Впервые я услышала название этого города в те дни, когда мой ссыльный папа в отчаянии нарушил режим и повёз меня, вопреки запрету, в Москву. Мне было четыре года, проведённых в отдалённой деревне Арзинка Починковского района Горьковской области. Кроме деревенского двора и операционного стола фельдшера, разрезавшего меня извилистой линией от солнечного сплетения до середины живота, намного ниже пупка, я ничего в жизни ещё не успела увидеть.
Уверена, что во мне тогда и не было ни надежды, ни желания что-то увидеть. Три с лишним года - родительская ссылка, - прожитых в четырёх стенах, в одиночестве, успели вызвать протест против жизни в этом мире и нежелание продолжать пытку. Это было не полностью аналогом дома ребёнка для отбывающих в колониях строгого режима: в колонии младенец хоть кого-то видит, я же людей видела редко. Родители вынуждены были оставлять меня одну.
Мой бунт выразился в неудачной попытке суицида. Медицинской помощи почти не было, потому разрезанный фельдшером живот можно считать вершиной заботы. Беда только, что после этого я почти погибала от нагноений и заражения крови. Вот тогда и забрезжил сквозь мой горячечный бред Горький.
Слово это: «горький, горький», - повторялось в тумане вновь и вновь, вызывая на пересохшем языке реальную горечь. Я плохо понимала, куда меня везут, желая лишь прекращения мучений.
Сквозь жар и боль в разрезанном теле вдруг прорвалось ещё более отвратительное ощущение щетины, колющей каждую частицу тела. Я застонала, и услышав далекий голос папы, позвала его на помощь:
- Папа, колется, - пожалей меня.
Это слово я уже знала: «пожалей» означало: избавь от боли, муки и наказания за непонятый проступок. Далекий папин голос пытался успокоить, что мы находимся в гостинице в Горьком, что одеяла там все колючие, но зато тёплые.
Слово «горький» связалось с ощущением колючей пытки, наложившейся на жар и болезненность раны. Вероятно, в ожидании поезда и уже выехав из гостиницы, папа носил меня на руках, пытаясь развлечь видом с откоса, высокого берега Волги. Так я и запомнила его: в горячечных волнах, вызывающих тошноту и не несущих облегчения.
Память сохранила боль, расплывчатый панорамный пейзаж, а до того - какую-то тетю в белом халате, приблизившуюся к моей колючей постели. Она была добра и протянула мне невиданную прямоугольную розовую конфету без обертки. После ее ухода мне стало хорошо. Лизнув лакомство, я ощутила незнакомое ранее счастье. Теперь я догадываюсь, что папа вызвал скорую в гостиницу, а врач сделала мне добрый укол, отвлекая квадратиком фруктового сахара.
Горький вернулся ко мне спустя годы в воплощении пролетарского писателя. В конце моей жизни возникла ещё одна точка пересечения: я узнала, что в молодости он хотел покончить с собой.
Так отозвался в моей жизни сталинский террор - по большому счёту, она, жизнь моя, заведомо не смогла состояться. Выжили изломанные лагерем и ссылками родители. Ушли раньше отведённого им генами срока: могли бы стать долгожителями. Они родили меня с уже обломанными крыльями в жизнь, не позволявшую реализоваться.
Я не обязана была быть сказочным героем, пробивающим себе путь к мечте, - я была просто гражданином своей страны с, якобы, равными правами. Моим выбором было стать журналистом-международником, потому что для этого у меня были способности и желание. Ан нет. Фильтр не прошла. Может и правы были «они», не давшие мне ходу: строптивая. В партию я все равно не вступила бы, даже ради карьеры. Провались они пропадом.
А высшим силам виднее.