Рассказ:
«ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ТЕХ, КТО…»
Вы не поверите… Вернее, уверен, с недоверием отнесётесь к моему рассказу. Ведь в мире процентов восемьдесят людей сомневаются во всём и вся, в откровения и чудеса не верят. С этаким багажом земное существование творить, конечно, тяжело, потому у большинства «жизнь чёртова», свидетелем в этом деле выступает неподкупная статистика. Но я верю в здравомыслие остальных двадцати процентов электората, потому и рассказываю то, что было. А иначе…
Вы немножко уже пожили на белом свете, а потому знаете, что всяких обманщиков вокруг – пруд пруди, мало будет. А мне папа эту историю рассказывал… Так что же, мне в родного отца воспоминаниях сомневаться? С предвзятым подходом к прошлому и до абсурда дойти недолго.
Я, как все живущие на земном шаре люди, был когда-то маленьким. Посмотрите на меня внимательно, да, да, посмотрите, а теперь скажите – могло быть такое? Вы опять сомневаетесь? Напрасно. Если вы не верите данному факту, загляните в мой паспорт, там прописана дата рождения. Не мог же я появиться на свет, сразу умудрённый опытом жизни, то есть таким, каким вы сегодня меня перед собой видите – умным, честным и правдивым. Хотя эти похвальные качества приносят их носителю много беспокойства, а порой, чего уж тут от вас скрывать? – касаются моего сердца через наблюдаемые черты характера и неприятности. Но что есть, того таить не стану… Замечаний нет? Тогда я продолжу.
Мой папа член партии большевиков, ещё со времён царя Гороха, и как истинный партиец, слово плохого о своих соратниках даже во сне произнести не мог. До невозможности правдивый человек, так о нём ещё при жизни товарищи говорили. Так вот, батяня рассказывал, что я, будучи ещё без образования – только осенью записываться в школу собирался – рос чрезвычайно смышлёным ребёнком. Умом миру открытым. Подтверждаю сказанное фактом.
Как-то раз папка мой с соседом из третьей квартиры выпивал в беседке – стояла у нас такая деревянная избушка за домом, для полноценного культурного отдыха горожан. Сосед, а звали его Сёма, рассказал анекдот. Хороший анекдот, можно сказать, даже весёлый. И что вы думаете? На следующий день я слово в слово пересказал его дяде Мише. Ну, может быть, фантазии хватало, лишь слегка его приукрасил. Дядя Миша – это тоже наш сосед, только уже из пятой квартиры, жил с тётей Ниной. Она работала, я своими ушами слышал, в какой-то чёртовой конторе, потому у нас во дворе её сильно не любили. А уважал и любил её один Миша. Так вот, анекдот ему страшно понравился. Он мне и говорит: «Услышишь ещё что-нибудь интересное, я тебе, клянусь мамой, конфет куплю. Сегодня у меня финансы поют романсы. А денег нет, значит, нет и конфет. Запомни, мальчик, эту рифму – она лучше букваря жизни учит».
Я в стихосложении тогда слабо разбирался, потому ничего толком не понял, но память навострил, ведь я сладкое страсть как люблю. Родитель мой в беседке выпивать перестал, да и не с кем было. Соседа нашего, я имею в виду дядю Сёму, за длинный язык куда надо забрали. Так мама моя исчезновение его объяснила. Оказывается, но это я только умом окрепнув, понял, язык лучше всего держать за зубами, а не прикладывать его к линейке, меряясь, у кого он больше. Мои тогдашние мысли, может быть, сегодня звучат наивно, но не забывайте, что это суждения мальчика, совсем мало пожившего на белом свете. Так сказать, опыта должного, почерпнутого из окружающего мира, я в себе тогда ещё не накопил.
Начнёшь пояснять одно, отвлечёшься на другое, далее на третье, а в итоге можно вообще забыть, о чём разговор шёл. Потому, будь ты хоть ста лет отроду, прошу тебя, о чём рассказывал, о том и дальше говори, рассказ, это не конь, которого от усталости то и дело меняют, порой даже на переправе. У нас здесь законы другие: сказал в начале повествования «а», то хоть умри, но пройдя поэтапно все эти экспозиции, кульминации и развязки, говори «я». Таков закон жанра. Будем этому правилу и мы следовать.
