Книга Мирали

ИМЕНА
            
            – Вы думайте, думайте… Я в умной газете читал: дай ребенку               
               не то имя, и хана!
            – Что хана?
            – Всем хана! Вырастет маньяк-убийца. А с правильным именем
              он, может, в музыкальной школе на скрипке будет играть.
                А. Атрушкевич. Пьеса «Волчица».

   
   Как говорят,  назвался груздем – полезай в кузов. Хочешь не хочешь, а придется   рассказать  читателю историю своего имени, ведь должен он знать, с кем имеет дело.
    Мама, отсылая отца в ЗАГС  для оформления «Свидетельства о рождении»,  сказала:  «Мальчика назовем  Олегом». Я этого, конечно, не помню, говорю со слов матери. Отец, пока шел, немного подзабыл задание, а может быть, и выпил немного за мое здоровье,  потому  назвал сына Александром.
    «Сын за отца не отвечает», – утверждал вождь всех времен и народов Иосиф  Сталин. Так уж сложилось, что Аликом стали звать  меня дома и на улице. Что здесь удивительного?  В то, уже несколько далекое время, запросто можно было столкнуться нос к носу с Додиком, Сёмой, Мусей и т. д. «В вашей семейке все с какими-то кличками», – порой выговаривала мне родная жена Алла. «Не клички это, – кипятился  я, – это домашние имена».
    Предупреждая возможную критику в свой адрес, оговорюсь, что некоторые сомнительного толкования   словечки я нарочито  включаю в текст, чтобы взбодрить мысль возможного критика.
    – Вот оно, вот, – выхватывает он из строки определение «родная».    – До чего дописался,  умник, совсем шарики за ролики закатились…  Жена – она и есть жена, не может  жена  быть ни родной, ни двоюродной.
    На этом я вас и подловил. Словцо это  я вставил специально, с умыслом. Жены бывают разные: бывшие  и будущие, толстые и худые, умные и не очень и т. д.  У каждого своя, если она, ясное дело, вообще есть. А у меня, мил человек, жена родная. И никак иначе.
   Вот вам цитата из книги «Справочник личных имен народов РСФСР»: «Некоторые родители, приходя регистрировать ребенка, хотят назвать его Алик, Лиля, Таня, Миша, не понимая, что Алик – это сокращенное домашнее имя для человека, которого в официальных ситуациях зовут Александр». Так, слово в слово, и написано на странице 15.



НЕОКОНЧЕННАЯ  БИОГРАФИЯ
   
   «Я родился в Советской свободной стране, май сиренью кипел и свистел соловьями, был я мал и кричал, дали карточку мне и сказали: молчи, Сталин с нами. Сталин с нами! – умом постигал бытие, Сталин с нами! – учился читать я, обошли стороной нищета и битьё –  меж моею семьёю согласье.
   Помню шепот чуть слышный в рассветной тиши, уговоры и жаркие споры, мама батю корит: Миша, сядь, напиши,  что тебе эти Сыркины? Воры… И писали… Такие пришли времена – для трудящихся пиво и раки… И гуляла, как в день свой последний, страна, и росли за Уралом бараки.
   Рос и я, под мелодию правильных слов, с  пирогом пролетарским на блюде, и  делился наш мир на своих и врагов,  тех, что продали душу Иуде. Сколько было врагов, сколько верных вождей,  сколько льна, древесины, металла… А  из окон неслось: наливай, не жалей –  пили много, да всё было мало. Утром рано, как в омут,  в работу, в забой – все стахановцы, люди из стали,  а  на севере крайнем этап гнал конвой в  Воркутинские светлые дали.
   Жизнь,  до дна разменяв,  уходили вожди, жались к стенке Кремля, как к причалу. Всё известно давно… Перемен жди,  не жди, так катились года мал-помалу…
  Те костры, что мы жгли, затушили дожди,  всё быльём поросло, затянуло туманом…  2004 г». 
   
   Мою сестру Людмилу  домашние и друзья   звали Мика. С этим именем она  ни шатко, ни валко,  добралась до пенсионного рубежа. Если  в свидетельстве о рождении я записан Александром,  так как же, как не Аликом  меня следовало называть? Здесь, я думаю, никаких вопросов быть не должно. Да и время, не забывайте, какое было: недавно закончилась война,  люди жили,  как могли – просто и бедно.

На улице детства, на Банной аллее,
где русские жили, где жили евреи,
мы жили все мирно, совсем небогато…
Так жили в те годы, так было когда-то.

Я Новый год помню на нашей аллее:
на елке большущей гирлянды горели…
Там я и сестрёнки, там мама и папа…
Счастливое детство, что было когда-то.

У желтого дома, на Банной аллее,
в сирени, как слезы, росинки блестели, 
и пух тополиный летел, словно вата.
Я все это помню, так было когда-то.

На улице детства, на Банной аллее,
мы в школу ходили, взрослели, умнели… 
Не плачь, моя память, не ты виновата,
что детство и юность уходят когда-то. 2006 г.
   
   В школе меня пробовали называть Сашей, и я с готовностью отзывался на это имя. Но на улице и дома меня звали по-прежнему Алик. Затем был университет. Здесь я уже был Сашей только для, скажем так, официальных лиц. А после окончания ВУЗа (не премину похвалиться – с отличием),   с чуждым именем Саша я уже расстался, как мне казалось, навсегда.
   
   Немножко истории, чтобы прояснить ситуацию.
   В 1946  году НКВД  был преобразован в Министерство государственной безопасности (МГБ), но политического чутья чекисты в связи с этими изменениями   не потеряли.  Потому уже  в 1949 году они  сумели выявить в Кремлевской больнице целую группу врачей-вредителей, которые ставили себе задачей  умертвить путем неправильного лечения партийную верхушку Страны советов.  Энциклопедия утверждает, что врачи имеют следующие специальности: терапевты, хирурги, невропатологи и др. Но даже умнейшие специалисты, предоставляющие информацию для словаря, представить себе не могли, что они могут быть еще и вредителями.
   И так уж сложилось, что большинство этих врачей  были по национальности евреи. Свою задачу они почти выполнили: кончили медицинские вузы, многие даже стали профессорами и академиками и вплотную уже  подобрались к ослабленным организмам  вождей. И быть бы беде, уж больно хитры и коварны были злодеи, но чекисты вовремя раскусили коварный замысел перерожденцев. Эхо этого громкого дела отзывалось по всем городам и весям нашей огромной страны еще долгие годы.
   Чтобы не выглядеть евреем, хотя бы по документам, (внешний вид с трудом поддавался коррекции), нужно было эти документы подправить, возможности такие существовали. Фамилия легко меняла гласные и согласные, при наличии русской (белорусской и др.) жены. Имя и отчество при большом хотении  можно было изменить. 
   Вопрос, конечно, был не простой. Антисемитизм, подобно раковым метастазам, проникал в наше уже построившее социализм общество. Не углубляясь в еврейский вопрос, желающий может прочитать книгу Александра Солженицына «Двести лет вместе».  Приведу лишь один пример. Друг моего детства  Семен Абрамович Мукасей, чтобы обеспечить будущую карьеру сыну, надумавшему поступать в Ленинградскую мореходку, в один день стал Сергеем Александровичем. Сменил отчество и сын Саша, белорус по паспорту, потому  как коренной белорусской была его мама. Настоящими евреями остались только его родные дедушка и бабушка, которые наотрез  отказывались понимать  и принимать происходящие в семье перемены.
   Саша  Мукасей  окончил Высшее морское училище имени адмирала Нахимова  и действительно ходил в море штурманом.  Но гены (ох,  уж эти гены!)  свое берут, жаловался мне, прибыв на побывку уже из Израиля,  Сергей  Мукасей. Но для меня он был  всегда Сеней, Семеном, им, несмотря на все метаморфозы,  он и остался.  Так вот, что касается корней предков и генов  –  сын Сашка забросил морское хлопотное дело и вплотную занялся коммерцией, более доходным промыслом.

   Еще интереснее национальный вопрос выглядел в Средней Азии, где автор провел порядка полутора десятка лет. Кроме коренной национальности там  непонятным образом скопилось невиданное  количество представителей других народов, народностей  и этнических групп: татары, крымские и казанские, греки, корейцы, русские и т. д.  Список этот можно было продолжать до разумной бесконечности. Но дело не в этом, вызывало удивление,  сколько вокруг было людей с непонятными и даже с трудно произносимыми именами. Хорошо запомнил ФИО  начальника ПМК №6 города Чирчика, с которым нас связывали взаимовыгодные контракты  по ремонту и окраске фасадов –  Фаткулла   Абу-Рассулович  Нурмухаметдинов. 
   Знакомый татарин Ришат Февзиев как-то признался мне, что в их семье  у каждого по два имени – одно домашнее, второе официальное.
 
   В январе 2008 года  дочка Оля, по роковому стечению обстоятельств,  включила в число родственников нашей семьи   товарища Щорса, легендарного красного командира  времен гражданской войны. А дело было так: путешествуя по интернету,  она нашла в Ростове-на-Дону свою однофамилицу – Алену Атрушкевич.  Девочки были примерно одного возраста и, что удивительно, обе учились в университете на факультете иностранных языков. «Мы с тобой, наверняка,  какие-нибудь дальние  родственники»,– написала дочке Алена.
   Стали выяснять степень родства.  У моего деда, Александра Семеновича, который родился где-то в 80-х годах ХIХ века,   было четыре родных      брата. Но все детали родословной знала  лишь моя 88-летняя мама. Имена  трех братьев  были названы ею сходу: Степан, Иван, Федор, а имя последнего мать запамятовала, но обещала вспомнить. Записав  на листке имена родственников, я на месте неустановленного брата отметил  лишь город  его былого проживания  –  Щорс.
   Оля,  долго не мудрствуя, незамедлительно сообщила собранные данные своей  подружке в Ростов.  «Только я не поняла одного, – говорит она мне, – что за имя такое странное у одного из прадедушкиных братьев – Щорс?  Сколько живу, такого не слышала».
    Оле я сказал: «Раз уж так дело пошло, пиши в Ростов, что нашими прямыми родственниками являются еще Чапаев и Нестор Махно. Если ошибка вкралась в родословную, то пусть это будет  ошибка,  которой можно гордиться».
   В общем, все складывается неплохо, только  пока неясно, как восприняли наше родство со Щорсом  незнакомые мне Атрушкевичи из Ростова.
    И чтобы больше читателя не задерживать, этак мы вообще потеряем  нить повествования, расскажу еще одну маленькую историю.



ДАВИД  РАВИЧ
 
   Дело происходит, конечно же, в горах. 
   Лежу у себя в палатке, пишу то ли дневник, то ли письма на родину. Отвернув полог,  заглядывает в мои  уютные владения врач КСП (контрольно-спасательного пункта)  Давид Равич.
 – Алик, – шепчет он, – Алик, ты уже слышал новость?
   – Что такое? Пока Бог миловал…
   – К Тимуру брат приехал.
   Брат, так брат.  А мне-то что за дело до подобных событий? Я этого, конечно, не говорю, а  просто так думаю.
   – А ты знаешь, как его жену зовут?
      Пожимаю плечами.
   – Запомни:  Консуэла Ивановна…
      Так вот, уважаемый читатель, что я скажу по этому поводу:  пока на свете существуют люди с именем Консуэла Ивановна, то человеку с именем Алик можно спать спокойно.
    А  что касается наказа  доктора насчет всяческих запоминаний, то отвечу так:  многое  запомнил, уважаемый товарищ Равич, а кое-что  даже записал. 
   
   Давид Равич – личность очень интересная, даже, можно сказать, примечательная. Со мной он дружил, потому часто рассказывал истории из еврейской жизни, как он их называл.
   Конец сезона в горах, лагерь уходит вниз. Снаряжение уже частично упаковано, идет санитарная уборка прилегающей территории. Я, имея в руках  фотоаппарат, что-то напоследок снимаю.
   – Алик, – зовет меня Равич, –  Алик, иди быстрей сюда.  Есть  хороший сюжет.
   Равич стоит у  пылающего  очага,  держа над ним книгу.
   – Снимай, – дает он мне команду. – Архиважный момент: еврей сжигает на костре «Историю СССР».
   Вот вам и весь доктор Равич, как он есть. А на  «Историю СССР», неизвестно как появившуюся на столе КСП (контрольно-спасательный пункт), мы, чтобы не прожечь клеенку,  ставили сковороду.
   
   В начале семидесятых годов   Равич,  уже будучи кандидатом медицинских наук, работает в одной из Московских больниц хирургом.  Специализация у него очень редкая – дифференциация  пола новорожденного. Что это значит? Ребенок рождается с врожденной патологией, а хирург, основываясь на внешних признаках и результатах анализа, корректирует ему пол.  От доктора Равича зависело, кем дальше будет  оперируемый малыш – мальчиком или девочкой.
   Американский миллионер, обратившись в  Министерство здравоохранения СССР,  попросил  прооперировать его ребенка.  Оплату, как сейчас говорят, гарантирует. И что вы думаете? Московский хирург Давид Григорьевич Равич летит на самолете в далекую Америку. Там он удачно проводит операцию. Теперь ребенок  не гермафродит, а будущий мужчина, полноценный гражданин Соединенных Штатов Америки. Папа-миллионер безмерно счастлив и,  кроме оговоренной оплаты, которое, понятное дело, получит советское Министерство здравоохранения, желает подарить русскому врачу   какие-то немыслимые  тысячи  долларов. Но не падки на американские подачки, тем более облаченные в запрещенную валюту,  люди,  выросшие при социализме. Равич принять деньги отказался, объяснив американскому папе, что зарплату он получает от государства.
      Упомянутое государство ничего,  кроме  каких-то жалких командировочных, да и то в рублях,   Равичу  не дало, а вскоре после подачи дочкой заявления на выезд в Израиль и вовсе стало прессовать наивного доктора. Учили его, учили, да так, видать, ничему путному и не выучили.
   Настали трудные времена. За рубеж Равича больше не выпускали, даже по профсоюзной путевке.  На работе тоже не все шло гладко, если не сказать плохо.  Равич не только  опаздывал на работу, он  периодически ухитрялся нарушать производственную дисциплину,  даже, по утверждению достоверных источников, расходовал не по назначению выделяемый для обработки хирургического инструмента спирт.  Как видите, огрехов за ним числилось немало, потому доктор  Равич,  обидевшись на систему, ушел из больницы, устроившись обычным врачом на пункт скорой помощи.

    От умных людей многому можно научиться, к подобным выводам каждый из нас когда-нибудь приходит. Учил меня жизни и доктор Равич.
   На Куликалонах, у  дальнего озера, на полянке, обрамленной зарослями арчи, разбила лагерь компания молодых мужчин. Гуляя по окрестностям, я на правах работника КСП, поинтересовался: кто и откуда. Оказалось, что это москвичи, члены какого-то художественного объединения. Но художники мне показались несколько странными, ничего они не рисовали,  интереса к окружающей природе  не проявляли. И самое удивительное, что не преминул я подметить, девушек среди них не было.  «Аскетизм,  взращенный колонковой кистью», –  эту, придуманную мной фразу, я даже решил озвучить Давиду Григорьевичу, так она мне понравилась.
   Делясь с Равичем впечатлениями о прогулке и  встрече с художниками, я был немного раздосадован его излишней подозрительностью.
   – Мужчины, одни мужчины… –  забыв про меня, рассуждал доктор. – Ни  кистей,   ни красок нет...
   Равич напоминал мне следователей НКВД, которых я не однажды видел  в кино. Все это я прямо ему в глаза и высказал.
   – Молодой человек, – остановил меня Равич, – выводы будем делать позже. Раз  уж вы так проницательны, опишите мне их внешний вид.
   Когда Давид хотел поставить меня на место, ненавязчиво указать  на  заблуждения или  промахи, он в разговоре переходил на «вы». И почему-то начинал меня звать   странным именем Альхен.
   – Кто одет, кто раздет. Это первое. У многих длинные волосы, – копался я в памяти, потихоньку выуживая все новые и новые  детали. – Тот, с которым я говорил, армянин или грузин, сужу по акценту. В  левом ухе серьга… но это у многих…
   – Серьга в ухе? – переспросил меня доктор. – Интересно… интересно…
   В то время, а был это примерно 82-й год, такой внешний вид  совсем не соответствовал облику советского человека. Но художники… московские художники… это же…
    – Альхен, – перебил мои мысли Давид.  – Давайте я расскажу вам одну совсем маленькую  историю. И, может быть, тогда вы что-то поймете в этой жизни. Если, конечно, ума хватит…
   Я приготовился слушать. Истории Давида мне  очень даже нравились. В них отсутствовал элемент назидания. Прослушав такую историю, вывод слушатель делал сам.
   – Я уже рассказывал тебе, как я был в Америке, –  начал Давид. – Так вот, время позволяло,  и я решил погулять по городу, посмотреть, как и чем живут  простые жители Нью-Йорка.  Иду по улице, все красиво, все ярко и, скажу тебе, довольно интересно. Народ снует туда-сюда, в общем,  жизнь кипит…
   Прямо по ходу – вывеска, на ней три семерки. Я уже часа два по городу мотаюсь,  дай, думаю, зайду в бар,   выпью колы.  Деньги у меня с собою были: мистер Эванс позаботился.
   – Так вот, уважаемый Альхен, – продолжал Равич свой рассказ, – сел я в баре за столик. Пью свою колу и ни о чем не думаю. А зря… Ибо рядом  со мной негр здоровенный отирается, что-то спрашивает и выспрашивает, не понять… Может,  какие-нибудь секреты  советские  купить  хочет? Так я ж ничего, что бы продать, не знаю…  А может, все проще, и он лишь планирует мое портмоне из кармана дернуть? На всякий случай проверяю – бумажник на месте.
   Только я этого черного  на место поставил, объяснил ему на пальцах что к чему – мол,  русский  я, советский, – как рядом уже другой крутится, мордатый такой…  Так вот, друг мой Альхен,  констатирую факт:  у всех у них в ушах были серьги.  А потом, когда я отказал в близком знакомстве еще одному, до меня дошло…  – Равич на секунду-другую замолчал, как бы собираясь с мыслями. – Хорошо,  если бы до тебя тоже дошло…
   – Так что… – начал я.
   – Так, ничего. – Ставлю сто против одного,  что на поляне твоей  педерасты!

      В 1985 году, сломав в горах ногу, я, по совету Тимура Мумджи, остался работать на КСП, занимаясь, подобно беременным женщинам, легким трудом. В обязанности мои входила  координация восхождений в районе и  местная радиосвязь.  Рассказ «Писатель и жизнь», который вы,  возможно,  читали или  когда-нибудь прочтете,  написан по мотивам  нелегкого существования  инвалида в условиях высокогорья.  Как потом оказалось, кости плохо срастаются выше трех тысяч  метров над уровнем моря, нога не заживала, что, отнюдь, настроения не поднимало. Я-то по наивности  полагал, что вернусь в Гомель на своих ногах, а реальность говорила о другом: путь из Самарканда в Москву, а из нее в Беларусь мне предстояло проделать на костылях. Перспектива была более чем грустная,  даже, скажем прямо,  пакостная перспектива.
   Лагерный грузовик, пыля и перегреваясь, доставил меня на городскую  базу альплагеря «Артуч». Но от этого не легче, кругом одни сложности: на костылях особо не разбегаешься… Надоело все до чертиков, но не так просто выбраться из Самарканда.
   Проболтавшись   с Иваниной, бывшим летчиком,  по пыльному городу пару-тройку  дней,  я уже навсегда потерял надежду попасть на родину. Но мир не без добрых людей, и, переночевав на полу аэропорта Быково,  для комфорта постелив на бетон газету «Гудок»,  я  сумел все-таки добраться до родного порога. И рассказывать бы об этом, может быть,  и не следовало, но нога еще долго не заживала, ныла и мучила.  Пришлось созвониться с Равичем, требовалась толковая консультация, ведь ношусь с  этим переломом   уже  чуть ли не полгода.
    И вот  я уже на перроне Белорусского вокзала. Встречает Саша Славин,  с которым мы к тому времени сдружились, сходив  в двойке на пару восхождений.  Равич сделал все, что мог:  по подземным лабиринтам и переходам мы, в конце концов,  попадем к травматологу, ведущему прием в какой-то ведомственной  больнице.
   Врач, покрутив злосчастную ногу, покачал головой и  многозначительно поцокал,  и я уже было подумал, что дело мое швах. Но доктор сказал одно: «Жить будешь… Насчет детей, не уверен…»
   В тот же год, отбросив далеко в сторону опротивевшие костыли, я женился. А через два года родилась у нас дочка Оля. Так что, хоть доктора,  казалось бы,  все знают, но,  как показала практика,  порой ошибаются  и они…


БОЖЕСТВЕННАЯ  МИРАЛИ
 
– Равшан, –  нарушаю я молчание, – скажи, как с таджикского переводится  гора Мирали?
   – Мирали… – задумывается на мгновенье Равшан,–  как это по-русски  сказать: сильно божья, сильно святая.
   Он работает учителем географии в школе, и, конечно, знает  местные названия гор и долин.
   – А можно сказать:  божественная?
   – Можно и так. Всё правильно. Божественная…
   Опять помолчали.
   Где-то кричала скрипучим голосом майна, индийский скворец, великолепно имитирующий любые звуки.  Со склона, что тянулся кулисой  над озером,  доносилось ненавязчивое блеяние овец. Словно они, как и люди,  тихонечко жаловались на нестерпимую июльскую жару.  Разглядеть отару среди бурой травы и камней было сложно, глаз угадывал лишь  общее движение, словно тропки, заполненные овцами,  бежали, как ручейки, сливаясь  и  переливаясь  друг в  друга.
   – Э-э-эй,  дорогой, а детей  сколько у тебя в доме?
   Врать совсем не хотелось, и я сказал правду:  мол, ни жены,  ни детей у меня нет.
   –  А у меня  восемь. Детей надо много, тогда жить хорошо,– сказал  Равшан и надолго задумался.

   «Ради чего?» – задаю я себе вопрос, но, как  ни ищу, ответа не нахожу. Смерть трудно взвесить на весах, невозможно вычислить в долях и процентах, определить её необходимость или абсурдность. Гибель человека в альпинизме – часто не геройство. Даже можно сказать по-другому: почти всегда не геройство. Ведь спорт – это не война, когда за твоей спиной страна, земля предков, твои родные и близкие, терпящие нужду, погибающие и погибшие.
   В альпинизме все происходит как бы играючи, вроде бы понарошку. Реальность вуалирует наползающий с гор туман романтики. Боже мой, как мы не ценили жизнь! «Пойдём? – говорили мы друг другу.  – Маршрут  что надо». И хотя порой по ряду причин не очень-то хотелось идти на эту гору (чего скрывать, бывало и такое), но отступить, отказаться от восхождения было делом невозможным. Всякое отступление и сомнение трактовалось как   неверие в свои силы… 
   Александр Солженицын писал: «…сказали бы мне сейчас: вот тебе свобода! (читай – жизнь. А.А.) Но до самой смерти живи в этой деревне! Откажись от городов и от мира всего… ото всего откажись и живи в этой деревне… Согласен?  – О, не только согласен, но, Господи, пошли мне такую жизнь!»
   И вот я, так уж сложилась жизнь, большую часть года провожу в деревне. Работаю ли в саду, мастерю что-либо на верстаке у сарая, сижу ли у бани на лавочке, отдыхая от неотступных сельских трудов, но одна ядовитая донельзя мысль настырно преследует меня: стоило ли бросать свою жизнь на весы удачи?  Не только рисковать жизнью, а расплачиваться ею с Горой?
   Парадокс заключается в том, что я хорошо знаю ответ. Он отрицателен, и иного быть не должно. Выделив из тьмы не родившихся душ, Бог дал тебе, и именно тебе, жизнь, дал возможность видеть свет, видеть мир, дал возможность осмыслить себя в этом беспредельном мире. Бесспорно, это счастье.

Ты уловить старайся суть –
всегда кончается дорога,
но так хотелось, чтоб немного,
продлился поднебесный путь.

А в мире равновесья нет.
Луну раскачивает ветер,
какое счастье жить на свете,
какое счастье видеть свет!
   
   Так вот, что касается вопроса о жизни и весах, повторюсь, ответ  мой звучит однозначно – нет. Не существует на земле ничего драгоценней человеческой жизни, какая бы она ни была простой. Но… (уж эти «но») перенеси меня на тридцать лет назад, в 80-е годы, и я, ни минуты не сомневаясь, опять бы вышел на склоны уходящей в небо вершины.

Было дело… Секрет вам открою:
сел в картишки играть я с Горою.
Не с простою Горою – с высокою,
многорукою и многоокою. 

Я доверчив, наивен и молод,
а Гора – это опыт и холод.
Дни, сплетаясь в года, прочь летели,
а Гора мне сдавала метели,
в прикуп клала оскал звериный,
рвущей мир на куски лавины.

Жизнь поставил в ответ. Разве мало?
 А Гора, как всегда, блефовала,
среди туч белым ликом мелькнула,
карту скинула… и обманула.
Кровью, болью я с ней расплатился,
слава Богу, живым воротился.
 
Но обиды в душе не держу –
сам ввязался с Горою в игру. 2005г.
 
    Вероятнее всего, ты, мой уважаемый  читатель, уже знаешь что-либо об альпинизме, о театрально бородатых людях,  сквозь лед и скалы бредущих к вершине своей мечты. Конечно, всё это тоже альпинизм, только несколько книжный, упрощенный и стилизованный  для лучшего его восприятия. Не знаю, насколько мои записки кого-то сумеют заинтересовать и увлечь, бывает, что реальность не всегда выигрывает перед вымыслом, но мысли о годах,  проведенных в горах, среди дикой природы и интересных людей, становятся все настойчивее, даже, можно сказать, настырней. И чтобы навсегда покончить с этим наваждением, я и стал писать.
   Постараюсь быть честным, насколько это возможно, и, может быть, из сегодняшнего дня, как из окна квартиры, кто-то разглядит совершенно иную жизнь, совершенно другой мир.  Снежные, скальные, порой из чистого мрамора – это горы, а над ними  солнце, кутающееся  то в облака, то в снежную пелену. А когда умирал день и на землю ниспадал мрак,  над вершинами зажигались звезды,  утверждая собой незыблемость Вселенной.  И в этом непростом мире мы жили, как умели:  ходили на восхождения, ссорились и дружили, чему-то радовались, переживали неприятности и беды.
   Сотни людей прошли перед глазами. Одни, как статисты в театре, особо не волнуя и не задерживаясь в памяти. Может быть, они плохо играли свои роли, а, быть может, я  был плохим зрителем. Другие же, и их немало, неизбывно прописались в моем прошлом, наши зыбкие и не всегда прочные нити судьбы  переплелись меж собой, срослись и сроднились.
   Рассказ об альпинизме сложен ввиду большого количества необходимых отступлений, пояснений и оговорок, без которых ситуацию или действо понять невозможно.    И еще мне бы хотелось заранее договориться с читателем насчет путешествия во времени, без которого мне не обойтись. Если вы заметите, что текст на страницах рукописи изменил размер, наклон, окраску, то  имейте в виду, что произошло искривление пространства и автор, в очередной раз, как крыса (гороскоп!),  юркнул во временную дыру, согласно своим писательским задумкам.   
   «А как-нибудь по-другому нельзя?» –  подаст голос иной дотошный читатель.
   На что я отвечу строго:  «Нельзя! Такова уж специфика этого мужественного вида спорта».
   Теперь, оговорив для себя возможность свободного перемещения в пространстве и во времени, приступим вновь к повествованию.



ОБ  АЛЬПИНИЗМЕ И АЛЬПИНИСТАХ
      
    Последние лет десять – двенадцать моего хождения по горам я вёл дневники. Даже мне порой  бывает интересно в них заглянуть, ведь многое забывается, стирается из памяти. События, зафиксированные с дотошной точностью, мимолетные сценки своей и чужой жизни, зарисованные с натуры разнообразные картинки бивуачного существования с указанием месяца, дня, часа. Планы и мечты… Порой воплощенные, а большей частью потерпевшие крах. И мысли… Обо всем: о людях, о горах, о вечности. С какого-то времени сведения о трагических происшествиях (чтобы выделить из текста событие),  я стал помечать восьмиконечным старообрядческим крестом.  И крестов этих на тетрадных страницах накопилось немало. Встречалась там ещё буква «С» (сюжет) в рамке либо в кружке, и это означало какое-то занимательное происшествие, которое впоследствии можно трансформировать в рассказ. Так вот, подобной буквой «С»  помечено описание  траверса вершин Мария – Мирали – Чимторга.  Все это происходило в сезоне 1987 года. Но за шесть лет до этого произошёл ряд событий, повлиявших на то, что должно было случиться в будущем. Сегодня, глядя с  позиции времени, я начинаю понимать, что всё бывшее с нами – это звенья одной цепи.  Но что я мог знать о будущем  летом далёкого 1981 года?  Да и интересовало меня тогда только настоящее. Всё, к чему мы стремились, должно было осуществиться сегодня и сейчас.

   
   Как легко с ручкой в руках путешествовать во времени!  Написал в начале абзаца требуемый год из прошлой жизни, и он будто на  крыльях  слетает строчкой на лист бумаги.
   За окном, вернее за стенками перкалевой палатки, стоящей на берегу озера Биби-Джанат, июль 1981 года. Ещё жив Леонид Ильич Брежнев, ещё он исправно руководит Коммунистической партией, а партия так же верно и четко  руководит народными массами. Страна, наш великий Советский Союз, живет по своим социалистическим законам, и также по своим законам живет альпинистский лагерь «Артуч».
   Район наш – Фанские горы –  по меркам Памира  сравнительно небольшой. Сотни две километров в длину, да чуть более ста в ширину. Большая Советская энциклопедия пишет: «Фанские горы – это район между Гиссарским и Зеравшаским хребтами Памира. Изобилует большим количеством озер, крупнейшее  из которых – Искандеркуль. Наивысшая точка района – вершина Чимторга  с отметкой 5494 метров над уровнем моря».
    Что собой представляет спортивная жизнь в альплагере? С моей точки зрения – ничего особенного, все как обычно. Заезжают в начале смены участники, тебе, как тренеру, дают отделение. Несколько отделений уже составляют отряд,  в который подбираются спортсмены примерно равной квалификации.  Обычным образом проходят скальные, ледовые и снежные  занятия. Затем, заключая этап подготовки, группа совершает тренировочное восхождение, на котором тренер и должен оценить реальную спортивную подготовку участников группы. Согласно квалификации участников и рекомендаций тренера и составляется план предстоящих восхождений. На начальных этапах с группой на вершины ходит тренер, дальше, если к участникам нет претензий, они ходят уже самостоятельно. Система обрисована, понятное дело, в общих чертах.
   Альпинизм в то давнее советское время имел как свои плюсы – четкую методику подготовки молодых спортсменов, так и свои минусы – бюрократическую систему роста, учета и контроля.  Оценка участника или группы шла не как в обычном спорте – по лучшему результату, а оговорен был целый набор требований для выполнения того или иного разряда.
   Инструкторы – это элита альпинистского мира. От инструктора зависело очень многое: сумеет ли тот либо иной участник сходить на нужные вершины, сумеет ли он закрыть в текущем году требуемый разряд. Да и вообще от инструктора зависела судьба самого спортсмена.  Инструктор мог «списать» участника, запретить ему ходить в данном сезоне, мотивируя плохой спортивной подготовкой.  А это, как вы сами понимаете, для спортсмена, который зиму готовился к поездке в горы, полный крах планов и надежд.  Добавим сюда, что участник в горы, как правило, приезжает в свой отпуск или, если студент,  в каникулы.
   Участники альплагеря «Артуч» жили в больших палатках, стоящих  на дощатом настиле, инструкторы же обитали в громадном двухэтажном доме, в комнатках на двух, трех, четырёх человек. Кому как повезло. На первом этаже этого похожего на старинный  корабль здания располагалась столовая. Стены ее были украшены диковинными корягами: арча вблизи ледника  очень причудливо изгибается, завинчивается штопором, принимает самые немыслимые формы. Природа оставляет глубоко позади человеческую фантазию. Вова Горностаев из самаркандского «Спартака» обладал задатками краснодеревщика и  хорошим художественным вкусом. От него и пошло  увлечение «коряжками»,  похожее на повальную эпидемию.   Участники (не говоря уже об инструкторах)  все свое свободное время что-то строгали,  точили, шлифовали. Как друзьям, признаюсь, что на стенах моего дома в деревне висит не одна увесистая «коряга»,   привезенная  с Фанских гор.


ХУДОЖНИК ЖУКОВ
   
   В эти годы  в лагере работал  инструктором художник Жуков, колоритная и оригинальная  личность. Синие наколки на плечах и руках говорили  сведущему человеку  о многом. Сам художник  Жуков рассказывать о себе особо не любил, но минуты душевной откровенности все-таки случались.       «Будучи пацаном,  сел  я в  Мозыре на товарняк да и поехал в свет. Так вот, тишком да молчком, с Божьей помощью,  и до Ташкента добрался». Так или почти так рассказывал историю своей жизни лагерный инструктор Жуков.  Картины его  вызывали интерес, ибо соцреализм к этому времени сильно приелся,  а сюрреалистической  фантазии бывшего белоруса  можно было только позавидовать. Особенно любили его в Прибалтике, куда регулярно приглашали с выставками.
    Черные альпинисты, монстры всех мастей  и оттенков, всякая нечисть,  живущая  высоко в горах,  странным образом проникала на полотна художника. Писал он картины маслом,  отдавая предпочтение  голубому  и синему цвету.  В общем, посмотреть было на что, было чему удивиться.
   А  за несколько лет до того,  как жизнь свела нас  в альплагере «Артуч», у меня с художником Жуковым произошла нелицеприятная  встреча, о которой он забыл начисто, а я почему-то помню все очень хорошо.
   Весной 1982 года мне позвонили из Ташкента друзья – Тимур и Соня Кудакаевы. Поступило предложение поработать тренером на сборах «Буревестника». Район восхождений – гора Чимган в отрогах Тянь-Шаня. В этих местах я еще не был, проезд оплачивался приглашающей стороной и, как правило, выплачивалась кое-какая зарплата. Чем плохо?
   Маршруты на Чимган идут в зачет альпинистам только в зимнюю и весеннюю пору, когда скалы засыпаны снегом. Летом в этом районе слишком просто и комфортно, тренируются здесь  только  скалолазы.
   Все шло своим чередом: занятия, тренировки,  восхождения...  Но однажды, такой уж, видно,  выдался день,  у меня в группе произошло ЧП: при прохождении  скального кулуара сорвался участник.  Травмировался он довольно сильно, находился без сознания, но с помощью группы   Кудакаева  мы сумели быстро снести  его вниз, к базовому лагерю, откуда незамедлительно переправили в больницу.
   Происшествие рассматривала Ущельская комиссия,  ведь надо было найти и наказать виновного.  Хотя документы на выход были оформлены правильно и   соблюдены все правила безопасности, мне грозили крупные неприятности.
   Жуков не как художник, а как альпинист и возглавлял тройку  комиссии. 
   – Дружище, – нашептывал он мне.  – Это все останется между нами, расскажи,  теперь уже взаправду, что на самом деле случилось.  Я ни слова никому, ни полслова…
   Я опять,  как заевшая в патефоне пластинка, рассказывал о происшествии все то, что уже написал в объяснительной записке.
   –  Говоришь ты хорошо, ладно говоришь, только мне слова твои ни к чему. Мне, голубь ты мой,  правда нужна, – потирал   руки Жуков. – Правда…
   Я уже понимал, что кара неотвратима,  просто так  они меня ни за что не отпустят,  могут горы на весь сезон прикрыть. Настроение было хуже некуда, да и чему, собственно говоря, радоваться?
   Не имей сто рублей, что,  в общем, тоже неплохо, но лучше всё-таки имей на земле сто друзей. И надо бы такому случиться, что  из Москвы  с проверкой приезжает  в район  Чимгана Юра Емельяненко,  влиятельное должностное лицо Управления альпинизма. Я в это время дружил с кореянкой Луизой Пак, а она была в хороших отношениях с прибывшим начальством.
     Емельяненко,  ознакомившись  с заведенным  на меня делом,  дал отмашку: инструктора из Гомеля не трогать.
   Несмотря на прекращение расследования, Жуков еще пару раз порывался со мной «пооткровенничать».  Как видно, не совсем уж   простым был путь  белорусского  паренька в далекий хлебный Ташкент.  Дорога умного человека многому научит. Это был рядовой инцидент  в его практике, потому через пять лет он уже ничего не помнил. Мало ли чего в жизни было или  не было?..
   Вот такой непростой «следователь», вернее инструктор альпинизма,    работал в альплагере «Артуч».
    А вот перед вами  вольная зарисовка нашего инструкторского домика, его обитателей и нравов.



КУЛИКАЛОНСКАЯ  СЛОБОДКА
   
    Ночь. Черная беспросветная ночь царит над Куликалонами. Из-за гребня, выгнувшего горбатую спину в сторону кишлака Яка-Хона, выплывает щербатая, будто объеденная мышами луна. Сонно глядят на землю блеклые звезды. Ничего не шелох¬нется в природе,  тишь и благодать  разлиты над землей. Лишь порою  огромная летучая мышь, распустив кожистые перепонки, режет острым крылом звёздное небо.
У крутого склона горы Уреч притулился большой деревянный дом. Подслеповатые окна грустно и призрачно глядят в мир. Кажется,  огромный корабль, светя огнями иллюминаторов, плывет по черному океану Вселенной. Вот-вот загудит, заре¬вет корабельная сирена, затопают по палубе матросы, звяк¬нут, отбивая роковой час, склянки. Но молчит корабль, как проклятый, будто не люди его населяют, а покойники, кото¬рым ничего в этой жизни уже не надо.
Куда же мчится этот Летучий Голландец, что ведёт его по бесконечному пути? Кто стоит у руля? Но нет тому ответа, молчит природа, и наползают черные рваные облака на ночное светило.
Спят горы. С коша под озером Чикурак  доносится сопение и возня животных. Порою залает, займется злобным воем собака, учуяв шныряющего у человеческого жилья волка. Да вдруг закричит спросонья дурным голосом  обкурившийся конопли  бабай.  Худо путнику в такую пору. Да и есть ли такие  в здешних местах? Может быть, с заходом солнца прекращается любое движение, замирает всякая жизнь в этом забытом Богом крае?
Но ведь светятся окна в шутовском доме, мелькают за ситцевыми занавесками легкие подвижные теин. Знать есть живые люди и здесь, в этом призрачном  мире.
Перенесемся же силой воображения и волей автора в этот странный дом. Не менее странные и страшные дела творятся в нем, за его стенами.
Остановись! Прислушайся! Заскрипела дверь, запели  на разные голоса  половицы. Тяжела поступь, тревожны шаги, видимо, немалый груз лежит тяжким бременем на плечах и душе скитальца. Но выгляни в гулкий полутемный коридор:  ужас взъерошит волосы, пробежит холодной струйкой вдоль позво¬ночника.  Пустынно вокруг, лишь в дальнем черном углу, где скрипучая лестница убегает на чердак, мелькнет сутулая тень со свечою в руке. Ненароком налетит ветерок, дохнет в лицо любопытному  щемящим холодком, а то вдруг  повеет  из темноты такой грустью и тоской, что сердце зайдется, охваченное предчувствием близкой беды. Безысходностью, страхом веет изо всех щелей и углов.
Но не спеши возвращаться  в теплую постель, где выпало тебе счастье приклонить голову в эту ночь. Откуда-то  снизу, из сырых, заросших паутиной и мхом подвалов, слышится не то  хриплый крик, не то стон.
       – Спасите… спаси-и-и… – молит голос и глохнет, будто свеча на ветру.
 Бросится иной смельчак в холодном поту к двери, выглянет в коридор – и вновь, как минуту назад, повеет из темных могильных углов затхлым ужасом. Да вновь в дальней тьме юркнет за угол фигура горбатого карлика. Где, в какой месте  искать молящего   о помощи?
А вот  уже в другом конце гулкого здания  рвется на волю сдавленный сип, хрустят сжатые чьей-то тренированной рукой гортанные хрящи.
– Помоги-и-хр-хр-ррр… – угасает в ночи.
Вдруг за стеной застонал, замычал кто-то в натуге, закашлялся, заохал. Взмолилась грешная душа: «Господи, спаси, помилуй, умилостиви страдания мои». Но напрасны просьбы, напрасен плач в эту ночь. Не пробил еще час Божьей милости.
Заухал, загрохотал, задрожал дом, будто пьяный кузнец, допившись до кондрашки, молотом принялся крушить переборки. Загудело, закружилось все вокруг в непонятном хаосе. Но прошла минута, и вновь упала на дом тишина, лишь слышно,  как поскрипывают на ржавых петлях балконные двери.
Что же это такое? Мухой о стекло бьется в истомленной болью  голове  навязчивая мысль, ищет и не находит выхода. Где я и что со мной? Но нет ответа, лишь доносится из дальних закутков чей-то приглушенный плач.
Сонные слова, обрывки разговоров, крики, гитарный звон – все сплелось в клубок, и  понять что-то в  этом звуковом конгломерате никак невозможно. 
– Мамочка моя, мамочка-а-а-аа… – слышится хрипловатый девичий голос.
– Так что же ты не сказала, что у тебя  мамочка есть? – голос говорившего доносился глухо, словно человек сидел в бочке. – Мы и с мамочкой разберемся…
– 0-а-а-а… – затихло, умерло в длинном коридоре.
Захлопали вдруг двери, словно все жильцы странного дома бросились вон,  предчувствуя беду. Задрожали, заполнились стонами темные комнатушки. Ужас, размноженный звуками, постепенно заполнял дом, что готов был лопнуть, как дожде¬вой гриб под ногой путника.
Сочится, течет слабым светом из окон парализующий ужас, обволакивает пространство, клубится безысходная тоска, будто ядовитый туман над болотами белорусского Полесья.
Докатилась волна страха и до бухгалтерии, навалилась да¬вящим злым сном. Снится главбуху,  что кто-то рогатый и мох¬натый, с золотым зубом и трубкой во рту, тащит через окно сейф, набитый государственными кредитными билетами.
«Стой! Не позволю!» – кричит в ночном забытье ответствен¬ное должностное лицо, пытаясь перекрыть дорогу элодею. Но исчезает в оконном проеме сейф, лишь блеснула в злом оскале золотая фикса грабителя да выпустила сизый ядовитый дым гнусная черная трубка. И никак невозможно  помешать грабежу, будто ноги в землю вросли...
Докатилась волна страха и до коша  кладовщика Худжали. Спит старый басмач,  и снится ему былое тревожное время, когда командовал он летучим отрядом дехкан. И в тот момент, когда резал он кривым бухарским ножом звезду на груди красного командира, будто кетменем кто сзади ударил. Встре¬пенулся на бараньей кошме Худжали, навалился на него иной сон. Видится ему,  как инструктор Ким, ловко орудуя фом¬кой,  вскрывает продуктовый склад. «Стой,  шайтан, стой! Зачем замок портишь?– шепчет кладовщик.  – Совсем плохой человек Ким. Зачем старого Худжали в зиндон посадить хочешь? Ох, горе, ох, яман…»
Но здесь, на счастье, завыл пес, чуя нутром приходящий день. Зажёгся зарею восток. Окрасились алым светом макушки Фанских гор. Выстрелило в мир солнце тысячью слепящих лучей.
Будто в миг парализованный,  застыл, затаился дом. Замер¬ли все звуки, затихли шорохи, пропали голоса, угасли шаги. Гулко и пустынно в коридоре, далеко упрятались до следующей ночи ужасы и страхи. Из-за крепко запертых дверей доносится легкий девичий храп да сонное похмельное бормотание.
Зазвенел в дальней комнате звонок – подал тонкий голос будильник – пора дежурному будить лагерь.
Ударил медный пест в гулкий колокольный бок.
– Бум... бум... бум... – плывёт над землей, над домика¬ми и палатками протяжный гулкий эвон,
День, светлый июльский день пришел на Куликалоны. Радуйся   душа солнцу!    1981 г.



