Вместо пролога
Редко когда попадаются интересные попутчики. Не знаю как вам, а у меня в основном молчуны или любители крепких напитков. А так как одно время я довольно часто — едва ли не каждый месяц — летал девятичасовыми рейсами между Москвой и Южно-Сахалинском, то уже с первого взгляда на соседа мог сказать почти наверняка, буду ли коротать полет за разговором, или же придётся сонно листать цветастые страницы буклетов. Или ворочаться в кресле в поисках наиболее удобной позы, лучшей из которых всегда кажется такая, при которой или ноги, или соседа хочется высунуть в иллюминатор.
Любители поболтать делают это по нескольким причинам. Одни — чтобы спастись от страха высоты или же страха самого полета. Хотя тут в обоих случаях больше помогло бы успокоительное или снотворное. Другие — просто потому что не могут молчать подолгу, не умеют. Нет, я не веду классификацию соседей по признаку «молчит — говорит» за полной бесполезностью этого занятия. Слишком многие молчуны на высоте десяти тысяч метров оказываются любителями почесать языки. И наоборот, самые компанейские говоруны умолкают, вцепившись в подлокотники, в ужасе не отводя глаз от мчащейся снаружи взлетной полосы чуть ли не до тех самых пор, пока на том же месте не замелькает полоса посадочная.
Теперешний мой попутчик являл собой нечто среднее между говорунами и молчунами. Говорил он много, но поразительно тихо и монотонно. Как профессиональный лектор скучнейшей из наук. Так же тихо, но настойчиво, журчит вода в ручье, или шипят, потрескивая, дрова в костре, или стучат колеса ночного поезда. Время от времени он задавал вопросы (я скорее чувствовал их по вопросительной интонации, чем слышал сами вопросы). Однако попутчик мой ответов на свои вопросы благосклонно не требовал. Впрочем, как и не требовал вообще моего согласия слушать его неназойливую и негромкую трескотню.
Он просто говорил и говорил, и голос его дополнял размеренный шум самолетных двигателей. Иногда, уже почти засыпая, в его речи я различал отдельные слова и даже фразы. Эти слова и фразы вызывали какие-то образы в воображении и в памяти. Говорил он все больше о своём доме, перечисляя его особенности. Понижал голос, когда описывал дома, бани и другие постройки на земле своих соседей. Переходил на высокие частоты, описывая несомненные преимущества своего жилища и даже несколько раз воспользовался оперный дискантом; кажется, когда разговор шел о колодце — не то о его глубине, не то о вкусе воды.
Примерно на полдороги, кажется где-то над Якутском, он внезапно замолчал и наступившая тишина была такой неестественной, как если бы перестали шуметь авиадвигатели. И не только в нашем самолете, но и во всем небе над Якутском стало тише. Я встряхнулся и глянул на соседа в поисках причины молчания. Я увидел, что и он смотрит на меня, как будто он произнёс нечто значительное и ждет моей реакции. Чтобы показать, как важны для меня полученные от него сведения, я поднял брови и выразительно замычал «М-м-м!». В ответ сосед с назидательным видом поджал губы и кивнул, как бы говоря «Да, вот так вот бывает, а ты думал?..»
Потом он снова говорил о доме, обстановке, огороде, соседях, снова о доме… Постепенно я вернулся в собственной памяти к тем событиям, которые и хочу рассказать. Если рассказ о моих домах и людях, их населяющих, покажется вам скучным и утомительным — то и засыпайте. Или же переноситесь в миры собственных воспоминаний. Я не хотел бы в своем повествовании быть похожим на своего соседа, но если вы найдёте в себе силы в какой-то момент тактично поднять брови и промычать «М-м-м!», я буду вам очень благодарен.
# Мир первый. Лестница, дожди и снега, свиньи-людоеды
Когда мне было пять, мы жили в совершенно обычной советской двухкомнатной квартире на улице Ленина. Такой типичный советский бетонный улей на сотни квартир, где для жизни каждому отведено 9 квадратных метров. И хоть ты тресни, но для всех интересов: книг, карт, пластилина, тетрадей, одежды, бумажных ракет, машинок и солдатиков, альбомов и цветных карандашей было 9 квадратных метров. Эту математическую единицу — квадратный метр — я, как и многие советские дети, узнал и понял много раньше, чем сложение или вычитание.
Незадолго до первого переезда, четырехлетним мальчиком в зеленой вязаной шапочке я однажды узнал от родителей, что вместо маленьких квадратных метров в «Шанхае» (и сейчас, спустя более 40 лет, это район города называется точно так же) у нас скоро будет Много Больших Квадратных Метров на улице Ленина. И все это произойдет с нами по счастливому стечению каких-то взрослых и важных обстоятельств.
К нам пришли соседи, звенели тарелки и стаканы. А мы с соседским пацаном Олегом возили по полу под столом зеленый железный грузовик, объезжая женские ноги в вязанных тапках и мужские ноги в просторных черных носках. Колеса грузовика иногда застревали в щелях половых досок, густо покрашенных несколькими поколениями семей советских покорителей Дальнего Востока в один и тот же единственно доступный желто-коричневый цвет.
