдвинуть. А потом вдруг повадился съедать каши Алёши. Если каша была не совсем жидкая, он забирался в миску всеми четырьмя лапами и быстро её опорожнял. Пришлось прятать кашу в стол и закрывать на вертушку. Но, стоило Лене зазеваться и забыть закрыть дверцу, он мгновенно проникал в стол и шуршал там в поисках лакомства.
Ночью горностай, которого они назвали Стайка, развивал бурную деятельность — он перепрятывал в коробке с игрушками Лёши свои куропаточьи кости. А однажды он упрятал их в валенках Алёши и Лена никак не могла понять, почему ножки сынишки не влазят в валенки.
По утрам Стайка будил их, прыгая сверху то по Лене, то по Лёше. Он очень любил, когда общались с ним или смеялись над его проделками. Они никогда его не трогали руками, чтобы не испугать, он отвечал доверием и позволял себе пробегать по их рукам и ногам.
Как-то к ним в палатку заглянул один из соседей. Сел на канистру у входа, и разговорился. Его унты оттаяли от жаркой печки. И в палатке запахло псиной. Это сильно возмутило Стайку. Запах псины он не терпел. Стайка вдруг вытянул к унтам голову и стал пронзительно пищать. А однажды на глазах у рабочих он начал дразнить овчарку. На земле возле палатки лежала деревянная стенка от вагончика. Стайка высовывался из-под стенки и пищал: «Пи!» Овчарка с ревом кидалась на него, но тут же с другого конца стенки раздавалось пронзительное: «Пи». Овчарка охрипла от лая и рычания. Все, наблюдавшие это зрелище, весело посмеивались над потешным зверьком...
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/03/184