АЛЬПИНИСТ ГЕНА ШРАМКО
   
   Так бы незаметно, вернее, как обычно, и прошел бы альпинистский сезон 1981 года.  Для каждого восхождения требовалось  заполнять маршрутный лист с указанием всех своих достижений:  в прошлом сезоне сходил столько-то троек, четверок, пятерок… в этом сезоне столько-то… Нужно заметить, что  вершины Советского Союза, представляющие интерес для альпинистов, делились на шесть категорий – от единицы, ясное дело, самой простой по сложности горы, до  шестерки. Последняя категория – это удел настоящих спортсменов, это предмет заявки на чемпионат любого ранга. Всё, что лежало или близилось к пределу человеческих возможностей по сложности прохождения, где риск был уже не теоретическим, а реальным, и даже больше – риск занимал уже  больше, чем  половину процентной шкалы,   вот это уже были восхождения!  Пройдя такой маршрут,  человек мог сказать себе: я теперь   знаю,  что такое альпинизм.
   Вот видите, как всякие пояснения и оговорки уводят нас от линии повествования. Ведь мы с вами уже почти окунулись в лагерную атмосферу восемьдесят первого года.  Лагерные службы работают в обычном режиме, все идет как обычно, но в это время к лагерным воротам уже подъехала  машина «ГАЗ».  Ну, скажите вы,  и что с того?   Наверное,  привезла продукты и почту.  Конечно, в этом нет ничего особенного, кроме одного, что рядом с водителем грузовика Мухитдином находился пассажир по фамилии  Шрамко.
   Ах, Гена, Гена, вот я сейчас пишу эти строки, а ничего о тебе не знаю.    Многие из тех,   с кем я когда-то ходил на восхождения, связывая судьбу одной веревкой, ушли в мир иной. Но хочется верить, что ты жив, и иногда, лишь иногда, может быть, вспоминаешь наши  похождения. Это не описка, насчет похождений, так мне сегодня видится то уже далекое время.
   Группа наша состояла из четырех человек: Гена Шрамко, Нина Луговская, Саша Конашенок и автор этого повествования. Теперь о каждом скажу хоть немножко, чтобы вы представили, как и почему мы  оказались в одной, так сказать, связке.
   Гена Шрамко  ко времени описываемых событий  был уже  чемпионом Союза по альпинизму. Были у него кое-какие заслуги и в скалолазании. Он был высококлассным альпинистом, но, к сожалению (его? моему – нет),  разжалованным из мастеров спорта  до второго спортивного разряда. Тактика разжалования спортсмена (заметьте, не дисквалификация) существовала в советском альпинизме, как метод наказания.
   В некой группе по ряду причин произошел несчастный случай… И что? Оставить все как есть, сделав только необходимые выводы? Нет, дорогие товарищи, не так это делается. Таким путем   мы и до либерализма дойдем-докатимся.  Следом за выводами  обязательно должно последовать наказание. Даже не так, не должно быть, а обязательно будет. И все спортсмены, участвовавшие в восхождении, будут наказаны. Степень наказания субъективна, полностью зависит от воли дисциплинарной комиссии  Управления альпинизма, которая где-то в Москве и рассматривает все несчастные случаи, произошедшие в данном сезоне. Самая простая кара – запрещение участвовать в восхождениях данного или будущего сезона, запрещение руководства и т. д. Хуже частичная дисквалификация или, что уже не лезет ни в какие рамки, полное лишение спортивного звания. Такой приговор был и у Гены Шрамко: лишение звания Мастер спорта СССР.   Но история со Шрамко была не такая уже и простая.
   Гена работал прорабом на Нурекской ГРЭС, известной тогда всей стране стройке. Руководил он группой скалолазов, занимающихся высотными работами: укреплением металлической сетью скальных стен, предварительная чистка этих же стен от висящих камней и т. д. Работа не простая и не безопасная. При всем при этом он возглавлял партийную организацию какого-то подразделения стройки, что о многом говорит. Характер  у  Шрамко был не сахар, при всей склонности к шутке порою, в случае необходимости,  он был тверд и незыблем, как скала.

Как трудно в себе разобраться,
до сути глубинной добраться,

годами события мерить,
и верить в судьбу и не верить.
 
В себя заглянешь – ужаснешься,
в себя заглянешь – улыбнешься.
Безмерность души не объять.
Так как же нам душу понять,
уже не свою, а прохожего,
совсем на тебя не похожего? 2006 г.
   
   К 1980 году сборная команда Советского Союза по альпинизму провела уже неоднократные сборы, готовясь к скорому покорению Эвереста, высшей точки планеты. Прохождение маршрута было заявлено на май 1982 года. Попасть в качестве кандидата на сбор – уже приятно и почетно, а быть включенным в состав будущей экспедиции – мечта любого альпиниста. Гена в сборах участвовал, но когда дело дошло до  комплектования команды, реально претендующей на выезд в Гималаи, его оставили, как говориться, за бортом. Гена жил в Душанбе, а команду формировали тренеры из Москвы и Ленинграда. Кого брать? Какого-то  Шрамко, пусть он и трижды чемпион, или своих?  Наивный до нескромности вопрос. Фамилии претендентов были названы, но среди них Шрамко не оказалось. Но Гена был бы не Гена, если бы он принял это как  должное.
   На минуту перенесемся в зал заседаний Федерации альпинизма СССР. Голосуют ветераны альпинизма  согласно своим должностям и званиям.  После оглашения списка участников экспедиции Гена сумел прорваться к трибуне. Вопрос был поставлен остро: «Так что, старого члена Коммунистической партии Шрамко Геннадия Ивановича мы не берем, а разного рода диссидентов и отщепенцев в команду включаем? Нет, товарищи, так у нас дело не пойдет».  Это все  мне   пересказывал на одном из высокогорных бивуаков  Генка.
   Руководство посерьёзнело и зашепталось, обвинения, учитывая время, были очень серьезными. Неприятностей для себя лично  никто не хотел, а они могли быть, эти неприятности.  Вы, я это  чувствую, начинаете уже что-то понимать в сложившейся обстановке. Именно так, дорогой читатель, именно так… Геннадия Шрамко включили в состав Гималайской экспедиции.  Но… на сборы не пригласили, вызов не дошел, затерялся,  потом последовали обвинения в слабой подготовке, в отсутствии результатов за последний год и т. д. И как итог - исключение из состава претендентов.
   Гена был обижен, если не сказать большего. Он…, его…, да что тут говорить! Да, Гена обиделся на Федерацию, и сильно. И тогда он решил доказать, что он – Шрамко,  настоящий альпинист, что он многое может. А как и чем можно было подобное доказать, когда ты сидишь в своём Душанбе? Одиночные восхождения – так и только так он докажет свою состоятельность, продемонстрирует свое спортивное мастерство. И Гена начал чудить… Что ему ещё оставалось делать? Может быть, что  лично  вы и нашли бы иной способ самоутвердиться, доказать миру свои способности. Может быть… Но Шрамко пошел, как советовал Ленин, своим непроторенным путем. Я видел его альпинистскую книжку, куда записываются пройденные вершины, а заверяются они подписью и печатью ответственного лица, как правило, начальника КСП района. «Я себе больше доверяю, чем кому-либо. Какие печати? Книжку только зря марать…Сам сходил – сам подписал. Мне чужого не надо»,–  примерно так растолковывал мне ситуацию Гена, рассказывая о своих восхождениях. 
   Идет группа альпинистов альплагеря «Варзоб» на сложное для участников восхождение, бьют крючья, кричат, страхуются – всё как положено. И вот забираются они на очередную полку, а там,  на раскладушке лежит Шрамко, отдыхая на пути к вершине. Дальше  – больше, Гена начал вынашивать планы очень сложных восхождений, для чего даже подыскал  себе напарника. И все это осуществлялось помимо официальной линии альпинизма, что являлось злостным криминалом.  В 1988 году, совершая командой альпбазы  первопрохождение  на гору Адамташ по северной стене, это восхождение принесло нам серебряные медали всесоюзного чемпионата ВДФСО в техническом классе,  мы обнаружили крючья и обрывки веревки – следы подъема   на гору Шрамко. Попытка была неудачная,  товарищ  Гены в результате срыва сломал ногу, но Шрамко сумел его спустить.
   Вот за все эти действия, порочащие звание советского альпиниста, Геннадий  Шрамко и был разжалован. 
   Но Гена  нашел выход. Будучи известным альпинистом,  Шрамко имел в этом мире немалые связи. Альпинистский мир тесен, на каком-то уровне многие меж собою знакомы, а не знакомы, так  слышали друг о друге  из общих разговоров.
   Гена хорошо был знаком с начальником КСП (контрольно-спасательный пункт) района Фанских гор Тимуром Мумджи. Он и пригласил Шрамко на альпинистский  сбор, которым  руководил как тренер самаркандского «Спартака». Была реальная возможность при полном содействии руководителя восстановить отобранную спортивную квалификацию.
    И вот уже Тимуром скомплектована группа из четырех человек, дана отмашка на хождение без каких - либо ограничений.
   Нина Луговская, представительница прекрасного пола в нашей группе,   обладала очень престижным званием «снежный барс». А нужно заметить, что на тот момент в стране было не более пяти-шести женщин,  удостоенных этого звания. Нина жила в  Красноярске, где издавна была очень сильная секция альпинизма. Она ходила много с высотниками, поднялась на все четыре советских семитысячника – пик Коммунизма, пик Ленина, пик  Евгении Корженевской и пик Победы. Затем к этим вершинам для зачета  добавили еще гору  Хан-Тенгри (р-н Тянь-Шаня), без пяти метров семитысячник. Титул «снежный барс» – это почетное звание альпиниста, которое дается за покорение высочайших вершин Советского Союза.   
   Нина была невысокая, средней комплекции,  по характеру серьезная, не особо расположенная к шуткам. Но, как все альпинисты,  коммуникабельная, так что группу женским присутствием не отягощала. Шрамко, как потом оказалось, Нина знала давно – они вместе в одном из  кавказских  альплагерей проходили начальную подготовку.
   Третий наш участник –  Саша Конашенок –  жил в небольшом  городке Пенджикент.  Он работал в геологической партии –  занимался разведкой полезных ископаемых в горах Памира. Рассказывал, что нашел  богатое  месторождение золота, но по азиатским обычаям честь этого открытия присвоил начальник партии, по национальности, ясное дело, таджик. Так что  Конашенок был в  большой  обиде на Таджикистан, но, в общем, парень он был очень и очень неплохой, доброжелательный и отзывчивый.
   Я попал в группу  в качестве дополнения. Ввиду поставленных задач, планы восходителей не афишировались, все держалось в секрете.
   – Сделаешь пару-тройку руководств, с умными людьми походишь, что вовсе неплохо, соглашайся… –  пригласив на вечерний чай,  втолковывал мне Тимур. А я  и не против. Мне в то время было все интересно, от вершин я не уставал. 
   И вот наша группа  уже сходила на несложную гору  на схоженность и  далее работала по плану.
   После  восхождения на гору Адамташ мы, как говориться,  усталые,  но довольные, разбили лагерь на берегу озера Алаудин. Нужно было отдохнуть перед выходом на перевал. Припасы наши, к сожалению, кончились, а перекусить альпинист всегда готов. Такова уж специфика этого вида спорта. И надо бы такому случиться, что прямо к нам с перевала спускается  большая группа  туристов, большинство из которых были женского пола. Во главе этой живописной  группы  находился не менее живописный инструктор – Жюльен.
    В высокогорном районе  Памира  проживает  небольшая группа  таджиков, резко отличающаяся  обликом от основных представителей этой  национальности.  Как утверждают ученые-демографы,  горные таджики – это  потомки  воинов  из армии    Александра Македонского, почему-то оставшиеся  в горах.  Автору довелось купаться в озере Искандеркуль, где, по преданию, на пути в Индию, Александр Великий  купал своего коня Буцефала.  Не знаю, можно ли гордиться этим фактом? Может быть,  надо было умолчать, все-таки там  был конь, а здесь человек…
    Жюльен, как он хвалился, и был типичным представителем  горных таджиков. Правоту его слов подтверждали голубые глаза   и отличная от коренных таджиков  внешность. Он работал инструктором на турбазе «Варзоб», водил по маршруту плановых туристов.
   – Гена, – кричал он. – Как я рад встрече!  Как рад!
   Гену Шрамко, как оказалось, Жюльен, а по-простому, Жюля,  не просто уважал, а, можно сказать,  боготворил, считая его лучшим альпинистом всех времен и народов. Может,  имело значение, что оба они жили в Таджикистане? Не знаю, но уже через час, благодаря не умолкающему ни на секунду Жюле, туристы знали о  походах  Шрамко больше, чем, предположим, о  победах   героя гражданской войны товарища Котовского.
   Вообще, Жюльен был очень шумным и инициативным. На месте сидеть он не мог.
      Узнав, что мы голодны, он дал команду, и вскоре туристы сложили рядом с нами  небольшую пирамиду из продуктов. В связи с этим пришлось отложить до вечера наш подъем на перевал, уж больно в этой пирамиде счастья  оказалось  много всякой вкуснятины.
   Замечу, что с этого дня я уже числился в друзьях у Жюльена,   а это значило, что его гостеприимство еще более расширило границы.  Не однажды в будущем он нас при случае подкармливал разными деликатесами, не переводящимися у туристов. Говорили, что Жюля в прошлом был классным акробатом, а потому, завлекая  девушек в свои сети,  без страха делал стойку на отвесной скале озера Замин-Мулла (Змеиного). Не верить этому факту нет никаких оснований.
   Вот так мы и ходили…
     А подвожу я  рассказ к тому времени, когда наша группа  вышла на  траверс вершин  Мария – Мирали – Чимторга,  который уж очень сильно запал мне в душу.
   На листе бумаги легко манипулировать событиями и временами. Перенесемся сквозь время на  бивуак, который разбили четверо уже известных вам альпинистов  под вершинной башней  пятитысячной Мирали.  Чуть выше и правее, буквально  метрах в ста, одноименный  перевал,  с которого,  по несложным разрушенным скалам с полчаса до вершины. С  горы      открывается великолепный вид на Куликалонскую долину, где базируются альпинисты и откуда мы несколько дней назад вышли в свой многодневный поход. Но сам альплагерь «Артуч», так сказать базовые здания и сооружения, находится значительно ниже – в двух часах ходу вдоль одноименной реки. Сейчас он закрыт от обзора отрогом невысокой горы Уречь. Но система озер и проток, арчовое редколесье, окружающие вершины и перевалы просматриваются с вершины Мирали великолепно. Поздно вечером в темноте можно разглядеть даже бивуачные костры, хотя напрямую расстояние до озерного лагеря не менее 10  километров.
   Мы с Геной, оставив двойку готовить ужин, поднимемся по скалам на вершину – в 18-00 вечерняя связь. Разрушенный рельеф, небольшие стеночки в два-три метра для подготовленного  альпиниста трудности не представляют. Связь проходит в обычном режиме: «База, база, я  «Траверс»… Все нормально, все хорошо, находимся на вершине». Обычные слова обычной радиосвязи. Заканчивается связь обязательным словосочетанием «эс-ка», что означает «конец связи», вернее, «связи конец».  До утра, до десяти часов,  можно прятать рацию подальше.
   С  учетом дальнего выхода нам выдали с собой громоздкую рацию «Карат» весом  килограмма  в три-четыре. Чтобы работать на ней,  нужно было в разные стороны растянуть антенну и противовес, представляющие собой проволочные хвосты метров по пять длинной. Сегодня, когда в нашу жизнь прочно вошёл сотовый телефон, эта связь кажется смешной и нереальной. А прошло-то по временным меркам всего ничего, какие-то три десятка  лет.
   Закончив связь, мы с Геной примостились на гребне, молча наблюдая за тем, что творится в долине. В минуты просветления, а такое настроение порой бывает, наблюдая с огромной высоты землю, чувствуешь себя небожителем, словно душа твоя, оторвавшись от тела, носится в облаках по синему небу.
   – Слушай, – подал голос Шрамко, – давай-ка пустим ракету. Есть у меня с собой зелёная.  Пусть ребята  посмотрят да за нас порадуются.
   В горах красная ракета однозначно означает сигнал бедствия, просьбу о помощи. Какой вред может принести зелёная? Тем более, мы только что выходили на связь и сообщили на базу положение дел. Противопоказаний к зеленой ракете вроде бы нет. Так или приблизительно так думал я в тот момент.  Потом, по возвращению в лагерь, начальник учебной части Кудинов припомнит нам эту ракету. Но это будет ещё не скоро. А пока мы просто сидели на скальной вершине да смотрели на распахнутый перед нами мир. Каждый думал о своём. И, конечно, не мог я знать, что когда-то, да, когда-то в грядущем будущем, я еще не однажды буду стоять на  вершине Мирали, ставшей для меня неким символом, вершиной вершин. 
    
   А впереди, за вуалью будущего, ждало меня ещё многое: и радости, и горе, и несчастья. Но что смертный человек может знать о будущем? Наивный вопрос. Это сегодня, сейчас, оглядываясь на пройденный путь, я вижу и понимаю многое. Даже не так: вижу, чувствую, но порой понять все, что с нами происходило, я не в силах. А впереди были травмы и тоска больниц, была гибель друзей, но было и счастье, крупицы счастья. Вот ты стоишь на Горе, к которой стремился всей душой, к которой рвался всем своим естеством, каждой клеткой своего измученного тела. Разве это не счастье?

Мгновенья счастья призрачно легки,
ранимы, словно клавиши рояля,
где звук рождается касанием руки.
Вся жизнь – семь нот. Но разве это мало?

Мелодия то глуше, то ясней,
то вдруг исчезнет в громожденьи звука.
Ведь все проходит, и на смену ей
являются обыденность и скука.

И мир опять, как зебра черно-бел,
вослед за летом катят дни ненастья,

но счастлив тот, кто осознать сумел,
что жизнь сама уже большое счастье.
   
   Неужели человек до такой степени может быть фанатиком? Может! Но еще древние мудрецы остерегали: «Фанатизм опасен во всех его проявлениях». И с этим я согласен, кто бы спорил? Всё оно так, но что делать, если мысли о горах, о той заветной Горе, к которой рвётся душа, преследуют тебя днем и ночью, где бы  ты  ни был и что бы ты  ни делал. Альпинизм для нас был в то время образом жизни, все было подчинено ему и только ему. Работа, карьера, жизненные блага, порой и семья - всё приносилось на жертвенный алтарь альпинизма. И принесено не по принуждению, а по желанию, страстному желанию рвущейся в небо души. Фанатичная вера позволяет (или принуждает?)  на многое закрывать глаза, не видеть того, что идёт в разрез с твоим пониманием жизни. Добавим, для ясности, еще и высказывание    Аристотеля: «Юность сама – некий вид безумия».
   Это, возможно, я сейчас такой умный, легко рассуждать,  лежа на диване, а тогда, в июле 1981 года мы с Геной Шрамко просто сидели на холодеющих камнях  вершины и смотрели на гаснущий в долине день.
   После первой ракеты Гена запустил еще две. Зеленые огоньки рассыпались в седеющем небесном пространстве. Кое-где в долине, у невидимых палаток, замерцали еле приметные языки костров. Вечер, тихий вечер ложился на Куликалонскую долину, и над перевалом Чикурак уже зажглась первая ранняя звезда, имя которой Венера.
   Аукнутся нам еще эти ракеты!
   Когда мы вернулись из очередного похода на Куликалоны, Кудинов, в то время он был начальником учебной части альплагеря, долго чихвостил нашу группу за допущенные безобразия. Но на авторитетного Шрамко просто так не наедешь.
   – Ракеты-то были зеленые, – твердил он свою правду. – Зеленые!
   – Нам еще красных только не хватало, – распекал нарушителей лагерного спокойствия начуч. – Мы волнуемся, мы думаем… Неужели у вас ума не хватает понять,  что любые ракеты в районе  – ЧП. Вот если бы вы все заранее обговорили…
   Наверное, последнюю фразу  Кудинов  сказал не подумав. Ибо уже со следующего нашего восхождения  Гена выговорил у начспаса разрешение на запуск ракет. А их у него оказалось более чем достаточно, чтобы вся наша дальнейшая вечерняя радиосвязь сопровождалась праздничным фейерверком.
   
   Утром, попив чайку, вышли мы с перевала к вершине Чимторга, высшей точке Фанских гор. Сначала по снегу под скальную стенку,  по которой навесили веревку для выхода на основной гребень, представляющий собой громадную подкову, подводящую к вершинному взлёту.
   Здесь нужно сделать маленькую оговорку. Хотя я числился руководителем группы, ясное дело, все мы попали  под давление авторитетного Шрамко. А Гена был бы не Гена, если бы всё шло просто да гладко. Он считал, что знает,  что делать, и претворял в жизнь эти знания без оговорок.
   – Веревку оставляем на скалах, чтобы на спуске времени не тратить. Будем мы еще  в этих веревках путаться…  Дальше все просто. Пошли…
   Мы и пошли. Влево, к виднеющимся вдалеке Мутным озерам, гребень обрывается полутора километровым сбросом. Справа, под скальными стенами, тянулся язык ледника, сбегающего в ущелье Зиндон. Идти по гребню несложно, но душу подогревает  реальная возможность срыва. Ощущение постоянно присутствующей опасности обостряет все органы чувств: снег становится белее, тени более черными, скалы смотрятся уже не серыми, однообразными,  а бурыми, красными, фиолетовыми…
   Идем быстро. На четверых у нас одни кошки, отданы они, конечно, Нине.  У неё же, как у девушки, единственный на группу ледоруб. У нас с Канашенком в руках по скальному молотку, в случае необходимости ими можно придерживаться за  снежный склон. Гена вооружен  лыжными палками, на которые он при ходьбе опирается.  Ещё раннее утро, снег на предвершинном взлете очень плотный. Ступени практически не выбиваются, от удара ноги остается на склоне только небольшое углубление сродни царапине, не позволяющее ботинку соскользнуть. Забиваешь в снег молоток, затем переставляешь одну ногу, затем вторую, опять работает молоток и т. д. Вот так и пробираемся  потихоньку вверх по склону, а крутизна градусов шестьдесят и, главное, есть куда падать.  Но вот и седловина между двумя вершинами, отсюда сотня метров до высшей точки.
   Пишем записку, осматриваем окрестности – и быстрее вниз, к нашему маленькому лагерю у перевала. Палатка – это твой дом, где ты находишь приют среди безбрежного мира вершин и звезд.
   На спуске Саша Конашенок  не удержался и пролетел по склону метров пятьдесят. Но не ушел  ни вправо, ни влево, а выкатился по снегу  прямо к началу подъема.
   – Цепкий парень, – скупо прокомментировал происшествие Гена, заметив округлившееся глаза Нины. – Если по дурости не разобьется, хорошим альпинистом станет.
   
   На бивуаке непорядок. Альпийские галки, на такой высоте  они, единоличные хозяйки,  распотрошили наши прикрытые плащом припасы: хлеб, печенье, остатки сала.  Собираем палатку, пьём чай и быстрее вниз. С Мумджи ещё в лагере  договорились, что он будет ждать нас в определенный день и час на дороге,  что ведет к кишлаку Зимтут. Но чтобы туда попасть, надо ещё спуститься с перевала, пройти через два громадных завала, состоящих из  обломочных пород – итог знаменитого Памирского землетрясения 1911 года.
   По пути у огромного пятиметрового окатанного валуна растет абрикосовое дерево. Несмотря на то, что на календаре уже начало августа, плоды  еще  только начинают созревать. Трава под деревом усыпана паданками, но на дереве абрикосы  ещё зеленые. Четвертый день путешествия дает себя знать:  хочется не просто чего-либо вкусненького, а все даже проще– организм требует зелени. Все четверо ползаем на четвереньках под деревом, выбирая  из  опавшего абрикосового изобилия,  что крупнее  да послаще.  Вдруг, совсем неожиданно, утыкаюсь носом в чьи-то желтые сапоги. Поднимаю голову: надо мною стоит старый таджик в очках и при тюбетейке. Глаза за очками смотрят понимающе, всезнающе…  Кивает одобрительно головой, мол, кушайте, кушайте… Это, как потом выяснилось, был владелец абрикосового дерева, хозяйский кош стоял на противоположной стороне реки Зиндон, куда вел мостик, сооруженный из арчи.                Старик был интересным: знал народную медицину, читал книги на арабском языке. Сразу замечу, что в 1986 году огромный сель, сошедший после двухнедельных ливней, укрыл собой абрикосовую поляну и окрестности примерно метров на пять.  Уцелел ли кош таджика, трудно сказать. При расспросах никто ничего вразумительного сообщить не мог, но хочется верить, что мудрый старик и его семья не пострадали.
   Я в это время был с самаркандскими сборами в ущелье. Рельеф местности изменился до неузнаваемости. Возможно,  после вышеописанных событий начала века  это был очередной меняющий ландшафт,  катаклизм. Но землетрясения, конечно, более существенно меняют  вид ущелья, образовывая   завалы и озера. В уже  упомянутый  1911 год  путь реке Мургаб на Большом Памире перегородил огромный завал, вследствие чего образовалось большущее  озеро.  Но имеется на Памире, по утверждению ученых,  ряд завалов явно доисторического происхождения: Чартымский, Заркульский и др.
   
   На дороге через восемь часов спуска нас уже поджидает машина КСП. Авторитет Шрамко работал безотказно.
   – Нина, – сказал Тимур. – Крепись. На Победе погибли Беззубкины.
   Нина заплакала, забилась на заднее сидение  и до самого лагеря не проронила ни слова. Вечером, собравшись за столом, помянули друзей Нины, с которыми она не однажды поднималась в горы. Роза Беззубкина  носила  звание «снежный барс», но, как это ни печально,  никакие  звания от смерти не спасают.


ЕЩЁ РАЗ ОБ АЛЬПИНИЗМЕ
      
   Каждый раз, когда после перерыва я сажусь писать, начинают одолевать сомнения: то ли пишешь, о том ли?.. Будут ли эти записки кому-либо интересны? Но память моя неугомонна,  то и дело тревожит она, казалось бы, давно забытые всеми события, заставляет меня мысленно  возвращаться  в минувшее, в то, что было, что изменить никто не в силах. Ох, уж эта мне память…

О, если б конь мой не устал!
Я ускакал бы в край далекий,
где у горы ручей широкий,
журча, в долину убегал.

Я не считал года, а жил,
душой купаясь в вечной сини,
где часто силуэт орлиный
над тихою землёй кружил.

Вдаль от костра тянулся дым,
дым горький от арчовых веток,
а чай из котелка был крепок,
и я тогда был молодым.

Как хорошо, мои друзья,
с надеждой жить, в удачу верить,
земную твердь шагами мерить,
в пути ища смысл бытия.
 
Что делать с памятью моей?
Года ушли, не возвратятся…
Лишь иногда в ночи приснятся
гора, долина и ручей. 2000 г.
   
   Чем наша память отличается от наших снов, пронизанных болью видений? А больно оттого, что все прошло, все в прошлом. Многих  из тех, кто когда-то был рядом с тобой, нет уже на белом свете, и это самое грустное.  То,  что было, что нас тревожило и волновало, чем мы жили, осталось лишь в памяти живущих, да и многих ли тревожит эта память, как сегодня меня?  Жизнь все и вся ставит на свои места. Река жизни к своему истоку делается шире и спокойнее. Ну,  была она ручейком, бойким и говорливым… Что о том думать? А сейчас, сегодня она тихо и спокойно катит волны к устью, и уже недалек час, когда она вырвется на волю из берегов, растворится в океане Вселенной,  куда она так настойчиво, день за днем бежала, рвалась, катилась. Что ж, все верно, так оно, должно быть, так оно  и будет… Или приблизительно так…

Тропинка петляет вдоль Сожа,
в пустынных просторах печаль,
и жизнь наша чем-то похожа
на реку, бегущую вдаль.

Она неуемна весною,
преграды нет буйным волнам,
что тащат бездумно с собою
так много ненужного нам.   

Но лихость не вечна, и волны,
оставив озера в лугах,
умерив свой нрав непокорный,
стихают в родных берегах.

С землей распростившись навеки,
презрев счет побед и потерь,
мы в вечность уходим,  как реки
уходят в безбрежность морей. 2000 г.
   
    Долгая, не совсем простая жизнь успокаивает, заставляет смириться. Но ведь было, я ведь помню, я ясно вижу сквозь время: и белоснежную гору Чимторгу, подпирающую собой черное небо,  и скальный  крюк, который я вложил в руку  лежащему  в гробу  Тимофею Киму.   Я вижу  Генку Смирнова, у него я обычно останавливался в Самарканде, Генку, гусара и весельчака, разорванного  лавиной на части. Я помню и вижу  Соню Тухватулину,  мы с ней были в одном отделении в школе инструкторов альпинизма. Соню со склона унесла лавина, и ее нашли внизу, у лавинного выноса, удавленную страховочной веревкой.  Я помню и вижу многое, о чем  не напишу, просто не смогу написать. Да и разговор наш вовсе не о смерти,   разговор наш о жизни, о том, что надо жить, несмотря ни на что.
     Видеть, понимать, осмысливать происходящее… Может быть, уже этого достаточно, чтобы жить. А еще, пока мы при силах и здравом уме, можно путешествовать, видеть диковинки божьего мира, видеть восходы и закаты. Разве этого мало?

Набежал ветерок и стих…
Чайка жалобно в небе плачет…
Наша жизнь на земле – лишь миг,
но прожить этот миг – удача.



ТИМОФЕЙ  КИМ
               
                «Упаси нас, Господи, от смерти, прежде чем   
                мы сами не будем готовы умереть».
                Фрэнсис Чичерстер.
   
    На дворе  1980 год. Кончился альпинистский сезон, ранняя осень, заявляя о своих правах, уже красит охрой листья деревьев.    Нашу  компанию, состоящую из трех  человек, украшает своим присутствием  девушка Света. Погостив несколько дней  в родительском доме  Кима в райцентре  Гулистан,  мы отправляемся по железной дороге дальше, в Саратовскую область. Здесь, недалеко от городка  Урбах,  родители Тимофея  работают в поле, выращивая лук.
   В этих краях до Великой Отечественной войны жили немцы Поволжья. Их согласно сталинской теории переселения народов выселили в Казахстан, где они худо-бедно дожили до 70-х годов  двадцатого века.  С этого времени начался массовый отъезд, напоминающий бегство, уже по своей воле в Германию. Корейцы тоже оказались в Узбекистане не случайно, раньше они жили где-то на Дальнем Востоке.
   Маленькая колония, полноправными членами которой были и родители Кима, жила прямо посреди  поля.  Деревянный каркас, обшитый рубероидом, имитировал крохотный домик.    В саратовских степях ночью довольно холодно, потому  жилье  отапливалось специальной печкой, работающей на солярке. Запах гари, отравляющий общую атмосферу жилья, компенсировался теплом.
      Издревле корейцы считаются в мире признанными полеводами. Иному  кажется, что вырастить в поле лук или иной  овощ  проще простого.  Сделать это  можно,  да и вы, вероятно,  много чего вырастили  на своей даче, здесь  я подымаю руки, но осуществить этот процесс в промышленном масштабе, экономически выгодно, ох,  как не просто. А у корейцев все получалось  как надо.
   Чтобы сильно не углубляться в «луковый»  вопрос,   скажу лишь, что бригада корейцев, в которую мы прибыли,  сдавала  столько лука совхозу, что он   одним махом  полностью выполнял и перевыполнял план по  валовой сдаче овощей государству. Это было главное, а  сколько уже со всего этого имел директор сельхозпредприятия, пусть останется маленькой финансовой тайной. Ведь и в нашем, полностью прагматичном  мире, должны быть еще хоть небольшие тайны. Как же без них жить простым людям?
  Таким образом, отработав в поле с ранней весны по осень (труд, поверьте, нелегкий), бригада отбывала в родные края на отдых. Поделив луковый заработок на 12-ть месяцев года, мы увидим, что месячный «оклад» корейца-полевода приближался к заработку кандидата сельскохозяйственных наук,  работающего в НИИ соответствующего профиля.
   Но вернемся на луковое поле…
   Приезд гостей всегда радость, потому и бригада решила отметить такой день праздничным ужином.  Для такого случая решили готовить и соответствующее   столу блюдо – кукси.  А приготовить подобный деликатес  совсем непросто, уж поверьте мне.
   Настоящее кукси, да простят меня приверженцы движения «зеленых»,  готовят из молодой собаки.  Но сразу предупреждаю, съеденное нами блюдо было приготовлено из тривиальной говядины. Собак в округе видно не было, может быть, к тому времени, их уже всех съели. Нельзя исключить   и такой вариант.
   А что нужно для приготовления этого, приятного во всех отношениях кукси? В то далекое время (как все-таки быстро оно летит!), кроме обязательно присутствующих  муки и мяса, необходим был и …  домкрат от грузовой машины. Длинная вермишель в те годы в магазинах не продавалась, желающие вынуждены были готовить ее кустарным способом.
   Домкрат был слегка переоборудован, и представлял собой своеобразную мясорубку,   ручка которой была заменена горизонтально ходившим рычагом.  Рядом с домкратом, чтобы выдавленное тесто не слипалось, стоял большой чан с кипящей водой, куда и ползла   изготовленная вермишель.  Мы с Тимофеем по очереди работали с домкратом, а Света помогала мешать тесто.
   Полдня мы готовили полуфабрикат кукси, но и дальнейший процесс был не прост. Ибо приготовить блюдо корейской кухни, не имея соусов и приправ, просто невозможно. «Ну и как это ваше кукси на вкус?»– спросите вы.  Заверю сомневающегося товарища: блюдо у нас получилось отменное, вкусное и сытное.  Избалованному обилием деликатесов гурману оно, может быть, показалось бы излишне острым, на что отвечу: это  специфика  корейской кухни. Мне кукси понравилось, и не только своим внешним видом, но и вкусовыми качествами.   Надо еще  учесть, что в горах я находился с начала лета, а сейчас на дворе был уже  октябрь, так что аппетит за это время сформировался сродни волчьему.
 
    В Белоруссии деревья позолотила осень,  а  в заволжских просторах леса нет,  у нас тут    только овраги и несколько  озер, заросших вдоль берега осокой. Облюбовав одно из них, наша тройка  после трудового дня шла смотреть на закат.
   Багровое солнце отражалось в стеклянной воде; по озеру навстречу нам тянулась, чуть дрожа,  слепящая дорожка;  недвижно щетинилась  у берега зеленая полоска осоки. Мы, за долгий день   наговорившись и насмеявшись, тихонько   сидели на склоне оврага, дожидаясь самых волнительных минут, когда солнце краем своим коснется далекого    горизонта. Словно боясь потеряться в огромном белесом небе, сбились в стайку на западе тощие, чем-то похожие на рыб, тучки. Настает минута –  и край неба вспыхивает  радужным предзакатным светом. На воде отсветы рождающейся зари еще ярче, еще кровавей…
   Смотришь на озеро, на умирающее солнце, на закатное небо и  не перестаешь удивляться чудесам Божьего мира. Уходящее за горизонт солнце рождает в душе легкое чувство тревоги и необъяснимой грусти…  Хорошо вечером смотреть на закат, веря, что следующий день непременно настанет.
   С собой на озеро для полноты  удовольствия  мы брали арбузы и дыни, которые выращивали корейцы на своих «приусадебных» участках. Изголодавшись за лето,  мы поглощали их немыслимое количество,  но не могли, как ни старались, справиться со взятыми с  запасом   овощами.  Глазу всегда всего мало… Излишки,  что у нас оставались от трапезы, приходилось прятать  «до следующего раза» в прибрежную осоку. Но на завтра, как в День сурка,  все опять повторялось, во взятых арбузах  вновь оказывался перебор.  Запасы в осоке росли с каждым прожитым днем, и наша маленькая компания  могла бы открыть торговую точку по продаже бахчевых, но в окружающем пространстве,  кроме нас троих и артели   корейцев,   живых людей больше не наблюдалось.
   Садилось солнце, быстро темнело, и мы возвращались в уже ставший родным картонный домик, где нас ждал вкусный ужин и сон на импровизированных нарах.
   Но вот неутомимый поезд везет нашу веселую троицу в столицу Родины – Москву. Здесь, переночевав у случайных знакомых и осмотрев кое-какие достопримечательности,  берем билеты на Гомель.   Хочется домой,  приелась   нам цыганская кочевая жизнь. Погостили в Гомеле, проводили Кима в Минск, договорившись вновь встретиться  через неделю в деревне Побоковичи, в старом  доме моей бабушки.  Вот так, болтаясь по городам и весям, и закончился для меня тот год.
   
   Весна началась с восхождения на Эльбрус. Минчане, готовясь к летней экспедиции на пик Победы, решили провести сбор на Кавказе, выбрав объектом восхождения  его высшую точку.   Ким был с минчанами, а я  находился в составе гомельской группы, было нас, если не изменяет память, человек шесть. Кроме двух групп,  работающих по личным планам (Минск и Гомель), в мероприятии участвовало несколько спортивных отделений  начинающих альпинистов, тренерами у них значились минские инструкторы.
   Эльбрус – гора не простая. В хорошую погоду на нее, то есть на одну из ее двух вершин, может взойти  любой физически здоровый  человек. Эта теория  не однажды подтверждалась практикой, о чем говорят проводимые руководством Кабардино-Балкарии массовые альпиниады.  По официальным данным на вершину поднимались и рабочие,  и колхозницы, даже,  может быть, в одной связке. О такой возможности нам говорит чудесная скульптура  Веры Мухиной, где вышеупомянутые представители двух классов пролетарского общества объединены, как альпинистской веревкой,  идеями равенства, братства и международной солидарности трудящихся.
   
   Балкарец Чокка Залиханов совершил свое последнее восхождение на гору Ошхамахо (так по балкарски называют Эльбрус) в 107 лет. А всего их у него было 208. Не верить статистике нет никаких оснований, как нет причины не верить книге «Воспоминания о Ленине», где говорится, что в августе 1913 года,  В. И. Ленин вместе с Сергеем Багоцким, взошел в Польше на пик Рысы (2498 м.). Из Зеренберга он писал Инессе Арманд: «Я часто изучаю Бедекера… не бывает ли коллективных восхождений на большие высоты…»
   Здесь уместно будет рассказать короткую историю, о пребывании Владимира Ильича в Польше.
   На календаре бытия двадцать первый век, наши дни. Товарищ Зюганов заказал известному российскому портретисту Шилову эпическое полотно: «Ленин в Польше». В активе художника были уже многие известные миру личности: от английской королевы до шейхов Саудовской Аравии. А обещанный компартией России гонорар способствовал тому, что уже через полгода картина была готова.
   Опушка редкого леса. На переднем плане отражает облака тихая речушка. У небольшой разлапистой ели - шалаш. Полянка перед ним забросана окурками и  пустыми бутылками. На одной из них  хорошо читается надпись на наклейке: «Коньякъ». Буква «ъ» позволяет наблюдателю  определить  время происходящих событий. Людей не видно, но у входа в ветхое  жилище  стоит пара кокетливых  ботиночек и явно мужские сапоги. В самом же шалаше, сквозь легкий сумрак,  угадываются обитатели. «Кто это?» – задал вопрос Зюганов. «Неужели не ясно? Это  Феликс Дзержинский и Надежда Крупская», – комментирует полотно мастер. «А Ленин где?» – строго спрашивает Зюганов. «Ленин – в Польше».
    Отличился в свое время и Сергей Киров. Летом 1910 года он в составе большой группы взошел на вершину горы Казбек. Вот что сам он писал об этом восхождении: «Число бывших на вершине Казбека смельчаков было настолько ограничено, что их знали наперечет. Имена их произносились с каким-то благоговением».
   Так что массовые восхождения, как видит читатель,   не такая уж и редкость.
   На Эльбрусе я  уже несколько лет тому назад  был и мог бы рассказать о параде на его склонах, в котором выпало счастье участвовать, как   нес я на вершину   очень важную  часть разборного бюста В. Ленина,  который  вскоре был смонтирован представителями Белоруссии на высоте 5642 метров.  Но пока, до поры до времени, с рассказами повременим.
    Эльбрус – это бывший вулкан, и порой по неизвестным причинам из глубинных разломов и трещин начинают выделяться газы фумаролы, которые сильно угнетают психику, вызывая головную боль, а порой и галлюцинации. Не хочется пугать читателя, но количество погибших на этой горе людей  давно уже превысило  двузначную цифру. Одну единицу к ней добавило и наше, невинное поначалу мероприятие.
   Мела уже поземка, когда гомельская группа  поставила  палатку на перемычке. Высота  – 5200 метров. Отсюда путь раздваивается,  можно идти, по желанию восходителя, на любую из вершин Эльбруса:  западная –  немного посложнее, восточная – попроще. Мы намерены ночевать  на высоте, нам   спешить некуда, у нас дальние цели. Сейчас нам нужна  акклиматизация, на вершину мы пойдем завтра. Минчане обосновались несколько ниже нас, разыгравшаяся метель мешает  толком рассмотреть их палатки. Все остальные, в общей сложности чуть больше двадцати человек,   ушли покорять вершины. Уж такая непростая задача у альпинистов.
   И умничанье мое не совсем в этот вьюжный вечер  уместно (а уже вечер!), ибо непогода разыгралась не на шутку, а восходителей, которые уже должны идти на спуск, не видно.
   Нам-то что? В палатке поет свою незамысловатую песенку примус, кипятится чай…  Уж пора бы и отужинать, но волнение тихо и незаметно вползает в душу. Путь у восходителей только один – мимо наших палаток вниз, к хижине «Приют одиннадцати», что стоит на высоте 4200 метров. Простой подсчет говорит нам, что альпинистам нужно спуститься на полтора  километра, чтобы  попасть к своим палаткам.
   До глубокой ночи мы, контролируя тропу, кричали, подавали сигналы фонарем, выходили  на поиск в кромешное месиво из ветра и снега,  но ни один человек с  восхождения не вернулся.         Ураганный ветер и снег, словно сговорившись, старались изо всех сил, чтобы замести следы незваных гостей. Полные  самых скверных  предчувствий и прогнозов, мы  без сна лежали по своим палаткам. А ниже, на уровне города Минеральные Воды, в это время цвела сирень…
   Среди ночи вовсе как бы без видимой причины стало плохо Феде Карпенко. Он с трудом ориентировался в окружающем пространстве, а потом начал и вовсе  уходить от нас,  потихоньку переселяясь в  собственный мирок   воспоминаний и грез.
   На Кавказе высота переносится человеком значительно тяжелее, чем на Памире.  Я думаю, что эта особенность зависит от  географической долготы местности и, соответственно, от влажности.  Отмечено, что 3000 метров на Кавказе соответствует 5000 м. в Гималаях.

   К утру  Федя впал в стойкое состояние прострации. Мы, как могли, возились с ним: поили горячим чаем,  влили в него немножко спирта, но состояние его только ухудшалось. Это  вносило дополнительный черный штрих в общее и так невеселое настроение.    Обстановка за перкалевыми стенами палатки не радовала: ни один человек с вершин Эльбруса не спустился.   
   Буран не стихал. Радиосвязь мы с базой поддерживали, но у вышедших наверх групп, а их насчитывалось  четыре,  радиостанций с собой не было.  Обсудив с минчанами создавшееся положение,  а  они к тому времени перебрались в  глубокую ледовую трещину, там было комфортней и теплей, чем в палатке, мы вышли в поисковый поход. Прошли седловину, спустились   по склону метров на триста, но следов восходителей нигде замечено не было. Только снег, лишь девственный снег во всем видимом мире.
   Впереди кто-то замечает торчащую из снега лыжную палку, у ручки трепещется на ветру красная тряпица. Рядом, скрючившись, лежит уже не человек, а холодное тело. Вот так гипотетические неприятности начали претворяться в реальные…
   С потерей высоты буран поутих, видимость улучшилась. Несколько вдалеке, ниже и правее, вдоль черного скального гребня бродят люди. Кричим… они отзываются… идут навстречу. Это одно из потерявшихся отделений, всего шесть человек. Они слегка поморожены, замерзли, но держатся неплохо, могут передвигаться  сами. Холодная ночевка на высоте никому здоровья не прибавляет, а как бы даже наоборот.
   Проясняется ситуация: понадеявшись на то, что погода не ухудшится, инструкторы повели альпинистов на восточную вершину. Уже на спуске, когда буран разыгрался не на шутку, начались сложности с ориентированием.  Один из участников настолько замерз и ослаб, что не удержался и пролетел по склону добрую сотню метров. Это и решило его участь: травмировавшись, он уже не смог перенести холодную ночевку.  Все остальные, а ночевали альпинисты в наскоро   вырытых снежных ямах, к утру начали спускаться по видимому склону, считая, что они на верном пути. Но склон этот вел совершенно в другую сторону – в  безлюдные в эту пору ущелья Западного Кавказа. Все это уже знали и понимали мы, а измученные холодом  люди стремились с ледяной вершины только вниз, к зелени, к воде, к майскому солнцу.
   Пережив еще одну ночь  на седловине, мы, обшарив окрестности и никого больше не встретив, завернули в палатку  потерявшего связь с внешним миром Федю, увязали меж собою найденную группу восходителей и, эвакуировав лагерь, начали спускаться.  Дважды  к нам навстречу за эти дни пытались выйти спасатели, в Приэльбрусье уже были объявлены спасательные работы, но пробиться выше скал Пастухова (4600м.) сквозь сплошную пелену снега они не смогли.
   Все кончилось против ожидания лучше,  чем думалось: все восходители, лишь слегка поморозившись и оголодав, остались живы, но выходили альпинисты из ущелий Западного Кавказа еще в течение целой недели. Так что поволноваться и понервничать  времени хватило. 
   Как начнется год, говорят мудрецы, так он и кончится. Как бы мне хотелось, чтобы это было не всегда так…
   Согласно закону вращения земли вокруг солнца в северное полушарие пришло долгожданное и желанное лето. И все, чем заполнялась наша незамысловатая жизнь, будто сорвавшись с привязи, побежало, понеслось, помчалось… Словно ветер, неуемный ветер гор, как поземку, погнал по склону подвластное ему время. Пока день и ночь приходят и уходят, превратностям судьбы не дивись.
   В июле месяце при спуске с вершины СОАН (Фанские горы) погиб минчанин Федя Карпенко. С ним навечно связала судьбу альпинистской веревкой Нина Харлип.
   А вот уже пропыленный насквозь лагерный грузовик несется сквозь ночь, выискивая дорогу в Гулистан, родной город Тимофея Кима. В кузове, рядом с гробом, я и Люда,  уже не жена Кима, а вдова.
   «Что же это такое? – думаю я. – Что же это такое?..  Все, Тимоши рядом со мной уже никогда не будет… Никогда… И почему именно он?»
   Обидно, горько, происходящее с трудом осмысливается, но глаз  раз за разом натыкается на что-то длинное и черное, что громоздится по левую руку от меня. И хотя ночь непроглядная и под тентом грузовика темным-темно, мне ясно  видится будущее: все мы по большому счету обречены…  Рано или поздно так или почти так будет с каждым из нас.  Это альпинизм… В душе нет страха, нет никакой надрывной истерии, в душе просто царит какая-то пустота, полное безразличие. Мне стыдно признаться, но именно так я в тот момент  и думал. А будущее, как это ни грустно, не раз подтверждало эти мои скорбные мысли.
   Поплутав в лабиринте улиц,  находим знакомый дом. Стучу в закрытую калитку, долго стучу. Навстречу бросается сестра Тимофея – Ира. Мы с ней симпатизируем друг другу, почти  дружим.
   – Молодцы, что приехали. Вот радость-то!
   Не знаю, вернее не помню, да и не в том суть, как я сумел найти и сказать хоть какие-то слова. Но радость с этой минуты надолго покинула небольшой домик, завитый у входа виноградником.
   Похоронили Тимофея на местном кладбище.  На траве, недалеко от могилы, накрыли поминальный стол. Советские корейцы – православный народ, но придерживающийся  своих, несколько отличных от славян обычаев и традиций.   Как-то сразу покорились судьбе старенькие родители Кима, может быть,  за этим стоял громадный жизненный опыт? Я плохо еще знал  жизнь, и потому сильно переживал.
   Убежал прочь, будто боясь оглянуться на содеянное, сентябрь. Жизнь продолжается, и скорый поезд, безразлично постукивая на стыках колесами, мчит, несет меня к родному порогу. Еще один альпинистский сезон позади… Стучат, стучат, как проклятые,  колеса, навевая грустные мысли. А ведь я помню, я хорошо помню, как хмельные от жизни, полные планов и оптимизма,  мы возвращались домой в прошлом году. Как нам было весело и хорошо вместе! А сегодня, подводя итоги, что я вижу? Тимофея рядом больше нет,  и никогда уже не будет. Света, так и не дождавшись предложения, быстренько  вышла замуж и куда-то уехала. И вот я один со своими невеселыми   мыслями возвращаюсь в родной город,  где меня, кроме отца с матерью, никто не ждет.    
      Вот строчки,  посвященные памяти Тимофея Кима:

Как трудно жизнь чужую уберечь!
А мы порой судили так беспечно
о линиях судьбы, считая, жить нам вечно,
и не для нас висит дамоклов меч.

