Глава 18. Ильда Вакбахальд

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Ильда Вакбахальд

Пока Роу успокаивал перепуганную Ли, а Хид – недовольную Амеду, ма-ленькие, но проворные лесные люди оттащили с дороги дерево. Ландэр-тонцы вернулись в свою кибитку, акробат тронул лошадей и не останавли-вал до самого берега Долгой. Дорога была плоха, местность холмиста, и путники, измождённые тряской на ухабах, частыми подъёмами и спусками, да к тому же и духотой, едва разбив стоянку, наскоро перекусили лепёш-ками с овечьим сыром и улеглись спать раньше обычного.
Роу приснилась пропасть Гоэ. Будто он – маленький мальчик и сидит на скале Сато, охваченный благоговейным ужасом перед чернотой бездны. Вдруг из глубин, от самых корней земли, в лицо ему вздымается ветер; живое, влажное, манящее дыхание обдаёт его. Роу слышит со дна Гоэ ти-хий, но отчётливый зов. Как будто далёкий женский голос окликает его по имени. Такой далёкий, что Роу силится и не может его узнать. Повинуясь зову, он забывает о страхе, наклоняется над зияющей чернотой всё ниже и ниже, и вот уже летит в гигантское каменное чрево.
Роу проснулся и сел, отирая со лба холодный пот. Несколько глубоких вдохов и выдохов – и вот уже его сердце билось ровно. Роу закрыл глаза и, следуя своей привычке, погрузился в созерцание. Он ещё в детстве взял себе за правило прибегать в подобных случаях к этому спасительному средству. Тем более, что ночь как будто уже была на исходе и близился час обычной утренней практики, которую Великий мастер Равновесия все-гда начинал с погружения внимания во внутренний Огонь. Вхождение в созерцание, отработанное им в совершенстве и не требующее усилий, на этот раз заняло у Роу больше времени, чем обычно, как будто ему при-шлось преодолевать сопротивление невидимой внешней силы. И уже до-стигнув видения, вопреки своему обыкновению, Роу не оказался поглощён без остатка течением белого пламени, что дарует покой и блаженство. Ве-ликий мастер словно раздвоился: в то время как один сливался с благодат-ным Огнём, наполняясь лёгкостью, другой, напряжённый и встревожен-ный, наблюдал, как зловещие призрачные тени окружают его со всех сто-рон, а он точно связан незримыми путами и не в силах противиться. В ушах стояла какая-то неживая тишина, подобная стерильному беззвучию завешанной коврами комнаты. Спасаясь от неё, Роу так отчаянно устремил слух внутрь, вслед за зрением, что едва не оглох от гулких набатных уда-ров собственного сердца. Но что это? Удары вдруг становятся похожи на стук копыт, многих и многих копыт лошадей, несущих на себе всадников, и все они мчатся сюда! И ещё какие-то неясные, наводящие жуть звуки ле-тят перед ними.
Роу сам не заметил, как оказался на ногах. Бесшумно пробрался он в тем-ноте мимо спящих спутников и отдёрнул край полога кибитки. Серые предрассветные сумерки были ещё густы и крадущиеся тени почти слива-лись с ними. Вдруг откуда-то издали, из леса, в зловещей тишине разда-лось хриплое карканье ворона. Роу обернулся на звук, и в этот самый миг кто-то плечистый и приземистый бросился прямо на него с огромным охотничьим ножом, поднимая перед собой волну наводящей ужас ярости. Но чуткое тело Великого мастера Равновесия сделало своё дело быстрее, чем его хозяин успел осознать происходящее: одно мгновение – и нож, ловко перехваченный его рукой, вошёл в грудь нападавшего как в масло, с такой лёгкостью, словно обладал собственной волей и, наконец, нашёл се-бе союзника в лице ландэртонского акробата. Противник рухнул навз-ничь, захрипел, несколько раз конвульсивно дёрнулся и испустил дух.
Роу почувствовал на своих пальцах, сжимавших рукоять ножа, липкую тёплую кровь. Запах крови ударил ему в нос, тошнота подступила к гор-лу, перед глазами всё поплыло. Давнее детское воспоминание всколыхну-лось и накрыло его с головой. Он вдруг увидел себя маленьким мальчи-ком, что однажды раздавил нечаянно хрупкого однодневного мотылька и в слезах молил Великого Духа о прощении за безвременно отнятую жизнь. Того мальчика, что в другой раз услышал у себя за спиной хохот чудови-ща из своих снов и, узнав, как хрупок человек, почёл постигшее его воз-мездие за милость и с тех пор носил в себе, как глубокую рану, страх пе-ред убийством, не сравнимый ни с какой болью и ни с каким другим стра-хом. Как тот маленький беззащитный в своём ужасе перед содеянным мальчик, Роу стоял посреди опустевшего, оглохшего и ослепшего мира, словно умер сам.
Пока он так стоял, застыв над убитым подобно скорбному изваянию и всё ещё сжимая в руке окровавленный нож, его окружили со всех сторон пе-шие и конные люди, похожие на охотников. Всадница, одетая госпожой, выехала вперёд. Она спешилась, опустилась на колени и, ощупав убитого, бросилась к убийце. В широко раскрытых глазах акробата женщина встретила такую бездну, что невольно отшатнулась, а уже через миг раз-разилась вызывающим хохотом.
- Свершилось! Кровопийца Карл мёртв! Глядите, его рабы! И благодарите своего избавителя, который ждёт, что я стану рвать на себе волосы и каз-нить его за смерть моего мужа, ибо ещё не знает, от какой нечисти очистил эту несчастную землю. Поклонитесь же ему в ноги, как он того заслужива-ет!
И к ужасу Роу, женщина склонилась перед ним до земли, а всадники спе-шились, и вся свита последовала примеру своей госпожи. Акробат едва верил своим глазам, а вызывающий тон женщины, её громкий смех и этот подчёркнуто низкий поклон наводили на мысль об издёвке, о злой шутке, если только не о безумии говорившей. Сердце Роу сжалось ещё сильнее. Женщина, однако, живо поднялась на ноги и шагнула к нему почти вплот-ную. Теперь он мог разглядеть её тёмные, круто вьющиеся волосы, под стать его собственным, и устремлённые на него, ярко блестящие в сумер-ках глаза. Она была с ним одного роста.
- Я Ильда Вакбахальд, сестра, жена и рабыня того, чьё сердце ты пронзил его же собственным оружием, - произнесла она, чуть наклоняя голову, и Роу невольно разжал руку, всё ещё сжимавшую нож, словно мёртвую око-ченевшую змею. – А как мне называть моего спасителя?
- Меня зовут Роу, - тихо ответил юноша. Ильда снова пристально смотре-ла на него своими блестящими глазами. Лицо её было так близко, что он ощущал на своих щеках ветерок её дыхания.
- Роу? Это чужестранное имя. Ах, ну да – кибитка! И выговор у тебя нез-дешний. Ты актёр?
- Мы ландэртонцы. Я акробат, а мои спутники – актёры.
В это время из-за полога кибитки показалось лицо разбуженной Ли и тот-час же испуганно спряталось обратно. «Кажется, мы пропали, тётя Ам-эда», - послышался оттуда её плачущий голос. Тут ландэртонские лошади, пасшиеся рядом, испуганно заржали. Роу обернулся и увидел двух огром-ных пятнистых кошек, показавшихся из-за деревьев и приближавшихся быстрыми скачками. Ильда тоже обернулась и издала мощный, грозный звук, похожий на звериное рычание. Лошади залились пуще прежнего, а кошки издали ответный сердитый рык, но, однако, остановились и, точно хорошо отдресированные собаки, тут же уселись на землю, обняв себя хвостами. Глаза их жутковато светились диким оранжево-жёлтым огнём.
- Не бойся, Роу, мой освободитель, - снова повернулась к акробату Ильда. – Эти звери не тронут вас до тех пор, пока вы под моей защитой. А я не желаю быть неблагодарной. Эй, вы, вакбахальдовы псы! – обратилась она к свите. – Заберите эту падаль, которой вы ещё вчера лизали сапоги, а те-перь она валяется на земле, словно куча навоза. Привяжите её к седлу – мы закопаем её в яму во дворе замка. Хоть, по правде говоря, её бы стои-ло отдать на завтрак нашему зверью, как сам Карл поступал со своими холопами и мог поступить с любым из вас.
Трое слуг бросились исполнять приказание.
- И ты, дорогой мой избавитель, тоже поедешь с нами, - продолжала Иль-да, беря акробата за руку. Её тонкие пальцы породистой аристократки возбуждённо подрагивали.
- Я не могу оставить моих спутников, - возразил юноша.
- Что за беда? – усмехнулась Ильда. – Мы возьмём их с собой. Вы мои гости и, поверь мне, гости почётные, будь вы язычники или поклонники самого дьявола, к каковым принадлежал покойник. Я желаю устроить ему весёлые поминки, и без виновника торжества они не обойдутся.
- Но мы должны дождаться здесь ещё двоих наших спутников! – взмолил-ся акробат.
Ильда с недюжинной для женщины силой стиснула его ладонь в своей.
- Нельзя так просто убить Карла Вакбахальда и поехать дальше своей до-рогой, - голос её зазвучал глубоко и властно, глаза сверкнули гневом. – Убийце Карла причитается наследство, - она перешла на шёпот, горячий и страстный. – А ты, мой чистый голубь, ведь ничего о нём не знаешь и, как я вижу, знать не хочешь. Но я, Ильда Вакбахальд, ещё жива и позабочусь об этом. Я не позволю тебе зажмурить глаза и убежать от твоей судьбы…
Тут где-то совсем близко послышалась возня.
- Госпожа Ильда, мы поймали фэйри! – прервал хозяйку кто-то из её слуг. – Это он подстрелил Мэтью и Гарри! А сейчас он прятался за кибиткой и целился в вашу милость.
Трое крепких молодцов волокли по земле маленького человека с двумя длинными густыми косами. Когда его подтащили, Ильда и Роу увидели, что голова его разбита и всё лицо залито кровью.
- Да вы его уж и прикончили, - с сомнением произнесла Ильда.
- Как бы не так, ваша милость, - возразил тот же слуга, косматый детина, сжимая в руке маленький самшитовый лук, отнятый у лесного стрелка. – Это племя живуче, чисто гадюки: уж и голову им размозжишь, а всё зубы скалят. Очухается – будет нам потеха.
Маленький лучник, однако, признаков жизни пока не подавал.
- Ладно, - решила Ильда. – Свяжи его и возьми с собой в седло. А трупы Мэтью и Гарри привяжите к их лошадям – они будут сопровождать своего хозяина в ад, всё веселей ему будет. И ты, - обратилась она к Роу, - запря-гай своих гнедых и полезай в кибитку. Ты увидишь логово Вакбахальдов, и это излечит твою совесть от ложных угрызений.
Последние слова она произнесла и с насмешкой, и с горечью, но в то же время властно, словно приговор. Роу ничего не оставалось, как подчи-ниться. На лицо его легла печать обречённости. За всю дорогу до замка Вакбахальдов он не проронил ни слова, ни единым жестом не ответил на встревоженные вопросы Ли и Амэды и ни разу не оторвал взгляда от до-роги прямо перед собой.
Когда ландэртонцы оказались в замке Вакбахальдов, по приказу Ильды её слуги тотчас же вывели Ли и стариков из кибитки и куда-то их препрово-дили. Впрочем, довольно вежливо. Невольные гости смирились со своей участью и покорно следовали за ними. Роу же последовал за тем самым косматым молодцом, что разоружил маленького лесного стрелка, а теперь выказал неожиданную при его свирепой наружности церемонность. «По-жалуйте сюда», - говорил он при каждом повороте коридора или лестни-цы акробату, смотревшему прямо себе под ноги и словно нарочно не же-лавшему видеть ничего вокруг.
Он привёл Роу в небольшую комнатку под самым куполом центральной замковой башни:
- Хозяйка сейчас явится. Не извольте скучать.
С этими словами провожатый вышел, оставив акробата одного и заперев за собой дверь. Роу оказался в небольшой, совершенно круглой, без еди-ного угла комнате. Четыре продолговатые окна достаточно щедро впуска-ли в неё яркий дневной свет, чтобы она казалась просторней, чем была на самом деле. В центре стоят невысокий четырёхугольный стол, справа и слева от него – два резных деревянных кресла с высокими спинками. Вдоль стен оставалось довольно обширное пустое пространство. Весь пол был устлан волчьими и овечьими шкурами; шкуры, рога, чучела сов и коршунов висели на стенах. С потолка, из самого центра свода, ямами пу-стых глазниц смотрел на гостя жёлтый, как старый пергамент, человече-ский череп.
Едва ступив ногой на звериные шкуры, Роу почувствовал себя окружён-ным душами мёртвых существ, что когда-то были живыми. Пропасть Гоэ из его детских видений и снов, полная черепов и костей, снова всплыла в его памяти, а вместе с ней – его размышления над безднами горной Ландэртонии, полные неизбывного отчаяния. Призрачно неуловимый за-пах смерти витал в воздухе, захватывающий и отравляющий. Акробат зябко повёл плечами: казалось, от чучел и костей и даже от мохнатых зве-риных шкур исходил леденящий холод.
Дверь за его спиной снова отварилась, явился прежний косматый слуга с двумя серебряными кубками и высоким глиняным сосудом на подносе, а вслед за ним на пороге показалась сама Ильда. Слуга поставил свою ношу на стол и по её знаку молча удалился. Хозяйка собственноручно затворила за ним дверь и шагнула к гостю. На ней было тёмно-синее платье, расши-тое по обшлагам серебром и глубоко оттенявшее огонь в её жадно устрем-лённых на ландэртонского юношу глазах. Густые, вьющиеся как змеи в клубке, блестящие иссиня-чёрные волосы Ильды крупными волнами омы-вали её виски, скулы и щёки, сбегали по плечам и спине до пояса. Лицо её, белое как снег, было бы идеально прекрасным, если бы не резкая, почти хищная линия носа с широкими крыльями и чувственная, слишком выда-ющаяся вперёд нижняя губа. Высокая пышная грудь её вздымалась от разгорячённого дыхания после подъёма по крутой лестнице, ноздри рас-ширялись, шумно втягивая воздух, алый рот чуть приоткрылся. Лёгкая дрожь пробежала по телу акробата под её пристальным взглядом.
