Я начал дышать. Всё мое распотрошенное тело отдавало миру уходящую боль, впитало лужу крови из под себя, и череп собрался воедино. Затем я взлетел вверх на крышу высотки и долго осматривал то место, где только что лежал. Вернулось сознание и душевные терзания, чувство, что все вот-вот закончится ослабевало вместе с решительностью все закончить. Разум уничтожал всякие варианты просьб о помощи и гневные послания миру, как бы забирая их в свое естество. Влажными ладонями наносил воду на лицо и пил её глазами. Стало ещё хуже. Я колдовал с дымными облачками, которые собирались из воздуха, концентрируясь у моей головы. Сначала легкие, прозрачные, большие, затем меньше, гуще, стройнее и тоньше. Я их заглатывал ртом и вдувал в сигарету, пока она не удлинялась до непригодности. Придал огню её кончик и спрятал в пачку с такими же. Эту магию на крыше я проделал четыре раза, к последнему из которых глаза уже осознали, что данное будет отдано, и когда-нибудь непременно полегчает. Я спустился на чердак лифтовой шахты, через неё пробрался в подъезд и зашел в свою квартиру на предпоследнем этаже.
Разделся, подошел к столу, покрутил в руке записку и снёс с неё шариковой ручкой своё «Простите. Я так больше не могу». Чистый листочек встроил в тетрадь, в которой некоторое время расчищал той же ручкой унылые стихи, снимал перечеркивающие линии со строк, забирая их обратно, в душу. Зашел на кухню, вытащил из себя немного еды и почувствовал голод, похмельную хворь. Снова поколдовал с дымом и уснул с чувством страха, когда уже темнело. Проснулся пьяным и с набитым животом, из которого не торопясь все выбрал и собрал в целое. Ножом склеил хлеб и сыр, водку волшебным движением вверх вернул в рюмки и вытянул в бутылку водопадной струей. Пришли какие-то люди, наверное, родственники и друзья. Когда уходили, выглядели встревоженными и смущенными. В ванной я вернул коммунальной системе чистую воду, вернув себе несвежесть и пот. Собрал вещи в большую сумку и на такси уехал в больничку, где меня встретили, словно провожали. Три недели в больничке были ужасными, состояние только ухудшалось. Каждый день по несколько раз я вынимал изо рта таблетки и отдавал медсестрам, в процедурных из меня регулярно шприцами выкачивали прозрачную жидкость покоя. Больные вокруг меня делались мне все более чужими. Становилось всё хуже и хуже. И вот санитары вытолкали меня, бешеного и раздраженного, за порог и на скорой отвезли домой, где кто-то со мной был, я не помню, кто. Поехали на кладбище с чувством ужаса. Людишки выгребли землю из могилы, достали и открыли гроб с моей будущей подружкой, и долго пили глазами свои слезы. На катафалке отвезли гроб к ней домой, где я сидел рядом долго, очень долго, ожидая, что она проснется, родится. Пришли похоронщики и увезли мою подружку. В следующий раз я увидел её в больнице, состояние комы пять дней держало всех нас за яйца. На шестой день я умчался домой и прочитал исчезающее сообщение от друга, что моя подружка взлетела на высоченную многоэтажку. Пришла грустная легкость. Через пару недель мы случайно встретились, потом виделись чаще и регулярнее. Встречи были все тяжелее, усиливалось чувство вины и того, что я – скотина подлая.
И вот однажды вечером она уверенно приходит ко мне с вещами, раскладывает их по шкафам и полкам, становясь все более расстроенной и раненой. Моя щека вдруг запылала усиливающимся жаром, подружка сняла жар прикосновением ладони. Потом мы что-то пытались друг другу не доказывать и, развеяв обиды, вскоре легли в постель. Как же было хорошо, хоть, и в первый раз. Я ничего плохого и печального не ожидал, чувствуя, как зарождается любовь. Вошел в неё последний раз, после долго ласкал, целовал, успокаиваясь. После в ванной мы стали грязнее и вонючее. Собрались и ушли гулять. Мы все чаще просто гуляли, иногда сверяя картинки действительности с фотографиями из памяти телефонов, после чего они исчезали одна за одной, упрощая и облегчая наши чувства, души и сердца. Моё знание девушки куда-то уходило, все меньше понимал и все чаще робел, становясь более скованным и неестественным. Любовь и привязанность завершались. Но я был рад. Мы были вместе. И мы теряли друг друга. Наша последняя встреча стала самой романтичной, слегка безответственной и чарующей. И всё. Я её уже не знал. Потом вообще никого не знал и не ведал. Ежедневно я возвращал в магазины выданные мне организмом продукты, получал за это деньги и раздавал их самым разным людям. Обычно это были взрослые люди за семнадцать-тринадцать лет до смерти, я разубеждал и забирал у них уже ненужные знания математики и физики. Жизнь теряла загадочность, глубину и мрачность, и все розовела, розовела. Все также играл с дымными облачками, извергал спокойно из себя съестное и питьевое, стирками пачкал белье, частенько подбирал задницей тут и там дерьмо. В общем, просто жил. И жить становилось проще. Стихов моих оставалось все меньше и меньше, пока они вообще не ушли в пустоту будущего. Не чувствовал настоящего, вдохновляющего любовного чувства, раздавал по книжным лавкам книги, забывая их, и несколько лет очищал ручкой и карандашом бумагу школьных тетрадей, утратив все знания. Возвращал то, что было дано с рождения, болезненно случившегося на асфальте под высоткой. Безумие и разорванность время забирало, как плату за жизнь. Так из трещин высохшей земли выходит влага, прежде её питавшая, трещины пропадают, вырастает трава, потом разливаются реки или моря. К старости какая-то смутная мечтательная надежда, наполняясь силой, делалась ещё мутнее. Она проследовала со мной до самой смерти, которую я принял в утробе матери, уменьшившись за свои последние годы в несколько раз, всё забыв и без следа исчезнув в будущем, на несколько лет пережив подружку.