Но краски дня всегда стирает ночь,
я объяснюсь, надеюсь, вы поймете,
ведь я такой же, из костей и плоти,
так чем, скажите, мог я вам помочь?
   
О Господи, их души упокой!
Я помню всех, ребята это знают,
и часто в памяти картины оживают,
где все мы вместе. Там и ты живой. 2001 г.


ЛАГЕРНЫЕ  ДЕЛА
   
    В 1982 году в составе сборной команды альплагеря «Артуч» я стал серебряным   призером чемпионата Средней Азии и Казахстана. На следующий год мы участвовали в чемпионате Советского Союза, но не совсем удачно. Пережидая непогоду, потеряли день и, идя по чрезвычайно сложной северной стене  на гору Чанчахи (Кавказ),   утратили шансы  вернуться к контрольному сроку. В итоге первое место получила команда,  вышедшая на довольно простую  гору, а мы  заняли только пятое место. А ребята  у нас в команде были  очень сильные.

КРИК  В  НОЧИ
   
   «Чтоб ты удавился!» – крикнул во сне Витя Бурханов. В комнате повисла гнетущая тишина.
   Голубев думал о том, кого конкретно  имел в виду инструктор  Бурханов. Уж не змею ли пригрел на своей груди начуч? Конечно, случалось,  и не раз,  направить  Витька на верную дорогу  матерным словом.    Под горячую руку чего не скажешь, чего не сделаешь,  но если человек  «русского языка не понимает?»  А  ведь еще в прошлом году на заключительном банкете в лагере он клялся и божился: «Отца родного не надо, Голубев есть.» – «Теперь дело вон как обернулось, – подумал напоследок  начуч, и от этих горьких мыслей впал в тоску.  – Эх, Бурханчик, Бурханчик…»
 
     Дима Степаненко не спал и отчетливо  расслышал сказанные слова. «Да, – думал он, – век живи – век учись. Ведь я Витька за брата считал, с ладони его кормил.  Сколько за спиной всего хорошего, а у дружка, оказывается, камень за пазухой. Эх, человек, человек, – горевал кандидат технических наук Степаненко,– хуже зверя дикого нынче человек».
   Дальше он стал размышлять о пагубном влиянии среды. «Витек, по-правде  говоря,  не виноват –  это  улица из него негодяя сделала. Парень он вовсе не плохой, когда трезвый. Нет, очень даже неплохой человек Бурханов. Надо бы с ним утром переговорить, а то этаким макаром не за понюшку табаку пропасть может».
 
    Соловей Олег Матвеевич тоже, как это ни странно, принял проклятие  на свой счет.  «Ишь, – думал он. – Таню ему захотелось…  А это ты видел? – Соловей дернулся под байковым одеялом, но  понял, что ничего Бурханов не увидит, и вновь затих. Он вспомнил милое личико Татьяны,  и сердце зашлось в страстной истоме. «Не видать тебе ее как своих ушей», –  прошептал Соловей и от предчувствия близкой удачи весь разомлел, перевернулся  с боку на бок  и спокойно уснул.

   Саша Васильев, так уж случилось, тоже не спал.  «Ах, ты,  поганец, – сказал про себя Васильев и призадумался… – Вина пожалел, мать твою растак…  Да разве мы не поровну пили?  Или тебе мало показалось?  Три бутылки сухенького на нос, вроде бы под самую завязку, а он такое в голове держит. «Всего не выпьешь» – припомнил Саша наказ своего деда Василия Еремеича. Надо бы завтра эти слова Витьку сказать. Нехорошо друг другу зла желать, не по-людски все это.  И слова  какие обидные подыскал: «Чтоб ты удавился…»  А семья? А мои дети? О том он подумал? Конечно,  нет, лишь о своей глотке думает»,– расстроился совсем Васильев, вздохнул… и тут же захрапел. И привиделась ему во сне родная сибирская сторона, тайга и тихая речка. Но не будем вмешиваться в чужие сновидения, некорректно это.

   Проснулся от крика и Валера Балезин. Начало фразы он прослушал, но концовку уловил четко. «Удавился…  Кто? Зачем? И почему? Ведь есть и другие способы свести счеты с жизнью. Например, прыгнуть со скалы. Приехал бы к нам на Столбы, залез повыше, на тот же, предположим,  Токмак, да и прыгнул вниз.  Но все-таки  интересно, как он давился? Какой узел вязал на веревке?  И какая была веревка? Если «эдэльрид», то, конечно, нет ничего удивительного. Она слона выдержит. А может, он давился «мамутой?» Тоже хорошая веревка…  В каталоге альпинистского снаряжения  в переводе на доллары…»  И  Балезин, забыв изначальную мысль, стал думать о западном каталоге, о ценах на снаряжение на мировом черном рынке, и о многом другом, о чем думает порой ночью высококвалифицированный альпинист.

   А рядом с Бурхановым лежал и уж, конечно, все слышал еще один гражданин. Фамилию его, мы, по понятным причинам, упоминать не будем. Да и что, честно сказать, фамилия?  Сегодня она у вас одна, завтра другая. А для нас главное – это человек.
   «Говори, говори, – думал данный товарищ. – Это все слова, подобное мы уже не раз в свой адрес слышали. Главное, чтобы до дела не дошло. Паренек-то он здоровый, бросится душить – не отобьешься. Надо бы на следующую ночь под голову молоток положить, чем черт не шутит? Бывали ведь случаи…»
   И альпинисту вспомнились те уже былинные  времена, когда ему, ввиду сложившихся жизненных обстоятельств пришлось некоторое время провести в психо-неврологическом диспансере. Проживал там один детина – старшина сверхсрочной службы. Так была у того старшины придурь: обычно часа в три ночи любил он поднять отделение в атаку. Грезились бывшему фронтовику германские окопы. «За мной! За Сталина!» – ревел он дурным голосом, увлекая за собой в больничный коридор психически ненормальных  И, главное, непременно возвращался в палату, чтобы проверить, кто не поднялся в атаку. И горе было трусу. Дважды свой призыв старшина не повторял. Ну,  а кулачищи у него были,  что твой арбуз». Здесь мысль альпиниста, словно  потеряв опору,  забуксовала, а потом и вовсе запуталась в обрывках воспоминаний и грез.  «Арбуз всем хорош,– думал он,– а дыня все-таки лучше. Взять, к примеру, мирзачульскую. Что твой поросенок, такая же  толстая и жирная. Свинина, бесспорно,  хороша. Но плов лучше всего готовить из баранины, это как белый день ясно. Надо бы Худжали сказать, чтобы баранов завел. Какая от его коз польза?  В казане один запах…»
   И в одурманенной беспокойными виденьями голове  закружились, как осенние листья, ароматные сочные дыни, полосатые и мраморные арбузы, длинношерстные козы и глупые овцы.

   «Страхуй!» – закричал Витя Бурханов. И проснулся, или ему так показалось. Спал он в эту ночь очень плохо, нервно. Мучила его мысль о предвзятом судействе, особенно выделялся среди арбитров своим ехидством и коварством некто Миша.  Препротивнейший человек…
    Бурханов был добрый парень и очень переживал за свою команду. «Кончится чемпионат, надо бы Мише рога слегка пообломать. Совсем обнаглел, сукин сын! – распалялся Витек. – Чтоб ты удавился!» – с этими словами или мыслями он перевернулся, сладко потянулся и вновь предался сну.
   За окном, среди присыпанных снегом гор Цейского ущелья, уже витал призрак пробуждающейся зари. Начинался очередной день чемпионата Советского Союза по альпинизму в техническом классе. 1984 г.
   
   После двухдневного снегопада  наша группа, с которой вы только что познакомились,  все-таки вышла на гору Чанчахи. К вечеру мы вылезли под последний взлет,  пройти оставалось метров двести  очень сложных скал, а далее уже лежал  вершинный гребень, на котором трудностей не предвиделось. Валера Балезин, наш забойщик, неоднократный чемпион Союза по скалолазанию, говорит:  «Осталось, мол, до выхода на вершину     часа четыре работы. Отложим на завтра». Устраиваясь на ночлег, я,  пристегнутый ледовым крюком к склону, уже видел себя чемпионом.  Палатку ставить было негде, ребята кое-как ею укрылись, а я, пока вырубал хоть какое-то подобие лохани для ног, остался крайним.  Покрутившись юлой,  примостился   на рюкзак  и…  стал ждать завтрашний день.
   А мысли в голове так и крутятся, так и вертятся, покоя не дают. В основном в будущее почему-то тянут, ведь там все лучше нынешнего будет. Вот приеду в Гомель, а в  газете «Гомельская правда» уже статья с фотографией готова: «Наши чемпионы». Добился я все-таки своего, исполняются мечты мои. Вода камень точит…
   Бойтесь, бойтесь заглядывать столь пристально в завтрашний день. Не всегда это к добру.
   Не успел я домыслить будущую счастливую чемпионскую жизнь, как   на гору, будто сорвавшись с цепи,  налетел снежный буран. Он за бесконечно длившуюся ночь  несколько   поколебал мою  уверенность в успешном завершении восхождения. Оказывается, человек предполагает, а Бог располагает.
   Ночь, когда сидишь в снежной круговерти на рюкзаке,  кажется не то, что длинной, она видится бесконечной. Но все кончается, к счастью или к несчастью,  кончилась  утром и буря, мы огляделись и все поняли. Видимое пространство  вокруг нас  было белее белого, казалось,  что снегом  засыпан   до основания весь мир. Только скалы, по которым лежал наш путь наверх, чернели своей девственной неприступностью…
      
Память знает: всё это было,
я ведь помню, я не забыл…
Солнце черное в небе стыло,
ветер в скалах стонал и выл.

Гребень круто вздымался в небо,
прямо к звездам тянулся путь,
в мир, в котором еще я не был,
но в который мечтал шагнуть.
   
Замела нам метель дорогу,
и пришлось вниз с тропы свернуть…
А быть может, то путь был к Богу?..
Может, то был к спасенью путь?..
 
   Зимой 2008 года    Валентин Лицкевич, наш гомельский альпинист,  передал  привет от Валеры Балезина, с которым случайно встретился  на Кавказе.  Не скрою, мне было приятно услышать, что он  не забыл ни меня, ни  наших восхождений. Я думаю,  что на тот момент времени (1982 г.)  наша команда впервые начала проходить    шестерочные маршруты    с одной ночевкой. За пять лет до нас команда Моногарова (Украина) прошла северную стену Чапдары за 18-ть ходовых дней. Уровень альпинизма, конечно, за истекшие годы   изменился, но все-таки какая огромная разница – затратить на восхождение  два дня или  восемнадцать!
   Зайдя в   Интернет  на  альпинистские сайты, я узнал, что мастер спорта международного класса по скалолазанию и мастер спорта по альпинизму Валерий Балезин стал ведущим тренером Красноярска. Несколько раз он был  с экспедициями в Гималаях,  имеет на своем счету  ряд  восьмитысячников.  На фото, которое я выискал  на сайте,  Балезин  стоит  рядом с королем Непала.  Мне было очень приятно видеть подобную картину, ибо тень от нынешней славы Балезина  чуточку ложилась и на меня. Ведь  в составе команды альплагеря   я тоже  стоял рядом с ним и,  возможно,  как и король,  по левую руку.
   В связи со сказанным  вспоминается мне такой случай: готовясь к первенству Союза, мы по утрам тренировались,   лазая по огромному камню, стоявшему чуть выше лагеря. В это время в «Артуче» гостили немцы. Судя по тому, что ходили они на хорошие  горы, это были  квалифицированные альпинисты.
   На камне было проложено много  маршрутов, но имелось несколько, которые проходил только Балезин. Один из немцев, увидев,  как легко он взбирается на камень, тоже предпринял попытку пройти   по этим зацепам. Но ни тут-то было!  Ничего у немца не получалось!  Он раз за разом  бросался на камень, сбил до крови руки,  но   преодолеть земное притяжение    так и  не смог.  Судя по настырности,  был он неплохим скалолазом, но откуда ему  знать, что простой худощавый паренек, с которым он решил померяться мастерством – это неоднократный чемпион Союза Валерий Балезин.  После ряда неудавшихся попыток немец отступил, но  видели бы вы его глаза!   Было ясно, что немец сдаваться  не привык, альпинист  лишь покорился обстоятельствам. Через несколько дней я опять увидел его у  камня, с завидным упорством    штурмовавшего  маршрут Балезина. Не знаю, пролез ли в конце концов  он его,   но немецкой настойчивости    можно только позавидовать.



ИДЕМ  НА  ТРАВЕРС
   
   Но, уважаемый читатель, хватит этих снежных баталий, достаточно я поводил тебя по лабиринтам неуемной памяти. Зайдем, завернем теперь в альплагерь образца  1987 года, который по велению московского начальства стал называться к тому времени альпинистской  базой. 
   Время летит быстро, очень быстро. За эти годы у меня умер отец, разбился на машине, я, скача на костылях, посетил с любимой женщиной городской ЗАГС города Гомеля по улице Первомайской, ныне Ирининской.
   Произошли немалые политические изменения: один за другим умирают Брежнев,  Андропов, Черненко,  и теперь главой компартии Советского Союза избран  Михаил Сергеевич Горбачев. Начались перемены  в обществе, которые впоследствии назовут перестройкой.  Но альпбаза   как стояла у склонов  горы Уречь, так и стоит,  жизнь в горах течет по своим законам.

КАК  МЫ  СТАВИЛИ  КВАС  И  ЧТО ИЗ  ЭТОГО  ПОЛУЧИЛОСЬ.
   
– А не поставить ли нам квас? – таким вопросом озадачил Эдик  всех присутствующих на завтраке.
   Яичница с помидорами,  дежурное блюдо последних дней, уже исчезла со стола,  и народ безмолвствовал.
  За словом идет дело. Но не подумайте, что всегда. Но бывает…            Здесь мы сталкиваемся именно с таким случаем.               
   Итак Эдик сказал:
 – А не поставить ли нам квас?
   А что нужно для этого, всеми желаемого напитка? Этот вопрос и принялась обсуждать компания.
   Сам Эдик твердо держался мнения, что необходимы  только сахар и дрожжи.
   Повариха Юля настаивала на присутствии  в квасе хлеба.
   Черного или белого? Обжаривать ли его  на хлопковом масле? Нужно ли класть в сусло томатную пасту?
   Вопросов было  много,   и все самозабвенно включились в их обсуждение.
   – Берешь банку виноградного сока, бросаешь туда шоколадку и надеваешь на горлышко резиновую перчатку. Когда давление спадет, и перчатка голосующая «за» поникнет, можно  пить. Напиток получается  замечательный, – это предложил публике бабушкин рецепт однофамилец государственного лидера.
   Семейство врачей – муж и жена –   перебивая друг друга, стали говорить  о перегонных кубах и змеевиках, приводя в качестве сомнительного аргумента  цифры процентного содержания   чистого этилового спирта в конечном продукте.
   Вы и сами, конечно, понимаете, что сей вопрос  настолько интересен и занимателен, что от его обсуждения не откажется ни один человек, причастный к мировой цивилизации.
   – Вы путаете божий дар с яичницей,– горячился молодой человек в очках и при двухнедельной щетине. – Мы должны произвести не тривиальную бражку, а хлебный квас. Хлебный!  Значит, хлеб нужен обязательно.
   Решили: раз мнения разделились,  учитывая сложный национальный состав спорящих – от белорусов до  татар и евреев – и в свете последних негативных событий, имевших место в Фергане и в Сухуми, положить  в квас все, что предлагают собравшиеся за длинным столом КСП.
   Таким образом,  в бак, используемый  ранее  для мытья  альпинистских голов, было положено:  хлеба сухого – 2,5 килограмма; дрожжей  –  две пачки, то есть   200 граммов  (еще две пачки остались в запасе, на черный день);  сахара – три миски, примерно около двух килограммов.  Были брошены дополнительно 12-ть  грецких орехов, кишмиш и конфеты «Зубренок»  производства минской кондитерской фабрики «Коммунарка».
   Может быть, было добавлено туда еще что-то, но проследить за процессом закваски будущего пенистого напитка было очень непросто. Вокруг бадьи наблюдалась сутолока, крик и шум.
   Будущий квас укутали в высотную палатку и обернули дополнительно полиэтиленом, для «теплоты».
    Описываемые события имели место утром не совсем погожего дня. А уже через сутки, под вечер, Эдик потребовал – похвальная активность – снятия контрольной пробы. Любопытная душа жаждала ответов на вопросы, что неустанно колобродили в  вихрастой  голове.
   С согласия большинства и была произведена дегустация.
   «Очень даже неплохо». На этом мнении сошлось большинство. Адекватно выпитым литрам   добавили в сусло воды из озера Биби-Джанат.
   Но кто мог знать, что этот, казалось бы,  ничем не примечательный день, круто повлияет на все дальнейшие события, закономерным итогом которых явится не вполне успешное выступление команды альпбазы «Артуч» на чемпионате СССР.
   Теперь перейдем к хронике текущих событий.
   В тот же вечер Эдуард покидает стоянку КСП и движется вниз, на базу, где он должен был объединиться со сборной командой. Это объединение – над этим надо подумать, и подумать хорошо – кончилось тем, что машина ЗИЛ-150, следующая с грузом вина наверх, застряла на полпути в какой-то колдобине. Потребовалась экстренная помощь,  и Эдик, как будущий спасатель, включился в работу по ее извлечению. Учитывая состояние спасаемых и спасателей,  работа была проведена профессионально.
   До сих пор понять не могу, кому и чем могли помешать песни, исполняемые Эдуардом в бане, тем более, что пел он их сидя не в парной, а в холодном бассейне? Активным участником концерта был и один знаменитый альпинист Т., имени и отчества которого я, по  причинам конфиденциальности,  упоминать не буду. А знаменит он тем, что,  попав  по стечению обстоятельств  в спецраспределитель города Бухары, сумел продержаться там две календарных недели и доказать всем сомневающимся, что настоящий альпинист выживет в любых условиях.
   Но за все надо платить. Это в наше время известно даже младенцу.  Была взыскана  плата и за концерт дуэта. Эдуарда отстранили от поездки к горе имени маршала Жукова, а альпиниста Т., которому грозила дисквалификация,  участники сборной команды взяли на поруки.
   Вот и думай теперь, какая такая связь существует в природе между пакетиком квасных дрожжей, купленных девушкой Юлей  в магазине «Продукты» на улице Регистанской города Самарканда, и последующими событиями на Большом  Памире.
   Человек, не сведущий в   тайном  механизме действия дрожжей, скажет: просто случайность, досадное совпадение. Но вы-то понимаете, где собака зарыта. Не надо нас, как говорится, дурить…
   Напоследок позвольте мне привести  в качестве примера  один случай, произошедший в давние времена с Конфуцием.
   Конфуций дремал. Невдалеке один из его учеников  готовил плов. Вдруг, приоткрыв глаза, Учитель заметил, что стряпчий что-то взял из казана и съел.
   – Как я в нем ошибся, – подумал Конфуций. – Втайне от всех он ест мясо.
   Конфуций, как потом выяснилось, действительно ошибся. Ученик, дабы не осквернять еду Учителя, выхватил из риса и съел уголек.
   Так вот, прежде чем о чем-то судить и что-то осуждать, постарайтесь узнать подоплеку дела, тайные его пружины, и тогда вам многое откроется, многое станет ясно, вы станете мудрее и опытнее.
   И, возможно, поставив когда-нибудь квас, вы вспомните эту историю и остановите нетерпеливую руку с протянутой кружкой. Всему свое время. Квас обязательно должен перебродить, на этот процесс требуется как минимум неделя. Учитывай мы  этот фактор, и не произошло бы многих событий,  имевших место в тот злосчастный год.  1987 г.
   
   
    Итак, на календаре 1987 год, июль месяц. Много новых, незнакомых читателю людей вокруг, иными событиями полнится наша жизнь. На сцене, как чертик из табакерки, появляется Ян, которому в дальнейшем будет посвящена не одна строка рукописи, он этого, по моему мнению, вполне заслуживает.

В траве, под окнами больницы,
я вижу:  шустрые синицы
клюют упавший пирожок.
Не так ли мы с тобой, дружок,
век крутимся и суетимся,
вперед других урвать стремимся
от жизни пожирней кусок.
   
 Как мысль грустна, но видит Бог,
 я лучше был бы, если б мог.
   
   Строки стихотворения написаны в 1996 году и посвящены Саше Янковскому, или, как мы все его звали, Яну.
   Родился он в Калининграде, куда его родители попали  из северных областей России, когда землю Кенигсберга заселяли русские переселенцы. Калининград – город особенный.  Наличие моря, моряков и их жён, близость Прибалтики оказывали и оказывают свое тлетворное влияние на молодежь. К двадцати пяти годам  Ян, работая  официантом в ресторане «Прибой» города Светлогорска, имел уже двухкомнатную кооперативную квартиру и машину «Жигули». Немаловажную роль в его судьбе сыграл старший брат, заядлый турист и альпинист. Отличительной чертой старшего Янковского была похожесть на Ленина, включая имя и отчество – Владимир Ильич. Но что здесь говорить,  двойников в мире немало. Возможно,  и на вас кто-то похож, или,  наоборот, вы на кого-то.



НЕ СОВСЕМ ВЕСЕЛАЯ  ИСТОРИЯ  О  СХОДСТВЕ
   
   Володя Горностаев из самаркандского «Спартака» тоже очень похож был  на Ленина, что в определенный момент жизни его здорово выручило. Здесь надо немножко окунуться в прошлое, это много времени у нас  не займет, а  дело того стоит.
   5 ноября 1980 года на территории Зерафшанского горно-обогатительного комбината была задержана группа особо опасных террористов, среди которых значился и гражданин Горностаев.
   Весной этого года в городе Москве,  в вагоне метрополитена  был произведен взрыв, повлекший за собой многочисленные жертвы. Поиск банды злоумышленников велся по всей стране, соответствующими органами отрабатывались сотни версий,  и, наконец,  террористы вроде бы случайно, но вполне закономерно, попали в руки правоохранительных органов.
   В преступной группе был один татарин – Тимур Мумджи и двое русских – Владимир Горностаев и Сергей Хмелев. В задержанной  на проходной рудника машине ГАЗ-69 находилась большое количество взрывчатки и детонаторы.
   В Москву КГБ Узбекистана доложил об успешно проведенной операции по задержанию особо опасных преступников. Началось следствие…
   А дело было, оказывается, не совсем так. Тимур Мумджи, работая начальником КСП в Фанских горах, решил строить дом на территории альплагеря «Артуч», где намеревались разместить соответствующие службы. В горах строить,  в общем-то,  легко: надо завести только доски, цемент и шифер. Стены и фундамент возводят из бутового камня, в котором, ясное дело, недостатка нет. Но одна, пусть и небольшая загвоздка была: воплощению проекта в жизнь мешали несколько огромных камней. Вот с ними  посредством  взрывчатки и надумали разобраться наши «террористы».
   Молодой парнишка Сережа Хмелев работал на Зерафшанском горно-обогатительном комбинате   простым шахтером в забое.  Он и постарался заготовить все нужное для взрывных работ, включая отбойные молотки. Кому  надо,  проставил, с кем надо,  договорился,  в те годы решение подобных вопросов не вызывало видимых трудностей, тем более, не забывайте, что все это происходило в республике Таджикистан. Азия  есть Азия. Это я уже говорю на основании собственного опыта: не жадничай, и все твои вопросы будут решены.
   Все оно так и происходило, только забыли альпинисты, вернее террористы, что 7-е Ноября – это знаменательный праздник, годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.  Я уверен, что альпинисты об этом дне помнили, ведь все они, наверняка, в молодые годы были пионерами и комсомольцами, вероятнее всего, грядущему событию товарищи просто не придали должного значения. А это уже не просчет, а ошибка. А за ошибки любые, включая ошибки молодости, зарубите это себе на носу,  надо платить.
   В преддверии любого советского праздника на предприятиях, в организациях и т. д., вводится особый режим контроля  правопорядка.  Не мне вам объяснять ситуацию: враг не дремлет! Может быть,  этот враг вообще ночами не спит, вот потому и вводились всякого рода дежурства.  Давным-давно и  автору, как члену месткома,  тоже выпала честь провести одну первомайскую ночь в здании   НИИ лесного хозяйства. Таким образом, если враг не дремлет, то службам, отвечающим за безопасность,  сам Бог велел бодрствовать.
   Члены «банды», вероятнее всего,  подразделение подрывников, и были задержаны усиленной охраной комбината. Хотя до того рокового дня, как уверял Хмелев, хоть черта в мешке через проходную тащи, никому ни до чего нет дела.
   Следствие по взрыву в метро   рассыпалось по нынешним меркам быстро, не прошло и полгода, как  уже состоялся суд. В ситуации разобрались: хотя отсутствовал терроризм, присутствовало хищение особо опасных веществ. Сроки грозили реальные, но, как уже говорилось, деньги в Средней Азии всегда были в почете. Они, и именно они решали многие вопросы, включая судьбы людей.
   Володя Горностаев очень походил на Владимира Ильича Ленина, чуть, правда, с азиатской хитрецой в лице. Но ведь и у настоящего Ленина на  генеалогическом древе могли находиться не только евреи, а может быть, и другие  племена и народности нашей многонациональной страны.  В один год на завершающем альпинистский сезон банкете  инструктор Макулов, по национальности  удмурд, клятвенно божился, что он Ленину приходится каким-то дальним родственником.   А Витю Бурханова, усомнившегося в правдивости рассказанного, он даже облил из водкой, хотя количество ее было на столе ограничено.  Я лично этому был свидетель.
   В камере самаркандского СИЗО, учитывая схожесть Горностаева с вождем пролетариата, его и выбрали старостой. Это очень и очень облегчило судьбу заключенного. Должность и почетная, и ответственная.
   – Главное –  следи за дисциплиной, – делился опытом бывший «террорист» Горностаев, – чтобы не дрались да слов плохих не употребляли.
   Как видите,  вежливость и порядок как воздух необходимы  в любом месте, это бы неплохо уяснить каждому из нас. А среди «плохих» слов Владимир  особо выделял два: «козел» и  «петух». Не употреблялось в камере и словосочетание, упоминающее  чью-то мать.
   – Ленин меня спас, клянусь серпом и молотом, – любил на досуге повторять бывший подследственный В. Горностаев.
   Спас,   скажу вам  по секрету, не Ленин, а в конечном счете, судья. За каждый год срока, реально грозящего  в обмен на условный,  необходимо было заплатить по тысяче  рублей. На свободу Мумджи и Горностаев вышли, получив на суде по четыре года условно.   Шахтеру Хмелеву повезло меньше, денег у него не было, это и решило его участь.
   Когда через шесть лет Хмелев  покинул зону, общаться с ним было непросто: он подсел на наркотики и был в обиде на всех и вся. Как сложилась его дальнейшая жизнь, предсказать не так уж и трудно. С нашего горизонта он пропал навсегда, ничего о нем я никогда больше ни от кого не слышал.
   На гору Уречь до сего дня существует маршрут Хмелева (3 «Б»), который мы в составе группы прошли в 1980 году.
   Вот такая история про похожесть, жаль только, что  не все истории  хорошо кончаются.

    Но вернемся в 1987 год.
    Начальником учебной части в это время был Коля Голубев, достойный альпинист и просто хороший человек. Мы не однажды ходили с ним на серьезные  восхождения и спокойствию его в непростых ситуациях можно только позавидовать. Я хотел, чтобы о каждом персонаже,  мелькнувшем на страницах рукописи, хоть что-то было сказано. Люди-то не простые, люди все с прошлым,  достойные и интересные. Но, хорошо подумав, решил пока этого не делать. Раз мы в 1987 год завернули, давайте, до поры до времени, в нем и останемся. А если кто и будет путешествовать туда-сюда во времени, то лишь только автор. Это его право.
   Мы, простые смертные люди середины восьмидесятых годов, не понимали, что живем при коммунизме. Это сейчас я могу заявить с позиции времени что, мол, жил при подобном общественном строе. А тогда мы просто жили да и жили. Я занимался,  чем хотел, не более и не менее, получал за это деньги и имел благодаря альпинизму еще всяческие побочные заработки.     Альпинистский сезон начинался весной, со второй половины  апреля, когда от кого-либо поступало приглашение поработать на сборах в качестве тренера. Чаще всего Первомай я встречал в горах Средней Азии. С середины 80-х годов, после травмы (перелом ноги), я из альлагеря перешел работать на КСП к Тимуру Мумджи. Кроме того,  участвовал во всех и всяческих мероприятиях, проводимых самаркандским «Спартаком», которым Мумджи руководил со дня его основания. Работать  на КСП мне нравилось. Больше другого нравилась независимость – Тимур указаниями не надоедал, доверял мне, а свою работу я знал и выполнял с охотой. В плане личных восхождений я был волен выбирать любой маршрут, какой,  так скажем, душа пожелает. Потому в те годы ходил я  много  и большей частью туда, куда хотел. Если же что-то не складывалось, не было компании и т. д., ходил на горы с участниками, не беря в учет,  был на этой горе или не был. И как следствие находился  в хорошей спортивной форме и на хорошем счету у начальства. 
   Итак, в один из июльских дней 1987 года, когда работа с участниками перешла в русло самостоятельных восхождений и тренеры почувствовали себя более-менее свободными, я предложил Яну сходить на малый траверс Куликалонской стены, на котором мы некогда были с уже знакомым вам  Шрамко. В отличие от малого, был траверс и большой, включающий в себя порядка семи  вершин. В будущем с этим траверсом будут связаны большие спасательные работы, причиной которых будет наш Ян. Если не забуду, то впоследствии расскажу вам эту очень и очень занимательную историю.
   Ян, устроив свои дела,  согласился   участвовать  в восхождении.  Кроме меня, а я выступал как организатор и руководитель, в группу напросились Жора Герасимов, врач КСП, и Саша Ахбер, участник самаркандских сборов. Компания была неплохая,  с каждым из ребят я не однажды ходил на вершины района, и шли мы просто отдохнуть, пожить на высоте.  Время позволяло, а провести три-четыре дня путешествуя по пятитысячным горам,   было совсем  неплохо. Одному Ахберу нужна была эта вершина для закрытия первого разряда.
   Жора Герасимов жил в Кишиневе, окончил мединститут, но благодаря альпинизму  частично деклассировался и потому работал ветврачом в   цирке.  «Как бы человек ни был учен, но если наградой за это ему не будет разум, знания его – беда для него». Так сказал в 11 веке Унсуралмаали Кайкавус, предвидя рождение Жоры Герасимова.
   Жора был своего рода феномен, количество информации,  которой он обладал, поражало воображение. Хотя знания эти носили крайне поверхностный характер, но упорство, с которым Жора доказывал истинность вопроса, отстаивая свою точку зрения, граничило с безумием. Спорить с ним было бесполезно и небезопасно, никакие аргументы не могли пробить броню его миропонимания. Второй, крайне интересной чертой врача была лень. Спать он мог до обеда, после обеда, совершенно не мучаясь угрызениями совести. Может быть, эта полумифическая субстанция  спала даже крепче, чем наш герой.



ТАКОЙ  ДЛИННЫЙ  ДЕНЬ
 
 «А потом нам играли невозможное танго», – звучал в ушах чей-то голос. Сознание с трудом, но возвращалось. Где я? Что со мною? «…невозможное танго,  и седой молдаванин нам вино подливал». Песенные фразы путали и без того нестройные мысли. Так что там с вином? Мысль забуксовала, словно груженый грузовик на скользком подъеме.
   «Вчера было веселье, а нынче похмелье», – невесело пошутил про себя Георгий, или, вернее, как запросто звали его приятели,  Жора.
   Вставать было неохота. Голова трещала, как переспелый бухарский арбуз, мучила болью и подсказывала что-то не совсем приличное. «Пива бы,– забилась в закутках мозга слабая, как только что родившийся цыпленок, мысль. – Эх, мать твою  етить… – незлобно выругался Жора, – пива… Где же ты его в этом чертовом углу добудешь?  Все это внизу, в долине, а здесь горы, Памир, суровая действительность».
   За мыслями мозговая боль поутихла, незаметно сгинула. И Жора попытался  вспомнить вчерашний суматошный день. Сначала пили вино, потом спирт, затем опять что-то пили. Кончилось все это и вовсе плохо, вернее сказать, вообще не помнилось, как кончилось.
   «Чего голову ломать? – по-житейски рассудил Георгий, – живой,  и слава Богу». Как мы видим, Жора был не из тех людей, которые изнуряют себя никому не нужными сомнениями и воспоминаниями. Он потянулся, нажал клавишу японского плейера и набросил наушники. «Бум, бум, бум…» – застучали барабаны.  «Трим, тим, тим…»  – запели саксофоны». Голос итальянского певца вещал о чем-то приятном и желанном, что, конечно же, к большому сожалению, было где-то очень и очень далеко, за пределами Вселенной.
   И Георгий под звуки разлагающей душу буржуазной музыки стал не спеша припоминать свою прежнюю жизнь, прежних друзей и подружек, в существование которых не очень верилось среди высоких и грозных гор.
   «Самолет! – перебивая певца, донесся, словно из преисподней,  чей-то хрипловатый голос. – Самолет!» Это на профессиональном жаргоне  означало возможность пролететь мимо завтрака.
   «Иванина кричит. Этот шутить не привык. Глазом не моргнешь, на столе хоть шаром покати. Надо вставать, хоть и не хочется», – с этими мыслями Жора отбросил прочь последние остатки сна, сдернул наушник,  и стрелой метнулся из палатки к столу. Опоздание смерти было подобно.
   За длинным столом КСП сидел Иванина и с аппетитом доедал жареную рыбу маринку. Завтрак, как оказалось, давно уже прошел, отзвенел ложками и шутками. «Опять пролет,– констатировал малоприятный факт Георгий. – Придется идти в люди». А это означало, что нужно было по-волчьи пробираться зарослями арчи, выглядывая дымы костров, необходимо было издалека унюхать вид и качество приготавливаемой  на завтрак пищи, чтобы не попасть впросак, не опростоволоситься. А подобное случалось с доктором, и не раз. Запросто можно было вляпаться в какую-нибудь манную кашу, к тому же недосоленную или пересоленную.
   Оценив критически обстановку, Жора выходил из-за арчи, озабоченно направлялся к костру, поругивая вполголоса санитарное состояние бивуака. «Грязь развели. Сплошная антисанитария. Вопиющее безобразие. Придется выпуски прикрыть». Участники тут же пугались и звали доктора отведать, что Бог на завтрак послал.
   «С тушенкой будете или с рыбой?» – предлагает гречневую кашу молоденькая альпинистка.
   Отзавтракав и слегка поправив настроение, Жора брел меж стоянок, то и дело,  подсаживаясь к столу, дегустировал блюда, одобрительно или осуждающе кивая головой. Пробовал кофе, чай, кисель, беседовал о непростой походной жизни с участниками. Пробег обычно начинался с дальнего конца лагерных стоянок, чтобы, отяжелев, оказаться уже в районе своей палатки.
   За завтраком обычно следовал сон. Так, ничего особенного,  часок-другой отдохнуть от ночных кошмаров. Вот и сегодня, обследовав привычным образом лагерь, Жора вернулся под парашют КСП, выполняющий роль тента, и завалился в родную палатку, напоминающую своим внутренним убранством берлогу медведя-шатуна. Но на этот раз сон его был краток.
   Синее-синее море, над ним, в призрачно голубеющем  небе,  белые  как снег чайки. На горизонте показался такой же белый, как чайка, пароход. Вдруг он  с неимоверной скоростью стал приближаться к наблюдателю, загудел глухо и протяжно, выпустив из трубы черный столб дыма. Вдруг он выскочил из воды, превратился в летающую тарелку, которая с визгом и воем помчалась к берегу. «О-о-о-о! – ревела тарелка. – Ж-о-о-о!» Пришлось, как это ни грустно, проснуться.
   Кто-то, будто лишившись рассудка, тянул на одной ноте: «Жора… Жора… Жора…»
   – Чего вам? Что нужно? – пытаясь скрыть сонливость,  поинтересовался Георгий.
   – Больные пришли.
   – Зови их сюда, – не то сказал, не то простонал доктор.
   Здесь следует заметить, что не очень-то жаловал Жора этих больных. В молодости он вычитал в одной чрезвычайно умной книге, что здоровых людей в мире практически нет. А это значит, что больны все: и пациенты и врачи. Но если дело обстоит именно так, то для чего докторам морочить голову? Болезненное состояние есть нормальное состояние человека. Основная мысль проста и понятна, если вы в горах вовсе соображать не разучились. «Ну, да ладно, посмотрим человечка, может быть, и  отблагодарит чем-либо, если совесть не потерял», –  умозаключение было отчасти правильным, так что пришлось Жоре покинуть уютную палатку.
   Невдалеке жалась к арчовому дереву унылая фигура, рядом пританцовывала  симпатичная блондинка (разве бывают другие блондинки?)  с полными ногами. Она явно хотела произвести на доктора благоприятное впечатление.
   – Кто больной? – поинтересовался Жора, в душе надеясь, что недуг поразил все-таки блондинку.
   – Это.. мы… шли… – начал бессвязно что-то растолковывать мужчина, но женщина жестом остановила его.
   – Муж, – ткнула она пальцем в напарника,– третий день из кустов не вылазит. А мы из Архангельска приехали. Нам через перевал идти надо. Помогите, доктор.
   – Помогите… помогите…  – заканючил больной, преданными собачьими глазами глядя на врача.
   «Бог поможет», – чуть не ляпнул по привычке Жора, но вовремя спохватился. Блондинку с такими ногами обижать не следовало. Георгий заглянул больному в глаза, считывая по одному ему ведомым признакам диагноз, пощупал пульс. «Трудный случай», – буркнул он и нырнул в зев платки.
   – Куда же вы ? –  ахнула блондинка, норовя удержать доктора.
   – Ждите.
   В арчовых зарослях щебетали птицы. Высоко в небе, меж облаков, кружил, что-то высматривая на земле, орел. А вокруг, сколько мог охватить взгляд, громоздились большие и малые горы. Покой и спокойствие витали над Куликалонской долиной.
   Не прошло и минуты, как Георгий уже преподавал азы врачебной практики     интересной во всех отношениях блондинке.
  – Вот вам бесалол. Это очень хорошее лекарство. Но лучше спирт. Он от всех болезней вообще, а от вашей в частности.
   Указательный палец доктора описал сложную синусоиду, словно подводя итог врачевания, и уткнулся прямо в живот страдающего мужчины.
    – Вы поняли?
   – Благодари доктора, – дернула мужа за рукав рубашки блондинка.
   – Это… мы… всю жизнь благодарны будем… сил больше нет… –  больной, судя по всему, слабо контролировал обстановку. – Я пойду… что-то совсем плохо…
    – Беда мне с ним, – разоткровенничалась женщина. – А вот вы скажите… – и дальше последовал ряд вопросов, приводить  которые на этих страницах  не совсем неуместно.
   – Ничего опасного не прощупывается, – томным голосом диагностировал Георгий. – Животик как животик. Вот разве…
   Разговор шел уже в палатке, где доктор, на скорую руку, обследовал пациентку. Но оставим врача за работой, не будем касаться столь тонкого дела, как этика и врачебная тайна.
   Туристы ушли. Время, как заговоренное, тянется медленно. Под парашютом опять  собралась компания.  Спасаясь от изнуряющего зноя,  все пили чай.
  – А он висит на дюльфере вниз головой и даже кричать не может, веревка шею захлестнула, – рассказывает случай из частной жизни интеллигентный молодой человек в очках.
   – Это что, – перебивает его подвижный мужичок с лохматыми бровями. – Меня на Бжедухе молния шаровая шарахнула: каска и трикони вдребезги, а Костя, напарник мой, не растерялся, ледорубом ее расколол. А так бы кранты…
   И дальше полились истории как из рога изобилия, одна страшнее и интереснее другой, пересказывать которые я не берусь.  Тем более,  что многие из них вы и сами не раз слышали.
   Но вот все съедено и выпито. Импровизированный обед закончен. Все расходятся по делам. И вновь над лагерем обреченно  повисает гнетущая душу тоска…  Солнце плывет в перистых облаках, погода, судя по всему, портится. Хочется спать.
   «Хочется спать, так спи», – говорит сам себе доктор и направляется к палатке. Но не успевает он примостить голову на мешок со снаряжением, как тишину вновь тревожит истошный крик: «Доктора! Доктора!»
   «Ну и денек! Кошмар какой-то! Во сне такое не предвидится», – сетует доктор, но верный клятве Гиппократа лезет на божий свет.
   Прибежал мальчик – гонец из дальнего коша. Заболел чабан. Идти в кош не хотелось. «Может,  соды отсыпать? Да пусть спирта выпьет? – уже почти решил дать рецепт спасения Жора, но,  прикинув перспективы, решил все же сходить к пастуху. – Вылечу,  не вылечу, так хоть айрана попью».
   У коша доктора чуть не укусила собака. Она стрелой бросилась из-за камня, но спасла альпинистская сноровка – Жора успел не только отскочить в сторону, а даже лягнуть  злобное животное в плешивый рыжий бок. Все складывалось как-то скверно, по крайней мере,  такое было предчувствие.
   Больной охал, жаловался на головную боль. Может,  с похмелья мучается? Или обкурился? Тут попробуй,  разберись.
   – Что болит? – задал доктор обычный дежурный вопрос.
   – Ох, дорогой, все болит: голова болит, грудь болит, рука-нога болит.
   «Все болеть не может. Так даже в медицинских  справочниках написано, – припомнил Георгий славные года учебы в мединституте. – Врет, поди, старый, таблеток выпросить хочет. Ни хрена не дам».
   Откушав айрана, пощипав лепешку, Жора дождался баранины и сытно поел. А хорошая еда, как утверждали мудрецы, меняет настроение  в  лучшую сторону. Подобрел и доктор.
   Оставив в коше соды и бесалола, пожелав больному долгих лет жизни, Жора, не торопясь,  пошел обратно в лагерь.
   За столом КСП опять сидела компания, болтала обо всем на свете, попивая зеленый чаек. Очередную историю рассказывал инструктор Козявкин, сдвигая, в особо страшные и ответственные моменты, свои густые брови. «Когда это кончится? Надоело… –  мучился и страдал Жора. – Никакой личной жизни, не говоря уже о личном счастье».
   Но вот, как-то незаметно, настало и время ужина. Откушали, поговорили. Обсудили внутреннюю и внешнюю политику нашего многонационального государства. Под прикрытием сумерек на землю  как бы ниспала благодать,  стирая дневное раздражение и заботы. Настроение, словно находясь в прямой зависимости от темноты, ближе к ночи заметно улучшилось. Под чаек Жора даже поговорил о Китае, будоража мозг присутствующих  экономическими сведениями, почерпнутыми из «Литературной газеты».
   –  С шести му  собирают до 800-от килограммов пшеницы, – доложил он обществу достижения восточного соседа. – Вы представляете?
   Окружающие слабо ориентировались в метрической системе Китая. Начался спор. Сколько это будет в пересчете на советский гектар? А почему на советский? «В Англии до сих пор землю мериют акрами», –  внес кто-то путаницу. Стали разбираться.
   – У меня на даче пять соток, –  ни к селу,  ни к городу заявил инструктор Валиулин.
   Но разговор сбить с верной дороги не удалось. Многих интересовала конкретика: в гектаре сколько му? А это чертово му больше или меньше акра? Вопросов было много, а ответы звучали не очень убедительные.
   – А я знаю только одно, что за три рубля бутылку водки уже не купишь, вот тебе и вся ваша арифметика, – обескуражил общество Козявкин.
   Разговор переключился на спиртное. Это была, бесспорно, более актуальная  и более интересная тема. Кто-то взял в руки гитару, поплыли над озерной гладью мажорные песенные аккорды.
   С темного неба глядели на тихую землю огромные звезды. Замерла природа: не шелохнется арча, застыла, словно восковая, вода в озере Биби-Джанат. Уснули птицы в Куликалонских лесах, вяло шевелят плавниками сонные рыбы, даже волк, из-за огромного камня наблюдавший за пастушечьим кошем, незаметно задремал, ткнулся носом в мохнатые лапы.  Забылись тревожным сном участники, готовясь к трудным и опасным восхождениям. Только под парашютом бурлит, бьет ключом жизнь.
   Жора к ночи потерял всякую сонливость: глаза горят огнем, организм полон энергии. Если правдиво утверждение ученых, что все люди делятся по суточной активности на сов и жаворонков, то Георгий у нас,  конечно же, типичная сова.
   – За общее здоровье! – тянет он кружку со спиртом в звездное небо.
   Тост сказан. Окружающие из вежливости соглашаются, хотя каждый в душе знает, что упомянутого здоровья как раз и нет.  Напряженка нынче со здоровьем.
   Крики, шум, разухабистые песни. Кто-то затянул популярную в этом сезоне песню про Татьяну. «Ах, Таня, Танюша, Татьянка моя, вспомни прошедшее лето. Разве мы можем с тобой позабыть все, что смогли натворить?»  Какие проникновенные слова у этой простой с виду песни. Вы ведь согласны?
   Проникся общим настроением и Жора. Приглядевшись внимательней к теплой компании, мы могли бы заметить, что сидит он уже рядом с поварихой Юлей.
   Рвут небо аккорды, далеко слышны не совсем трезвые речи удалой компании. Вдалеке, у пастушьего коша, учуяв безобразие в природе, завыла собака.
   Но вот Жора и в палатке. Только прикрыл глаза, поплыли, понеслись дневные виденья: интересная блондинка с больным мужем, лохматый злобный волкодав  с оскаленной пастью, дотошные альпбазовские участники. Потом непонятно как все эти видения вытеснила знакомая женская фигура. «Татьяна  что ли?» –  хотел уже спросить неизвестно кого Георгий, но это был только сон, в который, как в темную ночь, погружалось все вокруг: и люди, и звери,  и горы…
   Окончился еще один день, такой нескончаемый день на озере Биби-Джанат.     1986 г.

