Ну и что? Из за чего весь сыр-бор? Для чего я отмахал сотни километров по железке? Чтобы увидеть это? Вот это, с позволения сказать, искусство?
Передо мной по периметру всей комнаты располагались холсты с мазнёй. Серой, унылой, грубой мазнёй. Какого лешего я послушал Веньку? Зачем? Короче, сам виноват. Доверился другу. Он у меня еще получит… Подсчитав потраченные вхолостую деньги и время, я решительно направился к выходу из избы.
На крыльце, попыхивал зловонной папироской художник. Александр. «Художник» едрена вошь, - я раздраженно бросил ему «спасибо».
Он внимательно взглянул на меня:
- Я вижу, вы не нашли СВОЕЙ картины.
Даже не пытаясь скрыть ехидства, я спросил:
- А там есть КАРТИНЫ? То есть, вы считаете, что это, как бы это помягче выразиться, серое безмолвие – это Картины?
Он аккуратно притушил бычок.
- Максим, потратьте, пожалуйста, еще пару минут Вашей драгоценной и неповторимой жизни на чудака-художника. Пожалуйста.
Мне послышалось, или он действительно иронизирует? Но, что-то в его интонации, заставило меня развернуться и снова войти в дом.
Откуда-то из-за печи он достал еще пару «картин». В его внимательном, мягком взгляде явно читалось любопытство. Насмешливое любопытство. Я вежливо посмотрел в сторону «художеств». Такое же серое безобразие. Муть, какая-то, - подумал я и собрался, было уходить, когда… на одной из картин вдруг стали проступать краски. И даже не краски, а нежные, едва уловимые оттенки. Я сморгнул. Наверное, померещилось. Подошел поближе. Да, действительно, безликая серость стала приобретать цвет. Я обратился к Александру:
- А можно переместить ее поближе к окну? Хочется рассмотреть получше.
Художник бережно снял холст и установил в самом темном углу избы.
- Эти картины не любят света – объяснил он – им нужен покой и уединение. Тогда они вам откроются полностью. Я пойду к колодцу. А вы пока посидите. Посмотрите.
Я пододвинул стул и со страхом уставился на картину.
Там, на внезапно ожившем экране, появились лазоревые сполохи. Сквозь них отчетливо проявились брызги цвета индиго. Радужная пыль проблеснула и превратилась в мерцающую сиреневую зябь. Быстрые мелкие угольные пунктиры стерли нежные краски, и тяжело заклубился багровый омут, омываемый алыми подтеками.
Я вклеился в спинку стула, и пытался осознать, ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ? Удивительно, но, живущая своей жизнью картина, больше не пугала меня. Напротив! Манила чем-то едва осязаемым, но таким близким и родным. До боли родным и знакомым.
Между тем картина заговорила оранжевыми штрихами. Солнечные проблески как будто рассказывали о чем-то далеком и нечасто вспоминаемом, пытаясь вызволить из недр памяти, что-то упущенное. Мама. Отец. Я давно не был у них…
Призрачной вуалью пронеслись краски леса и я вспомнил вдруг, как щекочет трава босые ноги. Запах земляники. Липкость рвущейся паутинки и шелест листьев.
Сочная зелень нежной пеленой стекла в еле заметную звездную россыпь.
И, наконец, мощное белое сияние поглотило цветные видения и нехотя свернулось грязноватыми клубами серого зазеркалья…
Картина замерла.
Тихонько скрипнула дверь. Голос Александра вызволил меня из плена картины:
- Не помешал?
- Нет. Не помешали. Помогли. Спасибо Вам. Сколько Вы хотите за нее?
- За что? – нескрываемый сарказм – За картину? За Вашу жизнь? Ведь вы ЕЁ узнали? Веня должен был предупредить, что денег не беру.
-Но…
- Если, действительно хотите отблагодарить – помогите залатать крышу. В делах бытовых - я полный идиот.
- Не вопрос. Скажите, Александр, а как у вас так получается?
Сидя на крыше и с удовольствием смоля терпкие хозяйские папироски, полной грудью вдыхал свежий деревенский воздух. Я слушал рассказ художника…
Много лет назад он попал в туман. Густые слои не позволяли продвинуться ни на шаг. Он вынужден был остановиться и стал пристально вглядываться в непроницаемую зернистость. Тогда-то всё и случилось. Как? Ему не ведомо. Откуда берет такие краски? А нет никаких красок. Только одна. Серая. Он просто наносит мазки. А кто и что видит – он не знает. Да и не надо ему.
Он озорно подмигнул и добавил: «У каждого СВОЙ туман»…