В тот день, воодушевление от нашего долгого разговора не покидало меня. Предвкушение того, что мне предстоит пройти испытание, возможность познания себя, как говорил Отец Иоанн, будоражило мое воображение. Все, что до’лжно было мне пройти, писалось в моей голове многообразными сценариями. Я чувствовал себя человеком, готовящемуся к длительному путешествию, полному приключений и непредсказуемых событий. Глупец! Я даже не предполагал, что именно мне придется пройти, чтобы только лишь познать себя…
На следующее утро я встретил Отца Иоанна, как всегда, за утренней молитвой. После молитвы братия собралась в трапезной на завтрак. Отец Иоанн вел себя обычно, а я искал глазами его взгляд, пытаясь хоть как-то отгадать его решение. В течение того дня я несколько раз видел его, но он не подавал виду, все улыбался своей доброй улыбкой и продолжал свой путь. Вечером я услышал тихий стук в дверь. Я сорвался с места и открыл ее – за дверью стоял монах Алексий:
- Бог в помощь! Отец Иоанн ждет тебя в храме.
Я кинулся в храм, шел таким нетерпеливым шагом, почти бежал, что войдя в храм было слышно мое частое дыхание. Отец Иоанн, как всегда молился.
- Ну, что ж, сын мой! Вот тебе мое решение: завтра с утра, после Божественной литургии начнется твое послушание. Ты пойдешь в свою келью, на тебя налагается молчание и строжайший пост. Ты не имеешь права выходить из кельи, за исключением по естесственной нужде и раз в неделю, в баню. Разговаривать, с кем бы то ни было – тебе запрещено, можешь говорить вслух, читать вслух, но только у себя и с собой в келье. Три раза на дню тебе будут приносить хлеб с водой, по субботам –
яблочко, по воскресеньям кусок рыбы с гречневой кашей. Из книг, будет только Библия.
Я молча слушал и кивал головой, соглашаясь с каждым новым условием.
- Не буду тебе напоминать, что ты волен согласиться или отказаться, ты волен прервать послушание в любое время, т.к. ты не идешь на постриг, обетов не давал, ты не монах. Если есть какие вопросы, то спрашивай сейчас, сын мой.
- Отец Иоанн! А, как долго продлится мое послушание?
- А это, сын мой, вопрос не ко мне. Я сказал тебе, ты волен решать это сам. Если пройдешь весь путь, то сам поймешь, когда тебе выходить из послушания. Единственное, что я тебе советую – это веди свои дневники. Ну, что? Согласен?
- Согласен, Отец Иоанн!
- Тогда, Бог тебе в помощь!
Как и сказал Отец Иоанн, на следующий день, после завершения Божественной
Литургии, я вернулся в свою келью, воодушевленный предстоящим испытанием, переполненный чувством любопытства.
В первые пару дней, в основном, я читал Библию, молился, пытался хоть что-то писать в своих дневниках. Честно говоря, вначале меня одолевала скука, я вспоминал наши с Отцом Иоанном беседы, которых мне сильно не хватало. Аппетита у меня не было и, когда приносили к двери поднос с хлебом и водой, мне не каждый раз хотелось есть. Еще через пару дней на меня нашло раздражение, мне хотелось поговорить с кем-нибудь, я отчаянно пытался понять суть моего добровольного заточения.
Я вновь и вновь молился, читал Библию, пытался, слово в слово, вспомнить наши беседы с Отцом Иоанном и делал конспекты, записывая их в дневники, перечитывал, затем вспоминал упущенное, перечеркивал и записывал заново. Постепенно кусок хлеба и вода стали приобретать особый вкус: я не ел, как обычно, но вкушал, стал ценить эти удивительные блага природы. С каждым разом хлеб становился вкуснее, а вода слаще. Субботнее яблочко, что мне принесли, стало мне другом-слушателем: я говорил с ним, разглядывал его, удивляясь красоте и совершенству формы и цвета этого, казалось бы, незамысловатого плода. Я даже чувствовал его аромат, заполнивший мою келью. Когда в первое воскресенье днем, мне принесли кусочек рыбы с гречневой кашей, я был уверен, что никогда прежде я не ел ничего более вкусного. После обеда, я вдруг осознал, что вся прошедшая неделя, по сути, была посвещена телесным ощущениям.
Началась вторая неделя. Я стал вспоминать свое детство, маму… Все в моей памяти воскресало в мельчайших подробностях. Я стал слышать голос мамы так отчетливо, будто запись на магнитофоне. Из дальних уголков моей памяти стали, один за
другим, выплывать эпизоды, которые поражали своей детальностью: вот я упал с велосипеда, сильно ушиб руку, мне хочется плакать, но я через силу пытаюсь строить из себя героя; вот, мы с Колькой идем драться с ребятами из соседнего двора; вот, я несу портфель Леночки, покупаю ей мороженное и проводив до подъезда, целую ее в щечку (во рту появился четкий вкус мороженного); вот, золотая медаль; вот институт … Ника, мама… я люблю тебя Ника, Сергей в орденах … Стоп!!!