Жаль было покидать этот мой первый мир. Лестница в нашем двухэтажном деревянном доме была такой огромной, что мы играли на ней едва ли не больше, чем на улице. А иногда и не было причин выходить на улицу: например, осенью, когда длинные дальневосточные дожди лили несколько дней и ночей подряд и превращали двор в густую глинистую кашу, в которой чавкали и тонули мои красные резиновые сапоги с изображением белой спортивной машинки.
В такие осенние дни ступеньки первого этажа покрывались липкой грязью, зато с первого на второй лестница почти всегда была сухой. Потому что дядьки и тетки шумно топали по нижним ступеням и всю глину, налипшую на протекторы сапог, оставляли там. В подъезде этого небольшого домика было всего двое пацанов — я да Олег. Так что вся лестница была в нашем полном распоряжении.
Она была и горами, и городами, и даже разными странами. Она была штормовым океаном, по которому плыли, сражаясь со ступенями-волнами, пластмассовые катера. Она была ровной широкой дорогой, по которой на войну с фашистами спешил самосвал, полный красных плоских солдатиков. Она существовала сразу во всех измерениях — могла быть бесконечно длинной или красной, глубокой или горячей.
Когда февральские метели заметали первый этаж так, что в окнах квартир был виден только снег, чтобы выйти на улицу открывали большое окно на нашей лестнице между первым и вторым этажом. В это окно из подъезда жители выходили прямо на поверхность сугробов, которыми за ночь заносило город.
Все утро, проваливаясь в свежий снег по колено, они раскапывали широкими фанерными лопатами подъездную дверь. После этого делали в снегу ступени, чтобы выйдя из двери снова подняться на поверхность снега. И все дороги в городе были теперь на метр, а то и на два выше земли.
Во дворе дома стоял старый-престарый сарай. Стенки сарая были такими старыми и рассохшимися, что иногда можно было что-то взять или, наоборот, положить в него, не открывая дверь. Летом в нем пылились лыжи, санки и тулупы. А зимой ржавели велосипеды и мотоциклы. Однажды сосед завел в сарае хрюшек. Двух серо-розовых поросят, которые беспрестанно хрюкали и тыкались носом в щели сарая. Тайком от взрослых мы скармливали им запасы картошки, свеклы и морковки с кухонь. Хрюшки громко чавкали и возбужденно радостно хрюкали, тыкаясь в ладони мокрыми рыльцами. Это продолжалось недели две, но секрет довольных и постоянно сытых поросят недолго оставался тайной. Как-то сосед «случайно» застал нас у дверей сарая с полными карманами морковки. Он не отругал и не прогнал нас. Но рассказал, что свиньи, когда вырастают, могут съесть живого человека. Что бывают даже свиньи-людоеды. И что никогда не знаешь, чего на самом деле хочет свинья — выхватить у тебя из руки сочное яблочко, или отгрызть эту руку по самый локоть, чтобы полакомиться человеческим мясом.
Рассказывая это, он задумчиво смотрел на своих поросят и кидал им издалека кусочки, которые отрезал от зеленого яблока охотничьим ножом. Он отметил, что поросята уже довольно взрослые и посоветовал нам не крутить пальцами слишком близко от их ртов.
Сосед ушел то и дело подозрительно оглядываясь, будто проверяя, не обгладывают ли его поросята соседских детей? А мы принялись вспоминать все, что когда-то слышали о людоедах. Истории эти обрастали все более жуткими подробностями и кто-то даже «вспомнил» что у людоедов в домах часто живут свиньи. Понятно, когда поросят выращивают на ферме в деревне. Но зачем свиньи нашему соседу, городскому жителю? Может быть… А что, если… Мы оторопели. Не может быть! Наш сосед?!
Конечно, сейчас я понимаю, что сосед в этот момент давясь от смеха рассказывал нашим родителям, что он запугал пацанов насмерть и что теперь никто и близко не подойдет к его милым питомцам. Вот только сосед, наверное, так и не узнал, что в наших глазах он с этого момента стал подозрительным типом, скорее всего — людоедом, который завел двух свиней, чтобы уничтожать остатки недоеденных им людей.
Нам и в голову не могло прийти, что нас кто-то хочет нас просто попугать. Нас, пятилетних пацанов из шанхая, построенного при японцах всего тридцать лет назад, прямо перед Великой Отечественной войной? Да тут каждый чердак, каждая яма могли оказаться хранилищем несметных сокровищ — черепков посуды, японских монет с иероглифами и отверстиями в центре, шкатулок с лаковыми рисунками пагоды и белолицых раскосых женщин в кимоно, украшенных огромными цветами и птицами. Нас можно было пугать разве что привидениями японских стариков, которые до сих пор обитают в наших хибарах. А людоеды вполне могли оказаться такими же реальными персонажами, как немецкие фашисты.
