Больница скорой помощи
Боль возникла неожиданно острой. Прошила резью поперёк желудка… и осталась, набирая силу. Настоящая боль, выбившая крупные капли испарины и мелкую холодную дрожь. Терпеть!
Нет. Не убралась, не затихла. Иная. Не похожая на тупое ежеутреннее нытьё, которое пытался перебить чашкой кефира и тремя ложками манной каши, еле вталкиваемыми внутрь. Сдерживая тошноту.
Прополис, мумиё, наконец - столовая ложка небесной синевы денатурата натощак и вслед – мизер сливочного масла. Народные средства после бесполезных рецептов классической медицины.
- Обалдеть! Меня осматривал гинеколог, - попытка шутки на клеёнке тряских носилок дребезжащей уазовской «буханки» скорой помощи. – Гинеколог!
На кушетке медпункта завода, где заканчивал монтаж железобетонных ферм перекрытия прокатного цеха. Повезло. Наткнуться на доктора в кабинете, где исторически дежурила пожилая медсестра с термометром и упаковкой цитрамона.
В медпункте проходил ежегодный профосмотр дам. «Дам – не дам, дам, но не вам», - крутилось в башке, когда монтажники уложили начальника участка на дермантин кушетки погребально-коричневого колера.
Диагноз поставила женский врач и сделала укол обезболивающего. Скорую помощь вызвал другой.
1.
- Все умрут. Все… - бормотал дедушка Завалишин. – Подохнут.
Его койка стояла почти впритык к окну; через узкий проход он клал шишковатые ладони на рёбра радиатора отопления и мёрз подле едва тлеющей батареи.
- Папаш! – оторвался от наполовину прочитанного гроссбуха Пикуля «Пером и шпагой» Витя Филин. – Не насаждайте пессимизм! Все и так в ауте. Съеште сосисочку! Диетическую.
Филин угощал увесистой пайкой дефицитного ассортимента палату в два окна и восемь коек. Столовую с жидким перловым супом и тушеной капустой при хвосте неопознаваемой рыбы посещали непосещаемые. У коих близких не водилось, либо близкие не желали знать болящих.
У Филина имелся полный ажур. Мать трудилась на мясокомбинате. Рядовым бухгалтером. Каждой из шести баб отдела в конце дня полагался пакет светло-коричневого картона с продукцией предприятия. Витина мама находила в пакете полтора килограмма печени говяжьей, килограмм сосисок сливочных и свиную шейку. Комбинации тасовались: карбонат, грудинка, «Московская полукопчёная», язык говяжий. Или мозги. Или «Докторская». Благодарность руководства за шито-крыто.
Количество роскошного разнообразия собственными возможностями семья переварить не могла, потому излишки изобилия расходились по надёжным знакомым и лояльным соседям. С наваром наценки.
Голодное солнце страны ломилось в зенит восемьдесят пятого года над очередями за суповыми наборами говяжьими из оструганных костей по одному рублю десяти копеек за фасованный килограмм. Из недр того самого комбината.
Материнские передачи хавались коллективно. Теми, кто мог есть. Первенец бухгалтерши и я не могли. Одной сосиски хватало на день. На двоих. Не доставало объёма желудков. Частично изъятых.
*
Оптимистический месяц апрель! С непременным ожиданием свежих губ, новых дел и неясных перемен. Губы и дела возникли позже. Сбылось нежданное.
- Процесс пошёл!
«Ходячие» промеж процедур липли к бодрому гласу телевизора «Изумруд» в унылом подобии холла, радостное возбуждение посетителей способствовало выздоровлению, и уборщица Бабушка Е.анаишна жирной тряпкой на деревянной перекладине швабры патриотически тёрла облезшие доски векового пола.
Новые слова: Горбачёв – Перестройка – Ускорение. За ними чудилось продолжение исчерпанного времени.
- Молодой! – восхищался машинист электровоза Юрка. – И без бумажки говорит.
Железнодорожнику пришлось сменить постель новобрачных на больничную за день до Мендельсона. Когда он в энтузиазме подхватил два деревянных ящика свадебного шампанского, лимитно отпускаемого по приглашениям с печатью ЗАГСа.