Дальше нет сил, слезы наворачиваются на глаза. Снова читаю Библию, молюсь. Ах да, вот я достаю папины ордена, примеряю их, а папа смотрит на меня улыбаясь. Папа, как жаль, что я тебя не помню … Наступил вечер, я устал так, как уставал в институте, когда нас возили на картошку. Хочу спать… Слышу мамины слова - <<Нет в этом мире силы страшнее, чем разрушительная любовь… Услышь меня, сынок, твоя спесь погубит тебя!>> Господи! Мама, обними меня! Грохот! Что за грохот? Почему фотография мамы снова сорвалась со стены? Тогда, в тот день, когда Ника сообщила мне о предсмертной записке Сергея, когда я сполз по стене, мама “сорвалась” со стены, чтобы быть поближе ко мне! Да-да, поближе!
Я вскочил с постели, покрытый испариной, зажег лампу, мне страшно … Что это
было, явь или сон? Точно не знаю, кажется, что грань между реальностью и сном стала тоньше. Уснул под утро… Слава Богу, вижу Божий Свет! Начинается новый день.
Я проснулся от звона колокола. Все это время, единственное, что возвращало меня к душевному спокойствию – это был звон колокола. Я вкусил хлеб, выпил воды, открыл Библию. Яблочко лежало на моем столе и я стал рассказывать ему свои ночные переживания. Оно слушало меня так внимательно, так сосредоточено. Чем дольше я смотрел на это наливное яблочко, тем больше оно приобретало черты человеческого лица: вот глазки, а это носик, вот улыбающийся ротик, а румянец на макушке с хвостиком напоминает розовый беретик. Оно “смотрело” на меня с доброй улыбкой и, как бы говорило - <<все будет хорошо>>. Каждый день я мыл его в свежей водичке, заботливо вытирал полотенцем и ставил на перевернутую чашечку – это был ежедневный ритуал.
Постепенно тексты Библии и смысл моих молитв стали восприниматься мною иначе. Однажды я обнаружил, что целые главы легли толстым пластом в моей памяти, я знал последовательность глав наизусть, отрывки Священного Писания яркими вспышками “открывались” мне там, где раньше были одни лишь вопросы. Меня не покидало ощущение словесного насыщения, как хлеб насыщает человека, вот он – хлеб Души!
Но одновременно с этим открытием я стал понимать, что не пренадлежу времени, а время мне: я стал терять концепцию времени, я перестал чувствовать его. Временным ориентиром для меня был только звон колокола, и еще, если яблочко, то суббота, если рыба – значит воскресенье. У меня стали смешиваться и переплетаться день с ночью: иногда я спал днем, вместо ночи и наоборот. Все чаще и чаще я стал ловить себя на том, что говорю вслух, причем достаточно громко. Мне не нравилось бодрствовать ночью.
Если раньше я вспоминал малейшие подробности диалогов, случаев и курьезов, то теперь со мной творилось что-то невообразимое: в определенное время, почти в одно и тоже, открывалась обозреваемая “сцена” и все действия проходили уже там. Это было жутко… Я находился то ли во сне, то ли наяву, в какой-то полудреме стороннего наблюдателя, заворожено смотрящего на собственную жизнь со стороны, не учавствующего в ней, как-будто жизнь моя течет, но только без меня. Не было сил хоть как-то оценивать происходящее: как лишенный способности двигаться
паралитик, я наблюдал течение идущих друг за другом эпизодов, не имея сил ни сказать что-то, ни окликнуть кого-то.
Осознание того, почему меня там нет, стало приходить позже: я четко вспоминал свои слова, действия, мысли и особенно личные оценки, касательно всего происходящего на “сцене” моей жизни и почти везде я был либо не прав, либо виноват! Везде!!! Виноват неправильным взглядом, несоглашением, уверенностью в своей правоте, ухмылкой снисхождения, внутренним восхищением своего
благородства, оценкой того или иного и … словами, словами, словами.
Слезы наполняли мои глаза, размывая картинку действия на “сцене”, а я, изо всех сил старался сфокусировать зрение. Лишь иногда я был в состоянии шептать имена
тех, кого я видел. Это, так называемое, “театральное действо”, изматывало меня душевно и физически настолько, что каждый раз, я полутрупом встречал рассвет и только тогда проваливался в сон.
( ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ )
http://www.proza.ru/2018/02/12/926