БЕГЛАЯ ТАША
Однажды, в студеную ночь января,
Послышался плач ни свет, ни заря.
Вышел во двор старик пономарь,
На темень прищурившись, держит фонарь.
Лучиком шаря, подходит на крик,
Младенец от света мгновенно притих…
Без признаков жизни, лежит рядом мать,
Старик наклонился дитя, чтобы взять.
Несчастной лицо осветил фонарём,
И быстро ребёнка понёс к себе в дом.
Потом, воротился, привёл молодицу,
Из шкафа он вынул святую водицу,
Перекрестясь, дал заблудшей испить,
Остатком воды поспешил окропить;
Её и ребёнка, чтоб миловал Бог –
Людей, что привёл ОН к нему на порог.
Согревшись в тепле, мать открыла глаза –
Как будто бы с неба сошла бирюза!
С такой отрешённостью глянула синь…
Такой взгляд бывает у беглых рабынь.
Смотря друг на друга, оба молчали,
Потом повела голубыми очами…
Старик подал чадо, перекрестился,
И в горницу тихо к себе удалился.
Прошло часа два, дед дремал на постели,
Незваная гостья ворвалась вдруг в двери!
Поднялся старик, та припала к ногам,
И палец с мольбою прижала к губам.
И в ту же секунду – грохот и стук,
Терявших терпенье, мужских сильных рук!
Накинул зипун и молодке ни слова,
Вышел на шум беспокойного зова.
Двери открыл, бросил крест на пришедших,
Едва прошептал: «Прости Господи грешных».
Стоял господин, за спиною – жандармы,
Поднятые наспех, видать, из казармы.
«Скажи-ка на милость, служитель ты Божий,
Не видел случайно, чужих ты прохожих?»
Спросил господин, сам играется тростью;
Он, явно искал пономареву гостью.
А взгляд старика был спокойн, лучист,
По незнакомцу скользнул сверху вниз.
«Нет, не видал, – отвечал престарелый, –
В дом бы вошли, объяснили, в чём дело…»
Невольно смутился старший жандарм –
Он тоже ходил, как ни-как, в Божий храм…
И, не решившись обыскивать дом,
Он только скомандовал громко: «Кругом!»
Когда отошёл полицейский отряд,
Сказал господин, пряча в сторону взгляд:
«Мы ищем беглянку, укравшую дочь,
И, если ты в будущем сможешь помочь,
Вознагражу тебя, праведник, щедро….»
Поднял воротник, заслоняясь от ветра,
Ушёл господин, унося в руке трость,
Надеясь наверно на русский «Авось»
С минуту стоял пономарь на крыльце,
И мускул не дрогнул на старом лице.
Беглянка забилась с ребёночком в угол,
В глазах синева полыхала испугом!
Хозяин молчал, и она промолчала,
Лишь крепче малютку к груди прижимала…
Старик повернулся, и вышел без шума,
Скрипнула дверь, и затихла угрюмо.
Жил пономарь, не имея угодий,
Имя с рождения дали – Мефодий.
Дом на отшибе, вдали от села,
К нему только узкая тропка вела.
За огородом порос густой лес,
А сверху бескрайнее царство небес!
Служил он причетником в местном приходе,
Много чего сочиняли в народе –
Никто сущей правды, о нём и не знал,
Лишь строил догадки, да байки слагал.
Мефодий, нарушив в избе тишину,
Негромко позвал незнакомку к столу.
Крестьянскую пищу – картошку и сало,
С овечьей покорностью скромно вкушала.
А в горнице спал преспокойно ребёнок,
Под сенью висевших в киотах иконок.
«Меня звать – Мефодий, как кликать тебя?»
Спросил пономарь у неё, погодя.
«Натальей зовут, а мать звала – Тахой…»
«Ну, вот, что скажу, синеглазая птаха,
Начальник поскромничал в дом-то зайти,
В округе порыщут, и могу прийти
Опять ко двору, да избу обыскать!
Не будем-ка лучше судьбу искушать.
Как только стемнеет, пойдём на заимку,
Давно запорошило снегом тропинку…
Я это к тому, что пустует она,
И больно уж дикая та сторона.
Охотник и тот норовит пройти мимо,
Как раз для тебя, коль нуждою гонима.