- Бутылки-то не грохнул?
- Нет. Сам удивляюсь. Боль жуткая!
Полусладкое «Советское» обернулось паховой грыжей.
*
- Хрен там! Не верьте! – предрекал дедушка Завалишин. – Ногами на вынос. Помрём. Все. В эту перестройку грёбаную и помрём.
Не клевещи на нашу молодёжь! Она надежда наша и оплот! (В.Высоцкий).
Молодежь занимала половину койко-мест. Мы с Филиным напротив через проход. Ровесники с нажитым тридцатником и идентичным поводом для возложения на операционный стол.
- Эй! – постанывал он в реаниамации. – Как с эрекцией?
Реанимация от общей палаты отличалась вдвое сокращённым количеством коек.
Мы лежали на спинах, из утроб тянулись резиновые трубки оранжево-медицинского цвета, собирающие в примотанные пластырем и бинтами к животам больничные склянки сочащуюся из брюшины послеоперационную кровь и лимфу. Дренаж. Прободная язва – херовая штука. Весьма.
По двору радостным шумом прокатывался весенний дождь, звонкими каплями вонзаясь в мозг через днища расставленных по длине коридора цинковых вёдер и тазов. Через худое железо кровли и гнилое чердачное перекрытие.
Капель в забытьи делала жажду нестерпимой; усыпляющие уколы возникали в полусне бьющими гейзерами «Боржоми» и родниками «Нарзана». Потому как. Разрешено – стакан в световой день. Не пить! Провести намоченным комочком ваты по губам. Пришедшими посидеть у кровати.
Филину сделали операцию на сутки раньше, и когда через сутки последующие с хронометрически отмеренными инъекциями туманящего промедола, несущего видения кокосовых пальм небывалых островов, я вернулся к мозговой деятельности, смог среагировать на вопрос.
- Ты дурак?
- Нет, - ответил в темноте человек, сохранивший половину желудка. – У меня не стоит. Не стоит! Даже по утрам.
- У меня тоже.
Познакомились.
2.
Спас Ментяра - Серёга Никитин, бывший опер уголовного розыска и в текущей жизнедеятельности мастер стройучастка, - широкий деревенский мужик с кулаком в полголовы подозреваемого. Успел. Позвонил по дрянному городскому телефону и держал за руку до конечного пункта в расхлябанном кузове «скорой».
- Мама котика купила, котика усатого, - бормотал он надо мной странную колыбельную. – Котик ходит на работу ровно в полдевятого.
Не отпуская руку. До хирургического отделения номер один городской больницы скорой помощи имени позабытого советского наркома.
Пока оформляли в приёмном, Серёга поднялся к завотделением Ивану Давыдовичу, который был должен. Обязан. Моему подчинённому, бескорыстному Ментяре. Нечаянный заём.
Серёга велел главе отделения, чтобы я остался живым.
- Не хотел хоронить. Ты - как брат.
И всего-то - общая работа, и всего-то - живут люди по заповедям, хранящими друг друга…
*
Года три взад, когда Ментяра был натуральным милиционером и состоял при капитанских погонах, он отыскал безвестно пропавшего сына хирурга – великовозрастного шизофреника Валю. Просчитав цепкой деревенской дедукцией варианты и доставив мысленно схороненного сына отцу. Выловив в электричке Тула - Орёл, где тот катался с удовольствием и без перерывов. Доставил. Без фиксации в протоколе. Пожав руку до первого стакана «армянского» и после второго. Всё! Иных благодарностей Серёга не принимал.
Чужой займ, благодаря которому удалось остаться в живых. Благословенный Иван Давыдович стоял над моим распластанным под хлороформом и прочей дурманящей дрянью телом без малого три часа и позже говорил о бессилии и чуде. Которое состоялось.
Симпатичная сестричка в халатике выше положенных социализмом норм над соблазнительными коленками - как её звали? Катя? Лена! - на полуночной койке в ординаторской проболталась про психиатричку - окончательный приют сына Ивана Давыдовича.