 
    Боже мой, как надоели мне эти отступления от реальных событий, ведь наши восходители уже подписали маршрутный лист и готовы раненько утречком выйти на свой траверс.
   Но пока они отдыхают, я немножко расскажу про четвертого участника группы – Сашу Ахбера. А что, собственно говоря, о нем можно сказать? Все уже не однажды сказано Тимуром Мумджи: «Ох, уж этот Ахбер…  Сколько он крови у меня выпил, кто бы знал».  Но кровь выпита,  и измерить ее объем задним числом  невозможно.  Так что толку переливать грехи и погрешности  человека из пустого сосуда в порожний?
   Ахбер был членом альпинистского общества «Спартак» города Самарканда. А жители этого древнего города, включая некоторых альпинистов, отличались безалаберностью и  каким-то непонятным азиатским спокойствием. Кроме того, выделяли Ахбера из окружающей среды черные  слегка вьющиеся волосы и  нос. Горбинка на нем  говорила  посвященному  о поколениях и поколениях предков, несущих гены библейских пророков. Может быть, потому Ахбер был всегда готов  пофилософствовать, особенно затянувшись сигаретой  с «травкой».  Что  делать, у каждого из нас свои маленькие слабости, свои плюсы и минусы. Мумджи преследовал  Ахбера  за разгильдяйство, но,  учитывая, что последний всегда признавал ошибки и каялся, мне приходилось довольно часто выгораживать его перед начальством. Ахбер в свою очередь не забывал,  кто и откуда его выручал, потому считал меня чуть ли ни  личным  гуру. Что ж, подобное отношение льстит сердцу…
   И вот наша небольшая группа  уже на тропе, которая  размашистым серпантином  взбирается на скальный отрог Темир-Тау, служащий плечом уже большой самостоятельной вершины Мария. Она со стороны Куликалонских озер смотрится великолепно – полуторакилометровую стену венчает снежно-ледовый треугольник вершины. Говорят, что именем  своей жены её назвал    русский географ-путешественник   с итальянской фамилией Пагануци.
     Выгоревшая трава, каменистая тропа, серпантином взбирающаяся на  гребень, участки осыпей… Постепенно набираем высоту, где-то внизу остаются озера, ручьи и протоки, которыми буквально пронизана долина. Но все дальше и дальше отодвигается линия горизонта, ближайшие горы как бы теряют рост, а за ними один за другим вырастают исполины, сверкающие на солнце белоснежными  склонами. Горы тянутся до самого  горизонта, ты смотришь, смотришь,  и постепенно начинаешь понимать:  нет им в этом мире ни конца, ни начала.
   Вот и гребень, но все это только выход на маршрут, лишь подход, как говорят альпинисты. Далее по описанию  обход то справа, то слева сложных скальных бастионов, так называемых «жандармов».
   На каждый маршрут существует описание, которое восходитель перед выходом изучает. Как правило, на любую гору проложено несколько путей восхождения, среди них может быть и простой - для начинающих альпинистов, и сложный – для квалифицированной  группы. В описании указано,  как и с каким снаряжением идти по рельефу, как, придерживаясь ориентиров, взобраться нужным путем на Гору. Для опытных альпинистов описание – это лишь ориетировка. Верно оценивая маршрут,  ты выбираешь среди видимого наиболее простой путь, наиболее безопасный. Потом и окажется, что именно так шли первопроходцы, составившие описание.   
   Стоим у основания скальной стенки, возможно пресловутого первого «жандарма».
   – Ребята! Я все дороги на Марии  знаю, нечего здесь корячиться. Пошли в обход, там пешком идется, –  это своим тайными тропами  предлагает воспользоваться Жора.
   Но что его слушать? К чему? Не хочется портить восхождение этими левыми обходами. Результатом дискуссии было то, что Жора, отделившись от группы, идет один в свой обход. Мы с Яном решаем идти сложным путем, нам надо тренировать Ахбера.  Тот,  не имея права голоса, покорно ждет нашего решения.
   – Будем работать.  Давай, Саша, вперед, – это вердикт.
   Ахбер, вооружившись молотком, вешает  на плечо петлю с крючьями и закладушками,  и,  особо не выбирая маршрут,  лезет прямо на стену, короче говоря, куда глаза глядят.
   – Слушай, –  шепчет Ян, – грохнется еще наш   Ахбер…   Разжалуют до нуля… Гони его влево, в кулуар.
   Ахбера никуда гнать не надо, воодушевленный доверием товарищей, он легко пролазит сложное место. Далее уже просто для всех: гребень не сложен.
   – Жора – клиент еще тот. Зачем ты его одного пустил? Улетит, что тогда делать? –  продолжает  нагнетает обстановку Ян.
   Вообще, я Жору Герасимова,  если сказать честно, никуда не пускал. Он и не спрашивал. Это первое. А второе, что,  хорошо зная Жору, тратить на его «штучки» нервы не хотелось. Нигде он не денется, придет к ночевке, дорогу знает. Но спорить с Яном не хотелось, лучше промолчать.
   Лезем по легким скалам, поглядываем направо и налево. А поглядеть есть куда: слева, уже в полукилометре ниже, расстилалась Куликалонская долина, переливались изумрудной голубизной озера, темным зеленым ковром смотрелись заросли арчи и эфедры. По правую руку пейзаж был другого характера: на юго-запад тянулась огромная  стена, рассеченная кулуарами, по которым то и дело грохотали камни. Стена была нехорошая, хотя местами маршруты на ней были проложены. Но особой популярностью среди альпинистов они не пользовались.  На одном из них,  маршрут Байченко на вершину Рудаки, погиб в 1981 году Тимофей Ким.
   Вот так смотришь иногда на ту или иную гору, и десятки ассоциаций, как птицы в небе, кружатся где-то в глубинах мозга. Здесь я был, а здесь… а вот тогда, когда мы… – и нет этим мыслям предела. Переплетается все: маршруты, напарники по восхождению, сами горы. Это и есть  наша жизнь. Здесь же, справа от нас, на стене Марии, я снимал со стены чеха с переломанной ногой. Двойка прошла примерно половину маршрута, когда произошел срыв. Мы с Сашей Васильевым, инструктором из Красноярска,  как-то быстро добрались до чехов, укололи травмированному обезбаливающее средство,  еще что-то сердечное, бросили вниз веревку и стали спускать пострадавшего  со стены. Напарник его был какой-то вялый, безынициативный,  в работе не участвовал. Испугался сильно, что ли?  Вообще,  чехи, хотя и ездили к нам в лагерь, в контакт  вступать не желали, были сильно обижены за события 1968 года. Хотя какое отношение простой человек имеет к политике государства? Тем более  наш советский человек, сам находящийся под колпаком  имперского режима. Но все это чехам было неизвестно,  либо неинтересно, но так или иначе с нами они общаться не хотели.
   Уже с другой горы, с пика Адамташ,  который замыкал Куликалонскую  стену с востока, я опять же  с красноярцами, которых мне, как руководителю спасательных работ, выделили в помощники, спускал труп чешского студента.
   Чехи, а шли они  в двойке, поднялись по скальному контрофорсу,  явно выраженному гребешку на стене, потом прошли крутой ледовый кулуар, ведущий на снежные предвершинные поля. Кто-то из инструкторов позже  рассказывал,  что наблюдал за  восхождением двойки в бинокль.
   Они прошли кулуар,   очень опасный из-за крутизны и возможного схода лавины. И, видимо, сильно устали. Вышли ночью, а на момент трагедии было уже  шесть часов вечера. Один из участников то ли поскользнулся, то ли зацепился кошкой за кошку, а упав  и быстро набрав скорость,  не смог уже затормозить и остановиться  на крутом склоне. Кулуар, как я сказал, на то и кулуар, чтобы в него сыпалось, как в воронку, все, что плохо лежит:  камни с гребня,  лед,  возможные   лавины с вышележащего склона.
   Чех пролетел метров четыреста  через весь кулуар  и пропал где-то в снегах. Напарник по связке  оказался молодец:  в одиночку спустился по пути подъема, что сделать вовсе не просто. Добрался до лагеря и сообщил о трагическом происшествии.
   Целый день, поднявшись на перевал Адамташ, мы высматривали путь вероятного падения альпиниста, выискивали в бинокль тело. Что-то не вполне понятное обнаружили на склоне,  но что это – человек или рюкзак, рассмотреть не было возможности.  На следующий день мы  вышли по маршруту двойки наверх.
    Со скального сланцевого пояса, из-под самой вершины,   все время падают  камни. Подобные сложные и опасные места надо  проходить ночью или рано утром.   «Фырк… фырк…» – все  это мимо, это, слава Богу, опять мимо тебя летят каменные птицы смерти. А чем ближе мы подходим к кулуару, тем грозней он смотрится. Маршрут  по сложности имеет категорию  5«Б», и  официально называется: «Вершина Мирали,  по кулуару северо-западной стены», а по-другому альпинисты  называли  его: «кулуар  Онищенко-Лоу»  в честь  двойки  первопроходцев. Если первопрохождение на гору совершила группа восходителей, то зачастую  маршрут называют по его экспозиции. К примеру: «Гора  Икс… по северо-западной стене»; «Гора Игрек… по восточному контрофорсу»  и т. д. Иногда  маршруту присваивали фамилию руководителя группы, но в нашем случае, отдавая дань уважения альпинистам,  в названии решили сохранить фамилии обоих  восходителей.
   Тело лежало на самом краю скальной полки, обрывающейся… Я отложил ручку, задумался на минуту. Нет, всё это неверно, так нельзя начинать абзац. Всё было не так. Я ведь хорошо помню: слепящее солнце в безоблачном синем небе, вздыбленный над головой кулуар, по которому в любое мгновенье могла сойти лавина или полететь камни. Не то, что бы было страшно, страх пересиливается разумом и опытом, было как-то уж  очень и очень тревожно, до боли неуютно. Даже мимолетное дыхание близкой смерти заставляет  душу ощутить ужас безысходности, ужас близкого небытия. Не однажды   любого из нас  поджидала смерть на дороге. Но судьба бывает порой благосклонна к отдельному человеку.  Отошел ты на метр в сторону, прислонился, прижался  к стене,  желая чуток  передохнуть, как на место, где ты был секунду-другую назад, валится огромный кусок льда. Тебе повезло, но что, что именно заставило тебя сделать этот шаг в сторону? Ты лишь интуитивно почувствовал, лишь каким-то звериным чутьем  уловил присутствие чего-то жуткого рядом с собой. Да,  тебе повезло, опять повезло… А душу, бессмертную душу лишь слегка опалило этим невидимым,   испепеляющим  все и вся огнем иного мира. Но минует беда, уходят  прочь страхи, и ты забываешь происходившее, стираешь его из памяти.  А зря, есть над чем поразмыслить…
Но начнем сначала.
   То, что было еще совсем недавно живым человеком,  лежало на самом краю скальной полки, которой заканчивалось крутое снежное поле. На вывернутой неестественно ноге была одна кошка, вторая нога была вообще без ботинка. Бриджи были разорваны, и разорван был пах, и виднелось нечто, что мы при жизни называем мужским достоинством. Окровавленная плоть окрасила рядом  комья снега, а ведь еще два дня назад…
    Я написал это, чуть прикрыл глаза, и отчетливо, да, отчетливо, как в кино, увидел всю картинку   заново. Ничего просто так не уходит из памяти человека, не стирается по его желанию,  оно, это «нечто», может  до поры до времени  спрятаться, затаиться, но когда приходит час, неизбежно напомнит о себе. Это больше другого   относится к грехам нашим, к  мелким и крупным подлостям, содеянным нами по глупости ли, по незнанию. Подумайте над этим и хоть порой, в дни душевной скорби, попросите прощения у тех, кого обидели.
   Парень, как впоследствии,   оказалось, был студентом университета,  членом альпинистского клуба какого-то небольшого городка. Но никогда, вы представьте, никогда он уже не увидит своих родителей, не узнает радости общения с любимой  женщиной. Разорванный пах, синяя, в трупных пятнах и кровоподтеках спина, лицо в ссадинах с заострившимся носом и небритым, уткнувшимся в скалу  подбородком…
   Чеха мы транспортировали с места находки до подножья горы полных два дня. Наверх поднялись, в помощь нам троим, еще четыре человека со специальным снаряжением: дополнительными веревками, катушками с тросом, тормозными барабанами и т. д. Снять труп со стены – мероприятие  довольно непростое. Но,  основательно продрогнув за долгую ночь на скальной полке, мы, в конце концов,  оказались внизу, где поджидал основной отряд спасателей.
   Через день-два после возвращения со спасательных работ я шел куда-то через столовую инструкторского корпуса. В углу, за столиком, уставленным снедью, сидела компания чехов. Я видел,  как они,  переговариваясь между собой,  исподволь кивали на меня. Это я снял со стены их товарища, но ни слова,  ни полслова они мне не сказали, не посчитали нужным.   
    Но вернемся, быстрее вернемся на траверс. Этак можно в лабиринте времен вовсе заблудиться - дело нехитрое. А уже впереди, вон там, за скалками,  на осыпной площадке видны уже  ночевки.  Как правило, стоянки располагаются в самых удобных и безопасных местах, об этом подумали и позаботились те первые, неизвестные нам восходители. Все,  кто идет на Марию по северо-западной стене, на этих площадках почуют, рано утром выходя на вершину.  Места для палаток расчищены от больших  камней, щебень разровнен ледорубами и утоптан, чуть в стороне сложен очаг. Воды здесь нет, но чуть ниже скал виден снежник, а снег и лед – это и есть вода. Так  по крайней мере   утверждает  физика. Приходится верить, тем более, что растопив снег, как это ни удивительно, мы действительно получаем   воду.
   Вездесущий Жора, конечно же, никуда не делся, дремлет за камнем,  поджидая нас.
      Ставим палатку, забрасываем внутрь свой нехитрый скарб – спальники и рюкзаки. Все это делается очень быстро и  привычно.  Не успеешь осмотреться, как   уже фурычит примус, навевая приятные мысли о скором ужине, в кастрюльке кипятится чай. На сегодня вся эта беготня и лазание уже позади, можно спокойно отдохнуть и расслабиться, болтая вовсе ни о чем. Все незлобно клюют Ахбера, он самое низшее звено в иерархии группы. Но Саша  безропотно выполняет все указания товарищей, заранее согласен со всеми замечаниями, высказанными и невысказанными, а  потому никаких конфликтов не возникает. После суматошного дня с приходом сумерек на природу и людей ниспадает умиротворение, словно проклюнувшиеся на небосводе звезды примиряют меж собою весь огромный земной мир.
   В семь часов дежурным уже приготовлен чай и легкий завтрак. Излишне говорить, кто из нас выполнял эту почетную обязанность. Читатель настолько умен и проницателен, что сам уже  может назвать достойного. Конечно, это ни кто иной, как Саша Ахбер.
   От нашего бивуака хорошо просматривается путь подъема на основной гребень Марии. Сначала спуск в небольшую снежную мульду, а оттуда, оставляя гребень слева, по  глубокому  снегу обходим крутые зализанные  скалы. Это очень опасное  и коварное место. Вроде бы никакой опасности не просматривается глазом, но снег, подтаяв у скал, держит плохо, а склон довольно крутой. Отсюда, не удержавшись,   однажды улетел вниз  участник альплагеря. Мы искали его в мокрых кулуарах на стене чуть ли не неделю. С этого же проклятого места, уже в 90-м году, опять же, сорвавшийся участник сдернул вместе с собой лагерного инструктора Олю Маркелову.
    Ах, Оля, Оля… Я вижу тебя живую: приветливую и веселую, подвижную, легкую на подъем. Но как был тяжел гроб, необъяснимо тяжел,  который мы грузили в самолет, увозивший тебя в родной Ленинград…  Не дай вам Бог, уважаемый читатель,  носить  подобные  тяжести.
    Вы видите, как тесно переплетается в памяти события, весь этот конгломерат, состоящий из того,  что было, что есть  и будет…

С сотворения мира так было:
вещих птиц слышу я голоса,
солнце красное в небе светило
и сверкала на травах роса.

И туман, как удачливый вор,
 убегал, зябко кутаясь в тогу…
Сколько часу минуло с тех пор?
Кто стоял на развилке дороги?
   
Отведи нас, Господь, от беды.
Не суди нашу жизнь слишком строго.
Не видны на дороге следы,
только пыль,
только серая пыль на дороге.

Почему вдруг так стало темно?
Веет холодом, зябко и стыло…
Всё, что будет,  уж было давно,
всё, что с нами,  уже с кем-то было. 2006 г.
   
   То, что должно, то с нами и будет, я в это верю. А пока, не зная ничего о будущем, мы быстро набираем высоту. Солнце еще довольно низко, а потому снег плотный, небольшие ступени, которые мы в порядке очереди топчем,  позволяют уверенно чувствовать себя на довольно крутом  склоне. Мы идем быстро, не тратя времени на мелочи… и на  страховку.  Лидер постоянно меняется, каждый должен отработать на благо группы, так что первому приходится изрядно попотеть. 
   Вот и долгожданный основной гребень Марии, тут уже совсем просто:  иди себе да иди, никаких видимых сложностей.  Впереди, среди нагромождения  скал, уже видна вершинная башня, куда нам надо взобраться. Сама вершина не видна, обзор перекрывает ближайшая скальная гряда, как называют ее альпинисты,  «подводная лодка». Вообще, подобные названия очень часто оставляют первопроходцы в описании. Они по большому счету помогают ориентироваться, служат своеобразными маяками. Красный камень, зеленый грот, зуб  всех мастей и оттенков,  разнообразные змейки,  крокодилы, рыбки, и т. д. Все это, включая еще десятки и десятки разнообразных видов животных, выявленных на рельефе безудержной фантазией альпинистов, мы не раз встречали на маршруте. Сложно было только  понять одно, действительно ли торчащий из стены огромный висячий камень есть «крокодил» из описания, или это его неопознанный двойник. Но сложностей, это известно каждому, альпинисты не боятся.
   Быстро набрала высоту группа, быстро движется она по маршруту, но и день не медлит. Солнце достигло зенита и начало будто нехотя скатываться к западу. Мы бросили рюкзаки на ночевке, под самой вершиной. Двоим готовить обед, а двойка должна идти на вершину, чтобы снять записку. Жора на Марию идти категорически отказывается, мол, был на ней уже два раза. Уперся, как баран, и не с места: «Не пойду!»  Меня тоже берет зло:  я был на ней, может быть, уже раз пять. Что с того? Идти же кому-то надо. Этот инцидент  вносит  некоторую напряженность  в нашу группу.  На пути  он обходы ищет, здесь записку снимать идти не хочет… Совести ни на грош… Черт с тобой, иду на Марию  я и, вы уже понимаете, Саша  Ахбер.



ХАРАКТЕРИСТИКИ
   
   В этот ли, в следующий год мне нужно было, как тренеру самаркандских сборов, писать Жоре спортивную характеристику. И хотя я не злопамятен, часто прощаю людям их грехи и ошибки, здесь я задумался. А Тимур тоже уперся:  кто тренер, тот пускай и пишет. Написать спортсмену плохую характеристику – это уже серьезно, ты ему можешь сильно  карьеру подпортить.  Жоре я вреда не желал, потому все написал, как надо: технически и физически готов к дальнейшим восхождениям  любой категории сложности. Только в конце не удержался, добавил ложку дегтя, заключающуюся в словах: «Ленив  до безумия». Но я уверен, что  для дальнейшего спортивного роста Жоры  Герасимова, это откровение не имело никакого значения. Без внимания, я думаю, оставило эту характеристику  и американское посольство, оформляющее Жоре визу на постоянное место жительства.
   Вообще, с характеристиками было не все так просто. Мне, как лагерному «писателю», разрешалось многое.  Я этим во всю пользовался, ввергая  порой  в легкий шок участников и веселя инструкторский состав.
   В середине восьмидесятых годов моя популярность была очень велика, подбираясь к границам немыслимого. Не оттого, что произведения мои так уж были хороши, а потому, что я мог  писать и писал о том, что было интересно окружающим меня людям. Не каждый может похвастаться, что собирал на читку прозы добрые полсотни  человек. И не спорьте со мной:  это был успех, истинный успех!
   
   Весной 2007 года, я,  впадая в очередную легкую  депрессию, копался в бумагах и случайно отыскал некогда написанный небольшой рассказик, этакую   дорожную зарисовку, где были рассуждения о жизни, о людях, о времени…  Сейчас эту форму повествования называют эссе.  Прочитал… подумал… и расстроился. Хорошо написано, даже мне интересно.  Автор сумел найти нужные слова, сумел так развить действо, что начинаешь всему  верить. А это, если рассказ еще подан интересно, играет важную роль. Я уже воспринимал прочитанное как чужое, ведь время меняет не только календари на стене.
   Долго не размышляя – а что, собственно,  мы теряем? –  отправляю эссе в газету «Звязда». Купил конверт, марку… и бросил  письмо в почтовый ящик.  Лети, как говорится, с приветом, вернись с ответом.
   Только надо еще упомянуть, что написано эссе  было на беларускай  мове.  Это была одна из моих не особо удачных  попыток овладеть белорусской письменностью. Трудно эту задачу осуществить, размышляя  по-русски. Не забывайте, что до декабря 1926 года  Гомельская губерния находилась в составе  Российской Федерации.  Да и в школе, если вспомнить, нас особо не учили родному белорусскому языку.
    Однажды, когда я уже и думать об этом забыл,  раздался телефонный звонок  и дама из редакции «Звязды»  сообщила мне: «Ваша апавяданне сення надрукавана  у газеце».
   – Толик, – звоню я хорошему знакомому, –  рассказику-то двадцать пять лет.  А это значит, что и тогда я неплохо писал. Не печатали… Обидно все это…
   – Чего огорчаться? – сказал мой умный приятель. – Радоваться надо, что напечатан рассказ твой не посмертно.
   Меня тут же отпустило, я стал смотреть на мир другими глазами. Вот она – сила слова.  Действительно, что я выдумал? Перефразируя известное изречение, скажу: лучше живая собака, чем мертвый лев, и лучше одна публикация при жизни, чем три посмертных.  Вы со мной согласны?

   А  может быть, мои характеристики и не были такими уж огорчительными?
    Девушек я обычно не обижал, безоговорочно признавал их заслуги на начальных этапах постижения альпинисткой техники, но вот что касалось поварского искусства, здесь я был принципиален. «В межсезонье особое внимание уделить вопросам кулинарии…»  Или такое: «Неужели, преодолев такие сложные вершины, так уж  трудно   выучиться  варить борщ? Кулинария – вот фундамент,  на котором базируется альпинизм. А у Вас, к сожалению, фундамент этот хлипок». Вот примеры моего поварского занудства, но что бы сделали вы, как поступили, когда участница вместо  манной каши угощает вас полусырыми   клецками?  Молчите? То-то же…
   Шедевром эпистолярного искусства, чем-то родственного японской поэзии  хайку, я считал нижеприведенные строки, которыми очень гордился.
    «По веревке лазит ловко, хоть не девушка уже. Любит плавать в неглиже».
   Не до конца понимая истинный смысл засоряющего родной русский язык слова «неглиже», я считал, что это… полное отсутствие одежды. Так сказать, демонстрация естественных женских форм и объемов. И тени сомнения в правильности толкования этого слова у меня в голове не возникало. Но жизнь учит, что ошибки свои надо признавать и по возможности каяться. Автор не должен бояться суда человеческого, такая уж у него участь – обнажать перед читателем душу. Вот так в литературные произведения и вкрадываются порой досадные ошибки. В описываемом случае она проникла только в «книжку альпиниста», куда записывают все пройденные спортсменом вершины, характеристики и рекомендации инструктора.
   Особенно мне нравилась в созданном шедевре возможность поменять местами запятую с точкой. В то же мгновение коренным образом менялся смысл сказанного. Возникала некоторая фривольность, делающая эту ловкую альпинистку еще более женственной, еще более желанной. «Хоть не девушка уже, любит плавать в неглиже».
   Но ведь стоило только взять с верхней полки «Словарь иностранных слов», он, да будет вам известно, и сейчас там стоит, и заглянуть на страницу 221, как все бы точки стали  на свои места. Там простым русским языком написано: «неглиже», что   в переводе с французского, означает небрежное одеяние. Указан даже  перевод этого слова с латыни: пренебрегать, пренебрежение. Но рука моя к словарю не потянулась, хотя это было  не просто сделать, ведь нас с ним разделяло порядка четырех тысяч километров, включающих в себя моря, леса и реки.  Хотя  это по большому счету не может служить оправданием для настоящего писателя.
    Но время отрезвляет, все ставит на свои места. Теперь представьте себе истинный смысл данной характеристики: дама, назовем ее так, плавает в озере Биби–Джанат в неопрятных одеждах, даже можно сказать, что в нищенских лохмотьях. И все это она совершает на виду у лагерных участников, под пристальными взорами заинтересованных в женской благосклонности инструкторов.  Бр-р-р-р…. Кошмар какой-то…
   
       Но пора уж возвращаться на снежные склоны Марии, пора посмотреть, чем там занимаются наши бывалые альпинисты.
    Не пошел Жора на Марию, уперся рогом,  ну и что он выиграл?  Часа через три  мы с Ахбером возвращаемся в лагерь.  За долгожданным обедом обида на Жору постепенно проходит, растворяется, исчезает… Ладно, я ничего не потерял,  полазив по скалам. Зато аппетит отменный, хотя, признаюсь читателю, ужин у нас довольно скудный: супчик, кусочек сала да сухарики.
   Намечая  план на завтрашний день, надо постараться выйти на ночевки под вершину Мирали. Это не сложно, но путь совсем неблизкий. Местность отчасти знакомая, ведь не первый раз я здесь, но порой явного узнавания нет, смотришь и удивляешься. Сколько бы ты ни ходил в горах, даже пройдя несколько раз одним и тем же маршрутом, детали незаметно теряются, что-то меняется, исчезает. На что ты раньше обращал особое  внимание сегодня, на удивление, выглядит  мелким и малозначащим. Но, как бы там ни было,  всегда завораживает душу простор, бесконечное нагромождение больших и маленьких вершин,  покрывающих землю до самого горизонта. Это чувство проникает глубоко в душу, затрагивает какие-то,  неведомые даже самому себе, струны. В какой-то момент исчезает  чувство реальности, и уже не ты, а   крылатый  житель небес, наблюдает  из-за облаков за происходящим на земле. Волшебные минуты, именно они, эти минуты,  всегда и помнятся, именно они никогда не забываются.  Эти мгновенья вселенского прозрения порой приходят к нам во  снах, заставляя заново переживать то, что уже давно живо только в закутках человеческой памяти.
   Боже мой, какая неземная красота открывается глазу на закате дня. Солнце касается краем своим  далеких вершин, тысячи лучей летят в мир, раня сердце неизбывной тоской – так красив окружающий тебя мир, такой непостижимый и такой желанный.   Слова, самые лучшие, самые изысканные, выглядят блекло и бедно в сравнении с красками закатного неба. Не однажды я смотрел на небо, пылающее ежесекундно меняющейся палитрой красок, и думал: как мне удержать в памяти этот миг, это мгновенье?  Мы были –  и нет уж нас…  Жизнь человека, как это ни грустно, конечна. Но вечно небо будут подпирать горы, и вечно над ними будут вспыхивать облака, говоря о  рождающемся и умирающем дне.  Я говорю о вечности только с позиции смертного человека, только так. Да, именно в такие мгновенья, оторванные от конкретной жизни и бренного мира, наша душа и бывает счастлива.
 
    Альпинисты за время наших рассуждений уже подошли к стоянке, памятной мне со времен путешествия с Геной  Шрамко.  Вы забыли, наверное,  эти ночевки, у нависающих скал  на осыпи, а я их помню хорошо.
   Мирали – это  вершина,  на которую я поднимался с нескрываемым  удовольствием, это вершина, с которой, как мне кажется, я сумел что-то рассмотреть в нашем мире, в мире,  где живут люди. Бегут дни, складываясь в месяцы и годы, а последние, уже сплетаясь между собой, образуют десятилетия и т. д. В августе 1995 года, уже четко понимая, что никогда я уже не поднимусь на твои склоны, о  божественная гора Мирали, я записал: «О ветер, ветер… Что же ты так жалобно скрипишь ставнями? О чем хочешь рассказать мне?   Уж не о горе ль Мирали, что стоит в далеких краях, засыпанная снегом? О той горе, где моя душа была счастлива…»
   И вновь по разбитым скалам поднимаемся на вершину Мирали.  Молча сидим  на камнях, дожидаясь вечерней связи. Смотришь на лежащую далеко внизу долину Куликалон  с озерами и арчовыми зарослями, которые с этой огромной высоты кажутся нанесенными на карту, и думаешь: вечность, сама вечность распахнута перед тобой. Тебе, именно тебе Бог дал возможность жить, видеть, чувствовать. Кто посмеет мне возразить, что это не счастье? Пусть кратковременное, пусть до боли скоротечное, но счастье. 
     На ужин приготовили некое подобия супа, на десерт – не обременяющие желудок сухарики и чай. И как дополнение ко всему  нескончаемый, ничего не говорящий треп, позволяющий скоротать время.
   Утром идем на Чимторгу, наконец-то подбираемся к кульминации нашего похода. Хождение по снежным полям и гребням не сложно – иди себе потихоньку и иди. Есть возможность подумать, поразмышлять о жизни и, главное, думается здесь хорошо. Человеку много не надо: умиротворение, которое тихой грустью обволакивает сердце,  красивый вид вокруг, решаемые задачи…
   Сложные стенные восхождения  вносят в душу тревогу, беспокойство, неизбывное напряжение, которое человеку не позволяет расслабиться. Порой лежишь  уже непосредственно под маршрутом, забравшись в спальник, а сна как не было,  так и нет. Разрешит ли Гора подняться на свои склоны? И  как бы сами собой шепчут губы заветные слова импровизированной молитвы:    «О  Гора! Великая Гора! Мы не принесем тебе вреда, а потому разреши взойти, всего лишь взойти по склонам твоим на вершину. Будь к нам  милостива, Гора». Такое, или нечто подобное шептал и я не раз… А однажды  на дружеской вечеринке,  болтая о горах с одним из альпинистов, услышал я и от него похожее признание..  «Ты, может, не поверишь, – откровенничал он, – но всегда, как умел, перед восхождением молился». Человек может быть даже закоренелым атеистом, но душа наша, душа чувствует и знает нечто другое, запредельное.
   Но хочешь – не хочешь, жди – не жди, а утро приходит  согласно закону вращения земли. И вновь на скалах, при выходе на гребень Чимторги с перевала,  навесили веревку. И вновь, как когда-то,  в том, навсегда ушедшем от меня  прошлом, мы идем к заветной вершине. Справа и слева сбросы, чувства напряжены, реальное чувство опасности не дает расслабиться. Вперед и только вперед!  Это девиз дня сегодняшнего, согласно ему мы и действуем.
   Вот и снежный взлет, который выводит на неширокую седловину, отсюда прямо вверх выход на ложную вершину, а за ней уже купол засыпанной снегом Чимторги.  Жора и Ян бросают на снег рюкзаки, садятся. Что ж, я не против того, чтобы  идти на вершину. Это счастье, это истинное счастье быть с ней, стать с ней, хоть на миг, единым целым. Здесь можно бы было задать себе вопрос, а потом над ним поразмышлять: единым целым? А может быть, единым существом живым, единым мыслящим организмом? Но думать некогда. Мысли не то, чтобы растекаются, просто где-то в мозгу пульсирует одна, простая  и понятная: еще немножко, совсем немножко, и я буду стоять на горе. И мир, вы слышите, весь земной мир будет под моими ногами.
   Только вперед, туда, куда тянется,  постепенно выполаживаясь,  искрящийся на солнце фирновый  склон, туда, где темно-синее небо и белоснежная Гора касаются друг друга в высшей точке.  Последние шаги к вершине. Где-то сзади надрывно и тяжело дышит Саша Ахбер.  Но вот и все – дальше идти некуда.
   И от счастья единения с желанной Горой, от полноты чувств,  переполнявших душу, от проснувшейся необъяснимой любви к миру, ко всем и вся  валюсь  в снег  и просто гляжу в бездонную синь. Просто смотрю, не думая ни о чем,  растворяясь без остатка в окружающем меня небе, в этой гигантской, втягивающей в себя весь мир, воронке. И я слышу шепот, будто ветер времени доносит до меня давно уже сказанные слова.
   «О Гора, мать всех гор, Чимторга!  Как я мечтал, как желал    взойти на твои склоны… Я видел тебя издали ранним утром в сиянии лучей, я видел тебя вечером, на закате дня, окруженную стаями облаков. Мечта моя сбылась… Благодарю Бога… За все благодарю…»
   Такими словами Ахбер творил свою молитву, такими словами он  разговаривал с Горой. А я  лежал на снегу, не думая ни о чем, растворившись до последней клеточки в окружающем пространстве. Это были редчайшие мгновенья  просветления  человеческой души, души,  открытой зову Вселенной.
   И вот мы снова у палатки на перевале. Связываемся с базой, с Тимуром. Ситуация складывается так, что нашей группе придется разделиться: Ян с Жорой возвращаются через Мутные озера в лагерь, а я с Ахбером должен идти в ущелье Зиндон. В переводе с таджикского «зиндон» - это тюрьма, этакая земляная яма с крышкой. У меня что-то похожее на ссылку: взамен того, чтобы вернуться в лагерь, к уюту и фруктам, придется еще с неделю мотаться по ущельям, выполняя задание начальства.
   Но прежде чем мы отпустим с этой страницы Яна,  я,  зная хорошо будущее, еще кое-что вам расскажу.
   
   На следующий год, когда выпало свободное от работы время, я уговорил Яна «подписаться» на так называемый  Большой траверс,  значившийся по классификации как 5»Б». Восхождение было интересно тем, что практически все шесть-семь вершин, которые надо было по очереди преодолеть, находились на высоте пяти тысяч метров. В общем, прогулка нас ожидала очень интересная. И, замечу, это было восхождение «для души», для интересного времяпрепровождения. К этому периоду мы уже могли себе такое позволить.
   Альпинистский сезон только начался, горы были основательно засыпаны снегом, его за зиму выпало больше обычного. Об этом предупреждали и чабаны, гнать овец  через  высокогорные перевалы было еще рано.
   На четвертый день, преодолев три вершины, мы заночевали  на площадках под горой Мария. Все идет нормально, только ясно, что время для траверса выбрано не совсем удачное,  уж больно много кругом снега. Ян последний день идет слабовато, кашляет,  но  ни на что не жалуется. Все,  если честно сказать, заморились. Мы готовим обед, и как раз в это время  мимо нас проходит  на Марию группа участников альпбазы,  скоро они  будут возвращаться. «Ян, – спрашиваю его, – может,  пойдешь с ними вниз? Подумай».  Но Ян категоричен: «Ты  что?  Это вчера как-то тяжеловато было. Кашель замучил. Дойду».  Дойдешь, так пошли…
   К концу следующего дня, когда пути к возможному спуску были уже  отрезаны, Ян почувствовал себя совсем плохо. Дали ему на ночь таблеток, напоили чаем со спиртом.  Утро ничего не изменило: Ян кашлял, чуть шевелился, поставить его на ноги было непросто.  Дело усложнялось еще и тем, что начать спуск можно было только после подъема  на вершину Рудаки. Ян шел очень медленно, часто садился, а порой, уткнувшись головой в скалу, просто стоял,  пребывая в некоторой прострации.  Нужно было подбираться  к нему, и уже вместе проходить  очередную навешенную веревку. Боже мой, как все это было тяжело!
   По пути будущего спуска к нам поднялись знакомый вам доктор Жора и лагерный участник Ильдар, которого я называл как угодно, только не так, как назвали его родители. Пять дней путешествия на высоте сказываются  на работе головного мозга.
   Эту картину я запомнил на всю жизнь: небольшая площадка среди скал, рюкзаки, веревки… Ян лежит на снегу, доктор Жора, наколов его стимуляторами,  ставит капельницу. Что-то у него не получается, снег рядом с Яном, залит кровью.  Но медикаменты (не чудо ли это?), делают свое дело:  больной наш на глазах оживает, крутит головой, поглядывая по сторонам.  Вроде того, что он слабо понимает, что с ним и как он здесь оказался.
   «Ты бы хоть бутылку эту под пуховку спрятал, – это он, заметив капельницу, дает  мне наставление. – Холодная зараза».
   С горем пополам мы добираемся до спуска, хотя Ян и активизировался, но идет  слабо. Двойка  убежала вперед, пообещав на спуске  к перевалу оставить свои   веревки. И вот,   наконец,   пошли чужие веревки, а ниже  уже видна седловина перевала,  где,  поджидая нас,  сидят спасатели. Продергиваем веревки и обессилено валимся на снег. Даже не верится, что вся эта невозможная кутерьма  последних дней  закончена.
   Но радоваться, оказывается, рано. Спуск с перевала крутой, солнце уже высоко,  и раскисший снег держит плохо. Ян опять начинает чудить, идет крайне медленно, останавливается, садится.  Сил  подобное терпеть,  больше нет. Ведь внизу, в трех  часах ходьбы, палатки:  там чай, там тепло и уютно… А этаким макаром  мы будем мучиться  до самого  вечера. «Ян, – посоветовавшись с ребятами, говорю я, –  давай мы тебя в палатке спустим. Хватит дурака валять».  Ян, как на его месте сделал бы каждый советский человек, посылает нас подальше. «Смотри, хуже будет, – оглашаю  ему наш вердикт.  – Силой уложим». Видно, заявление было настолько эмоциональным, что Ян, подумав для приличия, сдался на милость победителей. Укутали мы его в палатку, увязали веревкой,  и дело пошло куда быстрее прежнего. Растягиваем по склону веревку, и кокон с Яном спокойно съезжает на полные сорок метров. Все отлично, все путем, да  вот только на  третьей-четвертой  перестежке  кто-то выщелкивает не тот карабин, и наш спасаемый,  спеленатый  как младенец, летит вниз,  предоставленный сам себе.   
    Кончился бы этот  удивительный полет  плохо  – внизу выкат был прямо на скалы, но спасатели не дремали.  Кто-то из ребят  самоотверженно бросился наперерез, минуты борьбы, напоминающие бой Мцыри с барсом,  и вот уже Ян вновь находится на нашей страховке. Вот таким иногда бывает спуск с горы, если осуществлять его с помощью друзей и  самоотверженных спасателей.
 
   Но это все ждало Яна в будущем, пока же, расставшись, мы автономными двойками следовали каждый своим,  предначертанным начальством и судьбой   путем.
     Дело в том, что на озере Большое Алло находилась сборная  команда  альпбазы «Артуч», которая заявила вершину Зиндон  на чемпионат альпинистских лагерей и КСП Средней Азии и Казахстана. А задача моя, потому как я представитель КСП и правая рука Тимура, не простая - не выпустить на маршрут эту команду. Потому как команда КСП (Капитан А. Атрушкевич, тренер Т. Мумджи),   уже сходила на гору, прошла хороший маршрут, так что конкурентов требовалось  попридержать,  возможности такие реально были. Но сложность была в том, что до перехода на работу в КСП я в составе этой команды  и выступал. Там все друзья, все хорошие знакомые.  Вот в этом и была загвоздка, поручение, как сами вы видите,  было не совсем простое.
   – Алик! –  поучал меня Тимур, – по-моему,  они совсем не готовы к такому сложному восхождению. Куда они вместе до этого ходили? На тройку? Сам понимаешь, что это ерунда, – добавил он напоследок. – Пускать их на такой маршрут нельзя. Проверь группу да порекомендуй им что-нибудь попроще.  Есть же маршруты…
   Тимур по национальности был татарин, как человек – очень хороший и добрый. Никогда я не слышал от него упрека  в свой адрес. Но когда дело доходило до  спортивных разборок, кровь брала свое. Теперь и вы понимаете мое не совсем простое положение. Ведь, повторюсь, с ребятами мы не один год вместе хлеб и соль ели,  все меж собой друзья-приятели.



