Этот рассказ я получил давно от своих друзей. Ещё тогда подумал, что он стоит того, чтобы его прочли. Делаю это с удовольствием, не смотря на то, что знаю, как нелегко его читать. Вот он от первой до последней строки. Я не изменил ни одного слова.
Семён Винокур. "Последняя ночь".
Я учу студентов писать. Могу научить любого, было бы желание. Но попалась мне Михаль. Чему я мог научить её?
После первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию, а сценарий полнометражного фильма взяли для постановки в Англии.
Она была уверена в себе. Я даже подумал: " Вот бы мне так ". Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной. Мне это льстило. И вот как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе - Эсти. Та подошла посоветоваться и вдруг слышу Михаль ей говорит:
-Ты зря теряешь время. Лучше это сейчас понять,чем позже. Я замер.
Михаль увидела меня, не смутилась. - Эсти не должна жить иллюзиями.
Сказала так, чтобы все слышали.
-Она не умеет писать. У неё нет никаких шансов стать сценаристом.
-Извинись перед ней,-сказал я. Я еле сдерживался.
-И не подумаю,-ответила Михаль.
Не помню, как довёл урок до конца. Не знаю, почему не удалил её из класса. Вышел, не прощаясь. Меня завело всё: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса. Через несколько дней я уже понял однозначно. Михаль больна. Она не чувствует боли других. Но и с Эсти выяснилось. Оказалось, что её по блату поместил в этот класс проректор. Поэтому к ней не было особого сочувствия.
И вот прошли две недели и наступил День Катастрофы ( День Катастрофы Европейского Еврейства.День траура по шести миллионам евреев, уничтоженных нацистами в годы Второй мировой войны). И выпадает мне в этот день преподавать.
Сидят передо мной будущие режиссёры и сценаристы. Приготовил я им 20 конвертов, в которые вложил задания. Каждый вытаскивает себе конверт, как в лотарее, и должен расписать ситуацию, которую я задал .
Вытащили. Начали писать. Смотрю на Михаль. Сидит, читает задание.
Сначала взгляд, как всегда снисходительный. Потом вдруг оглядывается, поправляет волосы, вздыхает.. На неё не похоже.. Проходит несколько минут. Молчит. Не двигается. Вдруг поднимает руку.
- Да? - говорю.
- Могу я заменить это упражнение?
Я говорю: "пожалуйста."
Она протягивает мне конверт. Я ей другой.
Она берёт его, собирается раскрыть, но останавливается.
- Нет, я не хочу менять,- говорит. -
- Да, я решила. Я останусь с этим первым
И вот с этого момента на моих глазах начинает раскрываться, ну , просто кино. Настоящее, документальное, по правде.
Она сначала начала быстро писать...Потом остановилась. Смотрит на лист. Вдруг начинает рвать его. Я подошел к ней,
- Михаль, тебе помочь?
-Нет, спасибо,- говорит. А в глазах слёзы.
Это меня поразило. Я думал скорее камни заплачут, чем Михаль. Что же я ей такое дал? Беру её задание, читаю.
" Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех назавтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика-двойняшки. Родители безумно их любят. И сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребёнка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять часов утра. И вот идёт эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать".
Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, написанные убористым почерком, практически без помарок.
-Прочитай,-говорю я ей. Она начинает читать.
И встаёт перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая кого спасти. Этого, который тёплый и ласковый,-Янкеле? Или того, который грустный и одинокий,- Мойше?
Михаль читает ровно, почти бесчувственно. В классе мёртвая тишина. Когда такое было?
Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу родители и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Вначале, не понимая, как можно их разделить, ведь они же неразделимы! Нет,нельзя.
А потом понимают, что никуда они не денутся, что обязаны выбрать одного, чтобы жил он.
Так кого же отправить, кого?.. Янкеле, теплого и ласкового, у которого обязательно будет семья и много детей и внуков? Или Мойше, грустного, одинокого, но такого умного, у которого будет большое будущее? Он же, как Эйнштейн, наш Мойше!
Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостно, оно не стоит, и стрелка, передвигаясь, отдаётся в сердце. Каждая секунда отдаётся в сердце! Хочется сломать секундную стрелку, но что это изменит!..
Вот так время приближается к пяти. И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше её не было. Он гладит её по волосам и говорит:
- Я хочу, чтобы он вывез тебя. Она вздрагивает. Она видит его глаза. В них отражается предрассветное небо.
- Ты ещё родишь много детей,-говорит он.- Я хочу, чтобы ты жила.
Она видит, что руки его дрожат, и говорит: "Как же я смогу жить...без тебя?"
Они молчат безрассудно долго, ведь время уходит...И она вдруг говорит:
- Я знаю,что мы сделаем.