- Ну что же ты стоишь передо мною, мой спаситель, словно я судья тебе, - промолвила Ильда своим глубоким голосом, что рождался, казалось, в самых недрах её властного, зрелого тела. – Садись, прошу тебя, будь ми-лостив ко мне, грешной. И позволь мне поведать перед тобой мою испо-ведь, как перед святой душой. Ибо лишь святая душа могла сподобиться свершить столь праведное деяние. Вижу, что в простоте своей ты до сих пор смущён, ибо в мыслях у тебя не было проливать кровь, и кровопроли-тие тяготит тебя. Но если бы ты знал, сколь многие мечтали и сколь многие пытались сделать то, что исполнил ангел божьего возмездия, твоей рукой направив нож убийцы, проливший целое море крови, в его собственное сердце!
Ильда взяла акробата за руку и усадила в одно из кресел, а сама уселась напротив.
- Позволь же мне теперь подкрепить твои силы парой глотков доброго ви-на, - продолжала она, наполняя кубки, и протянула один юноше, а другой подняла сама. – Я пью за тебя, мой спаситель, и за твоё наследство - да помогут мне силы неба и ада!
Она залпом осушила свой кубок, и Роу осторожно пригубил свой. Вкус показался ему приятным, а одного глотка было довольно, чтобы в груди родилось тепло и вывезло его из ледяного оцепенения. Акробат взглянул Ильде в глаза.
Позволь и мне спросить тебя, досточтимая хозяйка. Где мои спутники и какова ожидающая их участь?
- Разве я не сказала, что они, как и ты – мои гости? – подняла Ильда свои высокие и чёрные брови. – Их, как и нас с тобой, ожидает праздничный пир. Им остаётся лишь дождаться, когда его приготовят. А пока пригото-вимся к нему и мы с тобой. Для того я и позвала тебя, мой спаситель.
- А тот маленький человек из лесного племени, что захвачен в плен твоими слугами? Жив ли он? И сохранишь ли ты ему жизнь, если я стану просить тебя об этом?
- Его жизнь в твоей власти, мой спаситель, - улыбнулась ему Ильда лука-вой улыбкой. – Как и жизнь твоих спутников, и моих слуг, и моя собствен-ная жизнь. Всё теперь в твоих руках и в твоей власти, - вино ударило ей в голову и на белых щеках её вспыхнул яркий румянец. – Но для того, что-бы вступить во владение, ты должен знать всё о своём наследстве. Слушай же.
Ильда откинулась на спинку кресла и, глядя на акробата в упор, начала.
- Когда мой брат Карл ушёл в крестовый поход с королём Марком, я была ещё слишком мала и совсем его не помню. По рассказам матери я знала только, что из-за своего крутого нрава он плохо ладил с отцом и бывал с ним не по сыновьи дерзок. Я слышала также краем уха от слуг, что, поки-дая замок, Карл поссорился с ним по какому-то ничтожному поводу и был отправлен на войну отнюдь не с благословением. К возвращению Карла нашей матери уже не было в живых, а мне минуло одиннадцать лет от ро-ду. Он явился с лицом, изуродованным глубоким длинным шрамом од удара кривой сабли, один вид которого наводил ужас. Левый глаз его навсегда остался прикрытым, а веко – безобразно сморщенным. Ты, вер-но, не разглядел впотьмах, кого прикончил, но даже если б и видел, вряд ли можешь себе представить, как выглядел его шрам семнадцать лет назад. Но Карл вернулся не с пустыми руками. Он привёз с собой награбленное в святой земле богатство: много золота, драгоценные камни и тончайшей выделки ткани, обильно изукрашенное чужеземное оружие, двух молодых черноглазых красавиц-рабынь и железную клетку с двумя огромными ди-кими кошками из пустынных земель. Отец не был чужд богатству и принял удачливого сына-воина так, как не принял бы неудачника, явись он с пу-стыми руками, но из-за тех самых рабынь и тех самых кошек в первый же вечер за ужином вышла между ними кровавая брань. Отец наш не был чужд и сладострастию, но не ему было тут тягаться с Калом, а уж в занос-чивости последний никогда не знал себе равных. И на злосчастном вечер-нем пиру, устроенном в честь возвращения в замок наследника, когда вино заиграло в крови у обоих, сын не мог спустить отцу того, что тот кладёт глаз на одну из его невольниц. «Мои девицы не про твою честь, старик, заруби себе на носу», - прямо бросил он в лицо нашему родителю, у кото-рого глаза масляно блестели, так что даже мне, девчонке, было ясно – он ни перед чем не остановится.
Отец побагровел, ударил по столу кулаком, опрокинув свой кубок, и при-грозил, что если Карл не уступит ему девицу, он нынче же ночью застре-лит обеих адских кошек в их проклятой клетке. От этой угрозы Карл при-шёл в дикую ярость и обозвал его такими словами, какими вряд ли ещё ко-гда-то сын обзывал родного отца. Отец не остался в долгу. «Да возьмёт тебя ад, нечестивец! – кричал он. – И земля пусть станет тебе адом. Ты не сын мне отныне, будь проклят навеки!» Карл выхватил из-за пояса тот са-мый охотничий нож, который ты напоил сегодня его собственной кровью, бросился на старика и перерезал ему горло. Его девицы в ужасе повскаки-вали из-за стола и с визгом кинулись к дверям. Он настиг их, как зверь – добычу, в пару прыжков. Их попытка к бегству распалила его ярость до полного неистовства. Я видела, как сверкнуло лезвие в его руке, как брыз-нул кровавый фонтан, и так, из-за которой завязался спор, рухнула к но-гам Карла, и, хрипя, забилась в судорогах. Помню как сейчас – на ней бы-ло жёлтое платье, и оно на глазах окрасилось красным. Кровавая лужа на полу быстро расплывалась. А Карл уже схватил и притянул к себе за во-лосы вторую пленницу и, рванув за ворот её платья, полоснул ножом по ткани. На моих глазах он очистил её тело от одежды, точно орех от скор-лупы. Я догадалась, что последует дальше, и, очнувшись от сковавшего меня оцепенения, сползла под стол, не желая этого видеть. Я затыкала уши, чтобы не слышать ни жалобных болезненных криков, ни придушен-ных стонов и леденящих кровь предсмертных хрипов, но от них не было спасения – звуки раздавались прямо в моей голове. Я надеялась, что моё убежище защитит меня от глаз Карла, и он обо мне забудет. Я молилась об этом богу, его матери и святым, в которых тогда ещё верила. Но вера моя оказалась осмеяна. Как только затихли последние хрипы, я услышала приближающиеся шаги Карла и его голос, которого не забуду до самой смерти: «Ильда! Иди ко мне, сестрёнка, теперь твоя очередь». Он сказал это так спокойно, словно от скуки предлагал поиграть с ним в жмурки, но я слышала в его голосе неумолимо властные стальные ноты и знала, что если ослушаюсь, он зарежет меня так же легко и без сожаления, как заре-зал родного отца и двух своих невольниц, переступит через мой труп и пойдёт искать новых дьявольских забав. Он наклонился и, отбросив ска-терть, заглянул под стол именно там, где я пряталась, точно учуял меня по запаху. Его лицо оказалось прямо передо мной. Его хищно раздувавшиеся ноздри и звериный оскал рта вкупе с уродливым шрамом, его безумные глаза, в которых не осталось ничего человеческого, повергли меня в дрожь. Я не смела противиться ему. Я лишь молила, заикаясь и стуча зу-бами, чтобы он не убивал меня. И когда он разорвал моё платье и, не вы-пуская из рук ножа, взял меня, как только что – свою невольницу, плача от боли, я не переставала молить его не поступать со мной как с ней, а он не отнимал ножа от моего горла. Его звериные глаза бешено горели. Я зады-халась и изнемогала под тяжестью его конвульсивно бьющегося тела, пока он не изверг в меня своё отвратительно липкое семя в таком изобилии, что я оказалась перепачкана вся, внутри и снаружи. Мне казалось, никогда уже я не отмою эту мерзкую мутную слизь, подобную той, что остаётся на пальцах, когда раздавишь руками жирную навозную муху. Я ненавидела своё беспомощное тело и уже как будто взирала на него сверху с высоты, на которую, отлетев, поднялась бы моя жалкая душа, если бы не страх смерти и снисхождение Карла.
Говорившая до сих пор отстранённо и безучастно, словно и вправду взи-рая с потолка и на ту, о ком рассказывала, и на всё, что с ней случилось, Ильда вдруг встрепенулась, поднялась на ноги, сделала несколько тороп-ливых шагов и встала возле восточного окна, сложив на груди руки и при-стально глядя на оцепеневшего юношу. Зрачки его расширились, взгляд остановился. Это была та же безжизненная маска, застывшая перед лицом смерти, что в предрассветных сумерках Ильда не могла разглядеть как следует. Теперь она любовалась ею в дневном свете, падающем через окно.
- Знаешь ли ты, мой чистый голубь, как томиться душа, навсегда прокляв своё осквернённое тело? У неё нет другого дома, и она ненавидит себя за то, что не посмела его бросить, поддавшись его скотскому страху перед тлением, - продолжала Ильда. Голос её стал резким и фальшиво надмен-ным. Она ясно видела, улавливала безошибочным чутьём, что ландэртон-ский юноша знает о муках души в тюрьме тела достаточно, чтобы понять её куда лучше, чем она могла ожидать, знает не понаслышке. В страдании, отразившемся на его утончённом лице, была глубина нежданная и завора-живающая, где встретились и слились воедино вина и стыд, боль и ужас. И это сострадание непомерное в своей титанической силе начало волновать Ильду и уязвлять, возвращая остроту её воспоминаниям. Извлекая их из себя, словно куски ржавого железа из раны, она принялась прохаживаться по комнате из стороны в сторону, плавно и беззвучно ступая по разо-стланным на полу звериным шкурам. Не отрываясь, Роу следил за каждым её жестом, чутко улавливал малейшие оттенки голоса, то звеневшего до отказа натянутой струной, то глухо замиравшего.
- С той ночи я стала наложницей своего родного брата и его рабыней. В одиннадцать лет он сделал меня женщиной, и я узнала, что лучше бы мне было родиться деревом, которое срубают и бросают в огонь, но не могут растоптать так, как сделал это Карл со мною и как может поступить муж-чина с женщиной только потому, что он мужчина. За семнадцать лет, что минули с той первой ночи, я видела множество раз, как и женщины, и мужчины молят о пощаде и готовы стерпеть любой стыд, лишь бы заслу-жить её, стоит лишь приставить к их горлу нож. Но все эти мужчины были нашими холопами, рабами, а раб подобен женщине. Это одна из истин, которым научил меня Карл, ибо он был не только моим господином и мо-им палачом, но и моим учителем, и мне поневоле пришлось постигать его науку. Да, я постигала всемогущество смертного страха, которым бог и природа наделили нашу грешную плоть, ни на одном собственном приме-ре. Никакая живая плоть не хочет умирать, даже тогда, когда умереть бы-ло бы наименьшим из зол. Только лишь невыносимая боль способна пре-вратить страх смерти в жажду покоя, пусть даже ценой небытия. Но есть те, кто находит освобождение от смертного ужаса и страдания, неся их другим. Обманно это освобождение или истинно, но именно они становят-ся господами и властителями, повергая перед собой во прах всех осталь-ных. Мой брат Карл усвоил этот урок в крестовом походе. Там научился он резать и жечь, мучить и насиловать без стыда и оглядки, пользуясь правом победителя. Он был умнее и честнее многих, полагавших, будто это право, данное богом приверженцам истинной веры как орудие возмез-дия за грехи иноверцев. Карл понимал, что вера – лишь прикрытие права сильного, и лишь оно одно даёт сильному над слабым такую власть, какую сильный сам способен себе позволить. И он научил этому меня. Я была слаба и плотью, и духом. Я не только предпочла рабство смерти, но и научилась находить в нём болезненное наслаждение. Вкус этой трупной сладости своей смертельно больной, гниющей заживо души, я ощутила в ту же первую ночь. Такова болезнь всех рабов и единственный истинный корень рабского смирения, поверь мне. Должно быть, это и есть тот пер-вородный грех, о котором твердят священники, а всё прочее – лишь его порождения: трусливый раб целует руку, заносящую над ним плеть, и боль начинает казаться ему благодеянием и счастьем, а палач представля-ется самоотверженным благодетелем, учителем, воспитателем и целителем. Раб чувствует вину за своё ничтожество, трусость и бессилие, и боль и стыд становятся для него желанными, как справедливое искупление, при-миряющее его с его умирающей душой. Но от такого «искупления» душа шаг за шагом всё ближе к смерти. И вот уже она боготворит своего палача и поклоняется ему, и уже почти без остатка поглощена тем, кого должна была бы ненавидеть. Хоть, впрочем, ненависть всегда бродит где-то рядом с нею, словно невидимый призрак или одичавший зверь, забывший дорогу к дому до поры, пока дверь не распахнётся. Так случается, когда душа по-рою оживает. Вспышки ненависти становятся единственными признаками её жизни. Так случалось со мною и так я жила все эти семнадцать лет. Но стоило тебе убить Карла – моя рабская любовь умерла вместе с ним, оста-лась одна ненависть и память. О, я ничего не забыла и ничего ему не про-стила! Особенно – ту первую, самую страшную ночь, когда он заставил меня пить кровь нашего отца…
Дыхание Ильды вдруг стало частым и прерывистым, голос – низким и хриплым, глаза лихорадочно заблестели, как у одержимой.