Например, где, скажите на милость, лысый, который в подъезде скручивал лампочки? Сосед же громко и во всеуслышанье буквально на той неделе обещал ему горло перегрызть. Так может и перегрыз? А кости куда дел? Лысый-то воришка был о-очень упитанным. Мы внимательно посмотрели на двух розовых хрюшек и представили себе, как они грызут косточки толстяка, а наутро мы их кормим десертом из сладких морковок. Ну что же, эту теорию надо было проверить. И чтобы вывести хозяина поросят на чистую воду мы договорились, что как только появится возможность, попробуем скормить свинкам кусок свежего мяса, когда этот продукт появится у кого-нибудь на кухне. И посмотрим, что останется.
Но ни этих свиней, ни соседа, ни соседских пацанов, ни сарая с лыжами мне больше не суждено было увидеть.
# Мир второй. Балкон, первомайские демонстрации и банки с засохшей краской
В жизни только начал появляться смысл, как уже через несколько дней чемоданы с вещами и узлы с одеялами перекочевали на новые квадратные метры в большом пятиэтажном доме в нескольких кварталах от шанхая и от сарая, в котором сосед-людоед держал своих помощников по темным делишкам.
Полы в новой квартире были ровно застелены почти одинаковыми досками все того же, единого для всех, советского желто-коричневого цвета. А в одном из окон — вот чудо — оказалась дверь, через которую можно было выйти на пустую бетонную площадку балкона.
С балкона третьего этажа было отлично видно почти всю центральную, на тот момент, часть улицы Ленина. Повернув голову налево можно было увидеть главный универмаг, а за ним через перекресток — большущий книжный магазин «Современник» с высоченным каменным крыльцом и белые колонны кинотеатра «Комсомолец». Справа вдали на главную площадь имени Ленина выходил могучий Почтамт. А часть улицы прямо под балконом была интересна тем, что по ней ходили разноцветной шумной колбасой все майские и ноябрьские демонстрации. Всегда счастливые и радостные, с гвоздиками и большими бумажными цветами, в портвейном и с портретами на белых палках, с грузовиками, затянутыми кумачом, они шли от самого главного универмага до самой главной площади.
С площадки балкона на третьем этаже на них смотрели светящимися радостью глазами мы с соседским Вовкой, у которого в жизни было две неприятности: отец-алкоголик и окна, выходящие во двор вонючего овощного магазина. Собственно говоря, пустой и гостеприимной для нас площадка балкона оставалась недолго. Вскоре на балконе нашла свое пристанище бочка для засолки капусты, а также все остальное, что раньше было в сарае: длинные широкие лыжи, резиновые сапоги всех калибров, бутылки с невероятно вонючими жидкостями, керосином и ацетоном, и банки с засохшей белой краской.
Вот об этих банках хочется рассказать побольше. Потому что они вечные! Потому что ни лыжи, ни резиновые сапоги не смогли противостоять дальневосточным ветрам, дождям и снегам, постепенно покрываясь трещинами, разрушаясь и рассыпаясь. А белая краска в стеклянных полулитровых банках «Огурцы болгарские» не просто «выстояла». Можно сказать, что она прошла сквозь время. Минуло три последних советских пятилетки и с десяток съездов Партии. В стране сменилась власть и политический строй; ваш покорный слуга лишился аппендицита и получил среднее образование, отслужил в армии и женился. Белая краска в банках за это время даже разве что слегка пожелтела, да чуть притупился запах. Ясное дело, что в самом центре банки из непоколебимо твердой краски торчала облезлая рукоятка малярной кисти. И если в пяти-шестилетнем возрасте я еще мог кое-как сковырнуть затвердевающую поверхность краски ногтем и расшевелить кисточку, то спустя десятилетия попортить окаменевшую поверхность было невозможно ни ножом, ни отверткой, ни каким-либо инструментом для разрушения горных пород. В моем детстве нельзя было царапать две поверхности: гранитный остов памятника Ленину и эту самую окаменевшую краску. Хотя «окаменевшая» — вряд ли удачное в этом случае слово, так как камень за это время дожди и солнце легко превратили бы в песок.
Полы в новой квартире, как и предыдущей, скрипели. Не так жалобно-напевно поскрипывали, как доски в старом деревянном доме. А каким-то телевизионным брежневским скрипом, прокашливаясь и проговаривая «Мы — полы, товарищи! Мы скрипим! Скрип-скрип, товарищи, скрип-скрип, м-да».
В то время наука сделала еще одно открытие: в загашнике (так назывался шкафчик, расположенный в прихожей) жили мыши. Мы узнали о них случайно: мыши погрызли обувь. Отец поставил мышеловки и мыши сразу в них попались. Мышки были очень маленькими, едва ли больше моих солдатиков. До этого я только из детских книжек и мультфильмов знал, что мыши едят вкусный сыр и почему-то пшеницу — сухую и невкусную. Было очень странно, как такие маленькие мышки такими маленькими зубками прогрызли толстые резиновые и совершенно несъедобные подошвы грязных сапог. И зачем они это сделали?
Когда мы ходили в гости к соседям, я видел, что квадратные метры можно занимать совершенно разными вещами. У некоторых было огромное количество книг. Книги стояли в шкафах и лежали на полу стопками. Эти стопки были накрыты вязаными кружевными салфетками и, таким образом, сами превращались в мебель. На таких книжных «тумбочках» стояли вазочки с цветами, либо лежали сумки, журналы, очки и ключи. Но чаще всего на этих книжных тумбочках поверх кружевных салфеток снова лежали книги.