Папа, как я вам уже сказал, ни лжи, ни даже её неприличного духа не переносил. Серьёзный был человек, всё больше отмалчивался да газету «Правда» на диване читал. «Что ж тут сделаешь? Уж таким мужик уродился, таким, видать, и помрёт. – Это уже мамка моя своему супругу такую лестную характеристику дала. – С партией шутковать – себе хуже будет, она подобного обращения не понимает. К ногтю вмиг приберёт».
А однажды, может, день такой счастливый выдался, возможно, полная луна своим гипнотическим сиянием беседе способствовала, рассказал мне батя такое, что я до сих пор в недоумении. Вернее, под впечатлением.
И говорит мне родитель: «Трудился я в ту далёкую пору в паровозном депо Москва-сортировочная десятником. Работа как работа, хоть не высок чин – но начальник. А с девятнадцатого года у нас на субботники мода образовалась – безвозмездным трудом надумали день Коммунизма близить. Мода – модой, а в выходной день, взамен положенного отдыха, иди, работай… Но отчего же не потрудиться на общее благо? Может быть, благодаря такому душевному труду коммунистический рай не годами ждать придётся, а уже завтра он на пороге жизни объявится, в твою дверь стучаться надумает? Дураком законченным надо быть, чтобы от светлого завтра, за просто так, взять и отказаться. Конец апреля в 19-м году очень жарким выдался – ветер пыль крутит, солнце припекает, а тут опять субботник… А мамка твоя на пару дней в Коломну к родственникам съехала, сестрица её Антонина Миновна уж очень болезненной сызмальства росла. «Езжай со спокойной совестью, милая моя жёнушка, проведай болящих, а я уж как-нибудь в одиночку с хозяйством постараюсь управиться». Поехала… Здесь, будто на зло, вновь безвозмездный труд на благо мировой революции подоспел. А куда тебя в таком случае сунуть-пристроить? Пацану ещё семи лет не исполнилось, а голова работает, как у иного в тридцать. Одного оставить – квартиры лишишься, подожжёт, ведь наблюдалось уже подобное. Пришлось тебя, сынок мой ненаглядный, с собой в депо взять. Конечно, опасность была, что и нашему производству возгорание может грозить, так я на всякий случай карманы у тебя проверил – ни папирос, ни спичек не нашёл. Хотя Бога большевики к тому времени уже отменили, но по привычке слова благодарности я ему высказал.
Домчал нас трамвай до требуемого места, считай, в полчаса. Чуток запоздал я на праздник труда явиться, но ведь и причина весомая – малый гирей пудовой на партийной совести висит. Не успели мы во двор хозяйственный зайти, как сразу в работу включились. Я тебе, Павлик, даю такой наказ: «Мы, значит, с ребятами, что потяжелей таскать будем, а ты, сынок, бутылки на подшефной территории собирай. Вот возьми мешочек конопляный, объёмистый мешочек, ты их в него и складируй. А как наберёшь полный, под самую завязочку, мне сигналь, а мы уж с товарищами сообразим, что дальше со стеклотарой делать. Праздник труда, он на то и праздник, чтобы его по окончании отметить со всеми почестями. Давай, дружок, принимайся за работу, да не засматривайся на других, кто что делает, или не делает, а свою порученную должность исправно выполняй. Бутылка – вещь скользкая, её можно и под куст упрятать, и в траве схоронить. Ищи, собирай, складируй, а за то тебе, от нашего колёсасмазочного звена, слово признательности будет». – «Хорошо, – это уже ты мне, сынку, в ответ говоришь, – задачу понял. Перехожу к выполнению».
С этого самого места уже не папу моего покойного слушать будете, а я сам всю правду вам как на духу выложу. Лишь только батяня про тот апрельский день труда мне напомнил, будто молния в голове сверкнула, до самого младенческого горизонта пространство высветила, даже то, во что сам с трудом верю, вспомнил. Клянусь золой всех костров моих, ни слова лжи в моих воспоминаниях не услышите, я же натурой весь в отца. Далее, чтобы тень папину больше положенного на земле не держать, отпустим её, а я уже сам детали происходившего обрисую, всё, что в тот день случилось, перескажу.
Задание, как вы помните, я от отца получил. Пораскинул я умишком и сделал вывод, что работа моя, стыдно даже общественности озвучить, легче, чем беременным барышням поручают. Те и кувалдой, сам не раз видел, на железной дороге костыли в шпалы вгоняют, и шуфелем помахать на разгрузке угля не брезгуют. Бывает, что на тракторе порученный план перевыполняют, а конь-то железный с норовом: дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр… Так зазнобит седока, что бедная наша дамочка и папироску порой не свернёт, табачок наземь просыплется... А тут бутылки… Не работа, в чистом виде, а курам на смех мероприятие.