- Когда он перепачкал меня с ног до головы своим проклятым семенем, перестал дёргаться и отвалился, я отползла в сторону, попятилась к двери и попыталась бежать. Я ещё не знала Карла и надеялась, что хоть теперь он оставит меня в покое. Он нагнал меня и сильно ударил по голове, так что я лишилась чувств. Когда я очнулась, Карл держал меня за волосы прямо над отцовским трупом. Он нагнул меня к полу, макнул лицом в уже остывшую, липкую кровавую лужу и приказал: «Пей!». Я упиралась и изо всех сил пыталась повернуть лицо в сторону. В свободной руке Карла от-куда-то взялась плётка: «Пей!» - повторил он и начал хлестать меня всё сильнее и сильнее, с такой силой, что в конце концов я взвыла и начала ла-кать языком густеющую тёмно-красную жижу. Она была сладковатой и немного солёной, такой противной, что меня стало тошнить. Я задыхалась и захлёбывалась, а он продолжал держать моё лицо, мой рот и нос плотно прижатыми к кровавой луже и изо всех сил хлестать меня по спине. Я чув-ствовала в носу и во рту, и на разбитых губах уже свою собственную кровь, тёплую и живую, она смешивалась с отцовской, мёртвой и остыв-шей, и меня снова рвало. Я бессильно ненавидела Карла, я желала ему смерти, я проклинала его, и вдруг… И вдруг я ощутила всем телом его удовольствие. Так, как будто я была не собой, а им, большим и сильным, заставляющим повиноваться себе маленькую строптивую девчонку не-смотря на весь её внутренний бунт. В одно и то же время я испытала и ненависть к себе, и наслаждение своей раздавленностью и беспомощной покорностью, и сострадание к Карлу с его обезображенным лицом, с пе-режитыми на войне неведомыми мне невзгодами, с его незаживающей ра-ной отцовской нелюбви, обрекшей его на преступное в людских глазах со-перничество и смертный грех отцеубийства. В тот миг мои собственные боль и стыд показались мне каплей в море страданий Карла, ибо они не могли не быть чудовищны, если они превратили его в такого зверя. И именно тогда, когда я подумала об этом, Карл смиловался и отпустил ме-ня, позволив мне, наконец, забиться в угол и плакать до утра. Плакать о себе и о нём, и чем ближе к рассвету, тем больше о нём и меньше о себе. В самозабвении было утешение. Так я оказалась в ловушке и встала на путь смерти: дьявольские наслаждения Карла стали моими наслаждениями, независимо от того, наслаждался ли он моими страданиями или страдани-ями других. На следующий день после убийства отца и двух своих плен-ниц Карл обвинил в этом одного из своих слуг перед остальной замковой челядью и казнил его как одержимого нечистыми духами, собственноруч-но посадив на кол. Карл любил варварские чужеземные способы убийства, освоенные им во время похода. К удовольствию своего палача, бедняга умирал долго. Мне было жаль его. Я ещё не привыкла к забавам Карла и не научилась без стыда разделять его тёмные радости. Однако уже в тот день я заметила, что слуги смотрят на меня как на его соучастницу, с пре-зрением и ненавистью, быть может, даже большей, чем на самого Карла, отцеубийцу и палача. Все слуги в замке знали о том, что случилось на са-мом деле, понимали, что пролитая накануне кровь вместе с казнью неви-новного – только начало кровавого произвола, жертвой которого может стать каждый, и всё же, оставшись в живых, я как будто оказалась в их глазах едва ли не большей преступницей, чем мой насильник и мучитель. Вот о чём я помнила все эти годы и не забыла до сих пор. В противном случае мне нелегко было бы принять многие и многие расправы над челя-дью, учинённые Карлом. Пока он был жив, я искренне полагала, что эти люди не заслуживают жалости. Теперь я вижу, что между мною и ими ещё больше общего, чем мне казалось прежде – та же рабская болезнь…
Ильда вздохнула глубоко и судорожно. Вздох этот обманчиво походил на всхлип, но глаза её были сухи. А в чёрных как бездны глазах акробата стояло страдание, казалось, вот-вот готовое перелиться через край.
- О нет! – взмолился он, и высокие дуги его бровей надломились. – Не го-вори о себе так! Не раб тот, кто сознаёт своё рабство как болезнь, и прези-рающий в себе слабость духа уже достоин уважения.
- Весьма лестно было бы в это поверить, - Ильда толи невесело улыбну-лась, толи скривилась от горечи. – Но ты же ничего обо мне не знаешь, мой чистый голубь! А ведь после каждой новой кровавой забавы Карла я клялась себе, что теперь уж точно его зарежу, но всякий раз продолжала исполнять его чудовищные прихоти и засыпала с ним как с любовником, в его постели и его объятиях, даже тогда, когда он заставлял делить его с крестьянскими девками, а потом лакать кровь из их перерезанных глоток. И всякий раз я ещё и ухитрялась придумать для него оправдание, хоть оправдывала я ни что иное как собственное ничтожество. Увы, мой ангел, став его рабой, я уже никогда не осмелилась бы лишить себя господина, ибо рабская болезнь в том и состоит, что рабы нуждаются в господах не меньше, чем господа – в рабах. Тебе придётся уяснить это, потому что ты – убийца Карла и его наследник, а я – наследство. Слышишь ли ты меня, мой новый господин?
До сих пор прохаживавшаяся по комнате кругами, с последними словами Ильда приблизилась и встала прямо перед акробатом, с вызовом глядя ему в глаза. Роу вздрогнул. Холодный пот выступил у него на лбу.
- О, я понимаю тебя: получить подобное наследство – удача сомнительная. Пожалуй, и меня бы на твоём месте бросило в дрожь, - произнесла она глубоким, низким голосом, не отрывая взгляда от его безжизненно за-стывшего, белого как снег лица. – Но я ведь не могу скрывать от тебя правду, позволяя тебе видеть во мне не ту, кто я есть. Из-за одного лишь сострадания ты готов оправдывать и утешать меня, но не оправдания ищу я и не утешения. Тот, кто покорился палачу, впустил его в своё сердце. А когда палач сидит внутри тебя самого, не спасут никакие оправдания. Уж тебе-то это хорошо известно. Иначе я не была бы с тобой столь честна и откровенна, поверь мне. Это милость проведения, что именно ты стал убийцей Карла и его наследником: ведь мы с тобой – в известной мере родственные души, не взирая на всю твою чистоту и всю мою порочность, оттого ты и понимаешь меня столь хорошо и принимаешь столь близко к сердцу. Разве не так, мой голубь?
Голос Ильды внезапно зазвенел и дрогнул. Чуткий слух Роу отчётливо уловил фальшь в надменной, издевательской нотке вопроса. Он видел, что Ильде так же страшно, как ему самому, при мысли о не знающем пощады внутреннем палаче, наделившем их души родством столь странным и не-лицеприятным, отрицать которое уже не было смысла. Но как она так быстро разгадала его тайну? Роу не пришло на ум, что в самый первый миг встречи с Ильдой даже в бледном свете предрассветных сумерек вид его был слишком красноречив. Зато мысль о глубинном внутреннем род-стве с нею привела его в мистический трепет. Впечатление довершало и не-которое внешнее их сходство. Сам того не сознавая, Роу смотрел на неё как мог бы смотреть на старшую сестру или кузину, зрелую и многоопыт-ную, завораживающе прекрасную, даже в своих страданиях и своём стыде, в своём гневе и своей горечи. Глубина и сила её страстей была родом из той бездны, о которой он и в самом деле знал слишком много. Робея и смущаясь, словно маленький мальчик, он всё яснее сознавал, что смотрит-ся в неё как в зеркало, и зеркало вовсе не так криво, как представлялось на первый взгляд. Роу уже казалось, что эта женщина, с таким вызовом гово-рящая о своей порочности, знает о нём всё, знает куда больше, чем он мог бы рассказать сам, знает в силу своего собственного опыта и их непости-жимого и ужасающего сходства.
«Тот, кто покорился палачу, впустил его в своё сердце», - сказала Ильда. В этих простых, безжалостно ясных словах была выражена мысль, от ко-торой Роу бежал вот уже десять лет, большую часть своей жизни, и вот она настигла его, словно коршун добычу. Воистину, тяжкое наследство. Ильда говорил о Карле, своём брате, и о той девочке, которой она была когда-то, а Роу то и дело натыкался в своей памяти на образ человека-паука, перед которым так и остался покорным беззащитным ребёнком, вернее – маленькой мушкой, опутанной липкой тугой паутиной. Ощуще-ние роковой ловушки вернулось к нему с прежней силой. Паутина была сплетена из часто перевитых тонких волокон вины и боли, которых нико-гда уже не распутать и не разделить. И тело Роу помнило боль так же яв-ственно, как сердце – вину, каждый удар и каждое слово, навсегда впеча-танное в кровь и в память.
Ильда опустилась в кресло. Её пальцы слегка подрагивали.
- Однажды я всё-таки попыталась зарезать Карла, - помолчав, призналась она. – Это было после самой первой охоты на людей, которую он устроил со своими дикими кошками. Коты, которых ты сегодня видел, родились от тех самца и самки, привезённых Карлом из похода. Он умел подчинять своей воле самых свирепых животных, и эта его способность приводила меня в трепет даже после того, как и сама я обрела её. Я всегда чувствова-ла, что для наших зверей я – больше самка хозяина, чем хозяйка, а их соб-ственные самки вдвое мельче самцов. Карл приучил тех первых кота и кошку к человеческому мясу ещё до возвращения домой, и кровавые жертвы были неизбежны. Смириться с этим в одиннадцать лет мне было нелегко. Впрочем, мне, кажется, уже минуло двенадцать, когда он впервые взял меня на свою любимую забаву, и на моих глазах его звери разорвали и сожрали одинокого путника, заночевавшего в поле. Человек тот умер во сне и, верно, даже не успел испугаться, но зрелище его разделанного на куски тела и эти самые куски в звериных клыках потрясли меня тогда, быть может, не меньше, чем резня, устроенная Карлом в самый первый ве-чер после возвращения из похода. Но если при виде родного отца с пере-резанным горлом я впала в ледяное оцепенение, то тут на меня нашло за-тмение ума: не помня себя я бросилась на Карла с охотничьим ножом, по-даренным мне им накануне. Он, разумеется, живо скрутил меня, перекинул через седло и так привёз домой. Во внутреннем дворе замка Карл собрал всю челядь и на её глазах раздел меня догола. Объявив о моём преступле-нии, он поставил меня на четвереньки и долго сёк плетью, заставляя гром-ко благодарить его за каждый удар. Я визжала, как свинья под ножом, благодарила и молила о прощении, вопила, что люблю его, пока не сорва-ла голос. После того я много дней подряд не могла ни сидеть, ни лежать на спине, ни говорить. Но, пока не зажили мои рубцы, я в самом деле плакала от благодарности за столь милосердное наказание: ведь Карлу ничего не стоило убить меня и бросить на съедение своим кошкам, и то, что он этого не сделал, представлялось мне его непостижимой добротой и благоволени-ем. В те дни я особенно много думала о нём как о человеке, который пере-жил в своей жизни столько, что мои страдания не идут с этим ни в какое сравнение. Я видела во сне и наяву его битвы и скитания, козни врагов и предательства друзей, отравившие его душу, его раны, особенно ту, по-следнюю, изуродовавшую его лицо. Мне представлялось, что, будь он изуродован ещё больше, я любила бы его ещё сильнее. В те дни я повери-ла, что мои чувства к Карлу и есть любовь. Мне казалось, что это навсе-гда, и отныне любая боль от его руки равносильна наслаждению. Я начала думать о нём как о господине, обладающим властью творить то, что редко кто из смертных себе дозволяет, и принадлежать ему – значит быть при-общённой к его величию. От этих мыслей моя голова кружилась как у че-ловека, стоящего над бездной… Но я уже была расщеплена надвое.
Роу вздрогнул и тело Ильды отозвалось в унисон, словно струна струне. Она снова пристально взглянула ему в глаза.
- Порой мне казалось, что моя надежда на спасение в том и состоит, что одна часть меня поклоняется Карлу, а другая – ненавидит, - произнесла она негромко. – Это рабское поклонение, которое я принимала за любовь, растворяла меня в моём палаче, и растворила бы без остатка, как вода растворяет соль; ненависть же спасала от небытия. Лишь благодаря ей я чувствовала себя живой. Но и ненавистью, как и болью, я была обязана Карлу, ставшему для меня источником всего. А ему, разумеется, никогда не хватало меня одной. И я, как одержимая, ревновала его ко всем кре-стьянским девкам, что оказывались сначала в нашей пастели, а потом в когтях у кошек-людоедов. Я ненавидела и этих девок, чьи загубленные жизни заслуживали сожаления, и челядь, что бросала на меня косые взгляды, полные злорадства и презрения, и самого Карла за всё, что он сделал и продолжал делать со мною, и себя за то, что моя ненависть к нему столь легко превращалась в любовь и превращалась именно тогда, когда ей следовало бы испепелить дотла меня, а заодно, если повезёт – и его. Я задыхалась от ненависти и мне мучительно недоставало её в самые горькие минуты, когда рабская любовь держала меня мёртвой хваткой. И задушила бы навсегда, если бы не спасительная ненависть. Только она од-на осталась в моём сердце к Карлу с того мига, когда ты пронзил его сердце. В тот миг я узнала, что моя любовь была всего лишь ненавистью, вывернутой наизнанку. Так жалкая рабская душа ухитряется сохранить себя живой: когда любовь её умирает вместе с господином, вероятно, она ещё могла бы освободиться, если только у неё достало бы смелости жить без господина и без утешительных иллюзий её собачьей любви. Но горь-кая правда в том, что рабская душа труслива, оттого-то она и боится идти до конца в самоиспепеляющей ненависти, и из жалкого смертного страха допускает над собой всё то, чего нельзя простить никогда, а допустив, лучше умереть сразу.
Заворожённо смотрел Роу на женщину с огнём страсти во взоре и ярко полыхающем румянце на щеках, прославляющую ненависть как един-ственно верный признак жизни надломленной души и противоядие от смертельной болезни, которую она именовала рабской любовью. О нет, он не посмел бы с ней поспорить! Какое право он имел судить её, столь без-донно уязвлённую, столь отчаянно отважную, столь беспощадную к себе? В сравнении с нею он совсем не знал роковой расщеплённости, о которой она говорила: та часть его, что могла бы ненавидеть, вероятно, глубоко спала в нём, а вероятно, и вовсе не родилась. Его отец не сделал с ним то-го, что Карл сделал с Ильдой. Кощунством было бы сравнивать их! Раз-ница заключалась в том, что, вопреки страстным самозабвенным молитвам Роу, Хэл вовсе на затащил сына с головой в бездну, в которой жил сам: он долго противился, он честно предупреждал и в конце концов подвёл его к самому краю, но не сталкивал вниз. И то, что всегда казалось Роу его по-ражением в борьбе за отцовское сердце, вдруг предстало перед ним в но-вом, неожиданном свете. Он ясно увидел, что вся суровость Хэла и вся его жестокость были ничем иным, как яростью в защите границ своей внут-ренней пропасти, призванные скорее оттолкнуть сына как чужака, чем за-тянуть его в пучину. И когда Роу, уже захваченный зовом бездны, не вы-держал и предпочёл искать убежища, отец не стал ему препятствовать. То-гда ярость Хэла, как и было прежде, до их встречи, вновь обрушилась на себя самого, подобно жалу скорпиона.