ГЕНА СМИРНОВ
   
   Бежим мы с Ахбером по леднику, скачем через неширокие трещины. После нескольких дней диетического питания в теле и в мыслях чувствуется небывалая легкость, этакая крылатость,  сродни эйфории. Быстро, очень быстро теряем высоту, но по мере того как все выше  становятся окружающие горы и все ближе теплая долина, ледник начинает, словно на что-то разозлившись, выгибать спину,  делаясь все круче и круче. Я знаю, что он  заканчивается огромными крутыми сбросами, а потому останавливаемся, привязываем на вибрам  кошки.
   Как раз в этот момент подошло время связи с базой.
    – Траверс, траверс, как меня слышите? База на приеме.
    У микрофона лагерный радист Виктор Викторович. Человек уже немолодой, но еще активный. Бывший альпинист и бывший резидент Советской разведки в странах Латинской Америки. Не верить ему на слово не имело  смысла,  лучше всего и спокойнее жить на доверии.  Резидент, так резидент. Рацию он знал неплохо, радиосвязь лагерная была на должном уровне. Только вот уж очень он был щепетилен и въедлив. Но, с другой стороны, у молодежи ведь должен быть пример достойного поведения, верного образа жизни.  А у Вик Викторовича можно было многому научиться: всегда в свежей  сорочке, всегда чисто выбрит.  И, не забудьте,  все это  совершалось в спартанских условиях существования.
   - Где вы находитесь? – интересуется база.
   – Двойка  «Атрушкевич – Ахбер»  находится на спуске с перевала Мирали. Идем по леднику. Янковский  и  Герасимов  ушли в ущелье Алаудин. Все нормально. Прием.
   – Хорошо, хорошо, – то ли похвалила, то ли резюмировала база. – Спуститесь на траву, выходите на связь. Мы все время на прослушивании. Дело есть…
   Не придав последним словам ни малейшего значения,  мало ли какие дела могут быть у базы, мы ломанулись вниз, обходя по очень крутому склону язык падающего ледника. Вот и боковая морена. Сбрасываем кошки, быстро пакуемся и бежим дальше, до зеленой лужайки с живым ручьем.
   Как договорились, выходим сразу на связь. База тут же отзывается, она действительно с эфира не уходила.
   –  Спустились?
   – Да, уже внизу греемся на солнышке да водичку пьем.
   – Траверс… У нас плохая информация с Большого Памира… Гена Смирнов погиб…
   Гена погиб? Генка Смирнов? Он сейчас на Памире, поехал туда в составе команды Узбекистана. На чемпионат Союза они заявили траверс вершин: пик Ленина – пик Коммунизма. Все это я хорошо знал. Гена значился у меня в друзьях, не однажды я ночевал в его квартире, немало сухого вина было выпито за столиком в махонькой кухоньке.
   Светило солнце, напевал, змеясь  в траве,  незамысловатую мелодию ручей, кружила в небе, высматривая добычу, какая-то крупная птица.
   – Траверс, траверс, что молчите? Похороны послезавтра в Ташкенте.
   Я был ошеломлен. Еще совсем недавно, недели две назад, мы встретились с Генкой у озера Малое Алло. Он как раз возвращался с узбекских сборов. Заночевали на полянке, отметили встречу бараньим мясом и зеленым сорокаградусным напитком,  настоянном на траве тархун, имевшим хождение в этом календарном году среди  самаркандцев. Но как все произошло? Почему?
    Все подробности я уже узнал потом, когда вернулся на базу. Да ведь суть не в этом… Одно было ясно: Генки с нами, еще живущими на земле, больше нет.
   Сегодня, записывая эти строки, я вспомнил один занимательный эпизод с участием Гены, а их, уж поверьте мне, было немало. Светлой памяти Гены Смирнова, летчика и альпиниста,  я и посвящаю эти строки.
   Гена летал на маленьком самолете АН, а попросту кукурузнике, опыляя бескрайние хлопковые поля Узбекистана. Был он высокого роста, крепкой комплекции, улыбчивый и компанейский. Сидячая работа, отменный аппетит соответственно формировали и габариты. За работу в авиации  деньги платили по тем временам хорошие, а Гена был не жадный, любил и вино,  и женщин. Так что сложности у его любимой жены Татьяны были.
   Однажды, дело уже прошлое, можно и рассказать, Гена с девушкой-разрядницей  вышел на восхождение в двойке. Вершина Мария предполагает на пути организацию  ночевки, так на этой самой ночевке, возвращаясь с горы, Генка и застрял. Раз за разом связывался с базой, прося продлить контрольный срок восхождения. Он уже был инструктором, тем более своим,  местным, потому особых вопросов не возникало. Но, и это  главное, девушка тоже вниз не спешила, ей очень понравилось жить на гребне.
   Начало восьмидесятых… Мы молоды, здоровы, полны взрывной энергии, что не только позволяло играючи бегать на вершины, но и «культурно» проводить свой досуг.
   Лето в самом разгаре. Самаркандский сбор, переваливая груз ишаками и простой мускульной силой альпинистов, разбил лагерь в районе вершины Москва. Палатки установили в безопасном месте на осыпи, обустроили бивуак и приступили непосредственно к запланированным восхождениям.
   По центру ущелья, петляя между ручьями, шла тропа, за долгие годы протоптанная пастухами и туристами. За протяженным каменным завалом,  тропа в нем была маркирована краской, тянулся  пологий снежник,  приводящий к простенькому перевалу. Он имел две седловины, выводящие в соседние ущелья,  и потому получил название «Двойной». Одно понижение гребня   вело в верховья реки Казнок,  другое – в ущелье Ахбасоя.
   Не помню как, почему, но в тот год у нас была мода на круглые темные очки, сильно напоминающие очки слепых. Вот на этих очках, как на балалайке, и сыграл Генка, удивив и поразив своим житием встреченных туристов.
   Ходил он фотографировать какой-то нужный для описания маршрут и,  уже возвращаясь назад, перед самым завалом услышал голоса. Навстречу  по тропе пробиралась   группа туристов.
   –  Кто здесь? – остановил движение Гена. Был он до пояса голый, на шее висел расчехленный  фотоаппарат, а по камням, будто нащупывая дорогу,  он постукивал лыжной палкой. Добавим сюда еще вышеупомянутые черные очки, и вы сами переполнитесь сочувствием к встреченному путешественнику.
   – Кто здесь? – повторил вопрос Гена.
   – Это мы, группа туристов из Москвы. А вы кто? Вы что, не видите?
   – Я член Пятигорского общества слепых,– начал растолковывать ситуацию Гена. – Вот на спор должен дойти до ледника   и назад  спуститься.
   – Может,  проводить вас? Вы еще потеряетесь здесь в камнях.
   – Никогда! – заверил  слепой. – Никогда такого не будет!
   – А как вы узнаете, что ледник впереди? – не унимались дотошные туристы.  – Как будете фотографировать?
   – Как? Почувствую холод, начну снимать. Потому и разделся. Ладно, ребята, мне пора.
   Туристы расступились, а Гена, постукивая по камням палочкой, ловко пошел через завал.
   – Я представляю, что они будут дома рассказывать, – заливался смехом Генка, повествуя нам о своем приключении. – Пятигорское общество слепых…
   Тимур Мумджи, будучи серьезным человеком, только покачивал  головой то ли понимающе, то ли осуждающе…  Подобные шутки он   не особо одобрял, но не вмешивался, оставляя нам право веселиться по своему усмотрению.  Ведь вы главное уяснить себе должны,  а главное – это порядок и дисциплина.
   
   Вернемся опять, как говорится, к нашим истокам, то есть в лето 1987 года. Ребята, сборная команда  альпбазы, разбили лагерь у самой кромки воды большого озера, которое так и называлось – озеро Большое  Алло. Слева, в отрогах, высились вершины  Амшут, Высоцкого и др. Между прочим, пик 4900 еще в 1980 году, сделав на него первопрохождение,  самаркандцы  и назвали пиком Владимира  Высоцкого. Но в классификации он проходил как пик «4900», лишь в скобочках значилось фамилия поэта. Уж такое было непростое время, даже в таких, по нынешним меркам,  мелочах, нужно было изворачиваться и хитрить…
    Справа от озера, вплотную примыкая к воде, тянулись вверх сероватые скалы, идущие от вершины ДЕМО, а по–другому, пика Демократической молодежи. Вот такие даже бывают вершины, такие им дают громкие названия и имена. Вода в озере была зеленовато-голубая, озеро напоминало собой драгоценный камень (возможно,  даже лазурит), вставленный в оправу из скал. Особенно красиво виделось оно с высоты, откуда-нибудь с ближайшей вершины. Но, несмотря на красоту, вода в нем была холодная, купаться совсем не хотелось. Как видите, наше озеро было непростое,  совсем как некоторые женщины:  красива, но холодна.
   О гибели Гены Смирнова в лагере уже знали. Знали ребята и детали: при тренировочном восхождении на пик Орджоникидзе сошла лавина. На беду, две группы шли вместе, так проще торить  тропу. Лавина разделила  людей: часть сбросила в левый кулуар, часть – в правый.  Что ж, у нее сила, у нее и власть. Судьба? Рок? Кто возьмется сказать?..
   Левый кулуар оказался добрым к альпинистам, худшее, что ждало внизу – это незначительные переломы конечностей и ребер. Правый же  со скальными бортами и полками оказался смертельным для пяти человек. Среди них оказался  и Гена Смирнов. Удар лавины и снежный вихрь, как школьный наставник,  расставил в судьбах альпинистов знаки препинания,  кому-то выпала запятая, а кому-то, как Гене, и точка.

   Мертвым лежать в земле, а живым надо жить – так учат старики. Вечером, собравшись с силами,  мы организовали баню.
   В некомфортных походных условиях даже мытье теплой водой вызывает кучу положительных эмоций. А уж баня… Это нечто запредельное, я имею в виду не столько сам эффект, как процесс… В общем, чем реже моешься, тем больше понимаешь прелесть этого мероприятия.
    Неискушенный читатель скажет: откуда баня? Где? И что?  Вопросы поставлены верно, но не надо забывать, с кем вы имеете дело. Не нами придумано (старатели? геологи?),  зато нами сделано. Устанавливают  добротную брезентовую или перкалевую палатку, прикрывают ее сверху полиэтиленом, альпинистскими плащами и т. д. Рядом  разводят огромный костер, чтобы накалить камни. Где-либо у заброшенной пастушьей стоянки найдется  и старое дырявое ведро, выброшенное за ненадобностью. Вот оно-то нам и нужно. Камни кладем туда и ведро наше, с зашитым проволокой дном,  водружаем  на костер. Конечно, хорошо, когда у нас не одно ведро, а два или три. Мы бы использовали их попеременно, чтобы не терять зря времени. И вот уже ведро с раскаленными камнями затащено в палатку, кто-нибудь из оставшихся  снаружи истопников  плотно  прикрывает вход. Камни  светятся в полумраке, а это  значит… А это значит, что камни разогреты до состояния «волчий глаз», как раз того состояния, которое  нужно замурованным парильщикам. Кружечка воды на камни, мгновенье, и душа уже млеет в клубящемся  паром замкнутом пространстве. Кто-то, возможно, скажет: дышать нечем. Может,  оно и так, но все равно – замечательно! И,  вообще, мы в палатку не дышать залезли, а париться!
   А потом с воплями и криками вольница несется в озеро, принимать отрезвляющие водные процедуры.
   Желтая луна, так похожая на перезревшую дыню, не спеша  плывет  вдоль изгрызанного ветром и временем скального гребня. Зажигаются совсем  незаметно для глаза  звезды:  одна… вторая,.. третья…  Луна, конечно, делает ночь светлой, наблюдать отдельные звезды и созвездия  не так интересно, но зато как смотрятся при бледном лунном свете снежные горы! Тот, кто ночью видел  светящиеся призрачным голубовато-желтым светом вершины, не забудет этой фантастической картины до конца своих дней. Поражающее душу и сердце великолепие, нечто ирреальное, вызывающее у наблюдателя даже не восторг, а  тихое преклонение перед непостижимым миром.
   И уже с утра, попив чайку, стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Я честно все рассказал,  закончив повествование словами: «Делайте, что хотите. Куда хотите,  идите. Тимуру найду что сказать…»
   А у ребят свои заморочки: капитаном команды  тренер Коля  Голубев назначил Гатанова, а общепризнанным лидером был и остается  Саша Васильев. Несмотря на кажущуюся полноту, очень хороший скалолаз. Что тут скажешь: Красноярск, он и в Африке  – Красноярск.
   – Не пойду! Мне лезть, а он, значит, только руководить будет? Зачем мне все это надо? – твердил свою правду Васильев.
   Ребята были на его стороне. Гатанов обиделся, отказался вообще от восхождения. Идите, мол, все вы к черту. Команда, посовещавшись, решила идти без него, народу хватало.
   Но, забегая вперед,  скажу,  что уже на пятой веревке Витю Бурханова ударил  по плечу камень, не то что-то повредив,  не то переломав.  Пришлось его  спускать вниз. Потом еще камни посыпались сверху, перебив веревки, и команда, взвесив все за и против, от восхождения отказалась.
   А наше с Ахбером путешествие продолжается:  идем по зеленому ущелью,  высматривая в изломанном гребне нужную седловину, через которую мы надеемся попасть в боковое ущелье  долины Куликалон. Перевал прячется в отрогах  где-то впереди, а что же было позади? А позади, как это ни грустно, уже позади  был наш траверс, снежные склоны вершины Чимторга, молитвенные причитания Ахбера, так запавшие мне в душу, свидание с ребятами на озере Алло и многое  другое, чем жили мы эти дни.  А что мы могли знать о том, что поджидает нас  впереди, на пути, который мы называем жизнью? Да и нужно ли человеку знать будущее? Боже меня упаси от этого. Знания наши не могут изменить того, что будет, тогда зачем это все?  Как жить с этим неподъемным грузом известного  будущего? Нет, и еще раз нет. Я пишу эти строки, сидя в своей небольшой уютной квартирке на улице Крестьянской. Но чтобы это произошло, осуществилось,  имело место, сколько всего нужно было преодолеть и пережить!
   Вот и вся наша не совсем простая история  об альпинизме и альпинистах. Два описанных восхождения непонятным образом  перекликаются между собой, кажутся мне очень  похожими. В них  все: и радость победы над горой, вернее радость от восхождения, и горечь, щемящая горечь утрат.
 
О горы далекие, горы во мгле,
как часто ночами вы видитесь мне.
И мысль вольный ветер уносит туда,
где пики стоят, подперев облака,
где гордый орел над долиной парит, 
где вечный покой охраняет гранит.
Здесь скалы грозят, ощетинивши пасть,
здесь слаб человек и слаба его власть.

Я рвался сквозь бури, я жаждал побед
и думал: на склоне останется след.
Но что перед вечностью есть человек? 
И путь мой замел свежевыпавший снег…
Ни тени сомнения нет в белизне:
белеют волшебные горы во сне.
Я понял:  вершины нельзя покорить,
их можно лишь помнить, желать и любить!
1 марта 1999 г.
   
   Остается только немного рассказать, как сложилась дальнейшая судьба мелькнувших на страницах персонажей. Хотя какие они персонажи? Персонажами называют действующие лица в пьесе. А у нас-то была  не сценическая версия, а реальная жизнь. И вот это и является самым главным, самым ключевым в понимании и осмысливании имевших место событий.
   Время бежит неумолимо, минуло с той поры уже более двадцати лет.
   Ахбер Саша, как сообщили достоверные источники, каким-то образом попал в Израиль. Наверное, там ему живется неплохо, одно не совсем хорошо:  в Израиле надо много работать. А это есть проблема, как говорят иностранцы. Добычей и перепродажей мумие там не проживешь.
    Тимур Мумджи в девяностые годы работал на ремонте фасадов и реставрации памятников старины города Самарканда, но не очень успешно.  Но  помогла многие вопросы решить  старшая дочь Света. В результате нескольких замужеств, смены стран жительства и климатических поясов она оказалась в королевстве Бельгия. Но мало этого, она еще умудрилась выйти замуж за банкира, который вскоре и профинансировал переселение Тимура на этническую родину крымских татар, в Крым. Теперь он живет в Ялте, в хорошем доме на горе, с беседки которого открывается великолепный вид на море. Повидав немало  в своей жизни, он, наконец, успокоился и вдвоем с женой Жанной, между прочим,  немкой,  безбедно  доживает свой век.
   Случайно оказавшись в квартире  московского альпиниста Жени Боярского, перелистывая альбом с фотографиями, я опознал на них Георгия  Герасимова, лагерного врача Жору. Снимки были сделаны в Америке, в городе Сан-Франциско, куда Жора отбыл на постоянное место жительства. Оказалось, жена Боярского и  жена Герасимова были по жизни  подругами.  Правы мудрецы,  утверждая, что подлунный мир тесен.
   Саша Конашенок, с которым мы сдружились за время хождения со Шрамко, разочаровавшись в геологии Таджикистана, развелся с женой, конфликт уже давно назревал, и уехал искать счастья в Туву, ближе к Байкалу. Но и там ввиду растущего национализма жизнь его не сахар.
    Коля Голубев в результате интриг вынужден был уйти с должности начальника учебной части. Но  к этому моменту  в результате развала страны  вся система альпбаз в СССР рухнула.  Но когда улеглась пыль, на несколько лет затмившая горизонты, оказалось, что некоторые из альпбаз уже переоборудованы  под туристские развлекательные центры, а немалую часть их  просто разграбили.  По слухам, в 90-е годы район Куликалон оказался в сфере передела территорий между Узбекистаном и Таджикистаном. Окрестные кишлаки, забросив невыгодное поливное земледелие, занялись прибыльным бизнесом, выращивая мак и коноплю. Появилась и охрана, препятствующая проникновению людей в эти ущелья.      
   Голубев, живя в городе Ломоносов, под Питером, занялся покраской и ремонтом фасадов. Для альпинистов в крупных городах это распространенное занятие. Но так уж была немилостива к нему судьба, что пройдя десятки сложнейших  маршрутов в горах, он разбился,  упав с малярной люльки.
   Лучше других по жизни устроился Ян:  он  разбогател, стал владельцем нескольких магазинов и огромного дома. Раз в году, как правило, в мае, он с неделю гостит у меня в деревне. И тогда  по крайней мере  первых дня три  я засыпаю  и просыпаюсь под его рассказы  о непростой жизни российского бизнесмена.  В рассказах этих, уж больно похожих на сказки братьев Гримм,  много неясного и непонятного,  в деталях я разобраться не в силах. То  какие-то злодеи   угоняют в неизвестном направлении вагоны с водкой, неясно только,  чьи это были вагоны и стоит ли сожалеть по  поводу их хищения, а главное, не совсем понятно, вкусная ли эта водка была?  А то  совсем уже другие бандиты, нарушая элементарную технику безопасности,   режут автогеном  вмурованные в стены сейфы,  набитые американской и европейской валютой.   Дальше    вовсе непонятно,   кто (может, даже талибы?)    взрывает среди бела дня офисы и автомашины.  В этих  калининградских рассказах наворочено столько  разной были и небыли, что попади они в руки хорошего писателя, получился бы полнокровный бестселлер. Ни больше,  ни меньше, уж поверьте мне.
    Мы сидим за столом.  Как обычно, первый тост за встречу,  второй – за всех наших друзей, живых и мертвых. Наша память, память человеческая, ничем не отличается от сна.  Было «это что-то» в нашей жизни  или его не было?  Где граница между реальностью и вымыслом? Но когда я вижу перед собой улыбающегося Яна, когда я слушаю его нескончаемые подколки и шуточки, именно в этот момент я, уже не сомневаясь, говорю себе: «Да, все,  что было с нами,  было!»
     Лето сменяло зиму, а зима лето; что ни день всплывал над землей огненный шар солнца, чтобы к вечеру скатиться за горизонт; неустанно  дул бесприютный ветер,  и кружили, кружили  в горах метели,  укрывая  белым снегом прошлое и будущее. И замел, занес летучий снег все тропы и все следы, и сокрылось в тумане времени все то, чем мы жили, к чему летела на крыльях надежды   душа наша.  Осталась лишь с нами  память, бесприютная память, которая жива, пока жив на земле человек.
   И бывает так: приходит ночь,  и настает странный час: круглая, желтая, словно переполненная тоской,   луна выкатывается на черное небо, и память, будто вещая птица, преодолевая  расстояние и время, добирается до далеких  гор. Тянутся в  звездную даль  белые вершины, и кружит над ними в  звездном небе  неуемная птица памяти… 
 


МОЯ  ПАМЯТЬ

Моя память,
заблудившийся голубь почтовый,
             рыщет черною ночью над белой пустыней.
Нет простору предела,
             и безжизненны  снегом укрытые горы.
Друг мой, память,
             ты на небе, в разрывах бушующей вьюги,
                разгляди Ковш с Полярной звездою.
Ну, а дальше, свой курс постоянно сверяя,
                путь на север держи,
                прямо к дому родному.
И ответь, если можешь,
                в чем тут смысл,
                чтобы ночи кружить над горами?
Если так уж ты жаждешь полета,
                то искала бы лучше дорогу
                в наше детство.
Но отбилась от рук моя память,
                что творит,  не пойму,
                потому и не сплю,
                всё её караулю ночами.
 
Декабрь 2007 г.



СТРАННО ВСЁ ЭТО
   
   Каждый из нас, если хорошо покопается в памяти, я уверен в этом, найдет там нечто, что при детальном рассмотрении загонит мысль человека в тупик. Разум найти  объяснения факту или событию  не в силах, все происходящее тонет в тумане неопределенности.
   Эта глава окажется наполненной мистическими событиями, которые я, даже как свидетель, толковать  не берусь. Но сами по себе факты вызывают интерес…  Но что… для чего… сегодня это необъяснимо…
 

АНГЛИЧАНИН
   
   Странно все это началось, странно… Может,  это мне предупреждение  от Ангела-хранителя  было, а я, суетой замороченный, ничего понять не сумел. Может быть, что-то  другое… Что теперь говорить да сетовать…
  Сразу ввожу  читателя  в курс дела: поезд «Гомель-Москва», торопясь, несется  по рельсам, в купе вагона «СВ» двое – я и англичанин. У меня в кармане билет на самолет  до Самарканда, лечу в горы, на работу. А  что попутчик мой англичанин, так  это я со слов провожающих понял.
   Ну,  англичанин, так англичанин, людей-то на свете не счесть… Вот Тимур Мумджи,  мой начальник,  к примеру, татарин. Так что с того? А жена его, Жанна, и вовсе немка. Родители ее  в свое время  выселены были в Казахстан  из Поволжья. Дочек своих они немками записали, как сказал мне Тимур, национальность, мол,  неплохая, востребованная.  А сын у них уже татарин, и имя у него  – Мемет. Это в честь деда так его назвали. Для Азии подобное имя  вроде бы  ничего, а уже в том же Гомеле на Мемета  будут поглядывать косо. Как сказал мне один хороший знакомый: «Как я могу доверить такие деньги человеку в очках?»
   Этак я рассуждаю о том,   о сем,  да исподволь за соседом своим наблюдаю. Учил я английский язык, учил…  Даже работая в НИИ лесного хозяйства,  кандидатский минимум сдал… А толку? Читал «Moscow News», а что вычитал? Трех слов связать не в силах...
   А англичанин как на зло тоже молчит как рыба. Отужинали, каждый на свой лад, чайку попили… да спать легли. И все это в полнейшем гробовом молчании, даже жуть берет… Угораздило  меня билет в этот вагон купить…
   Утро, как говорится в известной песне, красит нежным светом…  подмосковные окрестности. Проводница разносит чай…  Все чинно, пристойно… Это же вам не плацкартный вагон, где уже с утра метелкой пыль по вагону гоняют. У нас на полу ковры, на окне  занавесочки  ажурные –  на белой материи  синей краскою  башня из  городского парка нарисована. Красота…
  Мысли,  цепляясь друг за друга,  текут не спеша, как ручеек, и  стучат, стучат на стыках, отсчитывая минуты, вагонные колеса…
   Вот мелькнул за окошком полосатый шлагбаум на переезде, у которого застыл  дышащий  копотью трактор,  поплыли низкорослые строения из красного кирпича, бетонный забор…  На заборе красной  краской написана  непристойность в адрес Ельцина. Вроде бы он дурак. А мне, к слову сказать, Борис Николаевич очень даже нравится…  Бедная наша страна, бедные люди…
   Покопавшись в памяти, как Плюшкин в своем хламе, я составил  фразу на английском: «A very-very big country   with very poor people», что переводилось как: «Большая-большая страна с очень бедными людьми».  Мне она показалась умной, и, собравшись с духом, я тут же её  озвучил.
   Англичанин подскочил, словно ужаленный!  О, если бы вы могли своими глазами все видеть! О, если бы вы могли слышать!
   – Уes, уes, – кричал он (да, кричал!).   – It’s  а very  big country, very  big…
   Он, видимо, как и я, очень тяготился  молчанием.    Произнесенная фраза, доказала по крайней мере мне  правильность советской методики обучения иностранным языкам. Англичанин, словно боясь оборвать тоненькую ниточку взаимопонимания, взволнованно продолжал:
   – Yes, yes,  it’s very  poor people.
   Через полчаса я уже знал, что он профессор, работает  в Кембриджском университете, а сейчас едет из  города Мозырь, а до этого был в Киеве. Я узнал, что он крупный специалист по радиации, два года жил и работал в Японии, посетил города Нагасаки и Хиросиму и что ситуация в Белоруссии очень плохая.
   – Да? Плохая? – переспросил я его.
   – Very bad, – подтвердил он.
   В моем дневнике, на первой странице, всезнающий профессор  тут же нарисовал условного  белоруса, пометив крестиками  сердце, желудок и печень.
   – It’s а  problem, –  сказал он.
      А поезд уже катился мимо пыльных московских улиц,  мимо машин и пешеходов, бегущих по своим неотложным делам.
   Расстались мы с Джоном, так звали моего английского  попутчика, как старые друзья. Пожелали  напоследок  друг другу удачи…
   Ступив на перрон Белорусского вокзала,  я даже  не мог предположить, что скоро, совсем уж скоро, мне так понадобится эта обещанная удача.



ДИКОВИННЫЙ  ШАР
   
   Этот странный шар стоял на зеленой  поляне, заросшей по краям столетними   арчовыми деревьями. Ручьи,  сбегающие  со склона перевала Алаудин, ветвясь и множась, впадали в мелководное озерцо, не имеющее названия. Осматривая диковинный металлический шар,  я решил, что это домик,  вероятнее всего,  доставленный сюда     орнитологами. В прошлом году на этих озерах находилась целая бригада птицеловов, изучали они редкую  и красивую  птичку по имени  оляпка. «И чинно шаркнув лапкой,  прищурив хитрый глаз, сказала нам оляпка: я птица-водолаз».  Такой добрый стишок помнился с детства…
   Еще раз осмотрел шар: по высоте он был примерно в два человеческих роста, в серединной части,  подобно поясу, тянулась выпуклость. В общем, интересная штучка, интересная…  Так кто же в нашем тереме живет?
   На землю легкой кисеей падают  сумерки.  За горой Уречь, замыкающей  ущелье на западе, догорает закат. В природе, как это всегда бывает перед заходом солнца, царит спокойствие и легкая грусть…
   Совсем недалеко, у огромной   арчи, вижу человека.  Вид у него несколько странный, комбинезон на нем какой-то непонятный надет что ли? И лицо какое-то… странное лицо…  Иду навстречу, но человек, вытянув  вперед правую руку,  останавливает меня. За спиной, у домика, что-то происходит, слышен шум, какое-то движение. Я оборачиваюсь, вижу неясную тень,  проскользнувшую в открывшийся  большой люк  шара. На всякий случай отскакиваю в сторону, перепрыгнув через неширокий ручей. Человек в комбинезоне быстро пересекает  поляну и  ловко взбирается  в шар. Проем сам собой закрылся, а шар, засветившись,  чуть приподнялся над землей и медленно поплыл вверх по каменистому склону. Перевалив точку обзора,  он скрылся с моих глаз.
   На поляне, осмотрев все хорошенько, видимых следов пребывания шара я не обнаружил. Невнятные вмятины на каменистой земле  мне ни о чем не говорили, возможно, они были вовсе и не от шара. Я постоял немножко, переваривая происшествие, и решил никому ничего не рассказывать, не хотелось выглядеть в глазах окружающих  круглым дураком.
   Тьма совсем незаметно для глаза сделалась гуще, плотнее. Висячий ледник  на двухкилометровой стене Мирали, подсвеченный  скрывшимся за горизонтом солнцем, напоминал ажурное  розовое кружево. Запад уже не пылал,  а лишь только тлел в отсветах  умирающего солнца. Отчего-то было очень грустно…
   А за четыре года до этого случа   мы с  самаркандским альпинистом Сашей Ахбером, находясь в гостях у плановых туристов, в присутствии многих свидетелей наблюдали странную картину. По небу, от горы Сары-Шах к  небольшой вершинке Уречь,  летел странный летательный аппарат, напоминающий, как мне казалось, дирижабль либо  заблудившийся троллейбус.  Летел он совершенно бесшумно, довольно низко: светились иллюминаторы  или их подобие, по земле, как тень, вслед за ним  плыло световое пятно.  За объектом тянулся хорошо заметный шлейф огней, словно какую-то конструкцию «дирижабль» еще и буксировал. Миновав Уречь, аппарат стал снижаться, что противоречило логике – нужно было наоборот набирать высоту, так как впереди находился высокий гребень, включающий в себя целый ряд вершин. Вскоре объект, опускаясь все ниже, скрылся за боковыми отрогами скального массива  Хаджа-Роват.
   За полетом, который длился порядка   двух минут,  следило  человек десять-двенадцать. По горячим следам началась бурная дискуссия: аппарат видели все, но каждый описывал его по-своему, хотя в общих чертах все сходилось. На многие вещи, включая политику,  мы смотрим с одной точки и в одно время, но видим, к сожалению, разное. И еще разнообразней толкуем то, что наблюдали,  согласно опыту, воззрениям и пристрастиям.  Но  в этот поздний вечер все сходились в одном: в небе Куликалон мы наблюдали НЛО.
   Вопрос был интересный,  и утром, проявив заметную активность, я обошел лагерные стоянки, пытая участников вопросом:  кто вчера в небе наблюдал странный летательный аппарат?  Ничто содеянное не обходится без свидетелей, это аксиома. Нашлись и  среди молодых альпинистов  недремлющие очевидцы происшествия. Но и здесь наблюдался некоторый разнобой в описании конструкции  аппарата и его подсветки. В дневнике за 1986 год,   который лежит передо мной на столе, есть даже зарисовки странного небесного видения.
   Если я наблюдал в небе   «дирижабль»,  то участница Лена (между прочим, симпатичная  перворазрядница!)  видела некое подобие треугольника, составленного   из ярких огней.  Альпинист  Чапцев из славного города Таганрога нарисовал нечто, напоминающее водный катамаран, расцвеченный иллюминаций. Понятное дело, не каждый может быть важным свидетелем, но то, что видел и нарисовал Горбенко Л.И.  из того же Таганрога удивляло и настораживало. Указав стороны света, Розу ветров, день и время наблюдения, он с небывалой точностью  воспроизвел на бумаге  наблюдаемую картину, включив в нее  даже карту звездного неба!  А увидел он на черном небосклоне такое, что я вам  и передать не в силах. Это надо видеть и только видеть!  «Ай да  Горбенко,  ай да молодец!» –  так бы  и сказал о феноменальном наблюдателе  сам  Александр Сергеевич Пушкин…
   Есть в дневнике  автограф и зарисовка  Оленьки Маркеловой, лагерного инструктора. Ах, Оля, Оля… Кто же  мог знать, что через несколько лет тебя  с нами уже не будет. Оля погибла  при восхождении на вершину Мария. Сейчас я не хочу об этом говорить, может быть,  в будущем  мы  помянем  Олю Маркелову добрым словом.



СВЕТ В КОНЦЕ ТУНЕЛЯ
    
   Из приемника, что стоит у изголовья кровати,  звучит  гимн Беларуси, а это значит, что  уже шесть часов утра.  В сей торжественный момент даже кошка Муся, что пела  свою незамысловатую песенку,  лежа рядом со мной,  затихла. А я, крутя в руках ручку, уже с полчаса не могу написать ни одной строчки.  Не знаю,  с чего начать… Хотя в голове, как осы, кружат и кружат неугомонные мысли, пробуждая к жизни давно забытые картинки прошлого.
   Задаю себе вопрос: о чем ты хочешь рассказать своим читателям?  Да и будет ли им это интересно? Да и кто, этот твой потенциальный читатель?
   Но есть и ответ: я видел и пережил  все,   о чем пишу, в описываемых событиях  нет ничего выдуманного.  И возможно  (надежда теплится всегда),  кому-то будет интересно заглянуть моими глазами в уже канувшее в Лету прошлое. Люди уходят, события забываются, растворяются и  исчезают,  а эти записи являют собой    маленький  штрих времени,   без которого  общая картина эпохи будет выглядеть бледной. По крайней мере, я так думаю.
   Не каждый из нас готов поделиться с кем-то  своими радостями и горестями, всем  тем, что грело и греет  душу, что не дает этой  наполовину мифической субстанции (ведь многие люди не верят в существование души)  пропасть без следа.    Рассказывать о своей жизни честно и открыто, без вымысла и прикрас, ой,  как  непросто,  совсем непросто…
   Но хватит общих рассуждений, перейдем к конкретным делам, как сегодня говорят,  а заняться нам в августе 1990 года,  конечно же, есть чем. Находимся мы в Фанских горах, на Куликалонских озерах, а еще более точно детализируя обстановку,  скажу:  палатка моя стоит на самом берегу  большого  и красивого озера Биби-Джанат, что в переводе с таджикского означает «Маленькая принцесса». И если прислушаться, то можно выделить из разноголосья окружающего мира невнятные голоса о чем-то спорящих людей, щебетанье птиц,  отдаленное грохотанье  падающего со стены  Мирали льда.
   За три дня  до описываемых событий, ворочая камни,  мы с доктором Равичем устанавливали гостевую палатку, я почувствовал болезненное сдавливание в груди. Что за чертовщина, что же это такое? Беспокойство, а может,  и  боль, было написано на моем лице, потому как доктор сразу поинтересовался самочувствием.
   – Ладно, время покажет, – сказал он в качестве диагноза. – Завтра сходим  на перевал, посмотрим,  как и что…
   До перевала я не дошел, попрыгав через ручьи, а их со склона сбегает  добрый десяток, я опять почувствовал себя неважно. Жаловаться я не привык, это удел слабых,  но выхода не было.
   Поход наш  по приведенной причине  сорвался.  Давид, скормив мне горсть таблеток, велел отлежаться, разбираться в сложившейся ситуации  будем  уже завтра утром, ведь  оно всегда  мудрее вечера. Может быть,  и мудрее, но не всегда лучше. Я этого не сказал, чтоб беды не накликать,  только подумал,  но и этого оказалось достаточно.
   Вечером  красноярцы топили баню, присылали за мной гонца, но, сославшись на занятость, я никуда не пошел. Отказавшись от ужина, ни есть,  ни пить не хотелось, я  один, позабыт и позаброшен, лежал в своей палатке.  Что-то неясное грезилось мне, что-то непонятное и злобное  наваливалось  из будущего, настораживая и пугая. 
   И ночь, что явилась без спросу, не принесла облегчения.  Тянулась она, как резиновая,  распухая  до неимоверных размеров от  докучливых мыслей.  Даже забывшись кратким минутным сном, мне  казалось,  что вот сейчас все и оборвется, вот сейчас эта давящая неопределенность раздавит меня, а со мной  и весь окружающий мир. Было больно, горько, обидно…  А  затем  опять, как волна, наплывали   докучливые мысли:   каким образом  из ловушки  выбраться, как неприятности обойти, как обмануть?…   Но обожди, обожди…  кого обходить, откуда выбираться? Голова идет кругом, где уж тут до сна...
    У матери в последнее время случались приступы астмы, возможно,  и у меня в организме   проснулась наследственная патология?  А вдруг, действительно сердце? Что тогда? Сезон полетит ко всем чертям, а ведь были у нас планы…
   А  действительность уже ставила все на свои места:
   – Ишака возьмем:  ты верхом поедешь,  а мы с Яном рядом пойдем, чтобы тебе не скучно было, –  растолковал перспективу Равич. – Давай, собирайся…
   Все это происходило  16 августа, в четверг. А в субботу  самаркандцы  намеревались  отметить  уже не день рождения погибшего Гены Смирнова, а день памяти. Гена будет не однажды мелькать на наших страницах, потому в нужном месте о нем многое будет рассказано.
   Друзья-летчики, жена Гены с дочкой, какие-то вовсе не знакомые мне люди в этот день поднимались по тропе к озерам. Я   в революционных красных штанах, верхом на животном из отряда непарнокопытных  (биологический факультет дает определенные знания) в сопровождении охраны, двигался вниз. Вот так, на осле, как Христос, я и въехал в новую жизнь.
   
   Вдоволь накувыркавшись по пути, я, наконец, добрался до хозяйственного двора альпбазы. Здесь у КСП был свой   жилой домик.  И пора бы ускорить затянувшиеся события – тихо едешь, дальше будешь от конечной точки, но в ночь (сонник говорит, что на пятницу снятся вещие сны) мне приснился  странный сон.
   В общем, ничего особо странного мне в этом сне не  привидилось: новая квартира у нас Аллой, люди вокруг незнакомые снуют, огромные лестничные проемы, огороженные фигурными балясинами, люстра моя в чужой комнате. А под этой люстрой (она у меня довольно большая, без рожков) я на кровати лежу… и думаю: зачем мне в новой квартире такое многолюдье? В бардаке этом  с ума сойдешь… Нет, давайте  назад меняться…   Но зачастую  нас наяву никто слушать не хочет, а тут всего лишь был сон.
   Записал я утром в свой дневник  этот сон. Так, ерунда…  Где-то с  неделю назад снилось покушение на Брежнева, вот это был сон, так сон. Проснулся весь  в поту и нарадоваться не мог, что все ночные страсти позади.
   – На кой черт  мне это захолустье?  В этом Пенджикенте  больница хоть есть? Как я оттуда потом выберусь? Ночами лагерную машину на дороге караулить? – это все были мои претензии к доктору Равичу.   
   Давид Григорьевич,  вняв моим доводам,   опять пошел  в учебную часть и переписал  направление. Обследовать теперь меня должны были в городе Самарканде. Как потом оказалось, это был первый, еще различаемый  мной, звоночек судьбы.
   Утро… Кроме водителя и меня,  в машине ГАЗ-69  едут  вниз еще  двое участников.  Пыль, всепроникающая азиатская пыль ложится на  живое и не живое: рюкзаки, одежда, волосы – все  покрыто серым налетом. Мелькают за окном  кишлаки с маленькими глинобитными домиками, с кривыми улочками, с тополями, подпирающими  белесое небо.  В отдельный момент кажется, что весь этот небольшой мирок вылепил из глины потерявший разум архитектор.
   Беден вид таджикского кишлака, и  убога  жизнь  его обитателей. Недоедание, болезни, отсутствие врачебной помощи быстро старят людей. Добавим сюда  тяжелый труд  на табачной плантации под испепеляющим солнцем,   но картина все равно будет неполной.  Бедно, очень бедно живут в горах простые люди.
   Дети  от работы с табаком  низкорослые,  слабо развитые физически. Если у парней еще есть какая-то возможность вырваться из заколдованного круга кишлачной жизни, уйдя в армию, а после зацепиться за  работу в городе, то для девушек такой возможности нет. Родившись в горах, они обречены свой век  там и прожить, лишь в случае замужества сменив один кишлак на другой.  Но, возможно, это не самый худший вариант жизни,  во многих странах Африки люди живут еще более убого.
   Текут мысли и течет, вовсе не заметно для глаза, время…   А  бездушная машина,  не думая ни о чем  и ни за что не волнуясь, мчится вперед и вперед, наматывая на колеса километр за километром…
   
   Лишь к пяти часам вечера газик наш подкатил к воротам  Второй городской больницы города Самарканда.  Ну,  далась нам эта поездочка,  после целого дня тряски по дорогам  трудно даже разогнуться…
   – Рюкзак отдашь сторожу на базе, скажешь, что  вечером буду, – напутствую я водителя.
   Ищу приемный покой, показываю направление.
   – Э-э-э, дорогой, –  говорит должностное лицо мужского пола, – зачем вечером приехал?  Врач   домой пошли…   Почему не  думал?
   Дежурный все-таки звонит по телефону, наводит справки,  дает мне в качестве сопровождающего молоденькую санитарку. Мол, она сведет куда надо. Покорно иду следом, чтоб не плутать в будущем, стараясь запомнить дорогу.
   Врач, судя по облику узбечка,  оказалась на месте. Минуты не прошло, как я уже лежу  на кушетке,  опутанный проводами со стеклянными присосками – снимают ЭКГ. Щелкает, словно пережевывая информацию, старенький аппарат. Бегут секунды… и течет в море Небытия, готовый в любую минуту прерваться  тоненький ручеек   жизни.
   – Яман, – сказала докторша. – Очень плохо.
   Это был приговор.  Время, порой такое медлительное, резко ускорило бег:  двое выздоравливающих больных везут  меня на каталке  в реанимацию.  Что ждет впереди?  Что там, в неизвестности: новая жизнь или верная смерть?  Не дай вам Бог когда-нибудь задавать себе подобный вопрос. Но что я мог толком понять при таком скоротечном развитии событий?
   Мелькают, плывут над головой кроны огромных тополей, которыми засажен больничный двор,   галдят где-то птицы, перемещаются по своим неотложным делам люди, которых судьба почему-то разделила на две касты – здоровых и больных.  Как это ни грустно,  к числу последних  уже принадлежу и я.
   Через какую боль, страдания и унижения нужно пройти человеку, чтобы остаться живым!  Сколько ума, а порой и хитрости, надо для того приложить!  Но все усилия могут оказаться напрасными, если отвернется от нас Ангел-хранитель, о существовании которого мы до поры до времени знать не знаем да  зачастую   и  знать не желаем. Кто-то может называть помощь Ангела просто удачей, кто-то еще иначе. Но это не меняет сути. Судьба, подобно дамоклову мечу, довлеет над каждым человеком.
   К одним людям она всю жизнь благосклонна. Идет человек по жизни, не спеша проходит детство, затем отрочество и юность, уже торопясь,  мчится сквозь зрелый возраст, а там, глядишь, уж старик стоит у последнего порога перед   дверью,  ведущей в Небытие.  Что ж, жизнь прожита, все верно.  Таков закон земной  жизни: все рождается и умирает.
   Куда хуже закончить свой путь на полпути, упав на дороге. А нить жизни на проверку  оказывается   тонка и непрочна, что, кажется, достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы она оборвалась. Но все это мы порой не понимаем, или понимаем, когда уже поздно что-то поправить. 
   Но что за стеной Небытия?  Смертным не дано того знать…  Хотя верующие люди знают будущее, верят в него, верят в спасение души, уповая на милость Всевышнего.
   Как бы мне хотелось быть верующим!  Спокойно жить,  не творя зла, веря в вечную и счастливую загробную жизнь. Но как стать верующим, имея в груди потравленную молью атеизма душу? Величайшим врагом человечества был тот, кто дерзнул первым сказать: «Бога нет».
   Воинствующий атеизм не только лишает человека души, он делает человека злым, наглым, хитрым и т. д.  Читатель сам может подобрать  еще с десяток  эпитетов, но все будет мало.
   Мысли мои могут быть для кого-то приемлемыми,  вполне возможно, что лично вам они   не нравятся, дело, как говорится, хозяйское.  Но не забывайте, что я высказываю свое личное мнение.  Спросят вас  об этом,   не дай Бог на Страшном  суде, там озвучите уже свои собственные соображения. Я, осмысливая жизнь, понял одно четко и ясно: без религии человечеству в будущее дороги нет.  Если, конечно, этому человечеству хватит ума не закончить свой путь раньше. Экологические катастрофы, войны, терроризм и др. –  это только маленькие частички грозящей опасности. Но вернемся к началу нашего разговора.  Я не хочу сказать, что религия только и есть  правильная дорога, здесь надо понимать шире: она - это свет, который позволит людям определиться, найти средь мрака и хаоса свой путь.
   О, если бы человечество прозрело! Какая бы счастливая жизнь ожидала всех нас!
   В мире, по данным статистики, порядка 95% верующих. Меня в этой цифре огорчает одно, что в оставшиеся пять процентов безбожников можно смело причислить и большую часть белорусов. Стыдно признаться, но истинно верующим человеком считать себя не могу. Как это ни грустно…
    «Давай-ка,  писатель ты наш, – слышу я чей-то знакомый голос, –   вернемся в стены больницы, а то от рассуждений этих уже как-то знобит». На это  предложение  отвечу откровенно и  прямо: не торопись, уважаемый друг,  в обитель боли и скорби, прошу тебя: не торопись. Ничего  хорошего  там нет.
 