- Что?!
Мы бросим жребий. Ты напишешь имена, а я вытяну жребий.
Так они и делают. Очень медленно, но понимая, что вот-вот часы пробьют пять
и появится это человек, поляк, и надо будет расставаться...
С Мойше? Или с Янкеле? С кем?
В классе никто не дышит, пока Михаль читает. Мы видим каждую деталь, так это написано.
Дрожащие руки матери...И его руку, держащую огрызок карандаша..
Вот он выводит имена своих детей...Видим, как кладёт записки в свою грязную шляпу.
Вот он встряхивает ею, словно в ней много записок, а ведь там их только две.
И мы видим, ей Богу видим, как медленно поднимается рука матери, чтобы опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок...
Эту...Нет, эту...Нащупывает.. сжимает...и не может вытащить руки.
Так и замирает, не разжимая пальцев. И он не торопит её, нет, и она не может шевельнуть рукой.
Но время неумолимо. И Бог неизвестно где, потому что слышится стук в дверь.
Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель- поляк-мусорщик,
И она вытаскивает записку. И разжимает руку.
- Мойше, - шепчет он.
Он первый видит имя, потому что у неё закрыты глаза.
- Мойше,- повторяет она,
И они оба смотрят туда в угол комнаты, где спят их любимые дети.
И вдруг видят, как красив Янкеле, обнявший Мойше во сне.
Стук повторяется. Муж с трудом встаёт и идёт открывать дверь.
В дверях поляк. Молчит. Всё понимает.
- Мы сейчас оденем его,- говорит муж.
Сам подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, чтобы Янкеле не проснулся,
берёт Мойше на руки и начинает одевать его. Как это так, не одеть сына, не умыть,
не вложить ломтик хлеба в карман? - это ведь женская работа.
Но она не может этого сделать, не может! Муж всё делает сам.
И вот, уже не проснувшийся толком Мойше, передаётся в руки поляка. И тогда только
она понимает, что это навсегда, и не сдерживает крика, бросается к своему ребёнку и просит его:
- Ты только живи, мой Мойше! Ты только помни о нас!
Муж пытается оторвать её от ребёнка. Шепчет поляку:
- Забирай его! Забирай!
Дальше всё происходит без заминки. Поляк без труда проходит все посты и проверки.
А когда оказывается за стеной, в надёжном месте, где никто не может видеть, он раздвигает мешки с мусором, приоткрывает крышку, которой тщательно укрыл мальчика, так, чтобы тот мог дышать, и говорит:
- Ну, жидёнок, вылезай, приехали.
Но никто не шевелится, там тишина.
Не заснул ли? Или, не дай Бог, задохнулся?!
Поляк раскурочивает всё...Нет ребёнка. Как так?!
Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может.
Но так есть.
Муж и жена сидят застывшие над спящим Янкеле. Что сказать ему, когда проснётся?
Кто-то царапается в дверь...
И обрывается её сердце и что-то переворачивается в нём, потому что так может стучать только один человек, и никто другой. В двери стоит Мойше.
Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит:
- Я подумал и всё взвесил,я не могу без Янкеле...
Михаль закончила читать на этом месте. Такой тишины в классе я никогда не слышал.
Такого текста, написанного за 45 минут, я не помню. Михаль сказала:
- Дальше я не знаю, что писать.
Кто-то всхлипнул, кто-то явно плакал. Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами.
Это было похлеще всех парадов, минут молчания, скорби, всего,
В классе билось одно тоскующее сердце. Не было безразличных, нет.
И вдруг произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю.
Михаль вдруг встала и направилась в угол класса. Она шла к Эсти.
Я понял это не сразу. Но она шла к зарёванной Эсти. Она была статная, высокая,
на каблуках, а Эсти маленькая, похожая на испуганную мышь.
И вот они стояли так, обнявшись, перед всем классом. И Михаль громко сказала так, что слышали все.
- Я умоляю тебя простить меня.
Эсти что-то прошуршала испуганное, никто не услышал что, а Михаль добавила ещё,
теперь уже глядя на меня.
- Семён, простите меня, если можете. Я такая дрянь!
Короче, это был денёк. Не помню таких больше. Он промыл нас всех, прочистил,
продраил, и всё изменил.
И я понял. Нельзя никого списывать со счетов. В каждом живёт эта искра любви
или точка в сердце, прикрытая слоем грязи, бесчувствия, гордыни и всего, что мы
натаскали за свою жизнь... И вдруг "тикают часики", поднимается волшебная палочка...
И, хоп!...Прорывается из нас Человек. Пришло ему время родиться. И полюбить.
Прошло с тех пор пять лет. Где Михаль? Где Эсти?
Нало бы перевести на иврит. Может быть, откликнутся?