«О Великий Дух!» - беззвучно прошептали губы молодого акробата. Ко-гда-то, когда он был несмышлёным маленьким ребёнком и просил об отце, желая быть приобщённым к надмирной высоте его образа и судьбы, все-гда отзывчивый внутренний голос безмолвствовал, а внутренний взор встречался с пустотой. Как будто тот, кого Роу называл Великим Духом, остерегал его, давая понять, сколь легко высота способна оборачиваться бездной безответного страдания. Если бы он знал о страдании хоть сотую долю того, что было суждено ему узнать на избранном пути! Впрочем, это вряд ли остановило бы его тогда. Он не мог себе представить, о чём мо-лился, какую участь хочет разделить. И вот он смотрел в глаза женщины, которая вовсе того не желая, ещё ребёнком была насильно увлечена в та-кие запредельные глубины, откуда ни одна живая душа не может вернуть-ся невредимой. И чем дольше он её слушал, тем больше её ненависть и презрение, её горечь и прямота, её отчаяние и беспощадность к себе в гла-зах молодого акробата роднили её с Хэлом. Ему припомнилась первая ночь в храме Равновесия, когда отец в красках расписывал перед Роу наследство, ожидавшее его как сына и преемника Великого мастера Хэла, и кровь стыла у мальчика в жилах. Рассказ Ильды задевал в его душе те же глубинные, труднодоступные струны.
- В твоих глазах я вижу: тебе мнится, я слишком строга к себе и напрасно беру на себя вину за то, в чём не была вольна! – воскликнула она между тем, казалось, подавив в себе вспышку гнева, и снова до боли крепко сжа-ла его руку в своей. – Ты всё ещё не можешь представить себя на моём ме-сте и понять, как страшна для меня твоя доброта. Это оттого, что ты муж-чина, а мужчина никогда не испытает той меры унижения, которую позна-ёт женщина в своём подлом смирении рабы перед господином. И всё же ты не вполне обычный мужчина, и можешь понять меня хотя бы отчасти. Идём со мной, голубь мой, я кое-что покажу тебе. Ведь одно дело – слу-шать мои сбивчивые речи, а другое – видеть собственными глазами…
Сердце Роу мучительно сжалось, но он безропотно последовал за Ильдой, словно приговорённый к казни.
- Осторожней, мой милый, смотри под ноги внимательней – сейчас будет деревянный пролёт лестницы, последняя ступенька там гнилая – остерега-ла она гостя. – С тех пор, как Карл сделался единственным хозяином зам-ка, родовое гнездо Вакбахальдов стало год от года всё больше походить на медвежью берлогу. Здесь всё скрипит и трещит, и на любом повороте не долго свернуть себе шею. Карла всегда забавляло, когда подобное случа-лось с кем-нибудь из слуг. Сам он мало уступал в ловкости своим диким кошкам, и все мы должны были следовать его примеру, - Ильда и в самом деле двигалась с грацией и проворством ночной хищницы. – Он, видишь ли, находил особое удовольствие в том, что даже путь из спальни в кладо-вую с риском переломать себе все кости способен горячить кровь не мень-ше, чем скачка по дикому полю.
Ландэртонского акробата, выросшего среди гор, напугать крутыми и опасными лестницами было трудно. Однако ветшающий замок Вакба-хальдов, где, по словам Ильды, самодур Карл нарочно запрещал что-либо чинить и обновлять, поразил Роу духом умирания и распада, витавшим в самом воздухе. При слабом и неровном свете факела, которым вооружи-лась Ильда в самом начале спуска, выдернув его из настенной подставки перед первым же лестничным пролётом, Роу различал всюду вокруг раз-воды плесени на сырых каменных стенах, порой похожие на моховую по-росль, паутину в углах, такую густую, что её можно было принять за настоящую ткань. Он по-прежнему не проявлял особого любопытства, но всё это само бросалось в глаза, ударяло в нос противным гнилым запахом. После долгого спуска по винтовым лестницам Ильда провела акробата по узкому длинному коридору, через небольшой зал, превращённый в свалку всевозможного хлама, который на ходу разглядывать было некогда, а дальше снова начался спуск по крутым лестницам, и с каждым новым про-лётом отвратительное тошнотворное зловоние становилось всё гуще и уже хватало за горло, спирая дыхание.
- Тише, тише, мой ангел, не спеши. А теперь – сюда.
Дыхание Ильды было шумным и прерывистым.
- Стой! – хрипло скомандовала она.
Последние ступени лестницы обвалились словно от землетрясения.
Прямо под собой в полумраке различил Роу подземелье, сырой и затхлый каменный мешок, сплошь усеянный останками людей и животных. Черепа и кости вызывающе белели среди полуистлевшего тряпья, хлама и гнили, и особенно отчётливо бросались в глаза несколько совсем крохотных скеле-тиков.
Ильда чувствовала каждый импульс, пробегавший по телу акробата. В первый миг, сама борясь с позывами тошноты, она едва не раскаялась, что привела его сюда, но быстро овладела собой.
- Это всё Карл со своими дьявольскими кошками, - произнесла она не-громким, ровным голосом. – Он гордился этими трупами, точно военной добычей и не велел хоронить их. Однажды я было попробовала… За что и провела сама ночь вот тут, среди них, связанная по рукам и ногам. Карл засыпал меня костями всю, только голову оставил снаружи. Это зловоние я не могла потом отмыть от своей кожи много дней. Оно въелось в меня так глубоко, что, мне казалось, не выветрится никогда. Мне и теперь ино-гда чудится, когда я просыпаюсь по утрам, что от моих волос исходит смрад, вокруг меня – смердящие останки мертвецов, что сама я мертва, и по моему ненавистному телу вот-вот пойдут трупные пятна… Если бы ты знал, сколько раз я искала их у себя с безумной надеждой, словно избав-ления.
Пальцы акробата вдруг ответили Ильде таким крепким пожатием, словно надеялись вытащить её на свет из этой преисподней. Но черепа и кости держали её и не собирались так легко отпускать. Роу видел это, и пропасть Гоэ из его детства со всеми её костями, мертвецами и призраками, казалась ему теперь чем-то, лишь имевшим видимость роковой ловушки, но преоб-ражающим и освобождающим. Так ведь и случилось на самом деле. Суме-ет ли Ильда перешагнуть через смерть, впитавшуюся в её плоть и кровь?
- Здесь лежит мой сын, которого я родила от Карла, - заговорила она вдруг совсем другим, далёким, как будто не своим, украденным у кого-то голосом. Он родился уродом, с заячьей губой, и Карл сразу забрал его у меня, пока я лежала в беспамятстве. А потом я нашла его здесь и захотела похоронить. Тогда-то мы и повздорили с Карлом. После всего, что он сде-лал со мной в тот раз, у меня больше не было от него детей. Вот только зря он откопал меня обратно из этой ямы…
Голос её звучал, как голос утопающей, откуда-то из глубины, всё тише и дальше, словно угасая. И только когда акробат окликнул её по имени, она словно бы очнулась.
- Сегодня я предам этот прах земле, - произнесла она твёрдо и, отвернув-шись от ямы, нащупала встроенную в стену дверь.
В следующий мир ослепляюще яркий дневной свет ударил им в глаза. Хо-зяйка и гость оказались во внетреннем дворе замка.
Двое слуг, не молодых уже мужиков, один – с громадной бородавкой на носу, другой – с плоским, обезображенным оспой лицом, рыли лопатами яму, с которой уже выгребли целую гору буро-рыжей земли. «Неужели она велит закопать кости прямо здесь?» - подумал акробат и содрогнулся. Ему показалось, что оба угрюмых мужика наградили его украдкой бро-шенными исподлобья быстрыми косыми взглядами. Но нет – не показа-лось.
- Старые псы! – негромко проговорила Ильда через несколько шагов, и голос её дрогнул от гнева. – Видишь, какие уроды? Карл не терпел в сво-ём замке красивых лиц из-за своей дикой ревности. Он считал меня шлю-хой, готовой отдаться всякому, кто недурён собой, лишь бы досадить ему. И все эти образины думают обо мне не лучше. Они таращатся на тебя по-тому, что ты красив. Стены этого проклятого замка давно не видели таких прекрасных лиц, мой нежный голубь. Старые холопы глядят так, чтобы показать своей хозяйке, что такой как ты слишком молод и хорош для неё. Но даже если этот червь и самой мне гложет сердце, холопского ли ума это дело?!
За гневной дрожью её голоса Роу слышалась детская мольба о помощи, и это было мучительно странно. Он чувствовал, что не в силах ей проти-виться. Невидимые путы уже связывали его с этой женщиной, в отчаянье отринувшей стыд и с вызовом обнажившей перед ним все свои смертельно глубокие незаживающие язвы.
А тем временем «старые псы», как называла их хозяйка, выполняя её при-каз, уже приводили в порядок, насколько это было возможно на скорую руку, тот самый большой обеденный зал, где их прежний господин, чьему трупу ныне самому пришёл черёд оказаться в земляной яме, зарезал род-ного отца и овладел сестрой. Они сняли со стен густой слой паутины, к ко-торой при жизни отцеубийцы не смели прикасаться, словно к памятной ре-ликвии или магическому оберегу. Оттереть от пола застарелые чёрные пятна крови до конца не удавалось, и поверх них были брошены всё те же звериные шкуры. Явилась свежая настольная скатерть и старинные глиня-ные сосуды для воды, по воле Ильды превращённые в цветочные вазы. Желание хозяйки украсить тризну по Карлу роскошными цветами в глазах челяди казалось самодурством не меньшим, чем адские причуды самого упыря. В запрудах Долгой цвели водяные лилии. Лазить за ними при-шлось на удачу по топкому илу, и одному из тех, кого Ильда именовала «старыми псами», затея эта едва не стоила жизни. И всё же прихоть хозяй-ки была исполнена, как раз к тому часу, когда на кухню поспело жаркое.
Те же мрачные, угрюмые, страхолюдные слуги явились за ландэртонцами, несколько часов просидевшими в тёмной сырой комнате в нижнем этаже замка, где они окончательно ощутили себя узниками и уже начали терять всякую надежду. Хоть там и имелась кое какая мебель, и им не пришлось сидеть на каменном полу, утешение в этом было слабое. И даже Амэда, вопреки обыкновению, на этот раз почти не пыталась утешить племянницу в её самых чёрных ревнивых догадках, которые та не могла не проговари-вать вслух, обливаясь горькими слезами и не заботясь о том, слышит ли её кто-нибудь, кроме дяди и тёти.
- Я так и знала, что с нами случится беда! – всхлипывала Ли. – Не из-за Геи, так из-за него! Разве я не говорила, что его любезность с женщинами до добра не доведёт? Разве я не видела, что все они смотрят на него, слов-но гулящие кошки на кота? А эта сразу заурчала от вожделения, как толь-ко его увидела. Но она не только похотлива – она безумна и привыкла к самым изощрённым забавам. Увидите, она ещё выпустит когти и покажет своё звериное нутро, не менее кровожадное, чем у её братца! Мы все в её когтях и в полной её власти, и теперь она будет играть с нами, как и сколь-ко захочет! О Великий Дух, не оставляй нас! Неужели это конец, и нам уже нет спасения?
И когда слуги Ильды - один лысый и обрюзгший с бородавкой на носу, придававшей ему сходство со старой жабой, другой – одноглазый, со ще-кой, рассечённой глубоким шрамом, с редкой паклей грязно-серых волос и почти таким же серым лицом, длинный и сухой как вяленая вобла – ко-гда эти два страшилища сопровождали перепуганную девушку и удручён-ную пожилую чету к месту предстоящего пиршества, заранее предупре-ждая о каждой из множества превратностей пути и не давая свернуть себе шею, холодная вежливость этих мужиков доходила до странной, неумест-ной чопорности, сбивающей с толку, но вовсе не обнадёживающей. За ней невольникам чудилось скрытое презрение с долей жалости, а может быть досады, а ещё вернее - кровожадное сладострастие зверей, чующих запах жертвы. Дрожь пробегала по спинам невольников и они гнали от себя эти мысли, которые в слабом свете факелов только и мог навевать замок, по-хожий толи на тюрьму, толи на склеп.
Но вот Ли и старые актёры, наконец, очутились в зале, убранном для праздничной трапезы. Казалось удивительным, что среди царящей вокруг разрухи и запустения отыскалась белоснежная скатерть, а украшавшие стол изящные глиняные сосуды с букетами белых лилий и вовсе создавали в этом логове людоедов видимость уюта и гостеприимства, как и рассчи-тывала хозяйка. Цветы помещались не только на столе – высокие вазы хо-роводом выставились вдоль стен, оживляя их серую унылость, нарядно обрамляя пространство зала. Нежнейший аромат, разлитый в воздухе, окутал вошедших, едва они переступили порог, столь неожиданно, что на миг всё поплыло у них перед глазами, показалось грёзой. Этот властный тонкий аромат, обилие белых цветов, ярких светильников на столе и факе-лов на стенах, словно искусно наведённые чары, создавали среди разоре-ния островок живого мира, разбавляя затхлый запах тления так, что тот растворялся и отступал, хоть слабая примесь его всё же оставляла по себе призрачно горьковатое послевкусие.
Ли знала от тётушки Амэды, что на языке местных жителей ландэртонское имя Лиа звучит как Лилиан и восходить к названию самого царственного из всех посвящённых Луне растений, к которым юная актриса с детства пи-тала не меньшую слабость, чем к ранним весенним Ниби, что первыми расцветают на высокогорных лугах родной Ландэртонии. Но здесь, в пле-ну у Ильды Вакбахальд, которая, как безошибочно подсказывало ей жен-ское чутьё, твёрдо вознамерилась отнять у неё принадлежащее ей по пра-ву, вид и запах любимых цветов уязвил Ли в самое сердце. Так чувствует себя человек, выслушивая в свой адрес хвалы и поздравления и при этом отчётливо различая скрытую в них издёвку и угрозу.