Сама понимаешь, Ташуля, прекрасно,
Что здесь оставаться с малышкой опасно».
Она понимала, ну как не понять,
Что дочь у неё могут силой отнять!
Страшась, и пугаясь дремучих лесов,
Где бродят голодные стаи волков,
Она господина боялась, как беса,
И пуще зверей, из безлюдного леса!
Собрали пожитки, харчи на неделю,
И с Богом отправились в битву с метелью!
Шли они лесом, где сосны трещали,
Словно бы путников в глушь зазывали,
Манили в просторы, чернеющей ночи,
Где ветер свирепо шумит, и клокочет!
Престал пономарь, и Натаха, устала,
Понятно, что вёрст отмахали немало.
Старик оглянулся, махнул ей рукой,
«Почти что добрались, Ташуля, с тобой!
Маленько терпенья, осталось немножко,
За тем косогором и будет сторожка».
Пурга за холмом бушевала потише,
Чернела труба на заснеженной крыше,
Ещё метров сто и они – у порога,
Где дед помянул с благодарностью, Бога…
В избе деревянной, сухой и добротной,
Стена была толстой, надёжной и плотной;
На совесть срубили когда-то жильё,
Чтоб, значит, в морозы держалось тепло.
Уже через час дух сосновой смолы,
Согрел внутри стены, обшарил углы.
Испили чайку, отогрелись со стужи…
«Теперь возвращаться, Ташуля, мне нужно»,
Поднялся Мефодий, и встала Натаха,
Глаза полны слёз и безумного страха…
«Не оставляй меня, деда Мефодий!
В такой глухомани зверьё одно бродит,
Не выживу здесь, да погибну зазря!»
Взмолилась Наталья, очами сверля.
Вцепилась за ворот, забилась в рыданьях –
За что ей такое пришло испытанье?
Старик обнял бережно девичьи плечи,
И сунул ей в руки церковные свечи,
Твердой ладошкой провёл по щекам:
«Свет не гаси, в устрашенье волкам,
На ночь-то, глядя, во двор не ходи,
В сенцах дрова, печь исправно топи.
Еды тебе хватит как раз на неделю,
А там, через время, и я подоспею.
А, чтоб не боялась двуногих зверей,
Вон видишь, в углу, у самых дверей?»
Взглядом старик показал на обрез,
И в тоже мгновенье за дверью исчез.
А Таха осталась в звенящей тиши,
Одна, одинешенька в страшной глуши…
Горючие слёзы застлали ей очи –
Как выдержать Таше ужасные ночи?
Ведь отроду её девятнадцать годков,
Спасёт ли ружьё от матёрых волков?
Рыдала дивчина, упав на топчан,
А в окна со свистом ломился буран!
И вспомнила Таха родное местечко;
Раздолье степное и тихую речку
Подворье отца, околицу, хутор,
И дикие стаи серебряных уток.
Косяк журавлей в синеве поднебесной,
Цветы луговые равнины безлесной.
Пропахшие сени парным молоком –
Всё то, чем нам дорог родительский дом!
Лежа в забытье, и боясь шевельнуться,
От яви кошмарной хотелось проснуться!
Стонал непогодой разбуженный лес,
У правой руки, наготове обрез,
У левой груди спала девочка тихо,
Не ведая, к счастью, про мамкино лихо.
Мефодий, меж тем, возвратился домой,
Едва дотянулся до скобы рукой,
Дверь приоткрыл, а внутри – голоса,
И тусклого света видна полоса…
Жандарм с господином сидят за столом,
Беседу вели, вероятно, о нём…
Старик безучастно глянул на лица –
Дескать, чего лиходеям не спится?
А господин смотрел злобно и строго,
Молвил: «Не гоже гневить тебе Бога!
Я хочу знать и начальник не прочь –
Выслушать, где ты бродил, старик, ночь?!
Вот, посмотри, это чья распашонка?
Ты спрятал воровку, а с ней и ребёнка!»
До блеска начищенный, барский сапог,
Сбивает Мефодия старого с ног!
Гулко удары стучат по груди…
Уж коль провинился – пощады не жди.
Со скорбью взирала на это икона…
Вмешался жандарм: «Это против закона!
Мы вольны отправить его в каземат.
Сейчас из засады я кликну солдат.
Служителя церкви так бить, не годиться!
Над старостью вам не позволю глумиться».