Были и другие квадратные метры — как в семье соседа Вовки — на которых пространство между стен не было занято вовсе ничем. Там пили, поэтому там было много бутылок. Но в каждой квартире неизменно были загашник, скрипучий пол и банка с малярной кистью, прочно присохшей к белой загустевшей краске.
Таков был мир квартир — ячеек огромных муравейников, в которых советские люди, как казалось нам, пацанам, должны бы строить одно большое общее коммунистическое дело. Во всяком случае, так нам рассказывали в школе. Однако же, анекдоты про общее дело взрослые люди рассказывали друг другу с бОльшим интересом, чем сами новости общего дела. Рассказывали оглядываясь и вполголоса, но с явным удовольствием.
Не могу настаивать на своем умозаключении советского школьника с головой, забитой пропагандой холодной войны и победами социалистического госплана, но только мне казалось, что «жилплощадь», на которой сотни тысячи человечков смотрят телевизор по вечерам — это все-таки не «дом». Дом — это место, в котором живет несколько поколений Семьи. Дом, который полностью — от порога до чердака — сделан так, чтобы в нем можно было Жить. Не расставить мебель вдоль стен а лечь, сесть, встать как угодно и делать что угодно.
Можно прыгать и бегать и не мешать этим никому внизу, потому что внизу только подпол с заготовкам на зиму. Можно пригласить сколько угодно гостей, а не по количеству стульев. И в Доме для всего найдется место. Можно с грохотом ввалиться в спальню на танке Т–34, сделанном из перевернутой табуретки, внезапно напасть на германский штаб, расположенный под телевизором, и уничтожить из огнемёта вражескую радиовышку. И при этом за стеной, на бесконечно просторной кухне, заполненной запахами укропа и печеных фаршированных перцев, хозяйка вполголоса беседует с соседкой и, ощипывая курицу, не представляет масштаба боевых действий, развернувшихся в соседней комнате. И удивляется, откуда на табуретке красные карандашные звезды? И как табуретка может участвовать в героическом освобождении телевизора от немецко-фашистских захватчиков?
Просто в настоящем Доме все сделано так, чтобы в нем можно было Жить в любой момент времени. Не знаю как у вас, а в моей жизни было несколько таких Домов.
# Мир третий. Настоящий
Только один из этих домов я могу до сих пор называть по-настоящему своим. Не смотря на то, что ни мне, ни кому-то другому из моей семьи этот дом больше не принадлежит. Да и жил я в нем за всю жизнь считанные дни. Это дом моего деда в Волжском, где жила вся семья: дед Миша, бабушка Василиса и три их дочери — моя мать Вера и её сестры Любовь и Надежда. Время шло, семья разрослась и в моем поколении нас стало уже четверо детей, родных и двоюродных братьев-сестер. Семьи жили в разных городах, но когда встречали вместе, то в Доме непостижимым образом находилось место всем. Там вообще было все, что только можно себе представить. Был и холодный подпол, и внушительного вида черный железный бак, в котором жаркое солнце волжских степей нагревало воду, и мы плескались и ныряли в ней до синих губ. Был картофельный огород, где мы все вместе собирали толстых, полосатых колорадских жуков в железные кружки, а потом высыпали их в кипяток или просто в костер.
Были вишневые, грушевые и яблоневые деревья, была скамейка в тени, была летняя кухня, была веранда с верстаком (дед плотничал) и деревянным ящиком, наполненным мягкими ароматными опилками вперемешку с длинными и тонкими стружками — древесными кудрями, вылезающими из-под дедовского рубанка.
Вокруг дома была дорожка, на которой мы ловили лягушек. За домом были кусты смородины и крыжовника. Хотя почему же «были», возможно, они и сейчас там. Дом продали, когда дед тяжело заболел. Позже в перестроенном доме находился церковный приход, а что там теперь я и не знаю.
Это все, что я запомнил за несколько дней, проведенных в Доме в далеком-далеком детстве.
# Мир четвертый. День Победы, болото, рисовая каша с вареньем и палочки для еды
Следующим домом был деревянный дом сахалинских корейцев, который тоже находился в районе «Шанхай» в нескольких тысячах километров от моего родного города в Волжском. Корейских крестьян поселили на Сахалине японцы, когда обживали юг острова. Осенью 1945 года советские войска вышибли японцев с южного Сахалина и Курильских островов. Японцы ушли, а корейцы остались. Здесь на словах «осенью 1945 года» внимательный читатель обязательно сделает паузу, поэтому я сразу отвлекусь и поясню.
Большинство моих уважаемых сограждан считает, что 9 мая 1945 года является не только Днем Победы, но и днем окончания Великой Отечественной войны. Если вы тоже принадлежите к миллионам заблуждающихся, должен вас огорчить. Великая Отечественная война не закончилась 9 мая у стен Рейхстага. Десятки тысяч советских солдат в эшелонах повезли не домой, а через всю страну на восток Советского Союза. Повезли их на новый фронт — освобождать от японцев Южный Сахалин и Курильские острова. В июле-августе в этих местах прошли тяжелейшие бои. Истощенные, изможденные и опустошенные длительной войной в Европе советские солдаты, которых провезли, не выпуская из вагонов, мимо родных городов и деревень на новую войну, в течение нескольких недель вытесняли отлично вооруженную и вышколенную японскую армию из укрепленных бетонными плитами дзотов.