Подтверждение не заставило себя ждать. Не успели все трое как следует оглядеться по сторонам – а в дверях уже показалась хозяйка замка с Вели-ким мастером Равновесия под руку.
При ярком освещении поразительное сходство между Ильдой и акробатом сразу бросилось в глаза: и иссиня чёрные круто вьющиеся волосы, и изыс-канные, точёные черты лица и бледность, оттенённая синевой роскошного платья, подчёркивавшего её величественную гордую стать. Эта женщина уже с порога словно бросала вызов своей королевской осанкой. Зрелая и опытная, она не пыталась скрыть ни свой возраст, ни свою чувственность, которые не мешали ей оставаться прекрасной. Да, Ли видела, что, в отли-чие от неё самой, эта женщина, которая, быть может, годилась ей в матери, наделена от природы редкой, ещё не увядшей красотой, и красотой как раз того самого свойства, что некогда сразила её наповал в Великом ма-стере Роу. Глядя на них, нельзя было усомниться, что они – пара, в кото-рой каждый под стать другому, и роднило их не одно лишь внешнее сход-ство. Никогда ещё Ли не встречала женщину, за безмятежными чертами которой стояло бы столь же дикое, нечеловеческое напряжение. А Роу, с опущенными в пол глазами, с мраморной бледностью, проступавшей на его лице даже сквозь бронзу загара, имел вид человека, который смиренно принимает настигшую его судьбу, а быть может – и скрывает своё счастье под маской этого самого столь привычного для него смирения. Ли никогда особенно не доверяла этой маске. Хоть сорвать её с акробата ей до сих пор так и не удалось, но на то ведь он и Великий мастер Равновесия…
Плавной поступью проследовала хозяйка в сопровождении своего спутни-ка во главу стола и обратилась к троим актёрам, всё ещё нерешительно стоящим посреди зала:
- От всего сердца прошу извинить меня за то, что, быть может, до сей ми-нуты вы чувствовали себя здесь не вполне уютно, дорогие гости. Окажите же мне милость, заняв почётные места за моим столом и разделив со мною праздничную трапезу.
Ильда повернула голову, и молодая подруга акробата увидела едва рас-крывшуюся белоснежную водяную лилию, приколотую к волосам над ле-вым ухом. Хозяйка поймала её взгляд и, дождавшись, пока гости покорно расселись по указанным местам, невозмутимо продолжала:
- Белые лилии чтут как символ чистоты. И сегодня я хочу отпраздновать с вами день моего очищения от скверны, день, когда мой осквернитель и насильник отправлен в преисподнюю, день, которого я ждала так долго, что давно отчаялась в ожидании.
Никто из смущённых ландэртонцев не поднял на хозяйку глаз.
- Многие мечтали сделать то, что совершил ангел возмездия рукой вашего спутника, вовсе о том не помышлявшего, - обратилась Ильда к актёрам. – И все они жестоко поплатились за свои помыслы. Но я не стану утомлять вас рассказами об этих жертвах. Мой избавитель поведал мне о том, что вы воздерживаетесь от мясной пищи. Я оказалась застигнута врасплох, но всё же ещё смею надеяться, что мне удастся исполнить закон гостеприим-ства.
По знаку Ильды дожидавшиеся за дверью слуги внесли в зал и поставили на стол перед гостями блюда с сыром и горячим свежим хлебом, глиняные плошки с отборной спелой земляникой, пузатый кувшин со сливками, вы-сокую бутыль с вином и поднос с серебряными кубками. Хозяйке же при-несли на глубоком круглом блюде утиное жаркое, отказываться от кото-рого она отнюдь не собиралась. Седовласые слуги, все трое, горбатый, рябой и одноглазый, по случаю торжества были наряжены в красивые се-ро-голубые замшевые штаны и куртки, что вовсе не скрадывало их раз-бойничьего вида в глазах настороженных актёров. Но запах свежей земля-ники щекотал ландэртонцам ноздри и вызывал слюну – ведь со вчерашне-го вечера во рту у них не было ни крошки, и в желудке урчало от голода.
По знаку Ильды слуги разлили вино.
- Угощайтесь, досточтимые Амэда и Хид, и ты, юная очаровательная Ли-лиан, - с ласковой улыбкой произнесла хозяйка, давая понять каждым взглядом и жестом, что от того, кого она величала своим избавителем, ей известны не только имена, но и положение в труппе каждого из его спут-ников. По понятиям Ли, да и самой Амэды, это было не очень-то вежливо, ибо настоящие законы гостеприимства требовали дать главе труппы воз-можность представиться и представить остальных. А уж назвав юную ак-трису «очаровательной Лилиан», Ильда прямо-таки наступила на больную мозоль молодой сопернице, настороженной, насупленной, обиженно под-жавшей губы и отлично понимавшей, что в такую минуту она никак не может быть очаровательна, а уж тем более – в обществе столь величе-ственной и чувственно прекрасной женщины, перед которой ощущала себя как полевая ромашка перед роскошной оранжерейной розой редчайшего сорта. А то, что хозяйка назвала молодую гостью местным вариантом её имени, звучало так, словно она издевательски провозгласила её украшени-ем пира, на котором сидела с её избранником, словно невеста на свадьбе. Глядя на белоснежную лилию в чёрных локонах Ильды, Ли не могла изба-виться от этой мысли.
Хозяйка подняла свой кубок, приглашая гостей последовать её примеру:
- Но прежде я прошу вас оказать мне честь и выпить вместе со мной старо-го доброго вина за здоровье моего избавителя.
Ландэртонцы, включая виновника тоста, повиновались, не смея противить-ся воле хозяйки. И вино пришлось им по вкусу. Оно оказалось мягким, чуть терпким и оставляло приятное, неожиданно свежее послевкусие, в то же время заметно согревая кровь. Ли чувствовала, как тепло разливается у неё в груди и дальше по всему телу животворящим огнём, прогоняя прочь настороженность и тревогу. Она взглянула на хозяйку смелее. Та, не обра-тив никакого внимания на её немой вызов, невозмутимо принялась за своё жаркое. Ильда с аппетитом вонзила зубы в утиную ножку, и жир заблестел на её плотоядных алых губах. Держа в руках кусок мяса и энергично ра-боталая челюстями, эта прекрасная женщина с королевской статью сразу растеряла своё величие и походила на самку хищного зверя, утоляющую свой голод. Такое низвержение с небес на землю утешило самолюбие Ли и под действием вина, уже ударившего ей в голову, предало её мыслям неожиданную лёгкость. Набивая рот сладкой сочной земляникой, она ду-мала о самодовольных поводках холёных домашних кошек, несомненно уверенных в том, что это они приручили людей и подчинили их своей во-ле.
Некоторое время хозяйка и ландэртонские актёры были заняты едой и не отвлекались от блюд и плошек. Один лишь Роу по-прежнему сидел, опу-стив глаза, неподвижный и бледный, так и не притронувшись к угощению.
- Ну что же ты ничего не ешь, мой избавитель? – спросила, наконец, Иль-да. – Или ты брезгуешь моим столом после всего, что я тебе поведала?
Боясь её обидеть, акробат неловко положил себе в рот маленький ломтик сыра. Но кусок не лез ему в горло. Он и в самом деле всё ещё чувствовал тошноту, зрелище ямы с трупными останками не прошло для него даром. К тому же думал он теперь не об одной лишь Ильде, и недобрые предчув-ствия перерастали в ожидание роковой развязки. Оцепенелый и обречён-ный, он был похож на человека, который, ожидая неизбежного землетря-сения, в отчаянье надеется обмануть его или хотя бы отсрочить своей не-подвижностью и внешней безмятежностью, при этом уже улавливая при-зрачно далёкий гул подземных недр.
Ильда снова приказала разлить вино и подняла свой кубок:
- Я пью за то, чтобы Карл, убийца и насильник, отправился в преиспод-нюю на веки вечные, и душа его испытала во сто крат больше страданий, чем причинил он всем своим жертвам. Я желаю ему гореть в аду и никогда не знать ни облегчения, ни надежды на ослабление боли. Да будет он про-клят всеми проклятиями и терзаем всеми муками, какие только существу-ют. И я прошу вас, дорогие гости, ко мне присоединиться, помня о том, что и вы сами могли бы стать его жертвами.
В глазах Ильды вспыхнула такая ненависть, что актёры содрогнулись и поспешно последовали её примеру, подняв свои кубки. Один Роу продол-жал сидеть в своё оцепенении, чувствуя, как напряжение вокруг растёт и натягивается всё туже. Разлитый в воздухе запах лилий напоминал ему любимые благовония его матери, аромат, исходивший от её волос, таких же иссиня чёрных, вьющихся крупными кольцами, густых и длинных, как у Ильды. Этот запах неодолимо вызывал ощущение материнских объятий, в памяти всплывали её ласковые слова, когда она утешала сына после его честных самообличительных признаний, неизменно повторяя, что Великий Дух, Дух самой Матери Создательницы, любит его и, что бы он ни сделал, любить не перестанет. И призрачный образ кроткой госпожи Элы странно и неуместно накладывался на образ реальной Ильды, с её нервно подраги-вающими пальцами и высоко вздымающейся грудью, с каждым мигом всё более похожей на вулкан на пороге извержения.
Ильда повернулась к акробату и вопросительно смотрела на него в упор.
- Ты не желаешь к нам присоединиться? – раздельно произнесла она низ-ким, очень тихим голосом. – Очевидно, ты полагаешь, мой голубь, что Карл Вакбахальд за все свои злодеяния не достоин подобного возмездия? Верно ли я поняла?
Тишина, едва повиснув, натянулась до отказа. Воздух словно загустел, а тонкий аромат лилий вдруг сделался приторно сладким, удушливым до тошноты. Всем стало трудно дышать. И гости за столом, и слуги за их спинами неподвижно застыли, устремив немые взоры на акробата, а тот всё искал в уме нужные слова, искал и не находил. Наконец, он заговорил так же тихо, как она.
- Прости меня, хозяйка, но я не могу присоединиться к твоему проклятию. Я не посмел бы сказать, что ты не имеешь на него права. Не мне судить те-бя. Но не мне и проклинать кого бы то ни было, тем более того, чья по-смертная участь, очевидно, и без того не завидна.
Ильда вдруг резко, вызывающе расхохоталась:
- А, вот оно что? Вот уж не ждала услышать от тебя столь ханжеские речи, мой голубь – они под стать монаху, а вовсе не язычнику. А, впрочем, по-нимаю – всему виной чистота… Но что же, скажи мне, делал бы ты на мо-ём месте, или на месте вот этих мужиков, любой из которых каждый день мог быть брошен на растерзание диким зверям, подобно тем, чьи кости ты видел собственными глазами? Может быть, нам следует простить Карлу всё и со слезами умиления молиться за упокой его души? Так учат свято-ши в рясах и так поступают они сами, стоит только отвалить им побольше золота. За золото они готовы отпустить и отмолить целые моря чужой крови. Быть может, я должна продать эти развалины и этих холопов – всё, что оставил мне Карл – на помин его души, а сама отправиться пешком нищей паломницей в Святую Землю, где он резал язычников, вымаливать у бога прощения за его грехи? Так поступила бы богобоязненная жена, верная своему мужу, будь он даже людоед, кровопийца и насильник, а тем более – приходись он ей родным братом. Но я-то никогда не была Карлу верной женой, хоть при жизни боялась его больше, чем бога, а теперь, ко-гда он мёртв, от моей души осталась лишь выжженная пустыня. Так что же ты прикажешь мне делать, чистый и кроткий голубь мой?
В голосе Ильды всё отчётливее прорывались ноты гнева, на щеках высту-пили красные пятна. От её величественного самообладания не осталось и следа.
Роу заговорил осторожно, словно входя в ледяную воду и так же тихо как прежде:
- Я не пережил того, что пережила ты, и потому не могу знать, что делал бы на твоём месте. Но я вижу, что гнев и ярость гложут твоё сердце. Если твои слуги разделяют их – пусть они присоединят свои голоса к твоему проклятью. Но, прошу тебя, не заставляй присоединяться к нему нас, про-езжих путников, схваченных тобой на дороге. Хотя Карл погиб от моей руки, я был лишь слепым орудием судьбы, и ты сама это сказала. Но во-лею моей собственной судьбы мне слишком много известно о том, что зна-чит быть проклятым, ибо я сам наследую проклятье от своего отца, как он – от своего. Мы, ландэртонцы, не верим в ад, о котором учат ваши жрецы. Но от старших моих братьев и сестёр по культовому служению у себя на родине я слышал, что мы, люди, живём на земле не однажды, а рождаемся после смерти в новом теле, и будем рождаться до тех пор, пока не выпря-мим свои пути, искривлённые в прежних жизнях. Если это так, то я желаю, чтобы душа, которую сегодня мне суждено было изгнать из тела своей ру-кой, совершила этот путь через новые жизни и смерти, на котором, поверь мне, ей придётся вынести едва ли меньше того, что она способна вынести.
С минуту Ильда неподвижно смотрела на акробата.
- Что ж, это было бы неплохо, - проговорила она задумчиво. – Ведь в аду мне, пожалуй, пришлось бы кипеть с Карлом в одном котле, и я не полу-чила бы от вида его мучений того удовольствия, которое, надо полагать, испытывают там черти, терзая грешников, - глаза её снова сверкнули тём-ной страстью. – Если мы и вправду живём не один раз я хочу, чтобы в следующей жизни он родился женщиной и моей сестрой, а я – мужчиной. Тогда бы я сделала с ним всё то, что сделал он со мной, и, насладившись местью, моя душа успокоилась бы. – Она снова пристально посмотрела на акробата, прочла мысль в его глазах и горько усмехнулась. – А потом он проклял бы меня, как я его – теперь, и в другой жизни мы снова поменя-лись бы местами, и так – снова и снова, по кругу, до скончания мира. Ты ведь это хочешь сказать, мой голубь? Что ж, теперь я вижу, что ты прав, и мне в самом деле не стоит проклинать Карла. Может статься, мы и так уже вертимся в этой чехарде от начала мира и не можем оставить друг друга в покое. Кто знает! Ты мудр как змей, мой кроткий голубь. И я последую твоей мудрости. Я не прощаю Карла, но я отпускаю его навстречу его пу-ти. Пусть же его мёртвую плоть поскорее съедят черви – и это всё, чего я ему желаю.