Но это позже. Когда научились ходить, вполовину распрямившись. С ещё не снятыми стежками поперёк брюшины. Но с устойчивой эрекцией. Которую благодарно встречали коленки ночных дежурств.
*
И умер прорицатель. В среду перед обходом, без чего-то восемь утра. Кряхтя, спустил тощие мослы с синими жилами на пол, поднялся, ухватившись мёрзнущей пятернёй за никелировнную дугу спинки кровати, и упал, костисто отразившись от облезлого пола.
Дедушке Завалишину шёл пятьдесят шестой год.
Он лежал в умывальной комнате. На каталке. Под окоченелым абрисом серой простыни с фиолетовым штампом больницы и выходными данными на клеёнчатой бирке, свесившейся на шнурке со щиколотки.
В морге отрубилась электроэнергия, родственники не спешили, и тридцать мужиков поутру поминали усопшего. Умываясь, бреясь, драя зубы и прикуривая у соседа.
В ту ночь мы его «отчитывали».
- Здеся вам не дом отдыху! Больница! – в двадцать два ноль-ноль Бабушка Е*анаишна аннулировала свет в палатах и коридоре. Режим, однако…
Шестидесятиватные лампочки жили лишь в помещении сортира и умывальной под пятиметровым потолком дореволюционного здания.
Сон выработал ресурс под действием усыпляющих, и на пару с Филиным мы читали на колченогих стульях с рваным дермантином сидений по обе стороны от обрезиненных ручек прощальной каталки.
Не псалтирь. Художественную литературу. Ему таскали отечественные исторические романы, я подсел на Стейнбека и Грэма Грина. «Тихий американец» и «Наш человек в Гаване» в светло-жёлтом томике, раскрытом на сто сорок седьмой странице…
*
Два отделения хирургии на двух этажах древнего здания с потугами провинциального модерна в облези жухлой желтизны наружной покраски, обвалившейся местами заедино со штукатуркой, дежурили попеременно - по суткам, которые начинались в восемь утра. «Нашему» отделению в апреле выпали нечётные числа.
- Доброе предзнаменование, - произнёс Валерий Васильич. – Чётные – к покойнику. Не зарежут.
- Здесь не режут, - возразил, уверенно опережающий соседей по темпам выздоровления, железнодорожник Юрка. – Оперируют!
- Обнадёживает, - усмехнулся собеседник.
Заведующий кафедрой, доктор и профессор физико-математических под пятьдесят, у которого обнаружились то ли камни в почках, то ли лёгкая колика. Перед отъездом на дачу для весеннего опиливания яблонь. Третья модель «Жигулей», обретенная в долгой очереди для кайфа индивидуального, обернулась огородным приложением.
Нежданная хворь пришлась учёному в масть. В сласть! Избавления от жениного и тёщиного крепостничества. Он с видимым удовольствием завершал методичку собственного авторства для факультета автоматики и телемеханики. Вопросительно бурчал и удовлетворённо хмыкал над клетчатыми листками на узком подоконнике. При посещениях домашних, приносивших кисель из клюквы и куриный бульон, напрягался.
- Съеште сосисочку!
- Искренне благодарю, Виктор. Но… - он отрицательно отразил заоконную синеву бликом сильных очков. – Пока противопоказано.
Профессору не сказали, что его место подле окна накануне принадлежало покойнику, переместившемуся на стойбище в умывальной.
3.
Вот! Вот откуда всё началось. Всё началось с зевка Филина. Около половины второго густой ночи Филин зевнул. Проиграв вчистую.
- Может, задрыхнем?
Мы спорили о литературе. Отечественной и зарубежной. Над покойником. Аргументы? Элементарные. Понятно, Пушкин – Лермонтов - Грибоедов и иже с ними. Да-да! Конечно, Карамзин, Жуковский… Когда обнаружились? - в девятнадцатом веке. А Данте, Петрарка, Шекспир? Рабле наконец! На сколько столетий ранее? Ага. Не вякай, Витя!
И пора отправляться в койку. И житие наше продолжилось бы образом естественным. Побудителем перемен стал профессор.
