Маленькая повесть. гл. 2. Перед уходом

 
               
           Эту Книгу сейчас за полторы тысячи километров отсюда перелистывала Евфросиния Павловна – лишенная гражданских прав за веру, при этом уважаемая односельчанами, сухонькая пожилая женщина со светлым лицом и внимательными любящими глазами.

 Ирине Васильевне она приходилась крестной. Не то, чтобы родители Ирочки, родившейся в 1927-ом,  крестили дочку с верой, вовсе нет. Их, родителей, уже и не было в живых, когда истощенная девочка из Ленинграда попала в избу к Евфросинии в небольшое  село на Вологодчине. 

С началом войны двух монашек, уединенно живших в самой крайней избе, позвали работать в совхоз. До этого жили они огородом, лесными припасами да мастерили  из бересты туески для ягод и рамочки для фотоснимков. В совхозе взялись работать охотно и споро. Евфросиния за телятами ухаживала, Тавифа – она была помощнее – в столярной мастерской наравне с пожилым Герасимом управлялась.

Когда узнали, что в районной больнице мест не хватает для эвакуированных истощенных детей, выпросили себе девочку Ирочку. Свою квартирантку монашки поили по утрам святой водой, кормили по системе, данной врачом, а по ночам молились.  В одну из ночей – самых длинных – декабрьских, свозили в город – в единственный действующий храм, и покрестили.

 Ирочка в церкви плакала – маму покойную жалела. И стала ей крестной матерью Евфросиния – своих-то детей у монахини, понятно, не было. Немного окрепнув, пошла девочка в школу – в седьмой класс. Учебников не было, брали у кого-нибудь на часик.  Евфросиния ей с уроками помогала – и по математике даже. Удивлялась Ирочка – думала раньше, что верующие люди – темные.  И только через много лет узнает Ирина, что ее крестная закончила гимназию. У спасительниц своих девочка жила недолго – после семилетки уехала в город учиться на фельдшера.


     – Вот, нашла, – выдохнула Евфросиния и с душевной отрадой прочитала:

             – Блажен человек, который переносит искушение, потому что он получит венец жизни… 
                Молодая женщина, сидевшая перед монахиней, нахмурила лоб, сдвинула кудри за уши:

        – А как это понять, матушка? Вы уж своими словами скажите.
– На Бога нельзя роптать, даже если побил тебя муж. Кто терпит ради Христа, тот получит венцы. Поняла, дорогая моя?

– Да ладно бы только побил! Он любовницу в дом привел! А мне куда с ребенком?! Мы, конечно, в ЗАГСЕ не записаны, но ведь сын! Значит, семья.  Я их, полюбовников, в первую же ночь порешить хотела. Да топор не нашла!

– Не нашла, говоришь? Это Бог прикрыл твой топор, чтоб от греха тебя уберечь. Ты молитвы-то читаешь, Глаша?

– Да-да, матушка, кажно утро «отче-наше» говорю.

Евфросиния покачала головой, сдержалась, чтобы не укорить. Мягко поправила:

– Отче наш! То есть Отец наш!

– А он на самом деле есть? Я почему спросила. Ну вы ведь сами говорили перед иконой: ежели еси на небеси.

–Послушай, дитя!  Я не говорила «ежели». Мы говорим: «иже еси на небеси». По-русски: «который есть на небесах». Еси – есть. Запомни, пожалуйста, прошу. А небо – это не то небо, что мы видим. Это небеса – другой мир. Поняла немножко?


– Ладно. А еще, матушка, а почему не видно его, Бога-то? Я давно хотела спросить вас, да стеснялась.


–Человек Бога видеть не может. Просто чувствует Его любовь.   Если бы Господь топор не прикрыл, ты бы где, миленькая моя, была сейчас? За решеткой! Так ведь? Ты убийцей бы стала! А сынок твой маленький плакал бы, звал тебя… Бог не допустил.


Глафира залилась слезами.


– Поплакать – это ничего, можно. Но давай помолимся вместе. Только подожди, милая, я капли  свои приму, что-то давит в груди.

– Да вы и бледная, матушка! Сердце у вас?! Тавифа-то где нынче?