Ильда подняла свой кубок и осушила его залпом. Вслед за ней и гости с облегчением промочили пересохшее от волнения горло.
Казалось, настроение хозяйки вслед за ходом её мысли переменилось от ярости к насмешливому благодушию с поразительной неправдоподобной лёгкостью. Однако вино с каждым выпитым глотком убеждало ландэртон-цев в естественности этой перемены. Они почувствовали себя свободнее. «В сущности, эта женщина далеко не так порочна, как представляется в начале, и отнюдь не глупа, - подумала Амэда. – Можно только удивляться тому, как живо она поняла картину посмертной жизни, чуждую людям её веры. Родись она в Ландэртонии, надо полагать, её ум и скрытые таланты получили бы достойное развитие, будь она даже простой мастерицей из пятой касты, не говоря уже о дочери посвящённых в культовое служение. Что и говорить, её судьбе не позавидуешь!»
Старая актриса сочла момент благоприятным для своего выступления как главы труппы. Она и так уже довольно молчала и пассивно наблюдала происходящее.
- Позволь же поздравить тебя, высокочтимая хозяйка, - степенно начала Амэда, - с этим поистине мудрым и достойным решением, на которое спо-собна лишь благородная душа. Это лучшее, что ты могла сделать, и никто не вправе требовать от тебя большего. Мы с благодарностью разделили с тобой твой стол и кров, а с ними – твою радость освобождения от твоего мучителя и желаем, чтобы раны твоего сердца поскорее зажили. Отныне ты – полноправная хозяйка своего дома, и впереди у тебя новая жизнь и твоя собственная судьба, которую ты вправе взять в свои руки и никогда уже больше ни с кем не разделять против своей воли. Нас же ждёт наша судьба и наша дорога.
- Спасибо на добром слове, достопочтенная Амэда, - не осталась в долгу Ильда, поклонившись старой актрисе. – Все мы были бы счастливы, если бы наши судьбы и в сам ом деле сплетались лишь по нашему выбору и нашей доброй воле. Кому как не мне знать, что это не так! Быть может, от-того, что разум и сердце человеческое не всегда согласны меж собою. Как бы ни было, но и моему дорогому избавителю это известно не хуже. Сей-час он сознался, что на нём лежит тяжкое проклятье. Я увидела с первого взгляда эту роковую печать на его прекрасном челе. Ведь я и сама прокля-та, и он только что помог мне понять суть моего проклятия. Наши судьбы сплетены так тесно, что мы не можем, едва встретившись, потерять друг друга. Я чувствую, что он нужен мне, а я – ему. Если это не так – пусть от-вергнет меня перед вами, своими спутниками. Я покорюсь его воле.
Ильде удалось выдержать спокойный, размеренный тон до конца своей речи. Но акробат чутко уловил едва различимую дрожь в её голосе, когда она произнесла последние слова. Она замерла, словно преступница, доб-ровольно сознавшаяся в своём преступлении и ожидающая приговора. И снова повисла напряжённая, опасная тишина. Ландэртонские актёры не верили своим ушам. Акробат поднял на Ильду глаза и пристально, не от-рываясь, смотрел на неё. Возразить ей сейчас было бы всё равно, что уда-рить по обнажённой ране, которую она сама подставляла ему под руку. Её слова о роднящем их проклятии и переплетении их судеб гулко отозвались в нём глубинным, неодолимым откликом. Отец так много говорил ему о проклятии, но Роу только теперь осознал, что оно имеет отношение и к нему, что того маленького мальчика, который не верил в проклятья, давно уже нет, как нет маленькой девочки Ильды, не знавшей ни отчаянного са-моуничижения, ни испепеляющей бессильной ярости. Очевидно, все про-клятые подобны больным, но не у всех болезней общие корни. И только встречая подобного себе, неизлечимо больной, легкомысленно считавший себя здоровым, вдруг оказывается один на один с неумолимой правдой. Есть болезни, перед которыми бессильны даже величайшие из целитель-ниц. Только сами больные способны помочь себе и друг другу, если толь-ко болезнь уже не разъела их до костей.
Такие мысли приходили на ум Великому мастеру Равновесия, когда он широко раскрытыми глазами смотрел на Ильду, и во взгляде его она чи-тала и ужас, и сострадание, и восхищение.
Ли не выдержала первой. Прежде, чем её тётка собралась с мыслями для сколько-нибудь удобоваримого ответа в рамках вежливости, она вспыхну-ла до ушей и бросила акробату презрительно и зло:
- Как? И ты молчишь?! Тебе нечего сказать, изменник, жалкий потаскун?!
На лице Роу не дрогнул ни единый мускул.
Ильда повернулась к сопернице, оскалившись словно дикая кошка:
- Как смеешь ты оскорблять моего возлюбленного избавителя за моим столом?!
- Твоего возлюбленного? – Ли вскочила со своего места. – Значит, он не счёл нужным сообщить тебе, что приходится мне мужем?!
Ильда тоже поднялась на ноги. Глаза её сверкали яростью. Она перевела взгляд с пылающего жаркой краской лица юной актрисы на бескровное окаменевшее лицо акробата:
- Это правда?
- Да, - чуть слышно выдохнул он.
- Великолепно! – выкрикнула Ли, стряхивая с себя руки тётки, пытавшейся удержать её и образумить, и расхохоталась. – Ты видишь сама, каково твоё приобретение, - обратилась она к Ильде зло и насмешливо. – Не удивляйся же, когда завтра окажешься на моём месте, а он будет так же стоять истуканом.
- Замолчи! – Прервала её хозяйка таким же истошным криком, но тотчас же понизила голос до зловещего шипения. – Я никогда не окажусь на тво-ём месте, жалкая глупая девчонка. Я отлично вижу, какой женой ты ему была и что ты с ним сделала. Я никогда не стану вытирать ноги об мужчи-ну, которого люблю, и помыкать им, навязывая свою волю. Он останется здесь со мною столько, сколько сам пожелает, и я отпущу его с вами и от-правлюсь с ним хоть на край света, оставив всё, что имею, если такого бу-дет его решение. Он сам сделает свой выбор.
- Сделает свой выбор? – снова взвилась Ли как ужаленная. – Да оставь же меня, тётя, дай я скажу ей всё как есть! – И, отбившись от Амэды, с удво-енным напором напустилась на хозяйку. – Ты возомнила, будто знаешь лучше меня, как следует обращаться с моим мужем? Позволь поведать те-бе о нём кое-что, если ты сама ещё не видишь, что он из тех, кто не умеет делать выбор, и верно, не научится уже никогда. Ты напрасно подозрева-ешь в этом мою вину: мы женаты недавно и не я сделала его таким, каков он есть. Как бы ты с ним ни обращалась, как бы ни вела себя – у тебя все шансы оказаться на моём месте, когда в его жизни появится новая женщи-на. Не оттого, что он её полюбит. Полюбит его она, а он лишь уступит ей, так же, как сейчас уступает тебе. Видишь ли, женщины весьма его интере-суют, но, сдаётся мне, на любовь к ним он не способен вовсе. Всю жизнь до самой смерти он будет любить лишь одного единственного человека – сво-его отца, горбатого кривоного урода и калеку, проклятое чудовище, от которого он никогда не знал ничего, кроме страданий. Этот упырь украл у него дух, намертво связал его волю, приучил к безропотной покорности. Ни одна женщина не способна причинить ему таких мучений, какие он привык терпеть от этого кровопийцы. Я долго принимала его терпение за доказательство любви, не понимая, что для него это – всего лишь лёгкая разминка. И женщины, и танцы на канате для него – только отдых, отвле-чение и передышка, только временное бегство. Рано или поздно он всё равно вернётся к своему мучителю и отдаст себя ему на растерзание, в полную его власть до самой смерти. Это случится непременно, если только прежде его не настигнет отцовское проклятье, он не свалится со своего ка-ната и не свернёт себе шею, уподобившись предмету своей страсти и пре-вратившись в такое же горбатое чудовище.
- Да как ты можешь! Бесстыжая дрянь! – не выдержал в сердцах на этот раз дядюшка Хид. Это были первые в жизни бранные слова, произнесён-ные им в адрес младшей племянницы – ведь в покладистости он мог бы поспорить с молодым Великим мастером Равновесия. Но Ильда так внима-тельно слушала Ли, что даже не заметила этой реплики. Теперь она сама уже желала выслушать соперницу до конца и ни за что не позволила бы заткнуть ей рот её возмущённым родственникам.
- Я долго не могла понять, - продолжала Ли, - как можно любить урода, при одном виде которого у людей мурашки бегут по коже, способного в ответ на терпение и всепрощение лишь причинять боль снова и снова. Что-бы допускать над собой и выносить это, нужно любить боль и находить удовлетворение в своём терпении. Иное невозможно. И я убедилась в вер-ности своей догадки: он всегда оправдывает тех, кто делает ему больно, и сам просит у них прощения, словно вор, укравший сокровище. Мне стало казаться – чем больше он слышит от меня обвинений и упрёков – тем больше меня любит. Но Хэл, его отец, просто так воспитал его. Не мне тя-гаться с кровососом, который по всякому ничтожному поводу мог избить его до полусмерти. А главное преимущество Хэла передо мной в том, что он проклят и искалечен. Недавно мой «благоверный» сам признался мне в этом, но только теперь, когда он встретил тебя, передо мной раскрылся смысл его признания. Мне, наконец, стало ясно, что любить для него – значит принимать страдания от человека, чьи страдания в его глазах пре-восходят его собственные. О нет, я не могу соперничать с проклятым кале-кой! Ты подходишь для этого куда больше, нельзя не отдать тебе должное. Что ж, попытайся. Быть может, тебе удастся добиться успеха. Теперь ты знаешь, что делать. Если ты станешь мучить его, не испытывая ни тени жа-лости и угрызений совести – это лишь половина дела. Он должен думать лишь о твоих нечеловеческих мучениях и ни на миг не переставать смот-реть на тебя как на мученицу, так, как смотрит сейчас. Тебе виднее, как этого добиться. Верно, ты уже приоткрыла перед ним тьму своей души. Не останавливайся, пока она не поглотит его целиком. Тебе ведь есть, чем угостить его алчное, не знающее стыда и меры сострадание. Если он убе-дится, что твоя душа сломана и искалечена не меньше, чем тело его отца и внушает всем остальным людям такое же отвращение и ужас – тогда ты сможешь удержать его. Но знай, что Хэл когда-то был красив и горд со-бой, и его душа уязвлена так, что мериться с ним даже тебе может оказать-ся не под силу. Ты слишком хороша, в этом твой главный проигрыш пе-ред старым кривоногим горбуном, у которого то и дело болят кости. Вот если бы ты изувечила себя, изуродовала своё прекрасное лицо ожогами или шрамами так, чтобы у твоих собственных уродливых слуг волосы встали дыбом – тогда бы он любил тебя как верный пёс, тем сильнее, чем больше ты вытирала бы об него ноги, не оставил бы тебя до самой смерти и умер бы от горя на твоей могиле…
- Ну, довольно! – процедила сквозь зубы Ильда и шагнула на соперницу так решительно, что та попятилась. – Или может быть, ты хочешь, чтобы я приказала моим слугам изуродовать лицо тебе, дабы вернуть его любовь? 
Теперь Ильда была так же бледна, как акробат, который в этот самый миг поднялся с места, плавно и беззвучно, словно призрак.
Пока Ли говорила, казалось, под действием какого-то духа, вдруг обуяв-шего её, наделив несвойственной ей, зрячей яростью, все вокруг против воли заворожённо слушали её. Родные не могли припомнить, чтобы её злые язвительные речи, обращённые обычно к Великому мастеру Равнове-сия, когда-нибудь обладали достаточной разумностью, глубиной и прони-цательностью, чтобы задеть его за живое. Но теперь – виной ли тому были неотмщённые кровавые убийства, совершённые когда-то в этом самом за-ле, или просто ревность и желание уязвить, усиленные парами выпитого вина – теперь она добилась куда большего, чем могла рассчитывать. Роу почувствовал себя оскорблённым и жестоко осмеянным в самой сокровен-ной своей тайне. Но это не помешало ему в тот же миг осознать, как долж-на быть оскорблена и разгневала Ильда, и, забыв о себе, испытать страх за свою легкомысленно дерзкую юную супругу. А у той у самой сердце уже ушло в пятки, и, чтобы скрыть это, она сжала кулаки и что было мочи за-вопила в лицо ненавистной сопернице:
- Только тронь меня! Только попробуй, людоедка!
- Ах, я – людоедка?! – разъярённая Ильда надвинулась на неё вплотную. Она была выше, крепче и явно сильнее.
Совсем потеряв голову, с детства не привыкшая себя сдерживать, Ли ис-тошно завизжала и ударила соперницу по лицу. Роу бросился между ни-ми, но по его щеке пришёлся уже адресованный Ли удар Ильды.
- Ты защищаешь эту мерзавку?!
Ильда задохнулась от негодования. А к Ли уже бросились Амэда и Хид, опасавшиеся, как бы она не вцепилась хозяйке в волосы. Избалованная де-вица всё ещё неистово отбивалась от дяди и тёти, когда Ильда скомандова-ла слугам, до сих пор с безучастным видом наблюдавшим происходящее:
- Взять их!
Трое наряженных в замшу страшилищ, которых Ли с первого взгляда назвала про себя старыми разбойниками, не моргнув глазом заломили ру-ки за спину девушке и двум старикам.
- Эту тварь, что втоптала в грязь нас обоих, да ещё и назвала меня людо-едкой, нужно наказать. Я покажу ей, какими словами она бросается!
Ильда почти выровняла дыхание и голос её звучал спокойно, без дрожи.
- Прости её, - попросил Роу так же ровно и негромко. – И вели слугам от-пустить их.