Математик зашёл в умывальную с рукописью и дорогой шариковой ручкой. Трёхцветной. Синий, красный, зелёный стержни в одном флаконе - на зажиме в кармашке пижамы, и с претензией.
- А ещё бывшие студенты! Что ж не подсказали? Не указали источник света?
Он задрал голову.
- Светлее почему не сделали? – и кивнул на ряд мёртвых матовых плафонов, напоминающих перевёрнутые цветочные горшки. И щёлкнул кнопкой выключателя.
И тотчас, последышем фразы свет погас. Раз! – и закончился.
- П….ц электричеству, - аппетитно зевнув, констатировал Филин. – Пошли спать!
И мы пошли. Ориентируясь на свет трафаретов под потолком на ребристом пластике с зелёной надписью «Аварийный выход» с пиктограммой бегущего к открытой двери человечка. Странно… Ранее я не замечал указателей.
*
… И шёл впереди ощупью левой руки о стену. Следом Витька. За ним профессор. Стена под ладонью была непривычно гладкой, не походившей на лупившуюся масляную краску.
- Наверное, наша, - сказал я, сосчитав по откосам дверей требуемый проём, и взялся за ручку двери палаты.
- Запах, - вдруг произнёс Филин, - совсем другой запах. Слышишь?
- Запахи не слышат, - поправил профессор, - чувствуют! Но вы правы.
Пропала затхлая кухонная вонь, смешанная с гниющей плесенью половиц… собственно и половиц не ощущалось! Ровная, чуть шершавая поверхность линолеума. Откуда он взялся?
И ручка двери. Не отполированная ладонями усталая столетняя медь, жёстко сидящая на старинных винтах, которая с усилием и скрипом распахивала без малого трёхметровой вышины старинное полотно, а нечто… непривычное. Повинующееся лёгкому нажатию. Ощущение проскользнуло в секунды. Без вывода.
Потом всё рухнуло! В первой койке налево от двери. Когда в своей! обжитой за две недели, и где даже единожды сменили бельё, я обнаружил… нащупал… Грудь! Женскую.
Грудь помычала во сне… с некоторым удоволетворением.
- Чего там?
- Похоже, женская палата. Ошибся.
- Погнали дальше!
- Стоп! – произнёс Васильич. – Ни шагу.
- Почему?
- Наши представления о месте нахождения расходятся с реальностью.
- А попроще, профессор, - напряжённо просил Филин.
Мы стояли в кромешном коридоре хирургического отделения номер один, изученном до метра. Параметры длины и ширины совпадали с условным рефлексом прогулок выздоровления.
- Ходить! – наказывала доктор лечебной физкультуры. – Основное средство против спаек кишечника.
Мы ходили, выискивая в памяти анекдоты и тупо изучая трещины стен. Изучили. Все! Но на текущий момент их не было.
- Где мы? – я.
- Где? – повторил Филин.
Мы обращались к самому умному. Умный думал секунду… ну, может, две…
- В ином времени.
- Не п…ите! – ответили мы почти в унисон.
- Никоим образом. И не употребляйте эту лексику, - поправил Валерий Васильич, снял очки и протёр их полой домашней фланелевой пижамы в серо-синюю полоску. – Мы неведомым образом проникли через пространство и очутились…
- В другом времени?
- Именно.
- Да ладно! – сказал Филин и прибавил непечатный оборот.
- Виктор! – даже в темноте чувствовалось, как профессор поморщился. – Держите себя в руках. Единственное, что нам требуется. Этот выход, - он кивнул на зелёного человечка под потолком, - не для нас.
- А он есть?
- Если имеется вход…
*
Дверь ординаторской отворилась, по полу скользнул расплывчатый эллипс линзы фонарика. По линолеуму! В чёрно-серую крапинку.
- Опять! – произнёс незнакомый женский голос. За две недели были изучены все! голоса. – Сколько можно! Зин, пойдём к щитку. Наверное, предохранители полетели. Посветишь!