На пристава, всё ж, человеческий лик,
Взглянул с благодарностью бедный старик.
Конечно, причетника взяли под стражу,
Чтоб дал показанья на беглую Ташу.
Жандармы с собой прихватили улику,
И в каземат упекли горемыку.
Дни проходили, старик в заточении,
Упорно молчал, принимая мученья.
Не верил Мефодий в виновность Натальи,
Уж как не старался богатый каналья;
То с лаской к нему, то грозился расправой,
И денег сулил хитрый барин немало.
От денег старик наотрез отказался,
Ну, а тюрьмы, пономарь не боялся.
Лишь думы съедали ночами в неволе;
Харчей бы хватило Натахе подолее…
Погибнет дивчина и дочь её кроха!
И грудь разрывалась от тяжкого вздоха….
И в каменных стенах сырого острога,
В молитвах своих уповал он на Бога!
Чтоб сжалился Боже, послал ей спасенье –
Не позже субботы, аль – воскресенья.
Вернёмся к Ташуле, в дремучую глушь,
Где, кроме волков, не сыскать живых душ!
Смирившись с судьбою, и воем зверья,
Она занялась обустройством жилья;
Приучена матушкой с детства к труду,
Без лени вставала, как есть, поутру.
Стены скоблила и пол, и углы,
Снега натащит, натопит воды,
И в деревянной, отчищенной кадке,
Плескалась дочурка молоденькой Натки!
Тонкой зарубкой на чистой стене,
Метки стояли о прожитом дне.
Нынче неделя, в котле кипит каша,
Ждёт старика с нетерпеньем Наташа!
Солнце присело за стройные ели,
Таха притихла с дитём на постели…
Страх возродился, как в первую ночь,
Смотрит с тревогой на спящую дочь,
В детском лице, словно ищет ответ –
Что ж благодетеля нашего нет?
Где дед Мефодий, и что это значит?
И, вспомнив, вдруг что-то, горько заплачет;
Мать молодая прижалась к ребёнку –
Она потеряла одну распашонку…
И осознав, и в оплошность, не веря,
К чему привести может эта потеря!
Седьмой день недели прошёл, как во сне,
Лёг чёрной зарубкой на белой стене.
Сутки восьмые встречала Натаха –
Без сна, и без слёз, без надежды и страха.
Осталось доесть ей вчерашнюю кашу,
И ждать; то ли смерть, то ли с города стражу….
Но жизнь продолжалась, ребёнок звал мать,
И Бог послал силы, чтоб та могла встать.
Грудью уже покормила малютку,
В сенцы шмыгнула с нуждой на минутку,
И обомлела от страшного лая,
Будто собаку рвала волчья стая!
Псина взахлёб разрывалась, визжала,
Билась о дверь, и спасенье искала.
Хозяйка окинула взглядом строжку,
Схватила обрез, и припала к окошку…
Мысли роились со скоростью шквала –
Добрых гостей, она вряд ожидала…
Видит, собака, охотничья вроде…
(Таша едва ль разбиралась в породе)
Раненный пёс, истекающий кровью,
Лай издавал перемешанный с болью;
Выл и кидался на крепкую дверь,
Потом вдруг бежал под заснеженный клель,
Кружил вокруг дерева, сильно скуля,
Лаем безумным на помощь, зовя!
В чаще лесной никого будто нет,
Только алел окровавленный след…
Что-то не так, слишком пёс убивался –
Видать, без хозяина бедный остался.
Рванула задвижку, и щелкнул затвор,
Держа пса на мушке, выходит во двор.
Взгляд беспокойный обшарил округу,
А, псина сковча, словно к старому другу,
Ластится к ней со страданьем в глазах –
Хозяин его помирает в кустах…
Неужто Мефодий? Сердце прям сжалось,
Склонилась над телом, ан, нет – обозналась…
Вмиг полегчало, прости, Боже, грех,
То был незнакомый совсем человек.
А пёс суетился; то в губы, то в бровь –
Лизал языком он примёрзшую кровь.
Смотрел Таше в очи, и тихо скулил,
Он сделал, что смог, и остался без сил…
Видать, отбивался охотник от волка;
Мёртвою хваткой, зажата винтовка,
Вот патронташ и охотничья сумка…
Сердце Натахи в такт билось гулко!