Когда все кончилось, на островах остались жить корейцы — простые крестьяне, трудолюбиво возделывающие на скупой сахалинской земле те немногие овощи, которые не нуждаются в долгом солнечном свете и плодородной почве. Моя общительная бабушка, западная украинка, непостижимым образом сдружились чуть ли не до родства с кореянкой-швеей. Мы были частыми гостями в их большой корейской семье.
Мне не было и пяти лет, когда я уже запросто уминал палочками рассыпчатую «кашу корейской бабушки Ян» — рисовую кашу то со сладким вареньем, то с огненной ким-чи — пекинской капустой, маринованной в острых корейских приправах. Через десятки лет, когда я уже вырос и по роду работы переводчика на Дальнем Востоке имел многочисленные встречи с японцами, китайцами из северного Китая, из Сингапура и Гонконга, они с удивлением спрашивали, почему я неправильно держу палочки для еды? А я держу палочки именно так, как учила моя корейская бабушка Ян. И правильнее этого не бывает.
В их доме все было очень незамысловато и практично. Места на кухне было ровно столько, сколько нужно, чтобы приготовить еду и поесть. В спальне — ровно столько, чтобы поспать. Да и вряд ли можно было бы найти что-то, что отличало бы это дом от любого другого частного дома корейцев по-соседству, настолько одинаковым и типичным был их быт и образ жизни.
Мы никогда не засиживались в гостях у наших корейцев, так как там постоянно кипела работа. Все пространство вокруг дома было засажено овощными грядками, нуждающимися в постоянном уходе, так как климат на Сахалине отнюдь не располагает великим достижениям плодоовощного хозяйства. Отчетливо помню, что к дому вела длинная извилистая дорожка из деревянного настила. Дом находился в заболоченной низине и почти двухсотметровый, постоянно петляющий вправо и влево, деревянный настил на небольших сваях был в течение значительной части года единственным способом добраться до входной двери, не промочив ноги выше колена.
Спустя десятилетие земли в этой части города осушили и теперь на месте этого мира железобетонные пятиэтажки продолжают улицу Железнодорожную.
# Мир пятый. Хоккей, портвейн и гитара
Еще один Дом был у отцовского приятеля. Он не был таким, как дом деда в Волжском. И даже таким, как дом трудолюбивой корейской семьи в «Шанхае». Он был проще, меньше, ниже и теснее. Но это был настоящий дом с печкой, который только чудом уцелел посреди бетонных многоэтажек. Одно время наши родители как-то особенно крепко сдружились и мы частенько бывали друг у друга в гостях. Бывало это по субботам. Пока родители занимались своими делами, я играл с сыном отцовского приятеля Вадиком, которому было на пару лет меньше, чем мне.
Феноменальные преимущества жизни в собственном доме проявились там однажды самым чудесным образом. Мимо дома проезжал автомобиль Москвич, на крыше которого была закреплена коробка с настольным хоккеем. Тогда эту игрушку невозможно было купить в магазинах Южно-Сахалинска; они доставались только некоторым особенным детсадам или пионерским лагерям, да и то в маленьких количествах и по знакомству. И вот этот редкий и прекрасный настольный хоккей, новый, в коробке, плохо закрепленный на крыше Москвича, внезапно слетает с машины, подпрыгивающей на многочисленных дорожных ямах, и падает прямо у крыльца!
Ну скажите мне: если бы эта коробка свалилась у многоподъездной пятиэтажки — сколько было бы претендентов на игру? А в нашем случае только один Вадик светился в теплых лучах счастья обладания отличной игрушкой. Это был его дом и это был его хоккей. Mia casa — мой хоккей, все просто. Москвич, даже не притормозив, погрохотал дальше. А мы остались с игрушкой, да еще с какой!
Отныне треск хоккея начинался мгновенно, как только мы появлялись в их доме, и не смолкал до самого позднего вечера. Собственные увлечения были не только у нас, малышей. Взрослые развлекались портвейном и гитарой. Надо сказать, что оба наших отца были не мелкого телосложения. Перед песней всегда раздавался не совсем музыкальный скрип — кто-то из них брал гитару огромными взрослыми руками. Видавшая виды ленинградская деревянная гитара начинала скрипеть и гудеть уже когда на ней зажимали струны в первом аккорде. Чаще всего исполнялись песни Высоцкого, громкие и рычащие. Даже если в самом начале песни лапы у елей едва дрожали на весу, то уже со второй строфы с пронзительным боем и нарочито хриплым голосом отцы вещали о том, как чер-р-ремухи сохнут бельем на ветр-р-ру.