   23 дня я пролежал под капельницей в палате реанимации. Кого-то привозили и увозили, кто-то рядом умирал, что-то вокруг происходило, но это «что-то»  не имело отношения ко мне.  Лишь иногда под настроение, которое зависело от освещения, огромная хирургическая лампа,   висящая на потолке чуть в стороне, рассказывала мне кое-что   о происходящих  вокруг переменах. Да на кафельной белой стене, у которой я лежал, порой  мелькали, как на экране, картинки из моей  прошлой, не совсем правильной жизни.  Виденья сплетались в огромный клубок, который накатывался на меня долгими бессонными ночами, грозя раздавить.
   Временами  видел я отчетливо  далекое детство, а то, не позволяя толком  всмотреться, неудержимо неслись   сцены из студенческой жизни, работы на фасадах,  забытые чужие квартиры, желанные и нежеланные женщины, многих из которых я уже не узнавал.  Как много всего, понятного и непонятного,   пронеслось в те дни перед глазами. Возможно, что именно в эти ночи и родились, проклюнувшись на свет из бездонных глубин души, почти  уже готовой расстаться с телом, мои сегодняшние мысли  о ценности человеческой  жизни.
   Но от одной мыслишки, кусачей как собака,  мне было очень больно, об одном я думал с горьким сожалением: не увижу, никогда я не увижу, как моя дочка с белым бантом в волосах и букетом цветов  пойдет в первый класс. Никогда не свожу ее в парк на карусели, никогда ничего уже не будет…  Все будущее черной жирной чертой вычеркивает из жизни  ненавистное слово «никогда». А было моей Оле в то время всего два года.  Да и вообще, большая часть жизни за спиной, а кажется, что и не жил, не успел толком узнать жизнь.  Разъезды, скитания по нашей огромной стране под названием СССР, сезоны в альплагерях, чем-то похожие друг на друга, ставшие уже привычной обыденностью.
      Мне трудно было понять происходящее: пришел я в это проклятую больницу на своих ногах, а уже через три недели меня заморили  до такой степени, что с кровати я уже подняться  не мог.
   Каталка, опять же  бесшумная каталка на резиновом ходу, везет меня длиннющим больничным коридором.  Вот и конечный пункт на сегодня – палата ветеранов войны: шесть кроватей, пять обитателей. Уложив меня на кровать у двери, сестрички достигают необходимого равновесия: шесть больничных мест на шесть человек. Звоночек Ангела-хранителя легонько зазвонил    во второй раз.
   Перемены не всегда к лучшему, так думал я, лежа под надувающейся парусом простыней. Ветераны открывали окно,  а за ним  дни считал уже сентябрь. Но для меня это могло иметь катастрофические последствия.  С воспалением легких,  и  это уже наверняка, живым я из больницы не выйду. Началась непростая борьба  за жизнь, за место под солнцем, которое сузилось до размеров электрической лампочки,  свисающей с потолка в палате.
   Почему меня определили в палату ветеранов ВОВ?  С одной стороны,  непонятно… Но посмотрите с другой: куда определить этого русского альпиниста,  до глаз заросшего  бородой?  Ветеран он,  только неясно каких войн,  а так в чистом виде ветеран...
   Нравы в больнице царили азиатские, напоминающие волчьи. Проблемы таились везде: еды у меня никакой не было, посещать столовую я не мог, потому пока постился. Но это было бы еще полбеды, хуже было с хождением в туалет. Чтобы докричаться до санитарки, требовалось не менее получаса. Да и кричать мне не очень-то хотелось. Стыдно, неловко… Сайфулла,  один из ветеранов, из сострадания шел и приносил мне злополучную, но так необходимую «утку».  Но раз за разом вожделенный прибор для мочеиспускания   уплывал в края неведомые, чуть покачиваясь в руках санитарки.
   Решил этот жизненно важный вопрос спустившийся с гор  Саша Ахбер, не забыл своего тренера и наставника, пришел навестить.
   Альпинистский сезон еще продолжался, но в сентябре многие альпинисты из Самарканда,  как перелетные птицы, стали возвращаться в родные края. Ахбер, почитая азиатский порядок, купил  мне у санитарки   за пять рублей  «утку».  Много ли для счастья надо человеку? Был на седьмом небе  и я: иметь под кроватью сей  чудный предмет, разве  это не счастье?
   Ветераны  давно прошедшей войны  потихоньку поправляли свое здоровье. Все они были ходячими и не столько лечились, этот вопрос в больнице был проблемным, сколько просто  оздоравливались.
   В азиатских больницах царит свой особый порядок. Удержаться не могу, чтобы не  рассказать вам одну маленькую историю, ну, совсем простую.     До вас,  наверное,  доходили слухи, что некоторым врачам дают  за операции деньги, а они их берут. Одни –  дают, вторые – берут, вроде бы все по уму. А  мне хорошие знакомые рассказывали о том, как давали взятку, чтобы врач операцию  не делал.  Вы о подобном слышали? 
   Не секрет, что многие должности занимают по протекции, а дипломы о высшем образовании покупают. Так вот, главврач одной больницы возомнил себя хирургом и очень любил делать операции.  И не только любил, но, как говорится, делал их направо и налево.  В городе полз слушок, что  с помощью его  скальпеля   многие больные покинули бренную землю,  передав  душу Аллаху.  А здесь к операции готовят маму, и делать ее решил  сам главврач.  Семья, предчувствуя неминуемую беду,   находит потрясающее решение – подкупить главврача. Но как вручить ему взятку и не обидеть?
   Глава семьи, явившись на прием, попросил, чтобы операцию делал хирург Икс, якобы близкий друг семьи. Мол,  больная спит и видит его и только его за операционным столом. Главврач отказал в просьбе, объяснив,  что требования больной граничат с бредом,   но,   заглянув в конверт с деньгами, все-таки согласился. 
   Ну,  как вам?  Понравилась  жизненная история?  Жизнь   всегда и всех старается научить чему-то умному,   но вот беда, что  зачастую мы эту учебу и в грош не ставим.
   

   На войне обитатели нашей палаты №6 (это ли не мистика?) были простыми солдатами, выше подняться не позволяла общая грамотность, вернее безграмотность,  и незнание русского языка.   Щуплый, но подвижный и веселый   Хасанов, с которым я как-то незаметно сдружился, на фронте был парикмахером.
   – Сайфулла, скажи, в немца стрелял? – спрашиваю я.
   – Стрелял, стрелял, – улыбается Сайфулла.  – Только куда попал,  не знаю,  больно далеко было…
   Расспрашивая его о войне, я узнал многое: чем поили и кормили солдат, сколько водки давали перед атакой, какой, вообще, была жизнь на фронте.  Сайфулла  присаживался на стул рядом с моей кроватью  и начинал рассказывать то, что помнил. А помнил старый ветеран на удивление немало,  даже пересказывал анекдоты, которые слышал, стоя у офицерской палатки.
   – Хасан хитрый. Хасан рядом был, все слышал…  Такой знаешь?
   И он начинал рассказывать анекдот  времен царя Гороха, который  замысловатым сюжетом больше походил  на историю жизни   неких  Вани и Мани.
    – Ну, Сайфулла, развеселил ты меня.  Развеселил… Если бы я в войну генералом  был, то тебя бы полковником сделал…  Нравятся тебе полковничьи погоны?
   Это были роковые слова  в плане последствий. Кличка  «полковник» как-то незаметно прилипла к добродушному  старику.  А когда главврач, дородный узбек с перстнями на руках, поинтересовался здоровьем товарища полковника,  с легкостью присвоив   офицерское  звание бывшему   солдату Хасанову,    тоненький звоночек, где-то далеко в небесах,  прозвонил в третий раз.
   – Э-э-э-э, – кривился грузный ветеран по фамилии  Хамидов, что лежал на кровати у окна. – Какой ты полковник? Почему?  Я солдат, ты солдат… Зачем людей обманывать?
   Сайфулла, улыбаясь, отмалчивался. Я, уже  обретя в палате право голоса, подливал масла в огонь:
   – Полковник.  Настоящий   полковник.
   Эта жизненная мелочь, которую и событием назвать нельзя, круто изменила  мое незавидное существование. Сайфулла, уже ранее мне симпатизировавший, взял над тяжелым больным шефство.
   – Эй, Алик, – будил он меня утром. – Чай кушать надо, кишмиш кушать надо… Тогда больной не будешь, в Гомелю домой поедешь… Жена-дочка обнимать будешь… Хорошо будет…

   В обед в палате наступало время коммунизма – все объединяли припасы и садились за один стол. Нужно заметить, что питались ветераны домашней пищей, которую приносили родственники. Я даже затрудняюсь сказать, сколько их у каждого из стариков   было, но день за днем приходили все новые и новые племянники, старые тоже не исчезали с горизонта, потому на нашем столе пища была и свежая и вкусная.  Командовал за столом на правах старейшины  Сайфулла.
   Перед едой полагалось прочитать молитву, что он и делал. По закону, который чтится всяким уважающим себя человеком в Азии, пока последний  не съест свой кусок лепешки, никто из-за стола не уходит. Я был еще слаб, но аппетит уже пробуждался от летаргического сна, и потому случалось и так, что все сидели и ждали меня.  Но торопиться не следовало, в Азии не спешат.
   Но вот обед  закончен.  Сайфулла,  тут же  обретя важный и серьезный вид, читает послеобеденную молитву.
   – Аллах Акбар, – заканчивает он.
   – Аллах Акбар, – будто  эхо повторяем мы священные слова.
    Я сижу за чужим столом, ем чужой хлеб-соль, а потому должен чтить местные традиции. Мои славянские предки были православными,  их веры я в душе придерживаюсь,  не предаю их память, не отказываюсь от своей земли.  Я всего лишь отдаю дань уважения людям, что заботятся обо мне.  Так я, обдумав ситуацию со всех сторон, решил и потому вместе со всеми твержу слова молитвы и делаю намаз.
   – Алик, молодец… Алик закон наш знает, – говорит старый Сайфулла.
   Там же, в больнице, на случайном клочке бумаги я записал стишок. Удивительно, что по истечении  стольких лет он сохранился.  Хотя и поздно, но я скажу слова благодарности  мудрому и доброму Сайфулле, ветерану войны и  просто хорошему человеку. Пусть земля, земля далекого от меня Узбекистана, будет тебе пухом…

Ночь пришла. В окно вплывает
желтый лунный глаз,
а в углу старик Хасанов 
делает намаз.
Он кладет поклон  Аллаху,
гладит свой живот
и встречает день без страха,
что должно – придет.

Потолок, как простынь в пятнах –
 мой экран теперь.
И кручу я жизнь обратно. 
Жизнь побед? Потерь?
Кем я был? И кем я буду?
Где родной порог?
Но клянусь, что не забуду
эти дни и эту ссуду,
что мне выдал Бог.
   
   Не всегда и не вовремя мы порой говорим слова благодарности.  Добро, что когда-то сделали тебе люди, надо помнить.

   Уже к концу моего пребывания в палате №6  вместе с главврачом  на обход пришла стайка студентов-интернов.
   Главврач, крупный и громкоголосый, расспросив о здоровье ветеранов, всех похвалил. Остановился он у моей кровати. Рядом толпились любопытные студенты, занося в  конспекты каждое слово своего наставника.
   – Бальной… альпинист… инфаркт бальшой…  Откуда  знаем?
   Говорил врач со студентами на русском языке, хотя вся группа была узбекская. Я за годы,  проведенные в Средней Азии, уже хорошо различал национальности, что  по большому счету  не просто.
   – Такой боль загрудный есть, как конь копытом на грудь челавеку  ступил…  Бальной, скажи…
   К тому времени ко мне уже начали возвращаться силы, а вместе с ними, казалось бы,  навсегда утерянное чувство юмора.
   – Да, – подтвердил я. – Боль загрудная. Тупая боль… Как будто  большой  ишак копытом вот сюда наступил, – ткнул я пальцем в грудь.
   Главврач оценил мой тонкий юмор, но и он, как, оказалось, умел пошутить.
  – Маладец! – сказал он.  – Маладец! – И,  обращаясь к студентам,  добавил:
  – Пишите: если бальной не умер, значит,  будет жить. Такой  медицинский правила…
   Альпинизм, что ни говорите,  дает организму соответствующую закалку. Это я понял со слов моего лечащего врача Аллы Равильевны Курбановой, когда в чужих тесных кроссовках (мои украли с больничного склада), зашел  к ней попрощаться. «Вообще, – сказала она, – у нас подобные больные если и покидали  больницу, то только ногами вперед. Потому  рада за вас».
   Признаюсь, и я был безмерно рад покинуть больницу  на своих ногах.

    Через несколько дней, когда мы отмечали, сидя за столом в квартире Зафара,  мое освобождение из больницы, я рассказал ребятам про сон. Он не выходил у меня из головы, смутные воспоминания назойливо будоражили память.  Детали забылись, но я хорошо помнил, что записал ночные события в дневник.
   Я взял чистый лист бумаги, нарисовал схематично палату реанимации, не забыв  пометить  и мое местоположение в ней. Не забыл я и про операционную лампу, чем-то похожую на мою люстру из дома:  огромная зеркальная сфера крепилась рычагами к потолку и в случае надобности  ее перемещали  в нужное место. Не забыл я и внутреннее устройство старинной больницы, как оказывается, построенной первым президентом Узбекской республики.  (Политики во все времена были не бедными людьми.)  В этом здании, украшенном  по  фасаду    лепниной,  были и широченные               лестничные проемы, огороженные  балясинами, и огромные длиннющие коридоры с  большими, будто для великанов сделанными  дверьми, на которых кое-где  еще  сохранились   медные ручки.
   Все с интересом следили за моим рассказом.
   – Давайте сюда дневник, – скомандовал я.
   Последняя запись была помечена 17-м августа. Утром, перед отъездом в Самарканд, я записал в тетрадку свои горькие мысли, не забыв зафиксировать и  сон. Но что самое странное, зарисовал (для чего?) я даже маленькую схему новой квартиры, в которую мы с женой в этом сне переселились,  пометив на ней  кровать и мою старинную люстру с улицы Крестьянской.
   Мой только что исполненный  рисунок был схож  как две капли воды   с рисунком из дневника.  Что тут скажешь?
   
Не забуду то давнее лето,
выпал случай – в живых я остался,
целый месяц с верховья сплавлялся
по реке с женским именем Лета.

Август зноем томил, морил сном,
мир двоился, в воде отражаясь,
и летели мгновенья,  касаясь
водной глади подбитым крылом. 

Ледяная вода лентой серой
вдаль тянулась,  холмами зажата,
не душицей там пахло и мятой,
пахло тленом, забвеньем и серой.
   
Как пуста и уныла земля!
Я ловлю хоть подобие звука,
но не слышно ни плеска, ни стука,
в целом мире один только я. 

Злую память гоню со двора.
Чем, скажи, я себя успокою? 
Если что-то действительно стою,
то лишь то, сколько сделал добра.

Жизнь разнится от книг и идей,
будит душу от сна состраданье,
без любви не постичь мирозданья,
не понять ни себя, ни людей.



Но бывает душа, словно моль,
ей неведомы слезы, волненья –
всё готова судить без зазренья:
жизнь чужую, и совесть, и боль.
   
Плыл я дальше по крошеву дней –
в чёрном мареве солнце дрожало, 
и рука все слабее держала
чуткий руль утлой лодки моей. 

Боль шептала: «Раба упокой».
Жизнь по каплям с водой утекала,
и какая-то тень уж мелькала,
будто крест над моей головой.

Нам ли замыслы ведать Творца?
В Книге Судеб и час твой и срок.
Не вина моя, что я не смог
вниз по Лете пройти до конца.
   
Кашлянет кто-то, скажет:
«Эге, что надумал… Нашёлся… поэт…»
Но, как шрам, лёг на сердце мне след
лодки той, что плыла по реке. Май 2001 г.

       Шел год за годом, тянулись, перетекая друг в друга, времена года: весна сменяла зиму, а зима осень…  Летели, как листья с деревьев, календарные листки… Ветер времени заметал прошлое…
   Я сомневался, рассказывать ли об этом случае читателю  или нет, но друзья мои все в общем-то  в курсе событий, то почему бы действительно  не рассказать? Больно уж все непонятно выглядит.
   17 августа у ворот моего дома в деревне остановился красный «фиат». Мой приятель Томас Эйгер, проживающий в Швейцарии, прислал мне в подарок автомобиль. Приятно?  Конечно, приятно…
   Но августовский день с числом 17 – это памятный для меня день, день,  когда я попал в стены реанимационной палаты. «Таким образом, – размышлял я, – здесь наличествует явная  мистика».  А сложив (вредная и назойливая привычка) цифры автомобильного номера, я с удивлением отметил, что сумма их составляла цифру семнадцать.  Об этом  совпадении я этим же вечером за  легким застольем  рассказал своим приятелям – Тамаре и Володе Червоным. Проницательная Тамара задала только один вопрос:  «Скажи, а сколько лет прошло с тех пор?»
   Получалось, что с 17-го августа 1990года до сегодняшнего дня, который тоже с утра был 17-го августа, только 2007 года, прошло ровно 17-ть лет!
   Комментарии, как говорится, излишни.    Вот и выстроились в какую-то цепь события, тянущиеся из прошлого: крест, которым пометил сердце рисованного человечка  профессор из Кембриджа;  странный светящийся шар с непонятными людьми;  вещий сон, круто изменивший мою жизнь;  цифра семнадцать…
   Помолчим…  Молчание тоже может о многом рассказать…
   



НА  КАЛЕНДАРЕ  ГОД  КРЫСЫ
                На кораблях рассказывали о них страшное и   таинственное. Говорили, будто крысы способны обращаться в людей.
                Ф. Гримберг
   
    Крыса, как впрочем,  и мышь, не совсем плохое животное: «Кроме приятной внешности,   обладает  массой  других достоинств. Они (имеются в виду крысы) –  целеустремленные, трудолюбивые, аккуратные. Стремятся к приобретению собственности, бережливы (в отличие от некоторых), любят экономить деньги. Но щедры с теми, кого любят. За кажущимся спокойствием в груди у них чувственная душа». Именно так говорит о крысах японский гороскоп. И это все истинная правда, сужу по себе.
    Ну, что здесь мы видим плохого?  По-моему, лучше в дом тащить, чем из дому. Или вам нравится,   чтобы  наоборот?
    Не думаю, вернее,  сомневаюсь, что вам на службе дадут характеристику лучше этой. Очень сомневаюсь…
    Крыса относится к семейству мышиных. Мы обычно имеем дело с настоящими крысами (Rattus), которые делятся на два вида: серых и черных. Наша родная крыса  из старого деревенского амбара – это (R. norvegicus), серая, или иначе называемая пасюк. Длина  ее до 25 сантиметров, хвост составляет 80% от  длинны тела.  Длина уха (зарубите данные себе на носу!) составляет две трети длины стопы. Мозг крысы  составляет 0,36% от массы тела, а у дельфина этот показатель равен 0,34%, у собаки (умнейшее на свете существо) всего лишь 0,22%. И после всего сказанного вы посмеете утверждать, что она не красавица? Но последняя строка из «биографии» крысы меня огорчила, но ничего не сделаешь, что написано пером, того не вырубишь топором: «Самый вредный из грызунов всего мира».  Не обвиняя огульно редколлегию энциклопедии «Жизнь животных» в предвзятости, скажу только одно: какой вред может быть от бедной гонимой всеми крысы? Все зависть черная, сплошные наговоры…
    Вот что о Крысе сказал глубоко уважаемый мною Владимир  Даль: «Старая крыса ловушку обходит». А вот еще: «Кабы на скопидомку не крыса, так с нею бы и ладов не было!» Крыса, как и щука, на то и создана, чтобы кое-кто не дремал.
    Хорошие строки  написал о серой  шотландец Роберт Бернс:
    «Пусть говорят: ты жнешь, не сея. Но я винить тебя не смею. Ведь надо жить!..»
    Брокгауз и Эфрон, издатели многотомного Энциклопедического словаря, сообщают интереснейший факт: в 1727 году пасюк, двигаясь из Прикаспийской области, перешел Волгу, а в 1753 году появился уже в Англии и Америке. На это ему потребовалось всего 26 лет. А некоторые люди, фамилии их мы указывать здесь не будем, всю жизнь мечтают об этой заморской Америке. А что толку? Как сидели в прошлом веке на своем протертом диване, так до сего дня и сидят. Факт, как говориться, оставим без комментариев.
   И что еще интересно будет узнать читателю, крыса в вышеупомянутом «Словаре» помещена совсем рядом с русским баснописцем Иваном Крыловым. Случайностей не бывает, Брокгауз и Эфрон хорошо знали, что делали. А поблизости, уже с крысой и Крыловым, не менее достойные люди: немецкий композитор Иоган Крюгер, академик живописи Константин Крыжицкий, оренбургский генерал-губернатор Николай Крыжановский. Я думаю, что каждый из вас многое бы отдал, чтобы стать рядом с такими замечательными людьми. И не хочу слышать никаких «веских» аргументов. Нет, и еще раз нет! Крыса, бесспорно, заслужила, можно сказать, зубами вырвала признание себя как личности.
    За расхищение башкирских земель  только что упомянутый генерал-губернатор Крыжановский был уволен с должности (так прямо и написано в Словаре), и этот факт в лишний раз подчеркивает достоинства крысы.  Она, если и ворует, то лишь в силу необходимости, чтобы, как говориться, ноги не протянуть – чуток для себя и семьи. Ни одна серая крыса не была под судом, это неопровержимый факт, а что касается губернаторов, возьмем,  к примеру,  российских, то здесь при подсчете без калькулятора не обойтись.
    Моя задача привести и сопоставить факты, а уж выводы вы делайте сами. Между черствой корочкой  хлеба с вашего стола и «землями башкир» лежит пропасть, в которой исчезают все возможные сомнения.
    А сколько разного товара – мануфактуры и продуктов – списано на бедную серую крысу! А всего-то стоило проверить подвал в доме, но не директора Облпотребсоюза, он беден, как церковная мышь, а его тещи или матери. Клянусь, что крыса в тот же момент без суда и следствия  была бы полностью реабилитирована.
    Автору в разгар товарного дефицита (1978 г.) выпало счастье побывать в подвале директора хозяйственного магазина города Чирчика (Узбекская ССР).  Это был не подвал в истинном понимании  этого слова,  хотя,  с другой стороны, куда же мы тогда спустились?    Там, под домом,  располагалась стационарная  выставка   изделий, выпускаемых на    фабрике хрусталя в городе Гусь Хрустальный. Были представлены в большом ассортименте  и другие стеклозаводы нашей необъятной страны.  Данная экспозиция была создана как выставка-продажа изделий народного потребления. Скромно замечу, что несколько вазочек из этого искрящегося в лучах электрической лампочки подземного рая до сего дня стоят в моем буфете на полке.
    И ежели   замешана в этих темных делах крыса, то только  по линии гороскопа, но здесь уж не она виновата. День рождения не выбирают, как и расположение звезд над головой.
   
    Но вот вы родились… вы крыса… так что, так уж безоблачна ваша жизнь? Легко ли было вам стать владельцем уютного логовища? Прошу извинить за сленг, как разнервничаешься, перестаешь себя контролировать. А в квартиру все  то,  что вдоль стен стоит, вольный  ветер случайно занес? Нет,  и еще раз нет, все своим умом, все своими зубами.  Ох,  как  все это непросто, как  не даром… А на иных добро, как из рога изобилия валится: счастливое детство, наследство, торгпредство…
    Если у вас еще не зачерствела душа, если найдется в ней  хоть капля сострадания, пожалейте бедную крысу. Людей так много вокруг, и крыса наша  из многих  не худшее создание в подлунном мире. Клянусь вам, всем,  что у меня есть, не худшее!  И жена моя,  иной раз под настроение  говорит про крысу: «неплохое создание», что можно понять,  как  «почти что хорошее». А здесь  совсем уже недалеко и до отличной оценки, надо только  постараться хорошо себя вести: без нужды ближних не грызть, на окружающих не крыситься. Но,  как говорится, на ошибках учимся, не согрешишь – не покаешься.
    Крысой по желанию стать нельзя, ею надо родиться. Данная аксиома, как нож,  отсекает всякую возможность некоторых излишне настырных лиц пробиться  путем обмана или подкупа  в клан крыс. Деньги за услугу взять можно, это не вопрос, но будете вы находиться в стае только по липовому документу, изготовленному в лучшем случае на компьютере. Печать на бумаге, это еще не все…  Прислушайтесь к совету бывалого человека:  не лезьте туда, куда не следует. Живите,  как можете или как получается. Можно  с помощью ученых  сменить ориентацию, но стать Крысой вы даже с помощью медицины не сможете.   Все зря…
   
    30 декабря 2007 года поехал я в деревню и разоружил две поставленные крысоловки,  чтобы в грядущий год крысы могли спать спокойно. Мало ли что  случиться может… Береженого, как говориться, Бог бережет.
    А теперь окунемся слегка в прошлое, и  расскажу я вам, как крысы работали на науку.  Да, была история, была… Если я не расскажу, то от кого узнаете? Так и будете доживать свой век в унылом неведении. А услышать что-то интересное, это мой вам совет, никогда не отказывайтесь.  Сейчас я лишь перечислю  составляющие элементы истории: экспедиция, пик Коммунизма, высота, белые крысы… Так что отбрасывать книжку в сторону рановато, повремените чуток.  Вот только  соберусь с мыслями – и сразу вперед. А путь у нас неблизкий: напрямую  не менее пяти тысяч километров, это если по пути ни к кому не заходить и не заезжать. И со временем сложности определенные существуют:  легко ли из сегодняшнего январского дня 2008 года попасть в 1978, да еще в нужное место – на Высокий Памир, прямо под пик Коммунизма.
   
   Зеленая поляна, названная в честь погибшего альпиниста Сулоева,   где стоят наши палатки, отгорожена от протяженного  ледника Фортамбек, валом боковой морены. Ледник весь в разрывах,  трещинах и изломах. За ним пейзаж украшает хребет Петра Первого, включающий целый ряд красивейших вершин района: Ленинград (6507), Москва (6785),  пики  Бородино (5959) и 30-летия Советского государства  (6447) и др. На стыке хребтов Академии наук и Петра Первого находится самая высокая вершина Советского Союза – пик Коммунизма.  Слева от наблюдателя тянется в небо пик Кирова (6372),  со склонов которого падает уступами ледник Трамплинный. С него хотя бы раз в неделю что-то немыслимо громадное рушится, засыпая  игольчатой снежной пылью нашу поляну. Напрямую   до висячего ледника примерно   два километра, может быть,  чуть-чуть больше. Для такого гиганта это, конечно,  не расстояние, и раз за разом трава сантиметров на пять укрывается снежным ковром. Но уже  через час-два  снег под солнцем тает,  и уже ничего в природе не напоминает о дремлющем рядом исполине.
   Лавины, обвалы в горах  сродни извержению вулкана. Ты наблюдаешь ничем не прикрытую силу и мощь живой природы. Это завораживает, заставляет легкокрылую душу трепетать перед видимой картиной сотворения мира.
   Малая Советская Энциклопедия издания 1959 года  так пишет о Памире:  «Высокогорная страна на юго-востоке  Средней  Азии. Ограничена на севере – Заалайским хребтом, на востоке хребтом Конгур, на юге – подножьем Гиндукуша, на западе долиной реки Пяндж. Восточные и южные окраины Памира находятся на территории Китая и Афганистана. Наиболее высокие хребты  Памира: на востоке хребет Конгур, с наивысшей точкой   всего Памира – вершиной Конгур (7719 м.), на западе хребет Академии наук с пиком Сталина (7495 м.)». В 1959 году его после  ХХ съезда партии  переименовали в пик Коммунизма.  Сегодня,  наверняка,  и это название изменено,  ибо коммунизм у нынешнего поколения не в чести. Я думаю горе возвращено одно из его исторических названий: Гоу, Гармо и др.

В июле месяце 1978 года я был включен в состав Медико-биологической экспедиции (МБЭ) Таджикской Академии наук, работающей в этом районе уже порядка пяти  лет.  Научной работой руководил профессор Виктор  Белкин, спортивной – Владимир Машков, известный в альпинистских кругах высотник.
   Работа альпинистов в экспедиции  была не простая: занести на возможную высоту (а в перспективе значился пик Коммунизма) партию белых лабораторных крыс. Основная цель:  выявить на примере крыс  степень адаптации  организма к высоте, включая сюда исследование  динамики изменения состава крови.  Крыс, доставленных на определенную высоту, требовалось в нужное время умертвить, законсервировать и доставить в целости и сохранности в базовый лагерь.
   Кроме того, часть экспериментов ставилась на людях, их, к счастью, не умертвляли и не  консервировали, а просто периодически замеряли кровяное давление, отслеживали на разных высотах работоспособность, то есть адаптацию человека к высоте. Вот здесь и начинались всякого рода заморочки: за велоэргометр, доставленный,  как и все остальное снаряжение,  на поляну вертолетом, усаживали того или иного альпиниста. Человек надевал специальную  маску, соединенную с кислородным баллоном, и начинал крутить педали. Кислород в процессе работы дозировался, имитируя требуемую высоту, изменялась согласно ходу эксперимента и нагрузка на спортсмена.
   Представьте лишь на минуту себя на месте подопытного товарища. Добавьте в общую картину определенный  элемент соревнования, что всегда присутствует  между спортсменами. Не ты первый, не ты последний, но надо всегда стремиться показать достойный результат.  Быть не то, чтобы  «не хуже», а  стараться быть лучше других.
   Через пять минут работы  педалями человека можно было уже не узнать: лицо синело, глаза норовили выскочить из орбит, загубник маски обрастал пеной. Но всем хотелось продемонстрировать отличную физическую подготовку, и потому педали крутили до полного изнеможения, почти до потери сознания, по крайней мере многие к этому состоянию приближались довольно близко. Если верить научному сотруднику Жене Васильеву, организатору этой пытки, катались мы на велоэргометре на высоте Эвереста.  Но к чести будущих восходителей скажу, что никто из испытуемых «коньки не отбросил» и «в ящик не сыграл».  Добавлю, что буквально  через несколько дней этот посиневший и позеленевший человек, жадно хватающий ртом воздух, уже нес  на гору  контейнер  с  крысами, а проще говоря,   подымал советскую науку на недосягаемую высоту. 
   Заканчивая историю с велоэргометром, скажу лишь о том, что еще хуже пришлось тем, кому довелось вращать педали  на ребре Буревестника, в так называемом   промежуточном лагере «Верблюд». Здесь    пахло уже не выпученными глазами и пеной, а кое-чем другим. Что сказать? Наука требует жертв, и, к сожалению, в роли их оказались беззащитные альпинисты.
   А теперь перейдем непосредственно к белым крысам. Да и ходить, подумав, никуда не надо – грызуны содержатся на поляне  в специальном хозяйственном домике. Ищущие мировых сенсаций научные сотрудники МБС не давали этим миролюбивым зверькам покоя ни днем,  ни ночью.
   Существовала этакая «бегущая дорожка», на которой пробовали тренировать на выносливость крыс. Разделенный на отсеки большой ящик,  снабженный моторчиком, был оснащен движущимися резиновыми дорожками. Всю конструкцию сверху прикрывала крышка из оргстекла. Крыс помещали  по одной в каждый  отсек, включали режим движения – дорожки начинали «бежать».  Бедной крысе ничего не оставалось делать, как развернуться, чтобы не быть придавленной к стенке, и бежать в противоположную движению дорожки сторону. В этом и заключалась тренировка: фиксировалось время бега и скорость движения тренажера.
   Крысиный цирк нисколько не проигрывал представлению с велоэргометром, на то и другое зрелище собиралось  немало народа, ведь за вход денег не брали. 
   Крысы быстро соображали,  что от них требуется, и шустро трусили по беговой дорожке к ускользающему финишу. Но попадались отдельные личности, особо умные,  которых невозможно было заставить бегать. Они ухитрялись за что-нибудь  зацепиться «под потолком»  когтями, дорожка бежала, а крыса спокойно висела в воздухе. С такими крысами работать было бесполезно, раскусив систему построения тренировок, они дальнейшей дрессировке уже не поддавались.  Хитрецов выбраковывали, оставляя их в покое до будущих восхождений. А чтобы не возникало путаницы, контрольную группу, привыкшую к бегу, стали определенным образом метить. Молодой ученый, взяв в руки пузырек с зеленкой, еще не понимал, что совершает в своей жизни, может быть, самое большое открытие. Давайте вместе подумаем…  Я стараюсь подвести читателя как можно ближе к тайне, к открывающейся пытливому уму идее: тренированные крысы, бегущая дорожка, метки на спине…
   – Ну?
   – Да и еще раз – да! Бега! …
   – Поставь-ка мою, вон ту, с меткой на хвосте.
   – А мне давай ушастую! Ушастую на дорожку!
   Любое дело, доведенное до крайности, становится пороком. И погрязли в этих пороках все, признаюсь сегодня вам как на духу, от лаборантов до убеленных сединами научных сотрудников. Так мы подошли вплотную к крысиным бегам, а там уже был один шаг до тотализатора.
   Денни Дидро, несомненно,  понимал кое-что в это деле, иначе он бы не сказал следующие слова: «Страсти без конца осуждают, им приписывают все человеческие несчастья и при этом забывают, что они являются также источником наших радостей». А всесоюзный староста страны Советов М.И. Калинин, учил трудящихся:  «Для внедрения идей коммунизма требуется страсть».  В общем, как мы видим, страсть необходима всем и всегда.
   Несмотря на то, что многие вещи в природе уже давно существуют, отдельный индивид открывает их для себя вновь и вновь.   Вы только вспомните, сколько раз мы с вами, пренебрегая мировым опытом,  изобретали велосипед. Точно так же у нас на поляне обстояло дело и с бегами, организация их была на уровне открытия колеса.
   Помеченных крыс, ставших волею человека скаковыми лошадками, игроки  запускали в тренажер на дорожки. Заключались пари, выигрывались и проигрывались огромные состояния. Страсть человеческая не знает границ. Ничто не связывает прочнее людей, чем пороки. Надолго мы позабыли покой и сон. Лишь плановые восхождения на какой-то период  были способны оторвать отдельную личность, почти потерявшую человеческий облик, от волшебного ящика.
   Началась высотная работа, первые партии крыс пошли наверх. Помогали им в этом, конечно же, альпинисты. На каждого восходителя приходилось по ящику с десятком животных, весом  килограммов в шесть. Кроме кое-какого научного оборудования, нужно было взять овес для прокорма крыс, плюс к этому еще что-то весили собственные вещи и  снаряжение. Хорошо еще, что все верхние лагеря   к этому времени  были уже установлены, занесена была на высоту и большая часть продуктов.
   Несмотря на тяжелые рюкзаки,  высотная работа мне была по душе, сказывался  опыт горных походов. На сложных местах северо-западного склона, так называемого ребра «Буревестника», по которому шел подъем,  в крутых ледовых кулуарах уже висели веревки экспедиции, оставалось только,  надев кошки,  прищелкнуть к перилам  зажим. А дальше шли бескрайние снежные поля, несложные скалы… Шли наверх поодиночке, как мы тогда называли, австрийским методом:  каждый согласно своим силам и возможностям. Выйдя утром с ночевки «Верблюд», часов за восемь можно было подняться на пик «Парашютистов», где уже стояло несколько палаток. Это оконечность Памирского фирнового плато (ПМФ), как оно называется во всех альпинистских справочниках.
   Фирновое плато занимает особое место среди ледников Фортамбека. Оно находится примерно на высоте шести тысяч метров и занимает общую площадь в 20 квадратных километров. Все плато покрыто ледниковой массой, сверху засыпано снегом.  По данным географа Е.В. Тимашова, который долгое время работал в этом районе,  масса спрессованного здесь снега превышает  три миллиарда кубометров. Краевой  участок  плато  под склонами пика Коммунизма достигает  отметки 6300 м.  С юга ПФП  ограничено вершинами Куйбышева, «Крошка», Ленинград, Абалакова. Впервые люди появились на плато в 1957 году, когда альпинисты взошли на него со стороны ледника Беляева, на пути к пику Коммунизма. В 1967 году на плато был совершен групповой прыжок с парашютом, место приземления и получило название пика «Парашютистов». Хуже дело обстояло на пике Ленина, куда парашютисты совершили массовый прыжок в следующем 1968 году. Десяти отважным парашютистам наряду с медалью «За отвагу» присвоили звание заслуженных мастеров спорта СССР. Фамилии их занесены в Книгу почета ЦК ВЛКСМ, но, к сожалению, четверым из них все регалии достались  посмертно.
   
   Но хватит истории, вернемся в реальность. От пика «Парашютистов» до начала подъема на пик Коммунизма  километров восемь-десять. К леднику Фортамбек, откуда мы пришли, плато обрывается скальными сбросами,  с ледника Беляева путь на плато ограничивает двухкилометровая стена. Так что, как сами видите, забраться сюда  очень непросто. 
   Но и жизнь на плато  не обошлась без курьезов.
   Мы сидим  на ночевках под самым пиком Кирова. За годы работы МБЭ сюда натаскали столько всякого снаряжения и обмундирования, что можно было бы открыть небольшой прокатный пункт: наличествовали  здесь и вышедшее из моды шекельтоны (альпинистская обувь), и валенки, и устаревшей конструкции  кошки – в общем, масса всякого уже никому не нужного  снаряжения.  Хватало здесь и продуктов, встречались даже невскрытые  ящики, неизвестно с каким наполнителем, но копаться в них не было  ни у кого даже малейшего  желания. Три-четыре дня на высоте 6000 м. делают человека апатичным, многие желания, включая сексуальные, пропадают бесследно. Я думаю, что  об этом интересном для любого живого человека вопросе мы еще поговорим. Так вот, в условиях вечного холода продукты, по мнению руководства, могут храниться вечно,  а значит, соответственно срокам хранения, и  потребляться.   Может быть, так оно и есть, но есть  промерзшие насквозь мясные и рыбные консервы  совсем не хотелось. Такой незамысловатый у нас получился каламбур.
   Утром мы намеревались сходить на пик Ленинград, с плато путь выглядел совсем просто: снежный,  не особо крутой гребень выводил прямо к вершине. Все сложности восхождения были позади, на уже  пройденном ребре «Буревестника».
   С  аппетитом у многих на высоте  проблемы, но мы с Лешей Шутеевым, моим напарником по восхождениям,  дискомфорта не испытывали. Особенно вкусным был персиковый компот, который для внутреннего потребления следовало разогревать на газовой горелке. На стоянке был большой баллон с газом, который сбросили в начале сезона с вертолета.  На плато  ухитрились сбросить даже трактор «Ярославец»,  не знаю, с парашютом или без,  но он, согласно закону тяготения,  пробил фирн и   ушел куда-то внутрь земли.   Извлечь трактор  с помощью альпинистов  на Божий свет оказалось делом невозможным.  Но не мне судить о перспективах высокогорных перевозок, начальству всегда виднее.
   Итак, перекусив, наша группа принялась обсуждать завтрашнее восхождение: как и что… Копаясь в куче  снаряжения, мы среди упомянутого хлама  совсем случайно нашли ящик с ракетами. Это ли не удача?
   Ложились сумерки на горы, лишь напротив нас, возвышаясь над плато на полтора километра, розовела в лучах заходящего солнца громадина  пика Коммунизма.  Защелкали фотоаппараты… Классики марксизма утверждали, что случайность – это непознанная закономерность. Не нам, грешным,  с ними спорить, здесь надо соглашаться.  Так вот кто-то, не зная принципов и законов диалектического материализма, предложил запустить в небо зеленую ракету, тем самым украсив и оживив огнями  будущие фотоснимки. Сказано – сделано.
   С летящей ракетой пейзаж в считанные секунды преображался, как бы оживал, теплел… Чем больше взлетало в темнеющее небо ракет, тем, соответственно, повышался градус этой неземной красоты.
   Замечу, что ракеты мы пускали в сторону Пика, из базового лагеря на поляне видеть их не могли ни при каких обстоятельствах.  На Пике в данное  время никого не было: ни на подъеме,  ни на спуске. Вопрос  мы сообща обсудили, так как думали о возможных последствиях. Потому скажу: не всегда правы ученые, свидетельствующие, что высота пагубно сказывается на процессе мышления.  У нас, заверю в том читателя  как непосредственный участник происходящих событий, все было наоборот: высота активизировала  работу головного мозга. Но в дело вмешались некие потусторонние силы, о наличии которых мы ничего знать не знали, ведать не ведали.
   «Кто они? – спросит, не подумав хорошо, торопливый читатель. – Где они, эти силы?»  Не знаю, как бы  я ответил на этот вопрос на плато, но сегодня мой ответ звучит так: «Думать надо, многоуважаемый товарищ, даже тогда, когда этого делать совсем не хочется…»
   Кроме   нашей МБЭ, на леднике Фортамбек   работала  еще и  гляциологическая экспедиция Московского государственного университета. На поляне Сулоева к этому времени, уже разбили  лагерь альпинисты международного лагеря «Высотник». Экспедиции, прикрываясь, как щитом, научными изысканиями, планировали в конечном итоге  восхождение на  пик Коммунизма, что иной раз при благоприятных условиях и осуществлялось.
   Несколькими годами раньше  группа МБЭ не только взошла на Пик, но и затащила туда десяток крыс, которых, как мне рассказывал участник этих событий Леня Хасдан, оставили там на зимовку.  Альпинисты пообещали  в следующем году зайти за ними, чтобы заменить опытную партию на контрольную. Вы  понимаете, что это был просто обман, бедная беззащитная крыса послужила лишь прикрытием для воплощения планов думающих только о себе людей. И после всего этого вы хотите, чтобы Крыса питала любовь к человечеству?
   В сезоне 1977-1978 года сотрудники МБЭ Таджикистана не только попали в состав 23 Советской Антарктической экспедиции, но и завезли туда 600 крыс. Дальнейшая участь этих животных неизвестна, но, зная коварный нрав ученых,   можно предположить  самое худшее. Вряд ли они живыми вернулись на родину.
   Но вернемся в наш лагерь под пиком Кирова,  сделать это с ручкой в руках совсем несложно. Подберем даже нужное время: пусть виртуальный будильник показывает три часа ночи.   «Что толку забираться в чужую палатку в такую рань? – слышу я чей-то хрипловатый  голос.  – Все спят. И нам бы поспать не мешало». К сожалению,  спали не все, уже часа три, а то и четыре, по плато в направлении нашего лагеря двигалась двойка гляциологов. Еще вечером  они увидели в небе ракеты, свидетельствующие о произошедшем в горах несчастье, сообщили о наблюдаемых сигналах бедствия на базу, а сами вышли для организации спасательных работ.
   «Что случилось?» – этот вопрос был дежурным. Спрашивали мы, о том же спрашивали нас. Ночной переполох закончился тем, что мы с  Шутеевым  взамен выхода на вершину Ленинград незамедлительно вышли к палаткам стоящим на пике «Парашютистов». Там находилась  рация, ибо  только оттуда можно было связаться с базой, уж такая в то время была радиосвязь. Действовать нужно было оперативно,  последствия могли быть очень для нас неприятными…   
  В первую связь  мы, долго не мудрствуя,  передали, что у нас все нормально, информация о наблюдаемых в небе сигналах бедствия не соответствует действительности. Гляциологи, переохладившись в условиях высокогорья, что-то напутали, что-то не так поняли. Инцидент был улажен, но внес значительные изменения в наши дальнейшие рабочие  планы. Может быть, действительно правы философы: случайного в мире ничего нет.
   Потому вполне закономерно произошел и пожар на стоянке пика «Парашютистов».
 
    Конец 70-х годов… Убогое по сегодняшним меркам альпинистское снаряжение, скудная экипировка. Не совсем пригодная для высотных восхождений обувь, из одежды - пара свитеров да пуховка. Для спанья – пуховый мешок. Вот и все, что у нас в то время было. Это сегодня в арсенале альпиниста двойная и тройная обувь из специальных водоотталкивающих материалов, белье с подогревом, специальные куртки из материала «гортекс», удерживающие тепло и  позволяющие телу дышать.  Физика этих материалов непонятна для ума простого человека, привыкшего все подвергать сомнению,  но достигаемый  эффект заставляет нас признать достижения науки.
   По пути на плато, отдыхая на склоне, я обнаружил чью-то давнюю заброску. Сделана она была давно, о чем свидетельствовала полная заморозка содержимого. В найденном добре, где были продукты и кое-какие вещи, меня заинтересовали только красные пуховые брюки.  Хотя они и были первоначально заморожены, но спустившись в базовый лагерь,  я их высушил, выветрил и …  остался очень доволен. Иметь личные пуховые штаны – разве это не радость? Я подчеркну, возможно,  оставшееся для иного читателя незамеченным, пояснительное  слово «личные».  Видите, как легко вступают на высоте в конфронтацию что-то  личное и нечто общественное. Что бы ни говорили в свое время противники частной собственности, личные интересы, зачастую, перевешивают общественные. Но верьте мне, не всегда и не у всех. И это хорошо, это замечательно, иначе бы наш меркантильный мир рухнул бы в тартарары. А мы с вами пока еще живем на нашей Земле, а это значит, что не все уж так обстоит плохо.  И когда, я верю, что так бывает, у вас появиться желание, вопреки «личному интересу», сделать что-то нужное и полезное для всего общества, вы почувствуете в душе благодать. И я – человек! Но, замечу, хоть это идет несколько  в разрез со сделанным только что умозаключением, иметь пуховые штаны на одном месте  – совсем неплохо.
   Но эти мысли приходят ко мне сейчас, сегодня, а тогда, думая лишь о  своих ближайших планах, я занес штаны вместе с другими ценимыми мной вещами  в верхний лагерь. На высоте,  тем более в холодке, вы это сами хорошо понимаете, добро сохраняется значительно лучше.    Кроме документов, которые я вместе с вещами  занес наверх (к чему? для чего?), была у меня в заветной заброске теплая  тельняшка, которую подарил мне родственник Вова Григорович, плавающий в то время помощником капитана на кораблях порта Тикси. Это был мой «золотой запас», который следовало надеть перед выходом   на Пик. Не путайте только ситуацию с имевшим место переодеванием матросов крейсера «Варяг» в чистое белье. Идя в бой, умирать я совсем не собирался, но выступить хотел в обновках: в красных штанах и полосатой тельняшке. 
   Может быть, я уже основательно надоел вам, временами  уводя разговор в ту или иную сторону. Рассуждения и воспоминания  возможно и хороши, но в меру.  Ведь начни разбавлять спиртное всякой всячиной, нужного эффекта можно не добиться, знатоки говорят, что не всегда «ерш» и «северное сияние» идут на пользу. Об этом надо помнить, когда начинаешь смешивать напитки.