Раздумывать здесь было, явно, не кстати –
Мужчина не малый, но сил Таше хватит!
Забыв своё горе, недавний испуг,
Схватила руками овчинный кожух,
Сильным рывком, со словами: «Терпи!»
Она незнакомца тащила к двери.
Непросто нашедшего было волочь,
(Но наша Наташка – крестьянская дочь!)
Шибко тяжёл, да стонал всё от боли,
От муки чужой стонешь сам поневоле.
Но, справилась Таша с нелёгкой задачей –
В схватке за жизнь, ей уже не до плача.
Тулуп с человека, насколько возможно,
Сняла Таха бережно и осторожно.
Раны обмыла, со знаньем знахарки,
Да приготовила тут же припарки.
Благо, что матушка травкой снабдила,
Чтобы от хвори малышку лечила.
Бог хранит дочку, пока не болеет.
Глядишь, пострадавший недуг одолеет,
При помощи этих лечебных снадобий.
А в думках опять, непришедший, Мефодий…
Вздохнув тяжело, на пороге барака,
К молодке ползком подобралась собака,
Доселе, лежавшая кротко и смирно –
Ей было совсем, ну совсем не обидно,
Что Ташины ловкие, быстрые руки,
Сперва господина спасали от муки.
Когда же хозяйка на лавку присела,
Тогда о себе лишь напомнить посмела.
Нагнулась к собачке, упала коса,
Погладила холку притихшего пса.
Откинула за спину косоньку русу,
Слегка прикоснулась к живому укусу.
Вздохнула, животное сильно жалея,
Ведь Ташино сердце, сердец всех добрее!
Рана глубокая, плоть вся наружу,
Крови натекло да не малую лужу…
И псу облегчила Наташа страданья,
И вновь пригорюнилась, вся в ожидании…
Погас день в заботах, и стало смеркаться,
Причетника, ясно, уже не дождаться…
Страдалец стонал, повторяя в бреду:
«Вулкан, погоди, я к избе не дойду!
Скорее, Вулкан, помоги мне, малыш…..»
Потом наступала блаженная тишь…
Собака лизала охотнику руку,
Была настороже к малейшему звуку,
Сама измождённая тяжкою раной,
Служила хозяину верной охраной!
Когда в забытье господин опять впал,
Вулкан тихим лаем Наталью позвал,
К сумке большущей подводит Наташу,
Мол, принимай-ка провизию нашу…
Во истину был это дар от судьбы –
В ней было на диво, как много еды!
В сумке холщёвой у господина,
Лежала картошка, крупа, солонина,
Выпечки свежей большой каравай…
Взглядом Вулкан призывал – выгружай!
День вместе с ночью, первые сутки,
Не спала Натаха ни час, ни минутки;
Отваром целебным поила больного,
На теле, которого места живого,
В борьбе не оставила дикая стая,
От голода в зимнем лесу, изнывая.
И вот, как-то утром, слабый луч солнца,
Вдруг, осветил ясный взор незнакомца;
Карие очи смотрели на Таху,
Рукой торопливо он ищет рубаху…
Молодка прикрыла его кожухом,
И сразу ожил, задышал мрачный дом!
Вдруг стало уютно, ничуть не опасно,
В убогой избушке – светло и прекрасно!
Болящего лоб, осторожно потрогав,
Перекрестилась, хваля в мыслях Бога!
Молвила тихо: «Теперь вам полегче,
Выпьем настойки сегодня покрепче.
Жар отошёл, кровь из ран не сочится,
Но всё одно, ещё надо лечиться.
Ну, а Вулкан, так совсем – молодцом!
Ишь, как от радости вертит хвостом…
Коли что нужно, зовите Наташей,
Сейчас накормлю вас горячею кашей».
Услышал Всевышний старца мольбу,
И тем изменил героине судьбу…
Нечаянный гость не скрывал удивленья –
Ангельский лик, может быть, наважденье?
Лежал на груди колос русой косы,
В глазах блики майской и свежей росы!
Вдруг, слышит, как будто, заплакал ребёнок,
Возможно, ему показалось спросонок?
И к жизни вернувшись из пустоты,
На образ взирал неземной красоты!
Арсений Петрович, житель столицы,
Фамилии знатной, от роду – Синицын,
Оставив шум города, с ним и работу,
Прибыл в тайгу, аккурат – на охоту.