- Я отпущу лишь двоих, которые были вежливы со мной за моим столом, - возразила Ильда. – Проводите их за ворота и верните им их лошадей с кибиткой, - обратилась она к слугам, и двое из них тотчас же вывели ста-рых актёров из зала. – Счастливого пути, - бросила им Ильда вслед преж-де, чем дверь закрылась. – Но эта мерзавка нанесла оскорбление и мне, и тебе, - продолжала она. – И если ты её прощаешь, то я простить не могу. Я желаю возмездия.
Роу медленно опустился перед ней на колени.
- Молю тебя, отпусти её. Если твоё сердце требует возмездия, позволь мне принять на себя назначенную ей кару.
Зрачки и ноздри Ильды расширились. Волна дрожи прошла по её телу с ног до головы. Она ощутила одновременно удовольствие и отвращение. Ещё миг назад она не знала, что ей будет так приятно увидеть его скло-нённым у её ног. Но она видела, что заботит его отнюдь не её оскорблён-ное сердце, а дрянная девчонка. А значит, в том, что наговорила о нём эта дрянь, нет и половины правды. Он любит её и готов дорого заплатить за свою любовь. Ревность, которую ощутила Ильда от этой мысли, была по-добна прикосновению раскалённого железа. – ей захотелось выть, кататься по земле, рвать на себе волосы и раздирать ногтями лицо. Но она снова заставила свой голос звучать холодно и ровно.
- Проводи её вслед за стариками и возвращайся назад, - велела Ильда слу-ге.
И прежде, чем Ли успела осознать содеянное, тощий одноглазый слуга с рассечённой щекой подтолкнул её к выходу и вывел из зала.
Ильда выдернула Лилию из своих волос и вложила её в холодную ладонь акробата. Освобождённые чёрные локоны разметались по левому плечу. Лицо её было и гневным, и скорбным, как лицо плакальщицы, взывающей к мести над могилой невинно убиенного, когда она заговорила снова:
- Ей не грозило ничего, кроме нескольких ударов плетью, вполне заслу-женных, согласись, которые только пошли бы ей на пользу. И в глубине души ты не мог этого не знать. Но после того, как ты заставил меня отпу-стить её, живым тебе отсюда не уйти. И это ты тоже знаешь.
Акробат поднял на неё глаза.  Это был взгляд человека, потерпевшего полное крушение смысла бытия.
Ильда стиснула зубы. «После того как эта подлая мерзавка показала ему себя во всей красе, его собственная жизнь для него больше ничего не зна-чит. Тем легче ему умереть, оберегая её безнаказанность. Этот безумец превратил себя в разменную монету!» - поняла Ильда. У неё, не знавшей от своего насильника ничего, кроме боли, унижения и звериного сладо-страстия, разум мутился оттого, что мужчина может так любить женщину. И хоть он всё ещё стоял перед ней на коленях, держа на ладони её цветок, это уже не могла ввести её в заблуждение, и более того – это было для неё оскорбительно.
- Встань! – приказала Ильда. – Посидим ещё немного вдвоём, пока не вер-нуться слуги.
Она смотрела на него и с ужасом понимала, какую участь уготовила себе самой, вынеся ему приговор. Но могла ли быть у неё другая участь? Пре-вратить в верного пса у своих ног этого безответного одержимого состра-данием безумца, а самой превратиться в жалкое подобие Карла и вместе состариться здесь, среди медленно врастающих в землю стен, помнящих столько предсмертных стонов и хрипов, что порой в полнолуние они начинают звучать в ушах могучи многоголосым хором, а призраки заму-ченных крестьянских девок выступают полуистлевшими скелетами из каж-дого тёмного угла и тянут костлявые руки. Ильду передёрнуло. Или, не будь сцены за столом, вытащившей на свет всю правду, возможно, Ильда, сама уподобившись течной суке, в самом деле бросила бы эти проклятые развалины и разорённые земли с остатками холопов, отправившись со своим кумиром в кочевой кибитке, чтобы однажды – и, надо думать, весь-ма скоро – задушить вздорную девку, назвавшую себя его женою?
- Я почти поверила в твою сказку о многих жизнях, которые мы будто бы живём на земле, - заговорила она. – Мне даже почудилось было, будто мы с тобой уже встречались когда-то. В тот миг, когда ты убил Карла, я наде-ялась, что стала другой, всё равно что родилась заново или во мне вос-кресла та девочка, которой я была когда-то, до возвращения Карла из по-хода и первого кровавого пира в этом зале. Ты сказал мне, чтобы я отпу-стила его, и я совсем уже поверила, что он не вернётся никогда. Но когда ты заставил меня отпустить эту тварь, что зовёт тебя своим мужем, Карл воскрес. Его труп уже в земле, но сам он живёт во мне, в моей плоти и крови. Ему не нужны другие жизни, пока жива я. И, может статься, даже после моей смерти он будет жить во мне, в аду или снова на земле, в том, кем я стану. Я боюсь, что уже не смогу избавиться от него никогда. Если бы ты не убил сегодня его плоть, я по-прежнему боялась бы его и ненави-дела, то и дело поддаваясь ему в его зверских играх и заражаясь тёмными страстями. Быть может, конец всё равно был бы тот же. Но пока он был жив во плоти, - он жил вне меня, а теперь живёт во мне, скаля свои клыки и точа когти. И теперь он убьёт меня куда скорее, чем мог бы это сделать. За столько лет он не сумел меня уничтожить, а сейчас я чувствую: ещё немно-го – и от меня уже не останется ничего моего…
Глаза её вспыхнули. Могло показаться, что в неё в самом деле вселяется некое постороннее существо и постепенно завладевает ею.
- Если ты отпустишь меня сама и по доброй воле, он оставит тебя, - сказал Роу, хотя заранее знал, каков будет ответ.
- Отпустить тебя?! О, нет, теперь уже слишком поздно. Я поймала тебя на слове и ты ответишь за него сполна!
Роу чувствовал, что даже если бы она и разрешила бы ему уйти, он не смог бы оставить её сейчас. Какую бы смерть или пытку ни готовила ему Ильда, он, на удивление, не ощущал ни малейшего страха. Даже дома, в Толэнгеме, исполняя культовый танец над храмовой площадью, он ни ра-зу не достигал столь совершенной отрешённости, вдруг снизошедшей на него, как прежде снисходило вдохновение к акробатической импровиза-ции. И вместе с отрешённостью им овладело видение Огня. Он перестал слышать слова Ильды, и сама она превратилась перед ним в вытянутый шар, сотканный из живого текучего света, внутри которого зияла большая чёрная дыра. Она была чернее самой чёрной ночи и, казалось, жила своей собственной, отдельной жизнью, втягивая в себя внимание созерцающего. Роу ощутил знакомое с детства головокружение, словно стоял у края об-рыва. На миг перед ним предстало мёртвое лицо Карла Вакбахальда, обезображенное жутким шрамом. Но нет, оно не было лицом остывшего трупа: сквозь опущенные веки зрачки его в упор смотрели на акробата, Роу ощущал этот зловещий пристальный взгляд.
Трое слуг, отправленных хозяйкой выпроваживать из замка ландэртон-ских актёров, уже вошли в зал, когда видение отпустило Великого масте-ра.
- Ты умрёшь, - обратилась к нему Ильда, и в голосе её зазвенела холодная ярость. – Но поскольку свою собственную жизнь ты ни во что не ставишь, ты умрёшь не один. – Она подняла глаза на застывших перед ней в ожида-нии слуг. – Возьмите фэйри, что хотел застрелить меня из своего лука, и бросьте их обоих на съедение нашим кошкам.
- Ты не сделаешь этого! – со странной уверенностью возразил акробат. - Ты сказала, что его судьба в моих руках.
- Верно. И ты сам решил и свою, и его судьбу.
Глаза Ильды горели огнём злорадства.
- Убив нас, ты убьёшь в себе остатки себя самой, - сказал Роу, глядя на неё так пристально, что она не выдержала и опустила глаза.
- Можешь считать, что я уже мертва.
Лицо её вдруг исказилось от гнева, и она набросилась на слуг, всё ещё медливших исполнять приказ:
- Чего встали, остолопы?! Хватайте его! Швырните его в клетку вместе с тем недомерком сейчас же! А я спущусь следом, чтобы взглянуть на их полуобглоданные кости.
Роу не сопротивлялся. Видя это, слуги Ильды не стали обращаться с ним грубо: он шёл сам, они лишь сопровождали его. Быть может, приказ гос-пожи бросить на съедение диким зверям того, кому ещё утром она заста-вила их поклониться как своему избавителю, пришёлся им не вполне по душе? Роу не вглядывался в их лица и не гадал, что у них на уме. Отец с детства приучал его к мысли о смерти и преуспел в этом куда больше, чем мог рассчитывать. Но у Роу не было ни малейшего предчувствия, что ему суждено умереть именно сейчас. Необъяснимое спокойствие поглотило в его душе и горечь, порождённую ядовитыми словами Ли, и извечное чув-ство вины из-за собственного бессилия перед враждой и ревностью между теми, кого он принимал в своё сердце. Даже воспоминание об отце не бу-дило в нём волнения. Разве что мысль о раненном пленнике из лесного народа не оставляла его всю дорогу, но и она не доставляла мучений. Роу ощущал в себе непонятную силу, которой не знал никогда прежде. Как будто его Внутренний Огонь откликался на близкое присутствие чего-то, что разжигало его всё ярче и ярче. Незаметно для себя Великий мастер шаг за шагом всё глубже входил в созерцание, подобно тому, как он при-вык делать это во время своей практики акробатического искусства.
Роу заставили остановиться возле какой-то двери и подождать, пока отту-да выведут пленника. С маленьким человеком из лесного народа слуги Ильды обошлись куда менее вежливо – они вытолкнули раненного взашей из комнаты, служившей ему темницей, и если бы акробат вовремя не под-хватил его, бедняга не устоял бы на ногах. Очевидно, он потерял много крови: коричневые пятна запеклись у него на правом виске и скуле, волосы на голове слиплись. Но слабость не помешала ему ответить Роу таким учтивым поклоном, какого трудно было ожидать от простого лучника, да и за всё время путешествия по Нижнему Миру Великий мастер Равновесия ещё ни у кого не встречал подобных манер. Акробат бережно взял ранен-ного под руку, и они снова двинулись в сопровождении троих слуг в не-ровном свете редких факелов по коридору зловонного разваливающегося замка, похожего на гниющий труп.
В небольшом полутёмном зале, куда, наконец, их привели, стоял особый едкий звериный запах. Более половины всего пространства занимала ши-рокая железная клетка из массивных прутьев. На песке, покрывавшем её пол, свернувшись клубком, лежали те самые большие кошки, которых Роу видел сегодня в предрассветных сумерках. Теперь они мирно и сладко спали, совсем как их маленькие домашние родичи, которые любят делать это на коленях у своих людей. Несколько дочиста обглоданных костей внушительных размеров, вполне вероятно – человеческих, зловеще валя-лись вдоль стены. Да и сами звери могли вызвать легкомысленное умиле-ние лишь издали и при поверхностном взгляде. Как ни радовал глаз узор из тёмных пятен на их гладкой светлой шерсти, как ни завораживали гра-цией позы – это были мощные и хорошо вооружённые для убийства пло-тоядные хищники.
Слуги Ильды не торопились. Видимо, они с куда большей охотой отпра-вили бы в звериные пасти наглую девку, что довела их хозяйку до такого исступления, а быть может, и саму хозяйку, но только не человека, соб-ственноручно убившего их мучителя. Другое дело – поганый фэйри из зловредного лесного народца. Но ландэртонец дружески держал его под руку, и слуги медлили, не решаясь швырнуть раненного в клетку первым.
Посвящённый из заповедного края отчётливо ощущал и борьбу в затрав-ленных холопских душах, и бесстрастие стоящего рядом с ним ландэртон-ца.
- Благодарю тебя, о достойнейший из достойных, - обратился он к акроба-ту. – Будь благословен благословением Матери всех живущих.
- Будь и ты благословен Её благословением, - ответил ему Роу. – И Вели-кий Дух Её да прибудет с нами до конца.
Лязгнул железный засов. Одноглазый слуга отворил перед ландэртонцем и фэйри дверь клетки.
- Ты уж не держи на нас лиха, парень, мы люди подневольные, - пробор-мотал он неловко, косясь на первого и как будто вовсе не замечая второго.
Когда Роу и его спутник перешагнули порог клетки, дверь из железных прутьев за ними тотчас же захлопнулась, засов затворился. Одна из раз-буженных кошек приоткрыла янтарный глаз, вторая – оба глаза. Но они и не подумали сразу же спросонья бросаться с когтями и клыками на незва-ных гостей. Да и слуги Ильды, отлично знавшие, как плотно звери пообе-дали перед сном, вовсе того и не ждали. От сытых хищников скорее впору было ожидать игр вроде тех, которыми развлекаются домашние кошки с придушенными мышами, уже не способными от них убежать. Однако то, что произошло дальше, не могло присниться вакбахальдовым холопам и во сне.
Как только кошки-людоеды открыли глаза, пленники принялись играть с ними в гляделки, ландэртонец с одной, а фэйри – с другой. Звери выказы-вали скорее удивление, чем неудовольствие. И вдруг и ландэртонец, и фэйри заговорили одновременно, каждый – на своём непонятном языке. Они обращались с кошками так, как будто те могли понять их дословно, ласково и в то же время вполне почтительно. Но в голосах их не было ни страха, ни желания его внушить. И кто бы мог подумать, что кровожад-ным зверям это придётся настолько по вкусу? Их словно подменили! Гро-мадные хищники, плавно потягиваясь, поднялись, вздёрнули трубой хво-сты, приблизились к странным заклинателям и, издавая звуки, очень по-хожие на довольное мурлыканье, принялись ластиться и приветливо те-реться об людей, словно маленькие простодушные котята. Вакбахальдовы слуги никогда не видели у этих грозных зверей таких беззлобных, таких доверчивых глаз, обращённых к человеку. И вот уже большой шершавый розовый язык осторожно облизывает перепачканное кровью лицо фэйри, запёкшуюся рану у него на темени. Вкус её не возбуждает в хищнике алч-ного вожделения – он как будто принимает раненного за собственного де-тёныша. Или кровь фэйри на вкус в самом деле больше похожа на коша-чью, чем на человеческую?