   Пожар на пике «Парашютистов» начался совсем уж случайно, без всяких видимых причин. Фыркнул примус, выбросив столб горящего бензина, вспыхнула палатка, тут же взорвалась стоящая рядом с ней большая канистра с бензином. Жидкость, добытая в солнечном  Азербайджане, возможно, там же разделенная на фракции, и погубила наш высотный лагерь.
   Так уж получилось, так развивались события последних дней,  что совсем не в праздничной  одежде, что  готовил я к восхождению, пришлось посетить мне  высшую точку Советского Союза. Мы уже находились  на стоянке 6950, когда получили известие о пожаре и пострадавших.  Тут же, хотя были страшно уставшие,  начали спускаться.
   Лагерь на пике «Парашютистов», а состоял он из трех палаток,  сгорел полностью. Но это была  поправимая беда, хуже было то, что сильно обгорел начальник нашей экспедиции Володя Машков.
   Про Машкова можно бы  рассказать многое, человек он был не простой.  Близко знаком был со смертью, но оставался живым. Подобные события откладывают  свой   отпечаток  не только на лице человека, но  и на его характере.     К моменту нашего знакомства, он уже пять раз поднимался на Пик.  Машков  был  хорошим альпинистом с большим запасом живучести. Это объясняет не все, но многое. За год до пожара на плато произошла трагедия, связанная с непогодой и длительным пребыванием  людей  на высоте. Из шести человек, учитывая грандиозные спасательные работы, задействовавшие вертолет, троих так и не удалось спасти. В литературе по ряду причин,  одна из которых – очень высокий ранг одного из погибших,  фамилии участников этого восхождения на Пик замалчиваются. Хотя все хорошо знают, что среди группы  гляциологической экспедиции МГУ, пытавшейся взойти на пик Коммунизма, был ректор МГУ академик  Рэм Хохлов. Из-за тяжелейших условий восхождения, стрессовых нагрузок у троих альпинистов началось  желудочное кровотечение.  Хохлова, сняв с плато вертолетом,  а   посадка и взлет тяжелой машины на высоте 6000 метров была осуществлена впервые в мире, доставили в Душанбе. Но руководители  республики Таджикистан, перестраховавшись, не решились дать разрешение на операцию местным врачам,   и  больной был переправлен на самолете в Москву, где он от потери крови и умер. Между прочим, Андрея Мигулина, которого спустили с плато с помощью спасателей, оперировали по поводу прободной язвы двенадцатиперстной кишки прямо на поляне Сулоева. Все обошлось хорошо,  и он остался жив.
   Но все равно мне было не ясно, почему вокруг этой трагедии такая непонятная секретность.  Фамилия Рэма  Хохлова не упоминается  ни в одном отчете, ни в одном  справочном издании;  всех же остальных участников восхождения называют общо: члены гляциологической экспедиции МГУ. А все дело было в том, что академик Рэм Хохлов был не только лауреатом Ленинской  премии (1970) и ректором МГУ (1973), а еще и депутатом Верховного Совета СССР (1974).  Но и это особо не проясняет до конца ситуацию, а главным звеном этой тайны оказалось то,  что Хохлов   с 1976 годы был избран членом Центральной Ревизионной комиссии КПСС. А люди такого ранга должны, а может быть, и обязаны, умирать от старости. Рэму Хохлову  к моменту трагической гибели  исполнился всего 51 год.  Вот такие незавидные дела вершились иногда на Крыше мира, как часто называют в энциклопедиях Памир.
   Трагедия обернулась еще и большим скандалом в руководящих альпинистских кругах,  повлекшим ряд наказаний,  указаний и постановлений. Одно  из последних предписывало исключить   из  «Классификации альпинистских вершин СССР»  маршрут  «Пик Коммунизма по северо-западному гребню»,  маршрут, по которому ходили  известные вам экспедиции на Пик. Поэтому  в зачет мне это восхождение не пошло. А я, как тогда,  так и сейчас, совсем не расстраиваюсь. Так вот, заканчивая рассказ о трагическом восхождении 1977 года,  скажу, что из шестерых находящихся в одной палатке восходителей работоспособным остался  только Володя Машков. 
   
   А в   лагере на пике «Парашютистов» Машков был не один, к тому времени постоянной его спутницей была Римма Сабирова – бывшая балерина и, как утверждали местные ребята из МБЭ, одна из красивейших женщин Таджикистана.  Что  тут скажешь, красавицы и фотомодели в горах тоже встречались и встречаются, хотя в то время их было там очень мало. В нашем конкретном случае  была только одна.  Понять женскую красоту, укутанную в дутые  штаны и непонятного цвета  пуховку, совсем непросто. Но поверим знатокам на слово, красавица – так красавица, я согласен, взамен прошу лишь одного – взаимного доверия.    Если я во все сказанное вами верю, то и мне уж не откажите в доверии, верьте  и вы всему написанному.
   Римма лишь слегка обгорела: немного руки, местами лицо. Машков, занимаясь тушением подруги и спасением лагеря, пострадал очень сильно. Как сказали впоследствии врачи,  до 30% кожных покровов  было поражено огнем.  А теперь представьте себе картину: на снегу, без крыши над головой лежит,  укрытый обгоревшим хламом Володя Машков, а рядом, не зная толком,  что делать и чем помочь,  пытается наладить поврежденную  рацию Римма.  Перед девушкой стояла нелегкая задача, ведь вокруг, включая базу,  никто ни о чем не знал и не догадывался, но что-то делать надо было, необходимо  было придумать выход из сложившейся ситуации.  На подходе была ночь, и это еще больше усугубляло положение дел.    
   Римма, не сдавшись обстоятельствам, до темноты сумела наладить рацию и выйти в нужное время на связь с поляной. Базовый лагерь в свою очередь связался  с  нашей группой, дал необходимую информацию;  наверх, по ребру «Буревестника»,  вышел на плато спасотряд.  Начались работы по эвакуации пострадавшего. 
   Чтобы не потерять логику рассказа, упомяну, что в верхнем лагере сгорели все мои вещи, включая ни разу не надетые   пуховые штаны.  Тельняшка, залетевшая, словно чайка,    из далекого  города Тикси на высокогорное плато Большого Памира, также не избежала огня. Чуть меньше,  чем о полосатой тельняшке, напоминающей о существующем где-то теплом море и знойном солнце, скорбел я о пропащем паспорте, выданным Центральным отделом милиции города Гомеля.    Наступит ли время,  думал я,  глядя на мерцавшие над головой звезды, когда я вновь обрету статус гражданина Страны Советов? Да и доживу ли я до этого часа? Сомнения были, как показало время, не напрасными.  Но в тот момент  я еще слабо понимал, а вернее сказать, совсем не думал о предстоящем беспаспортном житье.  И напрасно, ибо, как уже упоминалось, думать временами надо. 
   И еще всего лишь  на минутку задержу ваше внимание. Порой спрашивают: «О чем вы там,  на высоте, поев да устроившись в спальник,   разговариваете? Наверное, женщинам косточки перемываете?»  Отвечу: на высоте разговоры о женщинах  не популярны, как-то не вяжется подобное   в общий контекст восхождения.  Послушайте маленькую  притчу, оставленную нам в назидание персидским мудрецом: «Сколько лет я понапрасну  горевал о том, что, когда состарюсь, красавицы меня не захотят. Теперь, когда я состарился, я и сам их не хочу».  Так вот, высота действует на человека, как старость. Все земные страсти пропадают по мере приближения к вершине. Уровень над морем в 5000-6000 тысяч метров, как ножом, отрезает фривольные мысли. Скажу сомневающимся и неверующим, что женщина на высоте - это товарищ. И только! 
   Интересно высказывание по этому поводу профессора Льва Этингена: «Несколько слов по поводу поражения на высоте половых желез. Не только завоевание местного населения, но и его растворение всегда входило в планы любых агрессоров. Но оказалось, что такая политика возможна лишь на равнине. Когда в XV  веке испанцы завоевали столицу Перу – Джаун, находящуюся на высоте 3300 м, то выяснилось, что они сами,  их лошади  и даже их куры не дают потомства».
   Приведенные данные касаются размножения, но постепенно, по мере набора высоты, пропадает желание не только размножаться, а и думать об этом процессе.  Ну и ладно, против природы не пойдешь,  будем решать эти вопросы  на равнине.



ГЕОЛОГ  СОМАТОВ
    
   Володя Машков знал о восхождениях на пик Коммунизма  если не все, так многое. Материала  вполне бы хватило на книгу, над этим вопросом он уже тогда задумывался.  Так вот, рассуждая  об одиночных восхождениях, а меня чрезвычайно интересовал этот вопрос,   Машков  рассказал  о странном посетителе, который объявился в его квартире   ранней осенью  1974 года. Молодой геолог из Якутии по фамилии Соматов попросил дать ему карту района пика Коммунизма, намереваясь  в одиночку покорить семитысячник. Ни больше, ни меньше. Володя, предвидя последствия, пробовал его отговорить, но проситель стоял на своем, утверждая, что все равно доберется до Горы. Взвесив все «за и против»,  Машков нарисовал геологу кроки, мол, пусть лучше идет по ориентирам, чем без ничего. Беседа наша о настырном геологе происходила  в палатке на высоте 6000 метров, где мы отдыхали в спальных мешках от дневных трудов.
    «Соматов?» – переспросил я, и рассказал в свою очередь историю,  связанную с этой фамилией.
   Летом 1975 года, совершая сложный поход по Фанским горам, мы поднялись, найдя проход в гигантском ледопаде, к склонам перевала Мирали (5060). Путь к седловине преграждал разорванный огромной трещиной склон, потому оказалось проще пробраться  на перевал, перевалив через одноименную вершину.
   На подходе  к вершинному гребню мы нашли  рюкзак, наполовину вмерзший в лед. Разбирали его содержимое,  уже придя на перевал. А до этого, поднявшись на наш первый в жизни пятитысячник – вершину Мирали, мы по скалам двинулись на спуск к хорошо видимой внизу седловине. Спуск этот чуть не закончился плачевно.  Руководитель группы Юра Погорелов, запутавшись в веревках с напарником по связке Славой Цибульским, сорвался со скального гребня на ледник. И хотя падение было не с очень большой высоты, последствия могли быть не предсказуемы. Но все обошлось,  в общем,  неплохо:  каска, смягчив удар, улетела в ледопад, а ссадины и ушибы мы, как могли, залечили подручными средствами.   
   В рюкзаке мы нашли свитер шерстяной, гамаши, немного продуктов, которые впоследствии съели, нож с ручкой из моржовой кости, деньги, письма и документы. Фамилия бывшего владельца рюкзака была Соматов.
   Круг замкнулся, мы с Машковым рассказывали друг другу об одном и том же человеке.
    Соматов, как явствовало из писем, которые мы, конечно же, прочитали, имел большой опыт выживания. В одиночку он  прошел более 500-от километров по тундре, и это был его не первый поход.  Может быть, физически он мог справиться с трудностями гор, к примеру, пережить случайную  холодную ночевку на высоте, но это было бы  всего  лишь полдела. Гора, как  иной человек,  хитра и коварна, не зная ее нрава, легко принять  её за наивную простушку.  Ошибся Саматов в своей оценке, и эта  ошибка стоила ему жизни.
   Его отец занимал видный пост в Министерстве геологии СССР, работал, соответственно, в Москве.  Потому были выделены большие средства для поисковых работ. Над районом вершины Чимторга, куда отправился восходитель,  в течение  недели кружил вертолет. Поиски ни к чему не привели, восходитель-одиночка пропал без вести.
    А до этого момента  события развивались следующим образом: получив от Машкова  описание подхода к пику Коммунизма,  геолог решил для тренировки и адаптации сходить на высшую точку Фанских гор –  вершину Чимторга. Подобрав себе напарника,  он добирается до Мутных озер, откуда хорошо просматривается весь путь подъема на вершину. Может быть, издали, не различая в деталях рельефа, путь кажется простым, но это глубоко ошибочное мнение.  Я  за полтора десятка лет, изучив все подходы и проходы, поднимаясь на Чимторгу  несколькими маршрутами,  утверждаю, что человеку, не владеющему  техникой альпинизма, с горы живым не спуститься: слишком много ловушек и капканов расставлено  на пути.
   В последний момент  напарник Соматова, возможно, почувствовав дыхание близкой смерти, а она, как правило,  и бродит в подобных  местах,  карауля жизнь человеческую, отказался от восхождения.  Соматов, судя по его одиночным походам,  был настойчив в достижении цели, он пошел к вершине один. Через неделю, почуяв неладное, партнер по связке сообщил в контрольно-спасательную службу Душанбе о потерявшемся восходителе. Вот тогда и начались поиски…
   В кармане рюкзака, среди документов, мы обнаружили и схемку района, начертанную в свое время  на листке ученической тетради рукой Володи Машкова. Мир, оказывается, действительно тесен.
   И еще один интересный факт: Машков утверждал,  что пик Коммунизма все-таки был покорен одиночкой в 1959 году,  у него в архиве хранится копия снятой с вершины записки. Фамилия восходителя  Касин,  по непроверенным данным, это был научный сотрудник  из Москвы. Судя по тому, что вниз он не спустился, можно сделать вывод, что погиб он на спуске.  Ни в какой альпинистской литературе об этом восхождении не упоминается. На поляне Сулоева одна из  московских экспедиций прибила на камень памятную табличку, указав фамилию альпиниста-одиночки  – Касин. 
   
   Бежали дни за днями, но мои мытарства в горах не кончались. Волею судьбы, закончив все намеченные спортивные мероприятия, я оказался в пограничном городе Ванч. Это оконечность республики Таджикистан, за рекой Пяндж лежит территория Афганистана, а вокруг на немыслимые километры тянутся горы Большого Памира. Со столицей Душанбе этот район связывает только узкая горная дорога  длиной  километров в триста.
   Отсутствие паспорта привело меня к тому, что машину, на которой мы пытались покинуть Ванч, пограничники развернули в обратную сторону. Находиться в городе я мог, но на дороге в  Душанбе  стояло последовательно три поста, которые четко контролировали обстановку. Наш руководитель, а у меня к тому времени с ним сложились не совсем простые отношения, расставаясь,  похлопал меня по плечу,  пожелав удачи: выберешься, мол, сам, ума хватит.
   
   Эмир Бухарский был не только богат, но и умен, но теснимый повсюду  Красной армией под предводительством легендарного Фрунзе все-таки вынужден был   уйти в сопредельный  Афганистан. С уходом эмира народ, поддерживаемый большевиками, и провозгласил    в октябре 1920 года Бухарскую Народную Советскую Республику.
   Но я, теснимый судьбой,  не хотел покидать свою Родину. Мысль променять землю отцов на кусок мусульманской  лепешки казалась мне кощунственной. А  соблазн такой был. Границу перейти в районе Ванча было проще простого,  не особо бурная река Пяндж ночью не охранялась, местные жители, как советские, так и афганцы, свободно переходили ее вброд  под покровом ночи,  направляясь  друг к другу в гости.   Все погранзаставы располагались, как я уже говорил, на дороге.  А высокие горные перевалы были непреодолимы  даже для опытных шпионов, потому как за ними лежали изорванные ледники, непроходимые ледопады, пересекающие путь хребты.   
   Провалившимся  шпионом ввиду отсутствия паспорта чувствовал себя и я.  Надо было что-то делать, на что-то решаться. В местном отделении милиции меня уже знали, но  занятые своими насущными вопросами  ничем помочь  не могли. Деньги у меня были, но внутренний голос  подсказывал, что количество их не безгранично, кончатся мои скитания плохо.   Беды кружатся рядом, может быть, совсем уже близко, а родной город Гомель так еще далеко. Добраться туда можно только самолетом из аэропорта города Душанбе. Это ясно, как божий день.  Но как мне добраться до аэропорта? Даже не так стоял вопрос: как мне выбраться из проклятого Ванча?
   Собравшись с силами, а их уже осталось у меня не так уже и много, я,  покинув утром чайхану, где ночевал   из милости, со всем своим небольшим скарбом  переселился  в городской отдел милиции, в кабинет начальника.  С сегодняшнего дня я буду жить в его кабинете. Так я и сообщил  не понимающему моего бедственного положения майору. Азия есть Азия, я не перестану это повторять. Люди здесь не спешат и, как следствие, не особо волнуются. Начальник милиции не кричал, не нервничал, он просто  не хотел, чтобы русский жил в его кабинете. Аргумент был довольно веский: здесь хранятся  важные государственные документы. Я, упершись,  как баран, понимая, что второй раз меня сюда уже не пустят,  стоял на своем: не уйду!
   Вопрос решился довольно просто: майор, в очередной раз уточнив, как и откуда я здесь очутился, и не найдя в рассказе противоречий, махнул сгоряча рукой,  сел за стол и выписал мне индульгенцию на выезд из пограничной  зоны. На дальнейшем пути меня тоже караулили неожиданности, но зависели они уже от меня. Сев в кузов грузовика, я, боясь, чтобы водитель меня случаем где-нибудь не оставил, уж больно подозрительным и неплатежеспособным  выглядел  подсаженный милицией пассажир, с машины слазить отказывался. Слишком рискованное это было предприятие.  Обдумав вопрос,   я сделал такой вывод:  лучше несколько суток прожить  в кузове ЗИЛа, чем  неведомо  сколько времени блуждать  по большим дорогам Таджикистана.
    Но все дороги рано или поздно кончаются. Заполненная событиями жизнь кажется длинной, прошлое видится таким далеким…  А минуло всего лишь два месяца, как мы ушли с плато.
    И вот я  с травмированной  головой (при спуске  с последнего перевала камень величиной с утюг проломил  каску и повредил голову)   оказался на квартире только что выписавшегося из больницы Машкова.  Он, хотя и с большим трудом, передвигался уже по комнате. Оказалось, что  при переливании крови   Володю заразили гепатитом. Кроме того, дало себя знать многочасовое лежание на снегу – он перенес воспаление легких. Так что можете видеть сами:  не каждый человек выжил бы при сложившихся  обстоятельствах. А Володя Машков выжил! И видеть его живым, пусть и не очень здоровым, мне было очень приятно.   
   В пункте скорой помощи города Душанбе, куда я обратился по поводу травмы, сказали четко и ясно: для жизни не опасно, но занятия наукой голове, пережившей сотрясение, на неопределенный срок противопоказаны. Врач дал такой совет потому,  что явился я в медицинское учреждение со справкой   о работе в медико-биологической экспедиции, которую  мне выдали взамен сгоревшего паспорта. По этой причине  пациента  и приняли за научного работника. Заключением врача я остался  доволен.  Если нельзя перегружать голову, если так уж расположились на небе звезды,  то  буду теперь заниматься только альпинизмом, там вроде бы  много думать не надо.  Как решил, так я в дальнейшем и сделал. 

   Закончим нашу главу тем, с чего начали. А то за нескончаемыми  альпинистскими историями мы вовсе позабыли о проникших на страницы рукописи крысах.
   «Для биологов на Западе характерно распространять биологические закономерности на те  или иные явления жизни человеческого общества. Очеловечивание крыс – это большая политическая ошибка. Ненаучность этого социал-дарвинизма хорошо показана Марксом и Энгельсом». Это цитата   из Предисловия к книге Артура  Кроукрофта о крысах – «Артур, Бил и другие».
   Не согласен я с этим высказыванием, категорически не согласен! Очеловечивать нужно все:  большие и маленькие реки, деревья и камни, травы и цветы… Я думаю, что в очеловеченной природе любому из нас  легче и проще будет жить. Не надо к окружающему миру относиться чисто потребительски, заклинаю вас горами и звездами, пока не очерствела душа,   очеловечивайте все вокруг себя. Я  верю, что это изменит  наш  мир к лучшему.
   
   И если классики марксизма сами не до конца разобрались  в своих  идеях, то где гарантия, что верно их суждение о крысах? В подлунном мире, как говорит Платон, которому я верю, как себе, все возможно.  И я думаю, что люди-крысы не самые худшие особи,  населяющие нашу планету Земля. На этой ноте, полной оптимизма и веры во все хорошее, что  нас  непременно ждет на пути, я и закончу очередную главу.



ПРИЛОЖЕНИЕ

    Рассказы, помещенные в этот раздел, написаны  в период с 1982 по 1987 год.  Написаны они для конкретной аудитории,  о конкретных событиях, имевших место под солнцем. Несколько рассказов: «Кант и реальность», «Черная ворона» и др.,  к сожалению,  потеряны в лабиринте времен. Жаль, конечно, но тем приятнее (для меня) показать вам  то, что сохранилось.
  Рассказики  я практически сегодня не редактировал, лишь подправил слегка синтаксис, ибо написаны и отпечатаны они были,  как говорится, с пылу,  с жару. Использовалось служебное помещение и печатная машинка «Москва» контрольно-спасательного пункта в Фанских горах.
Мне приятно отметить, что из-за отсутствия в то время множительной техники инструкторы и участники выпрашивали очередной опус, назовем его даже так,   «только на вечер, переписать». И этот интерес к литературному творчеству,  конечно,  не мог не радовать  автора. 
   Большинство персонажей этих незамысловатых историй  уже известны читателю по основным главам книги, с вновь появившимися вы легко найдете общий язык, ведь альпинисты по своей природе – народ дружелюбный и компанейский.
 «Музыкальная дорожка» – это свежее произведение,   датируется оно  2007 годом.


МУЗЫКАЛЬНАЯ  ДОРОЖКА
                Памяти Саши Славина.
          
   Она звенела… Как иногда  чудно звенела дорожка поздними московскими вечерами!..
   Он не верил, вернее,  скажем так:  он сильно сомневался в правильности  моих слов, считая,  что недопонимает ситуацию.  Ведь на тот момент   мы еще понимали друг друга  недостаточно хорошо. Но увидели бы вы его глаза,  округлившиеся до размера советского пятака чеканки 1961 года,  когда Кристиан  заглянул в комнату. Это был несомненный триумф социалистической действительности, нашего образа жизни. Истинный триумф, ни больше, ни меньше!
Дорожка действительно была и вела она к топчану, что стоял за стеллажом у дальней стены. Бутылки, которые  обрамляли дорожку, были разного калибра:  тонкие и длинные – от заморского вина; большие и плотные – от популярного в ту пору спирта «Рояль»;  худые и тонкие были от обычной  отечественной водки, как правило,  поддельной. Уж такие на дворе стояли не совсем простые времена – март 1995 года.
Музыкальная дорожка находилась в одной из комнат квартиры №13 по улице Таганская. И в той же квартире, только в соседней комнате, сидели, закусывая за столом, нежданные гости и  сам хозяин – Саша Славин. А гости были из ближнего и дальнего зарубежья: я, как вам известно, из Белоруссии, а Кристиан проживал в королевстве Бельгия, в пригороде Брюсселя.
Немножко предыстории, чтобы прояснить не совсем понятную ситуацию.
 К нашей семье в Гомель приехал зарубежный товарищ  – Кристиан  Фонтен. Чего нам скрывать фамилии, мы ведь не разведчики, верно? Надо доверять друг другу, иначе жить сложно и неинтересно.
Родным языком для Кристиана был французский, немного, в пределах легкого разговорного, владел он и английским. Знакомство завязалось на почве оздоровления нашей дочки Оли за рубежом, которое организовывали после Чернобыльской катастрофы  благотворительные фонды города Гомеля.  Оля  уже  успела дважды побывать в Бельгии и сдружилась с семьей Фонтенов.  Пришелся он и нам  по душе:  коммуникабельный, не  сторонится выпивки, шутки, вроде бы, понимает.
   Теперь уже трудно сказать, как мы сговорились на путешествие в Москву (может быть, это  алкоголь делает людей  такими покладистыми?),  но  слово было сказано,  обещание дано,  а отступать славяне  не привыкли. А больше всего подогревала  интерес  Кристиана к  Москве возможность повидать Мавзолей  В. И. Ленина.
Главная проблема, которая сильно усложняла дело, таилась  в том, что  у бельгийца  Фонтена была открыта белорусская виза, а  не российская. Но голь, как утверждает народная мудрость, хитра на выдумки. По этому проторенному пути пошли и мы.
На всякий случай  у хорошего знакомого я выпросил  на время паспорт с гомельской пропиской. На фотографию, вклеенную в документ,  Кристиан совсем не походил, уж больно у него был экзотический вид: длинные, завитые  в мелкие колечки  волосы, соответствующая одежда и т. д. Но выхода иного впереди не виделось… Время на дворе смутное, лихое время, авось проскочим…
 Не мной сказано, но повторю: есть у русского  человека  (читай белорусского)  три верных  и надежных друга: авось, небось да как-нибудь. Вот одного из них мы и взяли к себе в проводники, следуя скорым поездом в бывшую столицу государства  под названием СССР.
   Кристиан, несмотря на мои предупреждения, стал вести себя неадекватно: то звонил  по мобильнику, комментируя на своем тарабарском языке все виденное и слышанное, то пытался на этом же языке  завести разговор  о жизни с  проводницей нашего вагона.    Как я уже сказал, он хорошо знал  свой родной язык  французский. Но что понимал и  знал по-французски я?  Резервуар, бульон, почтальон, газон…  И,  как оказалось, слов французских я знал немало, но как их увязать между собой? Вот это была задача,  вот это  был вопрос вопросов… С таким набором разношерстных слов,  конечно, трудно было вести  нужную беседу. Но… «мы все учились понемногу чему-нибудь  и как-нибудь…», потому разговаривали мы в основном на английском, которым я владел  не очень хорошо (сказывалось отсутствие практики), но и Кристиан знал этот язык  не намного  лучше меня. Это уравнивало наши лингвистические  познания. А уже известные обоим русские и французские слова  мы добавляли в разговор по желанию, кто  на что был горазд.  Мало ли что исхитрится  положить в кастрюлю с борщом ушлая хозяйка,   стесненная в выборе продуктов.   И получалось у нас в результате всех этих сложных манипуляций  некое подобие самодеятельного эсперанто.
   Так вот,  на подъезде к Москве, когда за вагонным окном поплыли дома с мезонинами, потянулись бетонные заборы, исписанные наказами, призывами и лозунгами, среди которых  очень часто мелькала фамилия Ельцина,  Кристиан опять стал трезвонить в Бельгию. Брюссель далеко, а неприятности  могли ожидать совсем рядом. Телефон в то время был редкостью (даже не верится!),    а потому привлекал всеобщее внимание.
Но главное, о чем я уже обмолвился, было вот что: у Кристиана в паспорте стояла  только белорусская виза, а ехали мы в Россию. Начинаете понимать ситуацию?  Да, по большому счету я вез в столицу сопредельного государства Москву бельгийского шпиона. Я то это понимал, но задумываться особо над этим не хотел, Бог даст,  пронесет. Как-нибудь проскочим…
Но ничего этого  не хотел понимать Кристиан, а на Белорусском вокзале пассажиров уже поджидали таможенники и милиция, стремясь поживиться за счет челноков, вывозивших дешевый белорусский товар  на московские стихийные рынки.
Вид у нас был цивильный, возраст соответствующий, а отсутствие сумок и баулов в руках  делало нас и вовсе не интересными для стражей порядка.
Москва середины девяностых… На вокзальных площадях ряды москвичей, предлагающих зачумленным пассажирам и просто прохожим все для безбедной жизни: от батона хлеба до  перегоревшей  электрической лампочки. Все, что продавалось, люди держали в руках, потрясали товаром, стремясь привлечь внимание  потенциальных покупателей. И вся эта масса людей, одновременно что-то говорящих, что-то кричащих, о чем-то своем думающая  и мечтающая, генерировала некую  энергию, которая, подобно тине, обволакивала мозг. Десять, пятнадцать  минут  плаванья  в этой толпе,  и ты полностью теряешь чувство реальности,   мысли твои, заблудившись  в лабиринтах  мозга, бьются в  голове, словно птица в клетке, плодя вопрос за вопросом:  « Где я? Кто я? Почему?»
Гомон и ропот, подобный волне прибоя, суета и неразбериха… Рядом, совсем не прячась, наперсточники развернули свой незамысловатый бизнес.  Играющие окружены плотным кольцом зевак, тут же трется бригада поддержки: подсадные утки и накачанная охрана. Стоит машина,  украшенная лаконичной табличкой: «Куплю золото». Невдалеке, подстраховывая недозволенный промысел, слоняется нагловатый сержант. Сквозь толпу шныряют разнообразные  деклассированные личности, предлагающие немыслимые  услуги: от переноски ваших вещей по нужному адресу  до мгновенной   столичной прописки с последующим наследованием жилья.   Вполне приличные люди, увязавшись следом, шепотом пересказывают  арабские сказки из книги «Тысяча и одна  ночь»,  обещая   немыслимые сексуальные  наслаждения,  которые нас ожидают   на соседней с вокзалом улице.  И пусть извинит меня иной пуританин, последние услуги  предлагали в разных  вариантах: одни для мужчин,  другие для женщин, но было еще одно предложение, истинный смысл которого я не берусь даже пересказать. Нет, нет и нет, язык не поворачивается такое выговорить, вы уж сами, если есть охота, додумайте этот вариант.
   С огромным трудом  увожу зачарованного Кристиана в метро.  Москву, этот город-спрут,  я чуть-чуть знаю, а потому разбираюсь в ситуации. Не дай вам Бог стоять в вестибюле и крутить головой, выискивая на  схеме движения подземного транспорта Москвы нужную вам станцию. Через минуту ваши документы и наличный капитал  будут уже изучать  дотошные милиционеры и неизвестно, чем это все для вас или вашего кошелька  кончится. Послушайте совет опытного человека: не теряя  ни минуты, покупайте жетон и скорее под землю, там разберетесь, что к чему. Только там, под землей, человек может чувствовать себя в безопасности, только там обеспечен ему относительный комфорт и покой. Я имею в виду только лишь  вагон  метро, а не что-то иное, о чем мог подумать  читатель с буйной фантазией.
   Что нужно в первую очередь показать Кристиану?  Конечно же, сами станции метро. Здесь, бесспорно, есть на что посмотреть, есть чему удивиться. Я спускался под землю в Киеве, Минске, Ташкенте  и скажу вам по секрету: это все не то, совсем не то. И хотя Москву я не люблю, но перед ее музеями, разного рода историческими ценностями  и диковинками преклоняюсь. Некоторые станции метро, бесспорно, чудо из чудес. Между прочим, очень интересная и красивая,  близкая мне по духу  станция Белорусская.
Кристиан  тревожил кого-то в королевстве Бельгия даже   из-под земли, то и дело что-то спрашивал и выспрашивал по телефону, толком сам не зная, чего он хочет. А то  ни с того   ни с сего сам с собой  начинал говорить по-французски.  Москва, это мое субъективное мнение, может помутить разум кому  угодно…
На все мои просьбы и увещевания прекратить провокации  Кристиан отвечал однозначно: «Why?»  – «А потому, –  начинал я нервничать,– что ночевать нам придется не у моего комрада Саши Славина, а в отделении милиции. Ты понял?   You understand?»  Но откуда этим  западным гастролерам понять наш исконный русский порядок?
Но Бог милостив,  и мы без существенных потерь продолжаем наше путешествие  по Москве. Посетили мы с Кристианом  ВДНХа, посмотрели великолепные фонтаны, правда,  неработающие, побродили по павильонам, но ничего там уже занимательного    нет, везде идет бойкая торговля самым разнообразным  ширпотребом.
Побывали мы и на Красной площади, посмотрели издали на Кремль и Мавзолей. Красная площадь, когда я увидел в первый раз, показалась мне сказочной,  какой-то волшебной. Как великолепен собор Василия Блаженного! Бесспорно, это одно из немногих сохранившихся до нашего времени   чудес света. Может,  это видение пришло ко мне  из детства:  от открыток с видом Кремля, от красочных конфетных фантиков, от маминых духов «Красная Москва»?  Кто знает, но площадь и сегодня мне нравится, мне здесь интересно.
На дверях музея имени В. И. Ленина   висит объявление: завтра, такого-то числа и месяца,  будет разрешен доступ посетителей в Мавзолей.  Вот это удача, вот это везение! Как оказалось,  в последнее время он не работал, по каким-то причинам (вероятно политическим) увидеть тело вождя было невозможно.
Когда-то, в очень далеком детстве, родители возили  меня в Москву, было мне в ту пору   лет пять-шесть.  Посетили мы тогда и Мавзолей, и я  помню (может, уже со слов родителей?), что лежали там рядышком двое: Ленин и Сталин. Но что говорят взрослому человеку полузабытые детские воспоминания, больше похожие на сон? Если звезды удачно расположатся на небе, ведь  в этом мире всё зыбко и относительно,  завтра мы увидим вождя мирового пролетариата. Не сглазить бы… Жизнь, как это ни грустно, делает нас со временем пессимистами.
Идет час за часом, а мы все мотаемся по Москве. После посещения зоопарка идем перекусить в пельменную, благо она рядом. За стол к нам, когда мы за обе щеки  уплетали горячие пельмешки, подсела большая компания   немых, человек двенадцать.  Сразу же начался «наезд»: плохо выговаривающий слова товарищ, показывает на соседний стол, мол, переселяйтесь. С какой это стати?  Доедим, тогда и пойдем, растолковываю я  окружающим нашу позицию. Назревает конфликт.
Бригада, судя по повадкам, приблатненная. У немых в Москве свой законный бизнес:  порнография,  рэкет, мелкая розничная  торговля  наркотиками. И, наверняка, есть и другие способы добывания денег, о которых  я  не только не знаю, а даже не догадываюсь.
Кусок, честно сказать,  уже не лезет в горло. Обстановка с каждой минутой все более накаляется.  Кристиан, вообще не беря ничего в голову, достает свой пресловутый телефон, желает, видимо, довести до сведения жены вкус московских деликатесов. Немые при виде такого произвола  дуреют на глазах, видимо,  и в самом деле обкуренные.
Наконец трапеза закончена, стараюсь быстрее увести Кристиана из   шалмана.  А тот, как заведенный, твердит свое обычное: «Why?»  Чужой город, чужие незнакомые люди  – пырнут ножом в живот,  и делу конец. Да и не делу конец, это так, ради красного словца я сказал,  конец будет мне или бельгийскому шпиону. Я такой  вариант не исключал, потому  все время был настороже. А что  по большому счету  в том толку? Лучше помолчим…
Московский день длинный, я,  конечно,  могу ошибаться, но почему-то думается,  что он где-то раза в два больше нашего обычного белорусского. Это просто кажется, что вот вам  утро, а глазом не моргнешь, уж  и вечер на пороге.  Как бы не так, до вечера еще дожить нужно. В общем, когда мы позвонили в квартиру №13, где проживал Саша Славин,  Кристиан уже чуть стоял на ногах.  Конечно, западная жизнь не чета нашей: с машины человек вышел да быстрей в кресло, к телевизору,  а под рукой уже стаканчик  шотладских  виски со льдом. А ты день по Москве пошатайся, прочувствуй нутром наш менталитет, покружись по улицам да площадям столицы, тогда только  ты и узнаешь, почем фунт лиха.
Дверь открыла Валя, жена Славина. Саша, чтобы оплачивать учебу дочки, пошел работать инструктором  в  службу МЧС. Я, честно сказать, еле Валентину узнал, выглядела она как столетняя старуха. В чем дело? Оказывается, уже две недели она болеет, врача не вызывали, лекарств нет, а домашние,  вроде их это не касается,  заняты своими делами:  дочка Маша до вечера в институте, Саша  целый день на новой работе. Это уже чисто московские штучки, каждый занят собой, вроде бы такой волчий закон. Замечу, что уже на следующий день  Саша,  уступив моим настойчивым просьбам, завез  жену в больницу, где ее тут же уложили под капельницу.
Саша Славин пришел домой  часов в восемь. Показал Кристиану место для сна,  и тот, смертельно намаявшись за день, тут же завалился на кровать, отказавшись от ужина. А до этого…
   А до этого, рассказывая ему про Славина, как мы ходили на сложные восхождения и т. д., я продемонстрировал Кристиану  Сашину комнату. А посмотреть было на что.
   Когда-то чета Славиных жила на Нижегородской улице в небольшой однокомнатной квартирке. У матери, неизвестно где, тоже была жилплощадь. Мама у Саши была не простая – участница ВОВ, патриотка, общественница и,  вообще, очень правильная по жизни.  Евгения Абрамовна  преподавала историю в какой-то ведомственной школе, кроме того, как это принято у пожилых людей в Москве, опекала немощных старушек.
 В какой-то момент  Саша разведал, что мать занимается устройством каких-то сильно пожилых женщин  в дом престарелых. Ну, и что, спросит иной?  Мало ли старух в огромной Москве? Престарелых людей, может,  и много, но не у каждого есть такое жилье, как огромная двухкомнатная квартира на Таганке. Саша был по жизни не очень активный человек, но когда ему чего-то уж очень хотелось, он  словно перерождался, удержать его в узде было непросто.
 Проявив невиданную миру активность, он сумел уговорить старушек  сдать в качестве принадлежащего им жилья совсем другие квартиры. В результате бессчетного  обмена, (как-то,  подвыпив,  Саша,   посмеиваясь,  признался, что задействовал в этот обмен не менее восьми квартир), он стал обладателем двух смежных двухкомнатных квартир. Пробить между ними ход уже было делом техники.
   Когда все эти нервные обмены были уже позади, когда Славин   энергией своей и волей  сумел объединить в этом новом жилье три поколения фамилии, включая какую-то двоюродную тетку и неизвестно откуда появившегося старика, судя по наличию у него сабли,  – участника гражданской войны, появились нежданные сложности.
Все  вроде бы  складывалось хорошо, но старики и старухи, заселившие квартиры на Таганке, меж собою не ладили. Вот это было плохо. Но еще хуже выглядели  притязания   двух  бабушек, переселенных в дом престарелых. Они начали требовать вернуть им сданные квадратные метры, писали куда-то заявления, трезвонили днем и ночью Славину. Это надо было пережить…  И Славин, к чести его будет сказано, конфликт неким непонятным образом уладил. Со временем отдали Богу души  все  беспокойные ветераны, осталось жить в квартире только семейство Славина, включая маму. Таким образом, каждому  из четырех прописанных человек  досталось по большой  комнате.
Славин  доставшиеся апартаменты   обустроил на свой лад: книги, фортепиано, телевизор.  Центр   комнаты  занимало сваленное в кучу альпинистское снаряжение  и  всякая всячина, хранимая  умным человеком на черный день.   Со временем  из всего этого копившегося годами хлама  образовалась гора. Она  по вселенским меркам была средних размеров,   но с течением времени  росла, грузнела и ширилась, наполняясь  новым  содержанием. Чего там только не было!  От  сгоревших электроприборов  до сломанных лыж и стоптанных альпинистских ботинок, которые Саша выбрасывать не спешил. Так, вовсе незаметно для хозяйского глаза, и росла год за годом  эта безымянная гора.
Гора росла, а вместе с ней рос  во всех отношениях и Саша Славин:  он объехал на пароходе вокруг света, собрал материал для  диссертации, писал какие-то статьи … Но в кризисный   момент жизни  он  оставил работу в НИИ, отказался от защиты уже готовой диссертации  и ушёл работать… кочегаром в театр на Таганке. А еще через некоторое время, перелопатив тонны угля, он оставил и эту работу, занявшись шитьем пуховых курток.
  В 80-е годы, когда о китайском ширпотребе  и слухом не слыхивали, большим спросом у альпинистов и горнолыжников пользовалось пуховое снаряжение. Оборудовав на одной из кухонь пошивочную  мастерскую, Славин и занялся  доходной  портняжной работой.
  Ну и строчка была у Саши Славина, любо-дорого посмотреть!  Времени прошло с тех пор немало, но судя по слабой реализации продукции,  выпускаемой  нашей  Гомельской трикотажной фабрикой  имени 8-е Марта,  такой строчки на изделиях  швеи-мотористки   добиться  не могут до сего дня.
На одной из кухонь  Славин и организовал свое производство.  Получилось что-то вроде маленького подпольного цеха, оборот прибавочной стоимости  (вспомним политэкономию капитализма) позволяет нам так его  назвать. Но работа портного была однообразна и скучна, и Саша (диссертация-то почти была готова!) на основе газовой плиты     соорудил   стационарный самогонный аппарат. Холодильник Либиха, предназначенный для охлаждения спиртовых паров  (химики меня поймут),  был подвешен на растяжках к потолку,  соединяя собой чудодейственный агрегат  и водопровод. Случайный человек, заглянув в кухню, наверняка бы ошибся  в выводах, приняв швейную мастерскую за лабораторию алхимика. А я, впервые попав в Сашину мастерскую, и вовсе решил, что дорога, которая выведет  человечество из энергетического кризиса, найдена –   perpetuum  mobile создан.  Известно, что с 1775 года  Французская Академия наук не рассматривает  проекты вечного двигателя. А, возможно, напрасно: на кухне старого московского дома  простым советским человеком и совершено открытие века. И я  в душе порадовался за моего приятеля. Ведь подобное открытие  без всяких сомнений  тянет на Нобелевскую премию. Но скорые выводы наши не всегда верны, ошибку мою  тем же вечером   за ужином  развенчал Саша. «Это просто хороший самогонный аппарат», – сказал он скромно.
Так,  незаметно тянулись годы жизни. А когда аппарат  из-за отсутствия сырья  приостанавливал свою деятельность, Саша не гнушался и магазинной продукции, хотя, по его словам, она явно уступала напитку,   приготовленному собственноручно из натуральных ингредиентов. Но это, как говориться, дело вкуса.
   Бутылки от спиртного выбрасывать Саша не мог, это противоречило миропониманию  человека,  выросшего при Советской власти. Потому  гора снаряжения  начала потихоньку обрастать  порожней  тарой, образуя некоторый буфер.
В начале  90-х годов  к топчану, что прятался в дальнем конце комнаты, вела уже хорошо оформленная дорожка, обставленная пустыми бутылками.
 – Шура, – говорил я, – ты что, с ума сошел? Чего бутылки не сдашь?
На вопрос Славин  отвечал просто:
– Выбросить не могу, все-таки денег стоят, а пункты приемные не принимают. Может,  потом как-то…
Так, из года в год и копились эти бутылки.  Вы бы увидели,  как округлились глаза Кристиана, когда я привел его с экскурсионной целью  в Сашину комнату.
– Why? –  только и смог он вымолвить.
Вопрос, конечно, был наивным, явно не русским. Но отвечать на него надо было.
– Денег стоят, – ответил я просто. – Много денег.
Понял ли что-нибудь Кристиан, не понял, узнать это не удалось, потому что, как только Славин показал ему место для спанья, он тут же завалился на кровать. А мы  с Сашей еще посидели за столом, пожелали друг другу здоровья  и поговорили о жизни. Тем более,   что в эти девяностые годы она была совсем непростой.
Ниже приведены строки,  посвященные памяти Саши Славина:

Я видел смерть, но не на поле брани,
с вершины вдруг обрушился карниз, 
и глыбы льда, сверкая каждой гранью,
как стая птиц, сорвались с шумом вниз.

Неслась лавина, обметая скалы,
как в старом позабытом страшном сне,
Смерть в саване стремглав ко мне скакала
на белоснежном бешеном коне.

И не было во мне ни ужаса, ни страха,
что жизнь моя? Залитый тушью лист.
Лишь где-то в облаках, средь сини, мессу Баха
играл чуть слышно чудный органист.

Не ведаю судьбы, венец иль плаха
оплатит жизнь мне,  данную в кредит,
одно я знаю, под раскаты Баха
душа, как искра, к звездам полетит. 2001 г.