К усадьбе, затерянной средь глухомани,
Домчали помещика быстрые сани!
Дворовые встретили – шапки долой,
И каждый учтиво поник головой…
Ближе к рассвету, пропел как петух,
Барин, спеша, облачился в кожух,
Свистнул Вулкану, мешок за спиной,
Да и пошёл себе снежной тропой.
Снег навалил на лесные дорожки,
Засветло надо дойти до сторожки,
Там отогреться, да ночь отдохнуть,
Всё же неблизкий выдался путь…
Вой заунывный вдруг тишь растревожил,
Лес по не доброму замер и ожил…
На путника стая, сжимая кольцо,
Звериным оскалом дышала в лицо…
Со скоростью света, бесстрашный Вулкан,
Ринулся с лаем на вражеский стан!
Арсений успел всё же вскинуть двустволку,
И сделать единственный выстрел по волку,
Что было потом, барин вспомнит едва,
Лес закружился и с ним голова…
Чем же закончится страшная сказка?
Уже недалече, ребята, развязка.
Арсений Петрович, от роду, Синицын,
Служил адвокатом в Российской столице.
Лет тридцати, а может чуть младше,
Нравом своим приглянулся Наташе.
Дочь, пеленая свою в одеяльце,
Так же ловила взгляд постояльца…
И от смущенья вся краской зардеет,
Молодость чувства скрывать не умеет.
Быстро поправился барин Арсений;
Сошли под глазами синие тени,
Он ел с аппетитом, с малышкой игрался,
Похоже, домой барин не собирался…
В сенцах, дымя дорогой папиросой,
Не раз задавался Синицын вопросом –
Что же заставило деву-красу,
С младенцем сидеть в этом диком лесу?
Где же родители, есть ли супруг?
Тайна Натальи, как замкнутый круг.
Он чувствовал силы, что полон здоровья,
Вернуться бы надо давно на подворье,
Но к Таше в груди зародилось то чувство,
Когда на душе и отрадно, и грустно!
И вот адвокат из далёкой столицы,
Решил с юной дамой, как есть объясниться!
Зашёл разговор вечерком, на досуге,
И Таха открылась, как лучшей подруге.
Свеча освещала доверчиво лица,
Поведала тайну свою чаровница…
Исповедь слушал барин столичный,
Образ обидчика видел двуличный!
Праведным гневом горел его взгляд –
Столь возмущён молодой адвокат!
Выслушав всё, принял твёрдо решенье –
Что завтра с ребёнком уходят в именье!
В это же время, покинув острог,
Бежал наш Мефодий, не чувствуя ног!
В котомке нёс сало, ведёрко картошки,
Скорей бы дойти до заветной сторожки!
Причетник в тюрьме объявил голодовку,
И пристав его отпустил втихомолку…
Дескать, ступай, через сутки, вернёшься,
Правды под пыткой твоей не добьёшься.
Молодку с приплодом, губить большой грех,
И старца на волю, в тайне от всех,
Он отпустил на свой страх, и свой риск…
Черт бы побрал господиновый иск!
Дело запутано, барин лукавит,
В покое беглянку никак не оставит!
В душе он сочувствовал старцу и Таше,
Но что же случиться с героями дальше?
Мефодий с порога: «Ташуля, родная!»
А деда встречала избушка пустая…
Рухнул мешок из-за сгорбленных плеч,
Старик торопливо рукой тронул печь –
Ещё не остывшая, дышит теплом,
Глянул с надеждой на снег за стеклом…
Сердце стучало, страшилось беды,
С крыльца прямо в лес уводили следы…
Причетник по следу крался, как кошка,
Жалобно дверью скрипела сторожка…
Открытой двери, не слушая зова,
Старик уходил от надёжного крова.
Сколько он шёл, невозможно ответить,
Прежде, чем очи успели заметить;
Дым из трубы, и помещичий, дом,
В безлюдном лесу вдруг пахнуло жильём…
К воротам высоким привёл его след,
И стал у ограды измученный дед…
Наталья от счастья слов не находит –
Неужто стоит перед нею Мефодий!
Упала к ногам, обнимая колени:
«Вот мой спаситель, барин Арсений!»
К гостю хозяин учтиво склонился,
И тот с облегчением, перекрестился.