Вы меня к этому часу уже хорошо узнали и поняли, что паренёк я не то чтобы бойкий, а, как бы это выразиться объёмно, – довольно шустрый. Оглядел я хозяйственный двор, внимательно всё виденное проанализировал и в ту же минуту допетрил, куда работяга, горькое вино потребив, бутылку от глаз мастера прячет. Здесь и искать заначку не надо – ящик для песка у лавочки для курения стоит, вроде бы как на пожарный случай приготовлен. Я быстрее к нему, крышку приоткрыл, а там этих бутылок зелёного стекла без счёту. Хорошо… А потом прикинул, что бы я на месте выпивающего человека делал, куда бы я бутылочки пустые прятал? Смекалка в таких делах первый помощник, без неё как без рук. Котёл прогоревший с паровоза «Кукушка» у заборчика в одиночестве ржавеет, потихоньку в землю врастает. Это его законное право, его участь… А наше с папаней дело коммунистический труд на небывалую высоту поднимать, а для того надо в котёл этот заглянуть. Дверцу прохудившуюся открыл, да в серёдку руку сунул, а там…
В общем, часа через два у меня уже такая стеклянная гора образовалась, что назови её Монбланом, не ошибёшься. Здесь дяденька – бородка жиденькая клинышком – предложил мне обмен завлекательный: «Я тебе, пацанёнок, патронов от маузера отсыплю, а ты мне эти бутылочки отдай. Мне они нужней будут. И, опять же, нашей пролетарской революции весомая помощь… На благое дело утиль пустим…» А я – не простофиля с переулочка, от родителей ума-розуму уже чуток перенял. Я этого бородача на параде, что состоялся по случаю революции, встречал, но не в натуре, а в рисованном виде на портрете. У меня глаз, что фотоаппарат немецкий «лейка», раз глянул, на всю жизнь кадр в памяти.
«Нет, товарищ вождь, отдать запросто так достояние рабочих не могу. А обманывать детей нехорошо… Стыдись… Патронов этих у папки в шкафу – стреляй буржуев хоть день и ночь, не перестреляешь… Вот ежели б ты мне свой маузер предложил, я бы ещё на поставленным вопросом подумал». – Но поджал губы этот, бородка клинышком, надулся, будто индюк, да и говорит: «Больно ты жизнью учён, паренёк. А как твоего родного папы имя-фамилия?» – Но я ж не лыком шит, не в курной избушке свет солнечный увидел. – «Как моего папу по отчеству величают, я, может быть, завтра на суде скажу, когда тебя за разбазаривание боеприпасов Красной Армии судить будут. Я тебя на параде видел, всё помню, потому хорошим свидетелем буду. И суд присяжных не поможет. Как пить дать, загремишь под фанфары…» Отшил я бородача, и пошёл он по своим делам, можно сказать, не отведав ушицы…
Вот тут я сильно призадумался: дальше сбор бутылочной тары вести, или то, что уже собрал, пристальней стеречь, папки дожидаться? Оно бы хорошо количество нарастить, да опасно… Не один этот, с портрета, на моё добро зарился, шныряли рядом и другие, с глазами завидущими. А я слова деда Михея – это мой родной дедушка, а батяни, считай, прародитель – как Отче наш заучил. «Добро нажить, внучек, что плюнуть и растереть, а уберечь его от чужой руки – вот задача. А у властей нынче рука, ох, какая длинная да хваткая». Не успел я всё, что ситуация требовала, обмозговать, как ещё один умник цепляться ко мне стал: «Что, батенька, не работаем? Аксиому забыли? Кто не работает, тот не ест». И этого субчика у меня хватило ума на место поставить, пыл остудить. Я к тому времени, врать вам не буду, читал с трудом, только по буковкам умные книжки Льва Николаевича Толстого разбирал. А дед Михей, голова у него ума полна, что боярская дума, Библию мне обычно на сон грядущий читал. А память ребятёнка, что губка, всё в себя вбирает, и хорошее, и плохое, чего уж тут скрывать. Вы запомнили, что человек этот, встречный-поперечный, про еду и работу сказал? Нет? Так я напомню: мол, кто не работает, тот пищу потреблять не имеет никакого права.