Онемевшие слуги наблюдали не отрываясь, как дикие звери расточают не-виданные ласки пленникам, брошенным им на съедение, и те уже отвечают им взаимностью, когда в зале появилась Ильда, хозяйка этих злобных тва-рей, которые, хоть и слушались её, ни разу не позволили ей почесать у них за ушами.
Зрелище было свыше её сил.
- Это колдовство! – выкрикнула она негодующе, словно объятый правед-ным гневом деревенский священник, изобличающий перед паствой ведь-мовские козни. – Проклятый фэйри заговорил моих кошек!
Кошки обратили на неё уничтожающие взгляды своих янтарных глаз, оскалились и зарычали, показывая острые длинные клыки.
Ильда заскрежетала зубами.
- Чего стоите, остолопы?! Вытащите этих колдунов из клетки, поднимите их на крышу главной замковой башни и сбросьте вниз, пока они не наде-лали своими чарами худших бед!
И тут вдруг одноглазый слуга вышел вперёд и заговорил.
- То-то и оно, что поздно. Колдовство тут повинно или что другое ещё, да только мы уж видим: ещё чуток – и ты, чего доброго, велишь нам друг дружку увечить для твоей забавы, в аккурат как твой покойник-братец, что когда-то лишил меня глаза. Понадеялись мы, что, схоронив его, зажи-вём по-человечьи. Ан не тут-то было! Так гляди же, коли ты бесноваться вздумала, и тебя закопать недолго. Довольно ваше вакбахальдово семя над нами тешилось! Вы, поклонники дьявола, хуже всех язычников, и да-ром этот лесной демон тебя не пристрелил, даром мы ему помешали! Так что клетку-то мы отопрём, но насильства над пленниками чинить не ста-нем, а отпустим их на все четыре стороны. Хоть бесись теперь, хоть вол-чицей вой, а так тому и быть.
Эта угрюмо-вызывающая речь встретила у двоих других вакбахальдовых псов, как любила величать их Ильда, молчаливое одобрение. Кивнув го-ловами, оба, не сговариваясь, с мрачной решимостью шагнули к оторо-певшей, задохнувшейся от возмущения хозяйке, и прежде, чем та успела опомниться, заломили ей за спину руки. Одноглазый слуга отворил засов клетки. Звери ответили на непонятные слугам Ильды ласковые ландэртон-ские и фейские прощальные слова дружелюбным урчанием и позволили обоим своим гостям их покинуть, чего не позволяли на своём веку ещё ни-кому.
И взбунтовавшиеся слуги, и пленённая ими хозяйка были так впечатлены, что скрыть им это оказалось не под силу.
- Хоть вы и язычники, но бог вас защищает, - обратился предводитель бунта к ландэртонцу и фэйри, стоявшим перед ним целыми и невредимы-ми, как ни моргал он своим единственным глазом. – Так что ж мы, хуже зверей, супротив бога?
- Безголовый холоп! Или ты не слышал, что язычникам помогает лишь дьявол? – прошипела Ильда.
- Дьявол? А ты сама разве не была его полюбовницей? – бросил одногла-зый слуга хозяйке и засмеялся противным грязным смехом, каким смеются мужчины, когда хотят вогнать женщину в краску, и его товарищи, дер-жавшие Ильду за руки, этот смех подхватили.
- Прошу вас, не причиняйте ей зла, - уязвлённый её унижением, вступился Роу.
- Не станем, если она сама нас не заставит, - серьёзно пообещал одногла-зый. – Спасибо тебе ещё раз, мил человек, что зарезал нашего упыря-хозяина, но дальше мы уж сами тут управимся. Да и тебя, небось, твои дожидаются. Ступайте-ка за мной.
- Прощай, Ильда, - тихо произнёс акробат.
Ильда ничего не ответила, даже не взглянула на него. И сердце в этот миг ясно сказало Роу, что он ещё увидит её.
Одноглазый слуга проводил ландэртонца и фэйри до ворот замка и даже вернул последнему его самшитовый лук.
- Кто бы ни сохранил вас от когтей и клыков, пусть он хранит вас и даль-ше, - пожелал он им на прощанье.
Оба ответили учтивыми поклонами, перешли через подъёмный мост, и вот уже перед ними распахнулась ровная как стол, выжженная солнцем пу-стошь.
Жаркий летний день ещё только начал клониться к вечеру. На небе не вид-нелось ни облачка, на земле – ни деревца, ни кустика. Даже жалкая низко-рослая трава вся высохла и пожухла. Только серые безжизненные камни попадались на глаза, куда ни кинь взгляд.
Как ни отрадно было оставить позади разваливающийся замок Вакба-хальдов с его сломанными ступенями лестниц, сыростью, плесенью, злово-нием, мертвецами и костями, на сердце у акробата осталась тяжесть. Его спутник хромал всё сильнее. Жара быстро напомнила лесному воину о его ране. Роу бережно поддерживал его и подстраивался под его шаг. Наконец они были вынуждены остановиться.
- Мне неловко злоупотреблять твоей добротой, - обратился раненный к акробату. – Я должен был защитить вас, но вместо этого сам угодил в плен и едва не лишился головы, а теперь болтаюсь камнем у тебя на шее. Слуга сказал, что твои спутники дожидаются тебя. Верно, они обогнули замок к югу и нашли тень, чтобы укрыться. Вот, гляди, это похоже на следы колёс. Тебе бы лучше поспешить к ним, а я уж сам как-нибудь доберусь до своих.
По вискам его ручьями струился пот, и он неловко отводил в сторону свои усталые, но всё ещё яркие как изумруды глаза.
- Я не брошу тебя, даже не думай об этом, - твёрдо ответил Роу. – Твоя рана серьёзнее, чем кажется. Мы доберёмся сейчас до нашей кибитки и по-едем назад, навстречу Гее и Елизавете, которых должны были дожидаться у границ вашего волшебного края. Гея Великая целительница, она сможет тебе помочь.
- Не сомневаюсь. Но мне бы только собраться с силами и добраться домой. Моя мать – Хозяйка Леса и целительница лесного народа. Она ждёт меня.
- Ты сын Лесной Владычицы? – изумлённо воскликнул акробат.
Раненный смущённо кивнул:
- Да, Великий мастер Роу. Я Келли, тот, кого лесной народ называл своим Владыкой; тот, чьи чары и стрелы оказались сегодня бессильны у своих собственных границ.
- Не козни себя понапрасну. На то могли быть особые причины, нам пока неизвестные, - пытался утешить его ландэртонец. – Зато вдвоём у нас с то-бой пока выходит неплохо. Да и сдаётся мне, если бы не твои чары, лежать бы мне сейчас зарытым в землю вместо Карла Вакбахальда, и страшно даже подумать, что стало бы с моими спутниками.
- Твоя учтивость достойна твоей самоотверженности, Великий мастер Роу, а твоим волшебным способностям позавидовали бы многие люди из моего народа, - не остался в долгу Келли, глядя на акробата своими проница-тельными сияющими глазами. – Не удивляйся моим словам. Ты ведь, как и я, видящий и посвящённый, и хоть Посвящение мы принимали по-разному, нам нечего скрывать друг от друга. Однако идём, я уже отдох-нул и снова могу передвигать ноги.
Они тронулись в путь. Келли боролся изо всех сил, но, как верно заметил Роу, рана на голове у фэйри была куда опаснее и глубже, чем могла пока-заться, а палящее солнце совсем не шло ей на пользу. Видя, что его спут-ник то и дело спотыкается и шатается, акробат, не слушая протестов, взял его на руки и понёс. Это было наилучшим решением: фейский Владыка ве-сил не больше, чем двенадцатилетний подросток.
Как только необходимость напрягать силы отпала, раненный начал по-гружаться в забытьё, а Роу всё сильнее охватывала тревога. Акробат бе-жал быстро, как только мог.
Келли оказался прав, спутники с лошадьми и кибиткой дожидались Вели-кого мастера Равновесия с противоположной стороны замка, где крепост-ная стена отбрасывала на безжизненную пустошь высокую тень.
С минуты, когда актёры оказались на свободе, между ними не прекращал-ся спор. Обезумевшая от страха и ревности Ли твердила, что надо уезжать немедленно, пока разъярённая хозяйка замка не передумала. Восставший на младшую племянницу ещё за столом Ильды дядюшка Хид решительно отказался возвращаться на дорогу, не дождавшись Роу.
- Разве ты не слышишь, что я говорю тебе: она убьёт его, если уже не уби-ла, а мы лишь напрасно теряем время и искушаем судьбу! – кричала Ли. И если бы ожидание слишком затянулось, тётка, вероятно, приняла бы её сторону. Но пока была ещё слишком свежа память о безобразной сцене за столом Ильды, когда племянницу пришлось удерживать за руки, Амэда поддерживала мужа и разделяла его надежду. Роу появился как раз во-время, прежде, чем терпение почтенной мастерицы успело дать трещину.
Внеся раненного в кибитку под удивлённые возгласы актёров, Роу поло-жил его на пол и перевёл дыхание. Келли был в глубоком забытьи.
- Я и этот человек взаимно обязаны друг другу жизнью, - пояснил акробат своим спутникам. – Ему это стоило едва ли не всех сил, что у него оста-лись. Нельзя дать ему умереть.
- Всё, что мы можем – найти Гею прежде, чем это случится, - печально за-метил Хид. – Что же, давайте поспешим!
И он уже тронул кибитку, когда все услышали где-то совсем близко у себя за спиной звук удара о землю чего-то тяжёлого, упавшего с высоты кре-постной стены. Звук этот пронзил Роу до костей, сдавил ему сердце.
- Стойте! – крикнул акробат, откидывая полог. В следующий миг он уже бежал по высохшему клеверу навстречу тому страшному, что ждало его под крепостной стеной.
Как только одноглазый слуга вывел ландэртонца и фэйри из зала с клет-кой, где воздух был густо пропитан застарелым запахом кошачьих ис-пражнений, его товарищи отпустили Ильду.
- Гляди, хозяйка, не балуй. Не то – пеняй на себя, - пригрозил ей холоп с бородавкой на носу, которого когда-то звали Пит, пока Карл не прозвал его Жабой. Этот толстый, недалёкий, на вид безразличный ко всему мужик давал сестре и вдове своего господина понять, что отныне она ему хозяйка лишь до тех пор, пока он согласен с её приказами, а значит, не хозяйка во-все. О, Ильда догадывалась ещё утром, что дело может обернуться именно так, но от этого удар не становился менее болезненным.
- Прочь с моих глаз, изменники! – прошипела она. Но сомнительно, чтобы слуги разобрали её слова - ярость душила Ильду так сильно, что она едва могла издавать членораздельные звуки. И если оба подлые холопа остави-ли её одну, то скорее потому, что сами не желали больше разделять её об-щества. Эта догадка уязвила её ещё больше. В довершение всего дикие твари, только что мурлыкавшие, словно ручные котята, ласкаясь к пред-назначенным им на съедение пленникам, рычали на неё и злобно скалились через прутья решётки.
Бунт кошек, чьё послушание всегда так льстило остаткам её самолюбия, выбил последнюю почву у Ильды из-под ног. Уже не помня себя и не ве-дая, что творит, вся во власти неудержимой слепой ярости, помчалась она в зал, где на стенах висело охотничье оружие, схватила свой арбалет и колчан со стрелами и очнулась лишь тогда, когда пригвождённые к зали-тому кровью песчаному полу могучие и прекрасные звериные тела уже бились в последних предсмертных судорогах, обезображенные и много-кратно пробитые насквозь. Ильда помнила этих зверей доверчивыми но-ворождёнными котятами. И когда она расстреливала их в упор, они оста-вались в своей клетке из редких железных прутьев также беззащитны пе-ред ней и её стрелами.
«Убив нас, ты убьёшь в себе остатки себя самой», - отчётливо прозвучали в ушах Ильды слова акробата. Слова эти словно исходили из остановив-шихся кошачьих зрачков. «Ты мертва, - говорили мёртвые янтарные гла-за. – И никогда уже нежные и любящие руки не обнимут тебя, не прилас-кают. И сама ты, безжизненная и застывшая, никогда уже не отзовёшься нежностью на нежность, как живое отзывается живому. Ты безответна и мертва».
«Никогда…» - повторила Ильда, и взгляд её в самом деле остановился, гу-бы и ладони стали холодными.
Шатаясь, вышла она из зала-зверинца. Никто из слуг, собравшихся теперь в украшенном лилиями зале доедать жаркое и допивать лучшее в замке вино, не видел, как поднималась Ильда на южную крепостную стену. Ду-мала ли несчастная о ландэртонской кибитке? Взглянула ли вниз перед по-следним роковым шагом? Остановившиеся зрачки мёртвых янтарных глаз так и стояли перед ней, не отступая, пока она не ударилась о землю и не провалилась в липкую красную мглу.
И вдруг чьи-то руки, бережно приподняв, извлекли её на свет, и голос, тот единственный голос, который так жаждала она услышать ещё раз, позвал её по имени.
- Избавитель мой, - прохрипела Ильда.
Кровавое пятни под её разбитой головой стремительно расплывалось, си-лы и память покидали её. Тот, кого Ильда звала своим избавителем, не мог долго удерживать её над красной бездной, но она ещё успела увидеть над собой его лицо, вдруг ставшее несказанно и единственно родным, и слёзы в устремлённых на неё глазах, а с ними – всё, к чему она так отчаянно тя-нулась в последнем предсмертном усилии: там были и прощение, и со-страдание, такое живое и всеобъемлющее, на какое способна лишь без-условная любовь, и горячее, рождающее веру обещание встречи в иной, лучшей, новой жизни, чистой как первый снег.
Роу коснулся губами её лба, и алая печать осталась на них.
Её кровь была такой же сладко-солёной, как и его собственная, столь хо-рошо знакомая на вкус.
- До свидания, Ильда, - ещё донеслось до неё с высоты, из исчезающего мира, подобно тонкой струйке ароматного дыма.
И когда мир уже свернулся высохшим листом, опал, рассыпался, и прах его развеялся и исчез, заветный голос, обещающий свидание, всё звучал, и всё теплилось неугасимое, сияющее слово.