Наутро лишь только забрезжил рассвет,
К городу мчались гнедые чуть свет;
Синицын спешил, торопился в острог,
Дабы внести за Наталью залог.
С ним пономарь, не нарушить, чтоб слова,
Вернулся под своды казённого крова.
Наш адвокат не по возрасту строг –
Свершить справедливость поможет сам Бог!
Звоном чистейшим поют бубенцы –
Надо немедля распутать концы!
Наталья с дитём, в ожидании суда,
В усадьбе Синицына мирно жила.
А, барин в столице, нет время, скучать,
Невесту готовился он защищать!
Настал день суда, зал набит до отказа,
Глаза подсудимой, как россыпь алмаза –
Отблеск струится из них голубой,
Наполненный светом и силы живой!
Двенадцать присяжных, разных сословий,
Взгляд молодицы с жадностью ловят –
Ах, обвиняемая как хороша,
Уже ли преступна у девы душа?
Её обвиняют в краже дитяти,
У господина особенной знати!
Не разбирали-то дела такого…
И вот адвокату судья даёт слово.
Поднялся защитник, смотря на присяжных –
Много ли честных, и сколько продажных?
Потом повернулся, к обществу в зал,
И полный решимости громко сказал:
«Сегодня мы судим невинную мать,
Что чадо своё отказалась отдать!
Сему господину, сидящему здесь…
И он сотворил её ужасную месть!
Он ввёл в заблуждение стражей порядка,
Так поступать незаконно и гадко!
Ведь воровство это чистый навет,
Сей господин, исказил весь сюжет!
Послушайте правду, добрые люди!
И пусть нас рассудят правильно судьи.
Приехал истец в хутор далёкий,
Где и пленил его взор синеокий,
И в барина деве как не влюбиться,
Тем паче, что тот обещал ей жениться!
Потом к бедной Таше пропал интерес,
И господин вдруг куда-то исчез…
В слезах проводила Наталья все ночи,
Родных опозорила, каялась очень!
Когда же на свет появилось дитя,
Смирились родные, простили, любя.
Узнав о ребёнке, обманом увёз,
Опять обещал её достать с неба звёзд;
Что, дескать, будет у них всё прекрасно,
Обиду таить не к чему и напрасно!
А дома уже объяснил, не стыдясь:
«Тебе госпожой не бывать отродясь!
Сама ты, Наталья, во всём виновата,
Ах, если б была ты, знатна и богата,
Я б на тебе всёравно не женился,
Хотя и ребёнок у нас народился…
Женат я давно, уже несколько лет,
Вот только детей у нас с барыней нет.
Я дам тебе денег, и с Богом ступай,
И дочь по-хорошему лучше отдай!
Сгною в каземате, отправлю в тюрьму,
Не хочешь добром – силой я отниму!
Представив на миг, чем закончится дело,
Наташа от страха похолодела…
И просит господского вдруг позволенья –
Пожить при ребёнке, до воскресенья.
Когда в барском доме погасли все свечи,
Не мешкала мать, и тайком в этот вечер,
Схватила малютку и кинулась прочь,
На помощь пришла непроглядная ночь;
Спасла от погони, и Сам Господь Бог
Беглянку привёл на известный порог!
Причетник Мефодий спрятал Наталью,
Не будем судить его строгой моралью….»
Купец из присяжных сорвался на крик,
И тем окончательный вынес вердикт:
«Не виновата мать молодая!
Она не блудница, она же – святая!»
Эпилог
В маленькой церкви, при местном приходе,
Встречал молодых, сам причетник Мефодий!
А за углом, на роскошной коляске
(чего не случается в длинной-то сказке)
Сидел господин, и держал в руке трость,
Незваный на пир, опечаленный гость.
Толпа расступилась, под звон колокольный,
Синицын с невестой шёл шибко влюбленный!
Чтоб отыскать настоящее счастье –
Им помогли два огромных несчастья!
Радостной Таше подносят ребёнка…
Взгляд отвёл барин невольно в сторонку,
Мать подхватила малышку на руки…
Барин богатый не снёс дальше муки;
Лицо исказила то ль горечь, то ль злость,
И хрустнула вдруг неповинная трость…
Две половинки швырнул он – долой,
И кучеру бросил: «Гони-ка домой!»
Конец.