Нет, думаю, здесь ты мил человек пальцем в небо не то что попал, а прямо таки в это синее небо упёрся. «Библия, Павлик, – слова деда Михея и вы знать должны, – куда поучительнее твоих толстовских сказок будет. Шибко умные вещи мудрецы древности в книге данной прописали. И занесены туда, внучек, такие слова: «Кто не хочет работать, тот пусть и не ест». Разницу чувствуете? Нет? Плохо это, коли сути вопроса схватить мозолистой рукой не в состоянии. Рука-то натруженная, рабочая, а ум… и до кошки не дотягивает. Судите сами: как же безрукие и безногие инвалиды, что с войны мировой пришли, работать будут? Они же своё право на хлебушек пролитой кровью заслужил, за то им и от народа русского спасибо. А человек этот, в первый раз его вижу, и дай Бог в последний, такими каверзными словами жизни учит: «Не ешь… Не положено!» Опять же, меня возьми, мальца, в качестве примера. Какой с меня работник? Смех да грех… Да, с ложкой за столом управляюсь, а что до паровоза, в кочегары там записать либо в машинисты, так меня же на пушечный выстрел к механизмам подпускать нельзя. Я его, паровоз этот с трубой дымящей, можно сказать, в два счёта загублю – в топку, от недомыслия, гранату суну, из тех, что вместе с патронами в шкафу лежат. И паровозу вашему… каюк! Ни больше, ни меньше… Уточняю, что не из цели вредительства эти действия произведу, а сугубо по недомыслию, от отсутствия надлежащего образования. Но это, как дед Михей любил приговаривать: «общие мысли, без конкретики». Вот такой обмен мнениями у нас с прохожим состоялся, но каждый остался при своём понимании вопроса. А время не идёт, а тянется, как хромая собака. Даже заскучал я, сидя сиднем, у своего добра – суетясь жить куда веселее.
Здесь, у меня чуть глаза на лоб от удивления не вылезли, наблюдаю такую картину: этот, который меня всё куском хлеба попрекал, бревно в одиночку куда-то волокёт, ну чисто мураш лесной… В белой рубахе, при галстуке полосатом и в ботиночках, а старается, тянет. Тут к нему в хвост трое работяг пристроились, вроде как подсобить, но, вижу, не слишком-то они усердствуют. А брёвнышко – не обычная шпала, а не стандарт, судя по всему, тяжёлая штуковина. Эти, которые у комля пристроились, три шага сделали и отдыха запросили. А меньшой из них, в тюбетейке промасленной, видно, уже хватанул с утра горячительного за победу свободного труда, так не бревно несёт, а руками за него уцепился, а ноги поджал. Мне подмигнул, да такую рожу скорчил, будто уксуса стакан осадил, что хоть стой, хоть падай. Цирк, да и только… Смех смехом, а нести бревно наши работнички даже вчетвером заморились, бросили наземь.
Здесь уже у меня нервы не выдержали. Подошёл к ним поближе, за стеклотарой, конечно, краем глаза наблюдаю – мало ли что, и говорю: «Что же вы, товарищи рабочие, своим поведением пролетарский труд позорите? Почему, до конечной цели груз не донеся, к папироске потянулись? Аль вам не стыдно, не сорамно?» – Засмущались мужики… и всё на царя ссылаются, мол, при нём, при его единовластии, ослабли от труда непосильного и эксплуатации безмерной. «Верю, – говорю им. – Верю и насчёт царя, и насчёт произвола изжившей ресурс буржуазии. – К этому времени и я от папки правильным политическим взглядам обучился, хорошо уже кумекал, что к чему. – Но лениться всё равно не надо, и завидовать на чужое добро тоже не надо, – это я им намекаю насчёт моей стеклянной горки, – потому как зависть – грех великий. Именно так в умной книге под названием Библия чёрным по белому написано».
Мужики молчат, будто воды полон рот, по всему видать Библию не читали. А этот, что укорами донимал, чёрными своими глазами меня так и сверлит, так и сверлит… По спине даже мурашки вдоль и поперёк разбегаться начали… Как бы, думаю, не сглазил, порчи не навёл… Мамка говорила, бывают и в безбожном обществе такого ранга люди. Щурит он глазки свои, щурит, а потом и озвучил надуманное: «Далеко малец пойдёт, если ЧеКа не остановит». Здесь, откуда ни возьмись, папаня объявился. Говорит он рабочим: «Хватит баклуши бить, пора, хлопцы, за дело браться. Поносим ещё часик туда-сюда, что плохо лежит, а уж потом, с чистой совестью, отдыхать начнём. А мы с товарищем Ильичом сами это чёртово бревно отнесём в нужное место. У нас на это сил хватит».