А у нас за стенкой, никому не мешая, грохотали хоккейные баталии и это было еще одним неоспоримым преимуществом собственного дома. Пространство и в нем, и над ним, и рядом с ним можно было наполнять песнями, музыкой, хоккеем, портвейном — да чем угодно! Стены были очень толстыми, не было соседей снизу или сверху, а на соседних участках слева и справа дома отделяли огороды и хозяйственные постройки — сараи, курятники, гаражи. И никто не обращал внимания на рык в ночи, убедительно требующий всю округу соглашаться хотя бы на р-р-р-рай в шалаше, если тер-рем с двор-р-рцом кто-то занял.
Этот Дом подарил все что мог своим хозяевам и в девяностых годах его снесли, построив затем вместо этого мира офис компании с громким и важным названием «Сахалинморнефтегаз».
# Мир шестой. Захидна Украина, магнолия, молочная кукуруза и мешок мака
Замечательнейшим был дом моей двоюродной бабушки в городе Черновцы. Она была старшей сестрой и поэтому в большой украинской семье её уважительно звали «Бабушка Мария Антоновна». В раннем детстве мы с двоюродным братом Юркой для краткости сначала называли её Батоновна, а потом — баба Маша. Она была высокой, статной и черноволосой хохлушкой, очень важной и хозяйственной.
По праву старшинства ей достался по наследству дом в той части Черновцов, которую когда-то называли «старым городом». Это место недалеко от реки Прут, в двух шагах от дворца румынского короля Мигая Второго, где сейчас находится университет.
Западная (захидна, как говорят местные) Украина — очень самобытная часть страны. Она и в те далекие советские времена была по-европейски чванной, с высоченными католическими польскими и румынскими костелами, мостовыми и дворцами. На улицах городов можно было встретить не меньше румын или мадьяров (венгров), чем русских или украинцев. А в деревнях и вовсе не знали русского языка. И это не 18 век, а советские восьмидесятые годы, лет за пять до Glasnost i Perestroika.
Дом в Черновцах был примечателен не только своим месторасположением. Дом был каким-то очень непростым. Мимо него вела довольно широкая, мощеная камнем дорога. Во дворе росла исполинская магнолия, одним листом которой можно было запросто закрыть лицо, а опадающие белые с фиолетовой каймой лепестки душистых цветов были размером с тарелки. Комнаты казались (а может так и было?) слишком большими, потолки — слишком высокими а окна — чересчур светлыми. У стен в многочисленных шкафах и сервантах с резными деревянными дверцами за стеклами стояли все мои первые детские впечатления от искусства ручной работы — фарфоровые статуэтки людей и зверей, вышивки, старые деревянные игрушки, и прочие чудеса. Увы, память безжалостно превратила детали этих воспоминаний в блестящий карнавал фарфоровых фигурок, в многоцветную карусель, в клубок пестрых ниток. И с какой стороны не потяни — нить сразу рвется, а ее кончик ускользает в необъятной глубине.
Был еще один украинский дом и находился он в селе Круглики. Это место настолько глухое и живописное, насколько можно себе представить украинское село по картинам Куинджи, по рассказам Гоголя. С одной стороны дом окружало безбрежное кукурузное поле. С другой — красный бархатный ковер садового мака. Древняя сельская бабушка первым делом отправила нас с братом в поле наломать кукурузы, чтобы сварить её на ужин. Ломать кукурузу сперва казалось делом непростым. Все стебли одинаково высокие и крепкие, а все початки одного размера и завернуты в листья. Как тут узнать, как отличить хорошую от плохой, зрелую от незрелой? Зря мы мучались этим вопросом. Буквально все початки были как две капли воды похожи друг на друга, каждый был зрелым и вкусным. И мы так налопались свежей молочной кукурузы в поле, что едва передвигали ноги по дороге назад. Мы отламывали с верхушек тяжелые початки, плотно завернутые в тугие длинные листья, каждый из которых обнимал другой. Там, под листьями, на початках сидели ряды надутых молочным соком и сладкой мякотью кукурузных зерен. И стоило только впиться зубами в пружинистые оболочки зернышек, как рот наполнялся молоком свежей кукурузы, вызревшей все сроки на щедром солнце плодородной Украины.
Пока принесенные нами початки варились в просторной кастрюле, распространяя через открытые окна на всю округу горячий соленый аромат, нас отправили собирать сбежавшую со двора птицу. Сперва дело показалось нам не хлопотным. Наоборот: довольно веселым и даже каким-то не по-деревенски озорным. Мы с энтузиазмом городских жителей взялись за работу и закончили её только тогда, когда не осталось ни одного живого существа, кудахтающего или подающего какие-либо звуки вне стен курятника. Как позже выяснилось, мы позагоняли на бабушкин двор не только кур и петухов со всех открытых дворов, но и несколько уток и даже поросенка, который, видимо, заскочил в ворота в общей сутолоке и в надежде обрести укрытие от двух чужаков, бегающих по округе со странными криками и растопыренными руками. Когда мы наконец закончили, даже комары в селе Круглики не пищали, а молча сидели, сложив крылья, внутри курятника.