Мы прижались к стене. Пучок света слепящей резью скользнул по глазам, по нашим лицам при полном отсутствии реакции обладателей света. Женский голос не вскрикнул, не… обнаружил. Троих мужиков, влипших спинами в плоскость. Незнакомая миниатюрная сестричка в голубом халатике и белых брючках с лёгким ароматом волшебных духов мягко прошагала мимо. Следом шествовала увесистая Зинка.
- Этого я не ожидал… - раздумчиво сказал Валерий Васильич, - … все мыслимые границы…
- Границы чего?
- Известного. Дайте сигарету!
Ярому противнику табака. Дали. И потаённое отозвалось ползучим страхом вопроса.
- Может, мы умерли?
- Ребята, - сказал математик, с жадным удовольствием затягиваясь «Стюардессой». – Первое. Хочу вас обрадовать. Мы живы. Посчитайте пульс. И придётся огорчить в дополнение… Мы невидимы.
- То есть как? – возбудился Филин. – Я же вас вижу! И Сашку тоже.
- И я, - сказал я. – Обоих.
Васильич молчал, что-то вычисляя.
- Охреневаю, - выдохнул Филин. – Натурально. И какой теперь год? И где мы? В прошлом или будущем?
- Это – просто, - включил я разум. – Линолеум. Мы впереди своих лет. Глянем календарь? В ординаторской.
- Нет! – резко возразил профессор, ткнув окурок в цветочный горшок на угловой тумбе лестничного марша. Где ранее его не было. В смысле, горшка. – Выйдем. Не хватает свежего воздуха. Знаете ли, приучен к даче. Заодно проверим.
- Что?
- Гипотезу… и собственную невидимость. Потому что мы существуем лишь в глазах друг друга.
- Тогда пошли! – решительно сказал Филин, - Но видок у нас…
Непрезентабельный. Начальник в пижаме - мы уже приняли его за Главного, поскольку решения принимает не сила, но ум; на подчинённых идентичная шерстяная пара разной степени застиранности с эмблемой «Динамо» на левой сиське синей «олимпийки» и домашние тапки на резиновой подошве с тряпочной клеточкой верха.
- Прорвёмся! – произнёс профессор, блеск глаз подтверждал нездоровую тягу познания.
- Куда?
- К истине. Основное: сколько вам лет?
- Тридцать! – хором ответствовали мы.
- Обоим?
- Ну да…
- Вот и ответ на ваш вопрос, Виктор. По поводу времени пребывания. Пока не скажу, отчего мы здесь очутились, но указать год готов.
Мы стояли в нижнем окончании старинной лестницы со стёртым мрамором ступеней. В вестибюле.
Положив голову в сложенные руки на крышке стола, спал человек в чёрном комбинезоне с вшитой в рукав этикеткой под надписью «Барс». На которой в жёлтом геральдическом щите примитивно обозначался тот самый зверь. Носитель эмблемы глухо дрых подле резиновой палки.
- Чёткая штука! – восхитился Филин, пробуя изгиб дубинки.
- Не трогай!
- Ш-шш, - прижал палец к губам Васильич. – Возможно, мы слышимы. Говорить будем там.
Там – значит, снаружи.
И он объяснил. На крыльце под ясным полотном ночного неба и совпавшего с прошлым дыханием покинутого месяца улетучившися лет. Откуда нас угораздило втемяшиться.
- Это просто, - легко обозначил Профессор. - Плюс тридцать. Мы в две тысячи пятнадцатом. Дело в вашем возрасте.
- А почему не в вашем?
- Вы победили массой. Вас двое.
- А почему не суммой? Шестьдесят!
- Нет ответа, Александр. Пока.
Самое странное - не удивились. Либо выбрали способность, либо возобладал интерес.
4.
Мы оглянулись на тёмный параллелепипед родимой хирургии.
- Ух ты! – воскликнул Филин. – Они сделали и снаружи.
- Что?
- Ремонт.
Фасад матово отсвечивал свежими блёстками слюды.
- Кто - они?
- Наверное, те. По телевизору. Из перестройки. Виват Горбачёву!
- Не спешите славить, - вздохнул Валерий Васильич. – Следует учитывать множественность вариантов. Нулевых и отрицательных в том числе.