Пошли, поспешили пролетарии добро творить, мир окружающий ударным трудом преображать. Мы опять на бревно перекурить сели. Тут папка у этого Ильича и спрашивает: «Как вы считаете, товарищ Ленин, построим мы коммунизм? Чтобы все люди мира от души счастливы были? Каждой фиброй?» – Задумался Ленин. Здесь я его уже хорошо рассмотрел, и понял свою ошибку – я ведь Ленина в мыслях своих за богатыря считал, а здесь всё по-другому: и мал, и видом не жених. Вождь, не зная моих выводов, а то бы опять обиделся, пот платочком со лба утёр, на меня внимательно посмотрел, да говорит: «Ни хрена хорошего с такими работничками нам в ближайшее годы не сотворить. Здесь ещё перебои с электричеством. А без электрификации наш хвалёный коммунизм что девица без чести. Сплошное недоразумение… Это сегодня, ради праздника, у меня настроение хорошее, потому правду и сказал. Но верить в лучшее, батенька, всё равно надо». – Это он уже мне в качестве перспективы наказ подобный дал.
Посидели, посидели, да опять за дело, не век же нам на бревне штаны протирать. Вот тут мы до главного и дошли, вот тут и случилось то, что случилось.
Батя Ленину говорит: «Время в будущее птицей-соколом несётся, а революционное время, которое мы сегодня переживаем, летит ещё быстрее. Подойдёт срок, и даже Павлик состариться. А внукам, так сказать, грядущему поколению, обстановка потребует о сегодняшнем дне кое-что рассказать. Потому, прошу, пусть с вами во главе хоть за бревно подержится. А коли сил хватит, то и пронесет чуток».
Ленин свеликодушничал, в просьбе не отказал. Поднял он свой конец брёвнышка, ждёт. Вижу, тяжело ему, еле на ногах стоит, но марку держит, как-никак, всем мировым пролетариатом заведует. Я тут же в работу включился, все свои силы аккумулировал… Конечно, куда мне с вождём успехами меряться, ни ростом, ни силой не вышел. Но всё-таки груз осилил, сделал шагов пять, а, может быть, и все двадцать пять, и тут же понял: непростое это дело, на субботнике брёвна носить.
Здесь батяня мне на выручку подоспел, подхватил плечом комелёк. И поплыло брёвнышко туда, где ему достойное применение рабочий класс организует. Может. древесина на дрова пойдёт, цех колёсный в зиму обогревать получиться, может, другое какое помещение отопят, смотришь, рабочим вольготней будет службу свою нелёгкую справлять. Что добавить? Что слышал – сказал, что видел – рассказал.
А родитель мой, как жизненный ресурс выработал и помирать собрался, ещё раз мне про тот праздник труда напомнил: «Ты, сынок, последний человек в этом беспокойном мире из тех, кто с товарищем Лениным бревно на субботнике носил. Ты, сын мой ненаглядный, последний из тех…»
Обидно до слёз порой, когда самозванцы без роду, без племени себя к вождю в подсобники записывают: так, мол, и так – нёс, не щадя последних сил, знаменитое бревно. В ответ скажу своё слово правды: хоть ты и тысячу лет в партии, а честности ни на грош в тебе нет. Потому трудящийся народ не обманывай, в заблуждение своим враньём его не вводи. Нехорошо так поступать, ложь – не домкрат, имидж им не подымешь…
А я как сегодня тот весенний день помню: солнышко на небе в белые тучки ныряет, теплотой своей общей работе способствует; на хозяйственном дворе люди переноской разнообразных грузов заняты, а Ленин на брёвнышке сидит – ну чистый Пифагор – прутиком на земле план ГОЭРЛО чертит… Рядышком мы с папаней пристроились, тоже отдыху предаёмся, да о будущей светлой жизни размышляем. Затем, силы обретя, встали и пошли: Ленин, как и положено лидеру революции, впереди, а я с отцом, как ведомый пролетариат, следом… Потому без ложного стыда озвучу: я последний из тех, кто…
2013 г.