К вечеру бабушка поставила тесто, чтобы с утра накормить пирогами с маком внучков, добросовестно изловивших всех живых существ в округе. Для этого мы были отправлены в погреб за маком, который предстояло набрать в глубокую «тарилку». Тарелка показалась нам тазиком или даже корытцем, в котором можно было бы без труда искупать одного из новоприобретенных бабушкиных поросят.
В погребе приземистой хаты все находилось в таком уютном порядке, когда до любой косы теплых золотистых луковиц на стене, до любой полки с баночками с перевязанной веревочкой крышкой можно легко дотянуться рукой.
Туго наполненные мешки и мешочки стояли здесь прямо на досчатом полу. Из под плотно подогнанных толстых досок, которые закрывали утоптанную землю, едва-еда слышался легкий шорох глубоких кротовых нор и мышиных лазов. Единственная лампочка, свисавшая с потолка на длинном проводе, была маленькой и тусклой. Её света не хватало чтобы осветить дальние углы помещения из-за чего погреб казался круглым, а потолок терялся в темноте, будто в пещере. Вдоль стен на уровне руки и ниже висели длинные-предлинные полки, заставленные аккуратными баночками одинакового размера. Каждая крышка была накрыта светлым сукном и заботливо обвязана веревочкой. На сукне неровными крупными буквами было написано «Вiшенка», «Черешенка», «Маслюки» (маслята), а кое-где можно было увидеть просто «Грибочки» или «Ягiдки».
Следуя указаниям, мы отыскали в погребе самый большой мешок. Это оказалось нетрудно сделать, но когда мы к нему приблизились, то изумлению не было краев, как не было краев у этого мешка. Вблизи он был ничем не похож на остальные мешки. Он больше напоминал пень толстенного в три обхвата дерева, растущего сквозь доски прямо из пола погреба. «Кора» этого удивительного дерева была сшита из многих разномастных кусочков цветных тканей. Бока гигантского мешка когда-то были вышитыми рубашками, яркими юбками, цветастыми скатертями и полотенцами. Мешок не был завязан; сомневаюсь, что нашелся бы силач, способный стянуть края мешка к середине и завязать узлом. Поверхность мешка находилась на уровне наших плеч и казалась огромным круглым столом, засыпанным пахучим серым маковым песком. Мы зачерпнули полный тазик этого мака, но на поверхности гигантского макохранилища не произошло вообще никаких изменений: там не появилось ни ямочки, ни даже углубления. Мельчайшие сухие маковые зернышки тут же растеклись, не оставив и следа от нашего пришествия. Я не удержался и запустил голую руку в мягкую песочную глубину маковой горы. Рука легко зашла почти до самого плеча и где-то внутри этого волшебного макового дерева я легко шевелил пальцами, сгребая мак в кулак. Когда же рука оказалась на поверхности, то вся от локтя и до кончиков пальцев была усыпана маковыми зернышками. На зубах они оказались хрупкими и сладковатыми и я с удовольствием облизал все. Брат последовал моему примеру и засунул в мак сразу обе руки. Следующие несколько минут мы провели в полутемном погребе с наслаждением облизывая собственные руки. Должно быть так медведь наслаждается муравьиной кислотой, когда запускает лапу в муравейник, а затем достает и облизывает её, усыпанную насекомыми.
Мы провели в доме одну ночь. Дом был самой-пресамой настоящей украинской хатой, с постелью на печке, с лавками, с длинным тесаным столом, с теми запахами и звуками украинских сел, которые, я очень надеюсь, еще осталась в наше время где-нибудь в Карпатах и на Гуцульщине.
# Мир седьмой. Море, горы и Млечный Путь
Когда я начал описывать — пока еще мысленно — этот дом, то картинка получилась какой-то совсем не настоящей. Сказочной и слишком приторной. Как исправить это ощущение пряничного домика я пока что не знаю. Я, пожалуй, начну с самого начала, а там посмотрим.
Этот дом стоит далеко от города. В поселке Восточный, где он находится, все достижения строительства и двадцатого века, и наступившего недавно двадцать первого века представлены одной единственной панельной пятиэтажкой, которая стоит чуть в стороне от железнодорожной станции — сердца этого поселка, благодаря которому он появился и вокруг которого расположен. И пока на станции останавливается хоть один из поездов, мчащихся с одного края острова Сахалин на другой край, в поселке будет теплиться жизнь.
Правда, все чаще поезда не только останавливаются на одну-две минуты на этой станции, но и забирают с собой по одному, а то и парами, жителей этого поселка. Уносят их в большие города, где те становятся городскими жителями, проклинающими смог и асфальт, страстно желающими при первой возможности выехать за город, к свежему горному воздуху и морскому ветерку. Но мы их не осуждаем, ведь цивилизация по прежнему считается величайшим из благ в наше странное время поклонения многоэтажным каменным идолам.
Итак, поселок стоит на самом берегу моря у подножия обширных холмов, покрытых редкими лугами, на которых в изобилии растет клюква, голубика, брусника, красника и еще с десяток видов ягод на любой вкус. Поселок разделен на две части речкой, которая начинается далеко в сопках — горах с округлыми вершинами — и впадает в море как раз в этой лагуне.