Откуда он знал? Откуда?!
Обширная территория больницы вместила десяток зданий. У выхода малопонятным соитием несовместимого спал единый корпус проктологии и офтальмотологии.
- Во! –обрадовался Витька. – Здесь глаз на жопу натягивают!
- Если! Я! Услышу от вас ещё одно подобное слово, - жёстко изрёк Профессор, – то обратной дороги не будет. Не вернёшься! Понял, Витёк? – впервые обратившись не на «вы».
- В натуре, - ошеломился Филин.
- Вот и славно.
Ночь зависла, схваченная лёгким заморозком. И в этой ночи выглядели мы идиотами, слинявшими из сумасшедшего дома. Васильича тихо потряхивало. То ли от холода, то ли от возбуждения.
Исчезнувшие десятилетия были по фигу. Мне. Честно! Выжившему с пристёгнутыми резиной запястьями и лодыжками под люминесцентом ламп разделочного стола абсолютно безразлично, куда завернула нелёгкая. Пусть и на тридцать вперёд. Пусть. Главное – выжил. Же! И почти не думалось о домашних – папе и маме, жене и сыне. Вру! О Ёжике думалось. Только о нём… только о нём…
Мы подошли к красно-белой перекладине шлагбаума въезда-выезда.
Человек в стеклянной будке и в той же амуниции с меткой хищника на левом рукаве блаженно спал с полуоткрытым ртом, пристроив затылок к спинке кресла. Охрана хранила традиции.
Мы просочились на улицу. Последний снег с газонов смыло дождями, и пробивающаеся трава стояла от осени коротко стриженой. По её удивительной шёрстке хотелось провести ладонью. Я так и сделал.
- Как себя чувствуешь? – вдруг спросил Филин. – Ничего странного?
И ощутил я, что более не берегу согбением утробу, иду прямо и легко. Рука автоматически залезла под «олимпийку». Шов! Двадцать сантиметров рассечения вниз от грудины зарубцевались в глянцевую полоску.
- А у тебя?
- Аналогично. Слушай, чего-то жрать хочется!
- Мне тоже.
Проезжую часть проскользил ночной автомобиль. Невиданный. Плотно прижатая к асфальту чёрная туша с трёхконечной звездой на передке капота замигала оранжевым огоньком «поворотника».
- «Мерседес»! Настоящий. Во зажили!
- Не все, не все… - буркнул Васильич.
И опять. Откуда он знал?
Через улицу в первом этаже с детства знакомого дома светилась вывеска - «Надёжный». С примкнувшей в зелёном круге ярко-красной цифрой - «двадцать четыре». В покинутые времена под пятью ярусами жилья здесь размещался «Книжный Мир». Нынче…
- Круглосуточная торговля? Не может быть! Коммунизм?
- Отнюдь, Виктор. Прямо противоположная общественно-экономическая формация. Атавизм.
*
… Мы бродили в интерьерах жратвы. Всякой и всяческой. Да… этакого… никогда… Количество сортов сыра, наименований глянцевых коробок конфет, водки и колбасы питекантропу развитого социализма не виделось даже в эротических сновидениях. Пустой магазин отдыхал от покупателей. Лишь пара мутных личностей, страждущая около стеллажа со спиртным. Мрачная тётка стерегла ситуацию за кассой. Но не нас.
- Ё! – дошло до Филина. – Мы ж невидимки! Я сосисочек возьму. Современных. И пивка. Тут чешское имеется.
И немецкое, и датское, и голландское. В непривычных глазу алюминиевых пол-литровых баночках.
- Нам нельзя.
- Это – там! А здес-сь, а тута! Сашка, устоишь?
- Не устою. А как вы себя чувствуете? – спросил я Профессора.
- Замечательно! Знаете ли, тоже пива возжелалось. Плюс к чудовищному аппетиту.
Попили и поели. С жадностью нищих. Ломая скользкую от жира с ароматным дымком «Краковскую», вкушая от тёплых пирожков с грибами, от нарезанного тонкими ломтиками в прозрачной упаковке с итальянским… обалдеть! флажком сыра на упаковке, греческими! оливками и разохотились, пошаривая глазами по полкам. Я потянулся к баночке неслыханного названия корнюшонов – крохотных огурчиков в маринаде.
