Чита, довольная разоблачением навета (до этого ей было неприятно думать, что из их квартиры на весь подъезд слышится легкомысленная вещичка), старательно сыграла гаммы и прислушалась: нет, мама ничего не кричала из кухни. Ни «ровнее темп», ни «тверже мизинец». Наверное, она мысленно до сих пор в Москве и слушает вальс «На сопках Манчьжурии».
Мама училась музыке всего три года. Потом война помешала. На пианино всегда стоит фотография: выпуск медучилища, город Вологда, 1948 год. Карточку здесь поставил папа. Такой он впервые увидел маму. У девочки-мамы две очень тонкие косички – последствия недоедания. А сейчас у мамы и у Риты волосы роскошные. У Читы еще в прошлом году тоже были толстые косы. Но вдруг в школьном театре режиссер потребовал, чтобы Красной Шапочке (Чите) распустили волосы. Тут вмешалась директор школы Мария Борисовна. Она сказала, что кудри по пояс – это уже Дездемона, а не девочка с корзинкой. «Искусство требует жертв», – не раз слышала от режиссера Чита. Мама с этим лозунгом согласилась, и волосы остригли.
Старшую дочь мамино пение встревожило. Конечно, не само по себе пение, оно было милым, напоминало детство – самое раннее, но дело в том, что мама давно не пела – пожалуй, с тех пор, как умер папа. Рита, хоть и была поглощена романом Вальтера Скотта, отметила веселое настроение мамы, и холодный червячок, закинутый вчера в ее сознание Соней Крошкиной, неприятно зашевелился. Соня, тактично отводя свои голубые глазки вбок, сообщила, что Ирина Васильевна, мама Читы и Риты, приходила в дом культуры. И обещала начать репетировать новую песенку. Причем будет петь ее в дуэте с лучшим солистом районной самодеятельности. Песенка называется «Ландыши». Мама Сони, концертмейстер, сейчас ее разучивает.
– А ты что, огорчилась? – виноватым голосом спросила Соня, устремив огромные глаза на подругу. – Ты ведь сама говорила, что Ирина Васильевна уже отвела трехлетний траур.
Рита ничего не ответила. Смущенная Соня (ах, как я неловка – ругала она себя) заговорила о другом.
Перед сном сестры Фейман читали в постелях. Днем читать лежа запрещалось: «Глаза испортишь, сядь!» А перед сном книга считалась чем-то вроде снотворного. Но какое же это снотворное? Ровно в 11 мама зайдет в девичью и выключит свет, не поинтересовавшись: а вдруг ты на самом интересном, захватывающем эпизоде. Тут уже будет не сон, а стресс.
Старшая сестра задумчиво глядела на мать, роняла «спокойной ночи», несколько секунд слушала в темноте, как щелкают выключатели в квартире (в те годы, полвека назад, они, действительно, громко щелкали), а потом привычно выуживала фонарик из-под матраца и – пожалуйста! – луч освещал для нее в темноте царство букв. Владела державой, безусловно, любовь. Мама, кстати, не разрешала говорить «эта книга – про любовь», но только – «книга о любви». Не все подружки Риты улавливали разницу, хотя Рита терпеливо объясняла: «про любовь» – это что-то вульгарное, может быть, даже пошлое. А «о любви» – это поэтично, возвышенно.
Младшая сестра хранила в секрете изобретенное еще в глубоком детстве снадобье. Свет погас? Тем лучше! Чита перебрасывала себя через пространство и время на выручку героям. Оливер Твист волей уральской школьницы учился читать по «Родной речи», а замерзающую девочку со спичками увозила в теплой карете русская княгиня. Ледяными ручонками девочка держала кружку с горячим шоколадом. Где его взяла русская княгиня? Ведь термосы еще не изобрели! Но это уж ее, княгини, забота. Под воображаемый стук колес на мостовой Чита сладко засыпала – с чистой совестью, как человек, исполнивший долг.