Морской берег здесь очень пологий и хватает простой весельной лодки, чтобы в двухстах метрах от берега в подходящий сезон наловить хоть надутых икрой лососей, хоть корзину крабов, хоть ведро креветок, хоть кастрюлю устриц.
Если подняться на холм, то открывается захватывающая дух панорама. На востоке это теряющийся в голубоватой дымке далекий морской горизонт. А на западе — сопки, обильно покрытые пушистым зеленым ковром низких луговых трав. Редкие кусты морского шиповника усыпаны красными пузатыми плодами размером с небольшую сливу. Из них делают восхитительное варенье, вкус которого не похож ни на что другое, как и то ощущение, когда сладкая мясистая мякоть шиповника тает во рту. На западном горизонте стоят далекие сопки, а за ними далеко-далеко простирается горный хребет со снежными вершинами. Вечерами на вершинах этих гор оседают пронзительно-розовые облака, и солнце садится в эту розовую пену большим оранжевым шаром.
У дома, который стоит в этом чудесном месте, есть огород, есть сеновал с опьяняюще душистым прошлогодним сеном. В моей памяти за сеткой в специальном вольере все еще живут толстые кролики с блестящим черно-серебристым мехом. Длинноногая и голосистая охотничья собака Бим дремлет в конуре и во сне то и дело дергает лапами, догоняя добычу для охотника дяди Коли — усатого машиниста, который гордо показывал старые черно-белые фотографии тех времен, когда он моряком бывал в далеких странах с экзотическими пальмами и невероятно высокими небоскребами. Те времена давно прошли; теперь он и его семья жили в этом крохотном поселке-станции, а у дома, на верхней планке редкого деревянного забора, грелся на солнышке отечественный серый в темную полоску котенок с голубыми глазами. И в глазах его отражался огромный мир с открытым морем и просторными лугами на холмах.
Дорога к поселку идет вдоль моря. В каких-то метрах от соленых брызг прибоя. Ночной воздух в этих местах совершенно лишен примесей дыма, сажи или смога. И лучше всего это ощутить в безоблачную ночь, когда в небе видно каждую маленькую звездочку, составляющую Млечный Путь. Она прямо над тобой, эта колоссальная, сотканная из миллиардов цветных космических брызг волна, от края до края неба. Это небо совершенно не похоже на городское ночное небо, в котором созвездия по ночам включаются как привычные декорации.
Здесь невозможно охватить звездный мир одним взглядом. Именно тут и становится понятно, как незначительна земная суета и как величественно и по человеческим меркам бесконечно окружающее нас пространство. Во всем небе нет ни единого темного пятна, везде скопления далеких звезд. Они яркие и тускловатые, сверкающие и равномерно мерцающие всеми цветами и оттенками драгоценных камней. И ты стоишь как будто внутри игрушки — стеклянного шара, в котором, если его перевернуть, медленно-медленно падают мельчайшие искрящиеся снежинки. Однажды увидев эту картину, невозможно забыть её, так как она остается не в зрительной памяти, а проникает куда-то очень и очень глубоко. Как будто ты смотришь не глазами, а такими же звездами, которые спят до поры до времени внутри тебя. И вдруг просыпаются и светятся в ответ, и свет этот летит навстречу миллиардам звезд.
Вот в таком месте находится дом. Не правда ли, слишком много романтики, слишком много волшебства? Ведь это всего лишь поселок на краю земли. С ветшающими домами, жители которых перебираются в единственную панельную пятиэтажку. А из пятиэтажки перебираются в города, чтобы скучать по рассветам в море и закатам в розовых горах.
Возможно, судьба поселка сложилась бы иначе, если бы местность была живописнее, если бы холмы были выше, река полноводнее, а лагуна глубже; и у берега стояли бы не редкие рыбацкие весельные и моторные лодки, а парусники с мачтами в небо… Такие места, конечно, есть. И море, ко всему прочему, там значительно теплее, и солнце ласковее, а дожди — реже и короче. Вот только дом, о котором я рассказываю, находится не там. А у подножия пологого холма, усыпанного ягодой, на берегу моря, где в двухстах метрах от берега можно наловить хоть надутых икрой лососей, хоть корзину крабов, хоть ведро креветок, хоть кастрюлю устриц.
Твой собственный мир твоей собственной планеты. Не расчерченный на квадратные метры. Место, куда всегда хочется вернуться. Прочное и надежное гнездо, свитое из множества тонких веточек. А на каком он этаже и что находится под полом — соседи или погреб с запасами на зиму — это, по большому счёту, не так уж и важно. Лишь бы было достаточно места пригласить сколько угодно гостей, а не по количеству стульев.
# Вместо эпилога
Сложно определить тот самый момент, когда пора ставить последнюю точку. И в устном разговоре, и в печатном тексте. Особенно когда ты уже все, вроде бы, рассказал, а слушатель или читатель все ещё продолжает слушать или читать.
Прибытие самолета в аэропорт назначения само по себе ставит точку в разговорах попутчиков. А если что-то за девять часов осталось несказанным, то, может быть, не так уж оно и важно? Хотя это слабая отговорка и мне предстоит ещё немало потрудиться, чтобы писать дальше так же легко, как вы читаете. Спасибо и до встречи!