- Всё! – огласил Профессор. – Осталось семь минут.
- До чего?
- Возвращения! ВременнЫе рамки. Потом объясню!
И мы рванули. Прихватив на память чего-то молочного с непонятным названием йогурт в мягких стаканчиках с вишенкой на этикетке. Погнали. В покинутую умывальную с каталкой, накрытой серой простынёй.
Успели. В эти… те самые рамки.
5.
Накануне выписки вызвали за матового стекла дверь для выдёргивания ниток поперёк брюха. Снятие швов. Щипцы, спирт, йод оказались бесполезными. За ненадобностью. Ниток не могло быть. Их изъяли тридцать лет назад.
После лёгкой отторопи собрался коллегиум двух отделений.
- Невозможно!
- Когда резекция?
- Пятнадцатого.
- Две недели…
Иван Давыдович пришёл последним. Аналогично озадачившись осмотром.
- Что ж, - произнёс заведующий отделением. – Заживлению лет двадцать. Минимум. Встаньте.
Я поднялся со стола.
- Можете отжаться от пола? Пять раз.
Хоть двадцать пять! Что было продемонстрировано.
Сухощавый Иван Давыдович сжал чуткие ладони. Присмотрелся. Зрачки сузились булавочкой в обрамлении карего с желтинкой крапинок радужной оболочки.
Минута размышления.
- Давайте следующего! – велел он через эту минуту.
В кабинет вошёл Филин. Финал!
- Непознаваемое, - спокойно произнёс заведующий отделением после осмотра, не распуская ладоней. – На выписку! Обоих.
И нас выписали…
*
Но это – после.
Тогда мы вернулись в умывальную, выложенную новёхоньким кафелем белой плитки с замысловатыми синими цветочками. В сортир с рулонами туалетной бумаги в кабинках вместо раздёрганных на четвертинки газетных полос «Правды» и «Известий». Из-под никелированых кранов сполоснули руки и лица над фаянсом с мелким росчерком зеленоватого клейма иностранной вязи.
- Дальнейшие действия? – спросил я Профессора.
- Простейшие. Щёлкнуть выключателем.
- И мы вернёмся?
Выключатель находилися там же. Иного вида, формы, но на привычном месте справа от входа и в полуметре от двери. И! Ряд полосы освещения – квадратов светильников мертвенного сияния издох. Тот же самый ряд! Профессор протянул руку к клавише.
- Стоп! – сказал я. – Валерий Васильевич! Вы знали? Все эти сумасбродства с перемещениями? И путь возврата.
- Знал. Пространство - не плоскость, и время - не прямая. Оно делает неведомые фокусы изгибов, ребята.
- Зачем? Мы же могли остаться.
- Хотелось посмотреть. Заглянуть. Я же не доживу, ребята. Не увижу. В отличие от вас. И запомните: главное не в еде, которую мы лицезрели и откушали. В душе!
Это говорил учёный. Атеист. Каким-то образом вычисливший мистическую цифру. Тридцать лет и тридцать минут на посещение и возврат.
Он щёлкнул клавишей. И седьмая палата восемьдесят пятого года с тяжёлым выдохом и густым храпом спящих возвернулась.
О! На завтрак она - палата с удовольствием смаковала йогурт и прикончила корнюшоны. Под бутылку виски, стыреную Филиным.
*
С ним мы встретились лишь однажды. За оказывается, слишком короткую жизнь. Он позвонил, неведомым образом узнав номер телефона, который нынче обретается в кармане.
О смерти ректора Политеха, в пароксизме гордости переименованного Университетом, сообщили местные телевизионные новости.
На похоронах мы опознали друг друга с лёгким напрягом. Потому как на дворе стоял апрель следующего века. Две тысячи пятнадцатый год.
Всё-таки, Васильич увидел… Дотянул.
А о ленте на венке мы договорились заранее. С надписью – «От ребят»...
Январь 2018.