Утром мы отправились с Кристианом  в Мавзолей. Перспектива  радовала, мне было до чертиков интересно  увидеть  подземелье, увидеть гроб с телом Ленина. «Попадем – не попадем» – гадал я про себя. Но  ведь так хочется…
Утро на Красной площади. Уже волнуется  у исторического музея небольшая очередь человек в двадцать. Денег за вход, оказывается, не берут, и это   приятно.  Москва – город не для бедных, она нас и так основательно разорила… А знаете,  почему не берут денег, хотя кое-кому и хотелось бы?  Объясню: дело  в том, что,  взяв хоть копейку  за билет, посещение Мавзолея тут же превратилось бы в элементарное шоу.  А без оплаты этот же процесс выглядит иначе:  трудовой народ пришел  отдать дань уважения  вождю мирового пролетариата. Что ни скажите, а ход ловкий.
Среди желающих посмотреть на Ленина  преимущественно иностранцы, но была слышна  и русская речь.  Движется очередь  довольно быстро,  поток сдерживает и регулирует милиция, ручными детекторами проверяя граждан на наличие запрещенных предметов. Поотиравшись  чуток в очереди,  мы узнаем, что видеокамера запрещена, с  сумкой идти в Мавзолей тоже нельзя. А у нас в руках и то,  и другое.
Делать нечего, порядок есть порядок,  мы покидаем очередь и идем в Александровский сквер сдавать лишние вещи  в подземную камеру хранения. Вся эта суета  и беготня выбивает из колеи. Хочется быстрей к Ленину, мне все кажется, что мероприятие наше не удастся… Что делать, законченный пессимист я по натуре…
Опять очередь… Но по мере приближения к милиционерам Кристиан опять начинает проявлять беспокойство. «Что такое?»–  спрашиваю я. «Алек,– шепчет он еле слышно,– couteau».
Я недопонимаю ситуацию, тогда он достает из кармана… довольно большой складной нож. Мне кажется, что он преднамеренно  решил именно сегодня, в  святой для каждого советского человека день, меня окончательно доконать.
Белорусское застолье пристально следит за рюмками и их наполнением, а не за вилками и ножами. А эти бельгийские французы и подобные им  без ножей не способны  есть ни мясо, ни рыбу. Вот до чего может довести трудящегося человека капиталистический строй, буржуазная мораль. Нормальному человеку в кармане  нож не нужен, даже  дураку ясно: за него  срок могут дать.  Действительно, надо родиться в  Бельгии, чтобы такого не понимать. А Кристиан ничего и понимать не хочет, плетет какую-то несуразицу.
   Опять, стараясь сделать это незаметно, покидаем очередь. Возвращаемся в сквер, но в камеры хранения не идем – далеко. Присев на лавочку, я убеждаюсь в отсутствии слежки и прячу злополучный нож в снег. На обратном пути заберем, надо только лавочку запомнить. Сколько всего надо держать в голове, сколько надо  претерпеть бед, чтобы осуществить свою мечту!  Но разве революционерам было легче?  Эта мысль укрепляет меня духовно и  успокаивает.
«Давай, –  подгоняю я Кристиана, – давай! Ленин  ждет!»
Наше метание в очередях, мне кажется,  не осталось без внимания милиции, так что всего можно ожидать. Десяти минут не прошло,  как  мы вновь находимся вблизи детекторов. И  Кристиан, будто решив меня точно  погубить,   шепчет:
«Алек, Алек, телефон…»
Я-то думал, что он его вместе с сумкой сдал, недооценил я Кристиана, недооценил…
 «Прячь… прячь его… – говорю я сквозь зубы. – Андестэнд?»
Кристиан   все понял, или,  сделав вид, что понял,  сует опасный телефон куда-то глубоко в штаны. Но служба безопасности в Кремле получает зарплату недаром, телефон извлечен на свет божий, осмотрен и – о, чудо! – возвращен  иностранному гражданину. Милиционер лишь только предупредил, что телефонная связь на территории Кремля запрещена.
– Гуд, вери гуд, – заверяет в свой благонадежности Кристиан.
На всякий случай, зная его сообразительность,  растолковываю  порядок:
 – Телефон – криминал, телефон – ноу гуд.  Ноу травае.  Ферштейн?
Разговариваем мы с Кристианом, как я уже упоминал, на придуманном нами же языковом конгломерате, где присутствуют слова почти всех языков мира.
Оцепление уже позади,  и мы, понимая торжественность момента,  бодрым шагом движемся к Мавзолею, где  отдыхает  вечно живой Ленин.
Не знаю,  как у вас, а у меня текст песни, что мы учили на уроках пения с первого  по четвертый класс, и сейчас на слуху: «Ленин  –  всегда живой, Ленин –  всегда с тобой, в горе,  в надежде и в радости…»  Ну,  что же, время такое настало, порадуйся, Владимир Ильич, вместе  с нами хорошей жизни. Но молчит вождь, хотя вечно живой.  Может,   сказать  нечего?
Но оставим на минуту в покое  вождя, и Красную площадь, и Москву. Позволю себе маленькое отступление.
Дело в том, что в городке Ветка, что стоит на реке Сож недалеко от Гомеля, имеется своя Красная площадь. Неверящие или сомневающиеся в этом факте  могут,  посетив Ветку,  воочию  убедиться в достоверности моих слов,  прочитав название площади на табличке.  Если будете там, обязательно зайдите в музей Народного творчества, кстати, он расположен на площади. Интересно в Ветковском музее, очень интересно: рукописные и просто старинные книги,  красивые и редкие  иконы  и,  вообще, много разных предметов старины.  Сходите, не пожалеете…
А мы, пока  наши путешественники идут  сквозь 1995 год к Мавзолею, завернем на минутку в 1974 год.  Много времени  у нас это не отнимет, расскажу только одну небольшую, но познавательную  историю.
Километрах в тридцати от Гомеля расположена  на фоне живописного пейзажа  деревня Грабовка.  Мы, совершая лыжный многодневный поход, останавливаемся на ночлег в местной школе. В те годы  решение подобного вопроса  выглядело очень просто: достаточно было показать директору маршрутную книжку.
Все, что требуется для жизни, у нас было в рюкзаках: спальники, примус, продукты… Отужинав, спиртного туристы   в те годы не употребляли (честное слово, не вру), мы, прогуливаясь по школьному коридору, обнаружили большой стенд с фотографиями под заголовком:  «Они строили Мавзолей». Что бы это значило?  Непонятно…
Оказывается, что в далеком  от нас 1930 году  бригада каменщиков из деревни Грабовка  вела кладку известного всему цивилизованному миру Мавзолея имени  В. И. Ленина.  Существующая  до этого деревянная  конструкция  была  разобрана, и по проекту известного архитектора Щусева  началось строительство новой усыпальницы.
Ознакомившись с размещенными на стенде документами, мы решаем провести собственное расследование. Школьный сторож пошел нам навстречу и рассказал о недостающих фактах: еще жив последний из строителей – Илья Фоменков. Не прошло и часа, как старик с фамилией Фоменков уже был у нас в гостях. Он сразу же, без всяких отговорок, согласился на встречу.  И рассказывал свои истории, а их было немало, очень живо и образно.
Всегда интересно послушать непосредственного участника тех или иных событий, потому как пересказ всегда обрастает подробностями,  рожденными фантазией рассказчика.
Прервусь на секунду, расскажу, что я однажды высмотрел в очень интересной и познавательной  книге. Я не сделал  ошибки, действительно, не прочитал, а  высмотрел.  На странице 272, изданных в 1957 году «Воспоминаний о Ленине»,  мы увидим рисунок    художника  П. Васильева,  изображающего  день Первого  Всесоюзного коммунистического  субботника.  Мероприятие состоялось 1-го мая 1920 года.  И что вы думаете?  Надо быть не заслуженным  художником Страны Советов,  а врагом народа, чтобы такое нарисовать.  Владимир Ильич, в костюме и при галстуке,  в одиночку волочит  огромное бревно. Но как такое может быть, ведь немало  людей утверждало, и число их неустанно росло, что они и именно они тащили с Ильичом  пресловутое бревно? Так что, врали?  Язык не повернется сказать такое,  нет и еще раз нет!  Старые большевики только слегка преувеличивали свою роль в деле обустройства социалистического общества. Скажем так: это ложь во благо. Стыдно, но   признаюсь: иногда этим страдает и ваш верный слуга.
В очерках «Фасады и фасадчики» я  рассказывал об  артелях старообрядцев,  занимавшихся ремонтом барских усадеб и дворцов.  Издавна так сложилось, что бригады белорусов  выезжали в бескрайнюю  Россию на сезонные работы.   Как правило, комплектовались эти сообщества  из  родственников или близких людей,  присутствовала определенная клановость – свой не продаст!   Таким образом  и оказались в Москве   каменщики из Грабовки.
   Работали они хорошо, потому выбор и пал на их бригаду.
Рассказывает Илья Фоменков: «Идти мы на эту стройку не хотели, уж больно серьезный заказ. Но, меж собой посовещавшись, решили:  будем работать». И надо сказать, работали  артельщики  справно, кладку вели – комар носа не подточит. Отделкой и облицовкой Мавзолея занимались уже другие бригады, другие  люди. Кроме платы за работу,  дали им в качестве поощрения  сапоги с запасными подошвами да  отрез материи на штаны. В общем, все кончилось хорошо… и забылось. 
Но случись так, что в самом конце шестидесятых годов вездесущие газетчики раскопали интересную тему. В ряде газет появились статьи о славных строителях Мавзолея,  большая часть из которых  к этому времени  уже ушла в мир иной. Появилась публикация  и в журнале «Неман».  Известный белорусский поэт  Михась Башлаков, когда я ему указал на наличие в бригаде человека с  его фамилией, сказал, что это, конечно, какой-нибудь  родственник.  Башлаковых  в Грабовке  и ближайших деревнях проживает   немало, но до газетных публикаций   Михась  о строителях Мавзолея ничего не слышал. 
    Время все расставило свои  места, герои не были забыты, только плохо было то, что у Ильи  Фоменкова совсем пришла в негодность  крыша  дома. А починить ее не было никакой возможности –  строительные  материалы всегда были в дефиците, да и не очень-то разгонишься  делать ремонты на худые деньги пенсионера. Проблема?  Если бы над вами с потолка текло, вы бы не задавали  этот вопрос.
Жалобы пенсионера  строго оборвал председатель сельсовета:  «Не стыдно тебе, Фоменков, нашему государству голову морочить? Делом надо заниматься, делом… У нас вон инвалиды вообще без крыши над головой живут, а ты талдычишь: течет, течет… Не растаешь!»
Фоменков, опираясь мыслями своими  на печатное  слово, положил журнал «Неман» в корзинку, туда же добавил хлеба,  сала да яиц  и отправился в Москву  правду искать. И что вы думаете? Был принят ответственным лицом в Кремле, жалоба его была выслушана и понята. Получил Фоменков  на обратную дорогу некоторую  сумму денег и напутствие:  «Езжай, уважаемый товарищ  Фоменков,  домой,   в родную  Грабовку.  Советская власть  позаботится, чтобы тебе жилось хорошо».
В деревне к его поездке отнеслись несерьезно, мало кто верил, что он действительно побывал  в Москве. Ведь крыша дома как текла, так и продолжала течь…
Минул месяц, пошел второй… и вдруг перед хатой Фоменковых тормозит черная «Волга». Появилось с инспекцией высокое областное начальство, в присутствии которого  председатель клятвенно обещал, что вопрос будет решен в кратчайшие сроки. И действительно, через неделю хату перекрыли новым шифером. Но при личном контакте председателя с настырным пенсионером, а слова эти Фоменков запомнил и нам передал в точности, тот сказал: «Отольются кошке мышыные слезы. Попомнишь меня, Фоменков».
– И что, проблемы были? –  спрашиваем мы.
– Да, не… –  улыбается разговорчивый старик. – Тольки  дров  не выписывал.  Так навокал  лес…  Сродственники  подсобляют.

   Пока наши путешественники стоят в очереди,  я расскажу вам еще одну совсем  маленькую историю. Если Илья Фоменков лишь косвенно коснулся жизни В.И. Ленина, но попал на страницы книг и журналов, то жизненные коллизии  гражданина Рабкина из города Жлобина  более чем достойны того, чтобы стать известными читателю. Замечу,  что в Истории человечества они уже  зафиксированы, о чем говорит 50-й том (стр.285) 5-го издания сочинений В.И.Ленина. Но кто сегодня, кроме ортодоксальных коммунистов читает наследие вождя мирового пролетариата?
   Телеграмма: «Рабкин, управляющий аптекой, жалуется на конфискацию у него велосипеда желдорчека. Немедленно расследуйте строго и проверьте. Телеграфируйте, если нет особых и военных причин, то за конфискацию велосипеда будете наказаны. Предсовнаркома Ленин».
   Председатель Гомельского  губисполкома  пишет: «Велосипед Рабкина был взят во время осадного положения и в связи с восстанием в городе Гомеле, для восстановления связи».
   Но Ильич был бы не Ильич, если бы оставил аптекаря Рабкина в беде. Ленин пишет: «Гомель. Предгубисполкома. Если велосипед Рабкина был взят на время восстания, то почему он не возвращен после?  …за отписку без достижения делового результата… буду привлекать к ответственности».
   Велосипед гражданину Рабкину был возвращен, но ехал ли он на нем сам за Уральские горы, или его вез товарный вагон, об этом история умалчивает.
   
   
    Но вернемся в Москву, на Красную площадь. Хватит этих рысканий  во времени, до добра они не доведут. Можно в такое лихое время завернуть, что  назад дороги днем с огнем  не сыщешь…
Но вот и ступеньки в Мавзолей. Не скажу, что вступил под его своды  без волнения. Так уж все необычно, торжественно… Поворот, еще  поворот, и перед нами довольно большое помещение с гробом Ленина. Выглядит он неплохо, позволю себе, как очевидец, сказать даже больше:  выглядит он хорошо. Внимательно присматриваюсь, но стекла, прикрывающего гроб с телом, обнаружить не могу.  Но говорят, что тело скрыто под стеклом. Кручу головой  на разный лад, пригибаюсь, высматривая блики.  Если и есть стекло, то оно настолько прозрачно и устроено таким образом, что…
Мысли мои обрывает чей-то строгий голос:   «Товарищ!  Здесь задерживаться нельзя!»
Оборачиваюсь. Выступив на шаг из темного угла, мне указывает на выход молодой милиционер, а может,  и военный. Я не присматривался, да и никакого значения это не имеет. Взглянув напоследок на Владимира Ильича,  я покидаю Мавзолей. «Прощай, товарищ Ленин, виделись мы с тобой,  наверное,  в последний раз», – с этими мыслями я и вышел на свежий воздух.
Пантеон у Кремлевской стены тоже крайне интересен. Бюсты выдающихся людей в натуральную величину,  таблички с фамилиями знакомых с детства  вождей, могила Сталина. В самой Кремлевской стене покоится  прах многих революционеров, включая Джона Рида, американского журналиста, известного нам по книге «Десять дней, которые потрясли мир».
На площади, желая завязать бизнес с иностранцами,  какие-то темные личности  предлагают нам, демонстрируя из-под полы,  военные шапки-ушанки и юбилейные медали…
Но все в этой жизни кончается, и вот мы уже сидим в купе  поезда «Москва – Гомель». Какое счастье  вернуться живым на родину! Только там, среди лесов и болот, на земле, где ты родился и впервые увидел звездное небо,  душа обретает желанный покой.  Пусть даже он временный, как все в нашей скоротечной жизни…
– Ленин – гуд, вери гуд слип, – комментирует  впечатления от  посещения Мавзолея довольный Кристиан.  Я с ним полностью согласен.
Поезд, набирая ход, бежит вдоль бетонных заборов, измалеванных идеями неугомонных фанатиков от политики. Опять потянулись за окном дома и домишки Подмосковья…
Мы с Кристианом, оприходовав  положенные дорожные граммы спиртосодержащей жидкости, заваливаемся спать на чистые простыни с клеймом МПС.  Хорошо…
А Саша Славин? Больше Сашу я не видел. Позвонив  сразу после Нового года, чтобы поздравить с прошедшими и грядущими праздниками его семью, я попал на дочку Машу.
– Сашу, Машенька позови. С Новым годом тебя!               
– Я маму позову.
– Валя, – говорю я, –  с Новым годом всех вас! С новым счастьем!
После некоторого молчания, Валя сказала:
– Саши больше с нами нет… Мы тебе звонили… Он умер летом…
Отзвенела музыкальная дорожка…  теперь уже навсегда отзвенела…


ЗА  ГАЗЕТНОЙ  СТРОКОЙ
   
    О чем пишут июльские газеты? Так, ничего особенного... Посмотришь иную с первой до последней страницы и подумаешь: ну что вы там за проблемы решаете? Все серо, мелко, поверхностно. Вот послушайте, какую информацию напечатала «Комсомолка» от девятнадцатого числа.   
    «Беременная женщина и три ее малолетних сына погибли в огне пожара, вспыхнувшего рано утром в одном из домов английской столицы, где проживают в основном выходцы стран Азии».
    Или другое:
    «Сильный пожар вспыхнул на греческом танкере «Леонидас», проходящем ремонт в бразильском порту Форталеза».
    А вот еще:
    «Массовые демонстрации проводят в эти дни фалаши – эфиопские граждане иудейского вероисповедания».
    «Ну и что?» – спросите вы и будете, конечно, правы. Элемент занимательности присутствует, но не более того. А ведь существует и в нашей стране нерешенные проблемы. «Как же, есть, – прервет эту трезвую мысль чей-то бодрый голос. – Но мы недостатки преодолеем». Вот о преодолении некоторых трудностей бытового характера я и хотел рассказать.
    Вопрос возник не сразу. Но руководство посовещалось и решило:  строить! Негоже в наш просвещенный век каждому свой куст искать, лучше,  чтобы всё осуществлялось централизованно. И для отчетности так проще...
    Вы уже поняли,  о чем идет разговор? Туалет на Куликалонских озерах значился лишь на бумаге.  Так сказать, статистически он был, а практически отсутствовал.
    Решила администрация альплагеря претворить планы в жизнь.
    Караван  из шести ишаков забросил на озера стройматериал:
доска сороковка – 3 метра кубических;
цемент марки «Двести» – одна тонна;
арматура стальная – сто пятьдесят метров погонных.
Щебень был изыскан на месте.
    – Для чего я привожу сведения об используемых материалах? – поинтересуетесь вы. Читатель должен четко представлять, что возвести приличный туалет на высоте 2880 метров над уровнем моря – дело нешуточное. Руководил стройкой и людьми инструктор альпинизма Поздняков.
    За неделю до памятного дня окончания стройки  учебная часть альплагеря «Артуч» запретила участникам хаотическое оправление естественных надобностей. Конечно, решение это было не до конца продуманное, даже,  можно сказать, преждевременное, но  оно было  ориентировано на оздоровление естественной среды, которой и тому времени был нанесен уже значительный ущерб.
    Возникла парадоксальная ситуация. С одной стороны,   запрещение, а со второй – живые советские люди. Впрочем, какие-то непонятные места всё- таки  отвели для разнополых особей, но где они находятся, знали лишь немногие счастливцы. Участники  по легкомыслию  пренебрегали охранными мерами и часто застигнутые Комиссией нравов на месте преступления бежали прочь, прикрывая лицо руками и поблескивая интим¬ными частями тела. Инструкторы подчинились приказу, что, конечно, сделать было очень непросто. Чтобы не быть голословным,  приведу только один факт.
    Доцент Гончаренко три дня ожидал товарища Рыскина, чтобы тот показал отведенное для мужчин место. Рыскин находился на сложном восхождении и, конечно же, помочь ничем не мог. Но Гончаренко, воспитанный на принципах верности данному слову, терпеливо ждал его прибытия. Наблюдались и другие не менее занимательные вещи.
    Таким образом, испытания,  выпавшие на долю матросов горящего греческого танкера,  меркнут перед действительностью, имевшей место на озера Биби-Джанат.
    Стройка, конечно бы, затянулась, но помогли обстоятельства. Среди участников вспыхнула эпидемия желудочно-кишечных заболеваний. Бригада строителей-ассенизаторов, осознав остроту проблемы, взяла обязательство в трехдневный срок завершить объект. И  к чести рабочих-альпинистов  слово их оказалось верным. Туалет был построен.
    Напоминал он сказочную избушку на курьих ножках и  многим даже нравился. Интерьер был решен просто, без архитектурных излишеств.
    В пятницу, оставляя возможность в два последующих выходных дня восстановиться, было намечено открытие Центра гигиены, как образно назвала его Учебная часть.
    Лишь первые лучи солнца скользнули по склонам горы Алаудин, к месту церемонии потянулись нарядно одетые люди. Многие в этот праздничный день отказались от запланированных восхождений. Группа Соловья, находящаяся на сложном траверсе Мария-Адамташ, даже передала по рации просьбу о переносе дня открытия, но сделать это по вполне понятным причинам было невозможно.
    Программа была продумана еще загодя и ожидала быть чрезвычайно занимательной. Не буду отвлекать читателя излишними подробностями, тем более, что многие из вас присутствовали в качестве участников или зрителей на этом празднике.
    Толпа волновалась. Ровно в 10-00 по московскому времени представители администрации, избранные голосованием на тренерском совете, вошли в помещение туалета. Приветственные крики смолкли. Все с нетерпением ждали результатов опробования.
    Первой, конечно же, появилась женщина. Это была известная всем альпинистка Игрек. «Ура!» – закричала толпа. «Качать ее!» –  влился в общий восторженный гул чей-то хрипловатый голос. Активисты бросились к девушке. Но здесь на крыльцо вышел товарищ Икс, испытывающий мужской сектор. На его лице была печать недоумения, казалось, Икс был чем-то расстроен. Митинг временно прервали.
    Спустя несколько минут ситуация прояснилась: мастера по ошибке полностью забетонировали полезную площадь, не оставив отверстий, предусмотренных сметой и архитектурным планом. Группа строителей тотчас же проследовала в помещение. Через полчаса инцидент был улажен. Икс вновь нырнул в туалетную утробу и вскоре вышел на крыльцо с довольной улыбкой. Очевидцы приветствовали героя криками «Ура!» и «Браво!».
    В небо взлетели ракеты: красные, зеленые, желтые. Хор разрядниц затянул песню «Лучше нету того цвету…» У деревьев, вдоль кромки воды, образовались стихийные компании. На газетах, расстеленных прямо на земле, появилась нехитрая альпинистская закуска: соленые огурцы, ле-пешки, вареные яйца. Вторя ракетному салюту, полетели в небо винные пробки. Но пьяных видно не было.
    В туалет выстроилась длинная очередь. Всем хотелось быстрее и ближе познакомиться с чудесным заведением. Но вместимость клозета, к сожалению, была ограничена. Крайние в длинной, как змея, очереди  нервничали и поторапливали  впереди стоящих. Кое-где даже стали возникать ссоры. Но дружинники четко следили за порядком и пресекали в корне всякое проявление некультурности и хамства, наблюдаемое  со стороны отдельных товарищей.
    В заключение хочется  привести отрывок из приветственной речи, зачитанной известным альпинистом А.:
    «Это не просто высокогорный туалет. Это достойный ответ всем нашим врагам, которые мечтают развязать третью мировую войну. Наш народ думает о будущем  планеты,   и лучшим подтверждением этому является успешное строительство стационарного нужника в высокогорье».
    Открытие общественного туалета на озере Биби-Джанат вылилось в настоящий праздник альпинизма и труда.    Альплагерь "Артуч", июль 1985 г.



ПИСАТЕЛЬ И ЖИЗНЬ
   
    Удивительные вещи творятся порою на белом свете. Вот послушайте, что недавно произошло в альплагере «Артуч».
    Гостил там по случаю один литератор, литератор так, средней руки. Как говорится, не хуже и  не лучше других. Что-то пишет, где-то печатается. Чаёк зеленый попивает   да на машинке постукивает –  на гора литпродукцию выдает.
    Вокруг альпинисты снуют, рыщут, разные вещи интересные случаются. Не ленись только внимательно за всем смотреть. В горах, к слову сказать, писать несложно: вышел из комнаты на крыльцо, глянул вдаль,  на высокие вершины, осмотрел окрестности, вдохнул свежего воздуха  да быстрей назад,  к столу. И сразу за ручку: так мол, и так,  гора стоит, облака плывут, солнце светит. Это пейзаж. А в пейзаж этот запускай героя или героиню, а лучше обоих вместе. Начинают они на фоне природы свои дела вершить, характер в сложных ситуациях проявлять. И остается писателю только за ними присматривать, чтобы чересчур не куролесили. Чего проще,  смотри вокруг да потихоньку записывай. Будет что осенью в издательство снести.
    Сидит наш писатель в комнатке, печатает. И в тот момент, когда он последнюю строку отбивал, несчастье произошло. Разволновался писатель, неловко то ли повернулся, то ли дернулся,  верно, мысль его интересная посетила или, быть может, что-то занимательное из личной жизни вспомнил (писательская  жизнь   не чета нашей), а машинка пишущая возьми и упади на пол. Оно бы не беда, если бы только на пол.  Машинка, честно говоря, дрянь, а то плохо, что ногу литератору зацепила  кареткой по лодыжке. Машинке хоть бы что, а лодыжка –  вдребезги. Вот так плохо всё обернулось. «Одно хорошо,– думает писатель,– рассказ закончил, а нога дело наживное: сегодня есть, а завтра…» Вот такой это человек. Одно слово – писатель.
    «Ну, а дальше что?» – спросите вы. Дальше-то самое интересное и начинается.
    Попал человек в беду:  ни сесть, ни лечь, даже рука хотя и целая, к перу не тянется. Больная плоть мысли путает.
    Свезли писателя в Самарканд,  ногу подлатали, загипсовали, справку выдали. Прописали щадящий режим. И начал писатель среди альпинистского люда уже на костылях скакать. Он же в гуще событий привык быть, ему сюжеты подавай. Трется где надо и не надо, пристает с расспросами. Вроде тише воды был, ниже травы, а здесь чуть что – сразу в амбицию: «Инвалиды и женщины в положении – вне очереди». Но товарищи тоже с норовом попались, их на мякине не проведешь: «Коли инвалид, то лечись, а в быту правила общежития соблюдай». Это они по наивности  ему замечания вздумали делать.
    А характер у писателя к этому времени вздорный образовался, что ни по нему – сразу за костыль хватается, ударить норовит. Опять же посуду на столе бьет, слова нецензурные выкрикивает.  В общем, вносит путаницу и разлад в работу альпинистского лагеря, именно так на совещании Ущельская комиссия  решила. Решить-то решила, ну, а кто писателю слово поперек вздумает сказать? Уговорили инструктора Позднякова, так он такое наговорил, что и понять невозможно.
    «Это не тебя, – поучает он писателя, – Бог покарал. Это он гордыню твою наказал. А ты радоваться должен, что он тебя среди тысячи других приметил».
    После слов таких литератор прямо взбеленился. «Я, – кричит, – разберусь тут с вами. Всех опишу, выведу на чистую воду. От меня не уйдешь».
    А чего кричать? Верно, и впрямь гордыня его обуяла. И решили спровадить инвалида на Куликалонские озера. Там тишь, благодать,  людей нет. Перемещайся себе на костылях по горкам да впечатления в блокнот записывай.  Уговорили…  Чем   литератор соблазнился, теперь  уже трудно сказать, но  все-таки согласился  переменить место жительства.
    Стали думать-гадать, как его на озера переправить. Вертолетом можно, но уж больно дорого. Да вдруг на него вдохновение нахлынет, решит по району полетать, впечатлений набраться. Накрутит на винт все лагерные финансы. С этаким человеком шутки не шути, обожжешься. Решили мускульной силой обойтись:  сначала на ишаке везти, а на сложных местах транспортировать  в носилках. Но и здесь свои сложности возникли. Оказывается, нет такого осла в округе, чтобы нашего писателя наверх свёз. Странно, конечно, всё это.
    «У меня сосед есть, так тот слышал, что в соседнем ущелье такой ишак живет», – сообщил местный житель Равшан. А время-то не терпит. Писатель вконец изнервничался, шумит, литфондом администрации грозит. Куда  уж дальше с отправкой тянуть?
    Собрались с силами, сняли участников с восхождений, поставили задачу: писателя доставить на Куликалонские озера. И началось  тут мероприятие…
    Литератор в кровати лежит, яблоки ест,  сил перед транспортировкой набирается. В носилки его положили, белой простыней прикрыли. Впряглись шесть молодцев – пошло дело! А две смены носильщиков следом идут, продукты и бумаги писательские тащат.
    А писатель что вытворяет... страх сказать. Ему ж впечатления нужны, без них он ничто. Мало того, что с разными вопросами пристает, интимной жизнью интересуется, сам такое рассказывает,  что страх берет.  И все это по ходу записывает. А то вдруг захотелось ему окрестности осмотреть, выбрал он точку обзора, ткнул пальцем – несите. И понесли, что делать? Ведь администрация четко сказала: не спорить. Тащить,  куда прикажет.
    По пути надумал писатель шашлык жарить. Разбили лагерь. Народ дров натаскал, огонь вздул. Зашкварчело мясо. Писатель ест, а впечатления  опять же  записывает. При слу¬чае главный герой их испытает. Уж такой порядок в литературе:  герои писательскими впечатлениями кормятся.
    Ладно, мясо съел, чаю попил – дальше пошли. На зеленой поляне, у  моста через речку, лагерь туристский заметил. «Туда, – кричит, – к людям!» Пообщаться ему с народом приспичило. Поднесли.
    Туристы из палаток высылали, никак в толк взять не могут, что происходит.
    – Здравствуйте,  товарищи туристы! – приветствует писатель.
    – Здравствуйте, – нестройным хором отвечают любители пеших путешествий.
    – Как живете? –  шутит писатель.
    – Хорошо живем, – не то шутят, не то всерьез отвечают туристы.
    – Ну и отлично, – резюмировал писатель. – Живите! А мы дальше пойдем.
    Наконец добралась до Куликалонских озер. С людей пот в три ручья – под занавес писатель надумал восхождение совершить. Набрался народ страха, ох, набрался…  Не за себя, конечно,  для альпиниста жизнь – копейка. А попробуй писателя с гребня упусти – по судам затаскают. Да и Управление за такие дела не похвалит, посыплются разряды, как цвет с яблонь.
    Двое участников еще под маршрутом в обморок упали. Еще трое трусость проявили – побоялись на юго-западный гребень с больным человеком выйти. А самаркандцы – лихие люди: «Пройдем,– кричат они,– главное, чтоб с маршрута не сбиться, на стены не вылезти». Писатель тоже молодец: «Вперед, –  кричит, –  вперед!  Даёшь Хаджа–Рават!».
    Прошли... Не знаю, что писатель по пути записывал, а мне даже сейчас писать трудно. Тот, кто по маршруту с носилками прошёл, кто все трудности на себе испытал,  никогда такого не забудет. Будет что на старости вспомнить, детям да внукам рассказать.
    Забегая вперед, скажу, что часть народа сразу после горы домой засобиралась. Но писатель бойцом оказался: в сложных местах народные песни пел, а как ключевую стенку проходили, даже здоровой ногой за скалу цеплялся. Раз так цеплянулся, что чуть всю компанию в пропасть не сбросил. Но обошлось...
    На вершине решил он из носилок выйти. Опершись на костыли,  постоял, задумчиво глядя на дали,  на гору Сары-Шах, пошептал что-то свое, писательское. Посмотришь на него со стороны – слезы набегают. Как- никак, а  человек…
    На Куликалонах писатель опять в пессимизм впал:
    «Нету, –  говорит, – счастья в жизни. Да и жизнь наша, честно сказать, собачья». Тут кто-то ему возразить попытался. Слово за слово – диспут произошел. Все спорят, кричат, правду свою одну единственную доказывают. В общем, интересный разговор писателя с народом получился.
    Доставили писателя на озеро Биби-Джанат. Давай прощаться. Литератор на костылях стоит у тропы,  каждого примечает: слова благодарности говорит, руку жмет и авторский экземпляр книжки дарит. А книжка-то не простая – все рассказы да истории из альпинистской жизни. Оказывается, у  него  случайно с собой целый рюкзак сочинений оказался.
    И остался литератор на озере один-одинёшенек. Обезлюдили Куликалонские тропы. Уж очень альпинисты боялись, что писателю вновь захочется куда-либо восхождение совершить. Сидит писатель, вздыхает да на воду смотрит,  видать,  совсем человек загрустил, жизни не рад. Сидел, сидел, а потом поднялся и побрёл,  куда глаза глядят. И костыли свои позабыл,  остались они лежать поперек тропы…
    Сумерки упали на ущелье. В спокойной воде озера, чуть дрожа,  поплыла гора Мирали. У большого камня, под витой арчой, слегка покачивается в гамаке писатель. Рядом на земле валяется разбитый гипс. Писатель думает... В голове его в стройный ряд выстраиваются события нового романа «Спасатель».
    Писательский эксперимент удался на славу, сюжетная линия была уже определена. Герои образно вырисовывались. В центре романа была судьба одинокого хромого альпиниста, который ценой жизни спасает ученого орнитолога, попавшего в беду на леднике Памиро-Аллая.
    Но не стану пересказывать сюжет романа. Наверняка,  уже осенью вы сможете его прочитать. Он выйдет отдельной книжкой в одном из центральных издательств Советского Союза.  Июль, 1985г.



СКАЗ  О  БЕЛОМ  КОНЕ

    Сначала было слово. И слухи, как туман с перевала, расползались по Куликалонским озерам.
    – Я, значит, до ветру  иду, глянул на гору,   а он на греб¬не! Вот как тебя вижу, – рассказывает,  захлебываясь,  участник Петров.  – На белом коне, сам огромный и по гребню, значит, скачет. Как добрался до Мирали, так и пропал.
    – Врешь ты все, Пашка, – выслушав историю, подвела черту инструктор альпинизма Кубонина.
    – Я вру? Да чтоб я сквозь землю провалился!
    Но участник Петров никуда не сник, а остался сидеть на камне, что, конечно же, свидетельствовало в его пользу.
    После оказалось, что всадника видели еще несколько человек. Самым авторитетным было свидетельство товарища Позд¬някова: «Конь белый. Уши длинные, а хвост короткий. Всадник черный. Еще искры из-под копыт видел».
    Толковать случившееся Поздняков отказался, сказал лишь одно: «Люди Бога забыли, вот беда где. А что до того, что видел, что не видел, так еще не то будет. Попомните!» Видимо,  он что-то уже знал или по крайней мере   о чем-то догадывался.
    Начспас альплагеря Иван Яковлевич, больше доверяя опыту, чем слухам, вызвал и опросил участников восхождения на вер¬шину Мария, что они видели 2 июля с горы Тимер-Тау, где обыч¬но останавливаются на бивуак альпинисты.
    Участники, потупив взоры, признались, что поднимались на гребень, не связываясь веревкой, то есть шли с нарушением альпинистской безопасности. А это, понятное дело, криминал. Затем последовало признание в том, что двойка из группы по причине плохого самочувствия вообще на вершине не была, а ждала группу  на ночёвках. Но о странном всаднике никто ничего вразумительного сказать не мог.
    Все это выглядело более чем подозрительно, и начальство решило послать на траверс стены группу во главе с опытным инструктором Еле¬ной Кулешовой. Альпинисты проследовали через перевал Алаудин к началу маршрута. Конечно, об истинной цели этого восхождения не знал никто, исключая двух-трех человек. Это был отважный эксперимент. Иван Яковлевич долго мучился и сомневался, выпус¬кать ли группу, но в конце концов  поддался на уговоры лица,  обличенного властью.
    – Надо, Иван Яковлевич. Ты пойми одно: надо! – сверкая очками, доказывало начальство свою правоту. – Ведь непорядок в районе, а мы как в лесу.  Ничего не знаем, ничего не видим.  Хуже котят слепых.
    Доводы были убедительны,  и начспас, поправив тюбетейку, в сердцах махнул рукой, мол,  делайте что хотите. В наше время такого не бывало: ни лошадей на маршрутах, ни подобного безобразия в альпинизме. Иван Яковлевич вконец расстроился и ушел к себе на полуостров, где на него тут же коршунами набросились обеспокоенные жизнью участники.

    Елена Кулешова шла по гребню и думала о настоящем и будущем. Она еще не догадывалась, в какую мясорубку затянула ее  судьба-злодейка.
    Участники надрывными голосами кричали: «Страхуй!» –  и она страховала. Кричали: «Выдай веревку!» – и она исправно вы¬давала. Все шло как обычно, вот только... Только сердце ныло, было как-то тревожно на душе, неспокойно.
    Дул с севера сильный ветер, гнал по небу рваные облака, а  где-то в районе Арга  уже громыхал гром. «Пронесет», –  подумала Елена.
    У русского человека всегда рядом есть три верных и испы¬танных друга: Авось,  Небось да  Как-нибудь. Бывало, и поддер¬жат человека, и спасут. Но случалось и другое: заворотят они носы в сторону –    пиши пропало. Вся надежда тогда на голову да на руки. А голова у иного товарища – такой помощник, что подумаешь, лучше бы ее вовсе не было. С руками тоже не все благополучно. Одним словом, есть о  чем подумать. Но это на досуге, в свободное от альпинизма время.
    Итак, группа Кулешовой уверенно двигалась по маршруту.
    А в это самое время внизу ветерок вяло шевелил листву барбариса. По озеру Биби-Джанат  изредка пробегала рябь. В омуте иногда слышался всплеск –  маринка выскакивала из глубины наверх, пытаясь подсмотреть своим рыбьим глазом, что же все-таки творится на белом свете.
    Иван Яковлевич пил крепкий чай и часами смотрел в би¬нокль на Куликалонскую стену. Что он там хотел увидеть?
    Сотрудники КСП,  как обычно,  удили рыбу  или спали в гамаке.
    Участники без перерыва на отдых варили кашу и тут же ее съедали. Все шло,  как всегда.
    Художник Жуков слышал о странном видении, и в его начи¬ненной художественными образами голове уже роилось несколько сюжетов и даже выкристаллизовалось название цикла – «Миражи Куликалон».
    Сгустились над озерами сумерки. Утонула в синей кисей¬ной дымке гора Сары- Шах. Вспыхнула над стеной Мирали одинокая вечерняя звезда. И вдруг словно по мановению волшебника начали зажигаться в небе огни. Смотришь в небо, усеянное яркими точками, выискиваешь знакомые с детства созвездия. Вот прямо над головой выгнулась серпом Северная Корона. Мчится в неведомую ночную даль миллионы лет Лебедь. Выпрыгнул из бездонного моря-океана любопытный Дельфин.
    Хорошо теплой летней ночью глядеть в небо. И мысли от этого возникают добрые, и думается легко. Вот мелькнул, чертя небо,  метеорит, и полетело следом за ним заветное желание. Что ни говорите, а славно смотреть ночью на звезды.
    А радисту КСП Виктору Викторовичу было не до звезд, вторые сутки спал он очень скверно. Его изводила острая зуб¬ная боль. «А что же наши врачи?» - спросите вы. Врачи хорошо рифмуются с грачами, но плохо делают свое дело. Эх, врачи… Позабыв клятву Гиппократа и презрев человеческое добросерде¬чие,  они разбежались на горы. До отдельного ли умирающего человека было им, когда впереди, подобно маяку, светил, слепил и манил долгожданный первый разряд.  Этаким  макаром  немудрено забыть и дом, и семью, и все вокруг. Четверки, пятерки  –  в клетку, из клетки... –  и разговорам этим нет под солнцем конца. Поймать в клетку разряд, загнать этого привередливого голубчика в силок любыми путями, а там хоть трава не расти. Эх, врачи, врачеватели...  Не такими вас представлял перед своей кончиной великий Гиппократ.
    Но мы забылись, этак недолго и фабульную нить потерять. Остановились же мы на том, что у Виктора Викторовича бо¬лел коренной зуб. Он, не зная отдыха, не вдаваясь в законы смены дня и ночи, мучил и изводил бывшего кадрового офицера. Часы показывали 22-37 самаркандского времени, когда зубная боль выгнала радиста из палатки. Жизнь казалась кошмаром, что, в общем, было недалеко от истины.
    Из-за склона горы Адамташ выплывала полная жёлтая луна, освещая долину призрачным светом. И вдруг радист увидел поразительную картину: по гребню Куликалонской стены скакал всадник. На фоне белого облака, подсвеченного контровым светом луны, можно было разглядеть его довольно четко.
    Всё забылось, зубная боль сгинула без следа. Казалось, замер весь мир, только  лошадь,  неспешно перебирая ногами, двигалась по гребню к вершине Мария. Всадник сидел прямо, высоко держа голову. Достигнув вершинного взлета, он махнул рукой, будто прощаясь, и пропал в ночной мгле. Луна тут же закатилась за пирамиду пика Промежуточного. Озёра потонули во мраке.
    Виктор Викторович был опытным радистом, он прожил немалую жизнь и мало кому и чему верил, но он привык верить своим глазам. Не распространяя информации, по утренней связи он передал радиограмму в альплагерь: «Начальнику КСП района. В 22-37 местного времени мною был замечен на гребне Мария-Мирали всадник. Национальность последнего и масть лошади ввиду ограниченной видимости и краткого времени наблюдения определить не удалось. Обстановку контролирую. Радист Малыгин».
    К вечеру в Москве уже обо всем знали. Ответственные то¬варищи собрались на экстренное совещание. События развивались, требовалась информация. В считанные дни была снаряжена экспе¬диция ВЦСПС. Вопросом заинтересовалось Министерство Обороны, Комитет Госбезопасности…
    Прошло всего три дня, а в центральной прессе,  в газете «Труд», появилась информация: «В самом центе Памирских гор альпинистами обнаружен снежный человек. Свидетельства очевидцев, а их набралось уже около десятка, говорят о том, что обитает он выше линии снега, пользуется для передвижения дикими животными. Наш специальный корреспондент вылетает в ближайшее время в район событий. Ждите дальнейших сообще-ний».
    «Литературная газета» промолчала, не желая попасть впросак, но, по непроверенным данным, корреспондент её Вале¬рий Поваляев был замечен  у начальника аэропорта «Домодедово», где выписывал билет до Самарканда.
    Как информация просочилась за рубеж,  остаётся неясным.  Радиостанции «Голос Америки» и «Свобода» каждый вечер стали отводить по двадцать минут вещательного времени для освещения вопроса о русском йети, или, как его чаще называли, «куликалонском всаднике». Слышались знакомые фамилии, непохоже звучащие в устах западных дикторов, но почему-то наиболее часто упоминалась фамилия инструктора Старикова. И это вызывало удивление, потому как  он к всаднику никакого отношения не имел  и иметь не мог, так как вторую неделю взбирался на гору Арг.
    В субботу вечером «Би-би-си» даже передала интервью с жителем кишлака «Артуч» Худжали. «На наш язык зовется этот человек йети. Отец мой его видел. Ста¬рик один в кишлаке живет,  тоже видел. Зимой йети с гор схо¬дит, в кишлак идет, колхозный баран-коза таскает. За прошлый год много баран скушал. Плохой это человек».

    Оживились Куликалоны. Шли, ехали, летели в район альплагеря представители прессы. На озерах обосновались две экспедиции АН СССР и несколько ведомственных, учет которых был затруднен полной анархией. Потянулись через перевалы любопытные. Появи¬лись длинноволосые молодцы с гитарами. Восхождения в районе были временно прекращены. Кулешову с отделением задержали на траверсе в районе вершины Мирали и все время требовали све¬дений, новых и новых подробностей  о происходящем. На гору были нацелены десятки оптических приборов, журналисты старались не пропустить момент появления всадника.
    Кулешова просила наверх продукты и теплые вещи. Двое участников, ошалев от холода и голода, сбежали ночью в ущелье Зиндон, оставив записку, которая была передана по рации в базовый лагерь. Разразился скандал. Эфир прослушивался из-за рубежа. КСП посоветовало перейти на специальный эзопов код, чтобы киношники и газетчики не разносили по свету рабо¬чие моменты альплагеря. Наконец, а случилось это примерно через дней  десять после передачи первой радиограммы, всадник вновь был замечен на гребне.
    Появился он, как всегда, ближе к ночи. Защелкали затворы фотоаппаратов, затрещали кинокамеры. Наверх полетела радио¬грамма: «Кулешовой с отделением выйти на гребень Мирали». В ответ радировали: «Участники ушли вниз. Выхожу для наблю¬дения за объектом в одиночку».
    Елена Кулешова  была настоящим спортсменом, человеком долга, общественные интересы она ставила выше личных. И, главное, никого не боялась.
    Всадник не спеша перемещался по гребню. Кулешова находилась на вершине Мирали, подавала сигналы фонариком и слабым голо¬сом сообщала обстановку: «Ничего не вижу. Холодно. Сильный ветер».
    Утром в лагере на озере Биби-Джанат царило недоумение. Пленки, проявленные за ночь, оказались чистыми. Гребень Мирали на них с большей или меньшей чёткостью просматривался, но фигура всадника на позитивах отсутствовала. Лишь у корреспон¬дента газеты «Труд» Манекина был четкий снимок верхового, но, как определила лагерный библиотекарь Зоринтач Мамедова, это была не очень отчетливая копия картины Нестерова «Гонец». Всюду слышались возмущенные голоса. Каждый на свой лад толко¬вал события. А здесь еще из управления альпинизмом пришла телеграмма: «В связи сложившимися условиями восхождения в районе временно прекратить».
    – Какие восхождения? –  вздохнул горько начальник КСП. – Уже давно всё прекратили.
    Кулешова одна жила на гребне. Она изредка жаловалась на неустроенность быта и нехватку топлива. Но президент Академии наук лично попросил девушку помочь отечественной науке,  и Елена дала согласие продолжать наблюдение.
    По инициативе учебной части лагеря, которая к этому вре¬мени потеряла право голоса, на помощь отважной альпинистке через перевал Алаудин вышла двойка Бурханов – Янковский. Злые языки утверждали, якобы, спустя неделю их видели пьяными на базаре в Душанбе, что, конечно же, не могло быть истиной. Альпинист не бросит товарища в беде.
    Газета «Труд» регулярно печатала репортажи с места событий. Был опубликован и вышеупомянутый снимок корреспондента Манекина. Общественность страны с неусыпным интересом следи¬ла за событиями. «Комсомольская правда» напечатала очерк Пескова об отважной восходительнице, в одиночку ведущей наблю¬дение за снежным человеком. В редакцию посыпались письма.
    Воины-пограничники Дальневосточного краснознаменного округа включили Кулешову в личный состав роты. На вечерней поверке дежурный докладывал старшине: «Елена Кулешова отсут¬ствует ввиду дежурства на гребне вершины Мирали».  Вызывает интерес письмо аспиранта МАИ  Валерия Отчика, который потребовал от редакции создания фонда помощи Кулешовой. В кон¬верт был вложен рубль за номером  ЧН 5618072. Много писем было из Центрально-Черноземной области России с предложениями о переселении Кулешовой в колхозы и совхозы области.
    «Я механизатор, – писал Владимир Чистик  из деревни Бабино Вологодской области. – Предлагаю тебе, Лена, руку и сердце. Я не пью, не курю. Будем жить в новом доме, что даст нам совхоз».
    Писали студенты, рабочие и пенсионеры. Пионеры города Славгорода Гомельской области вышли в турпоход, обязавшись за лето на-ходить километраж, равный расстоянию от Москвы до кишлака Яка–Хона.
    Но в этой сутолоке, во вспышках фотоламп, мы начисто забы¬ли о смелой восходительнице. Чем жила Кулешова? Одинокая, но не забытая своим народом.
    Елена выполняла свой долг, как велело ей сердце. Каждый день пристально наблюдала за гребнем, записывая виденное в путевой дневник, что, прощаясь, вручил ей один хороший знако¬мый. «Пиши, Элен, –  сказал он,  пожимая руку, –  все что ни видишь –  пиши». И Лена писала. И не ее беда, что записи получались однообразными и внешне неинтересными. Внимательный читатель многое бы прочёл между строк. Я позволю себе привести несколь¬ко выдержек из дневника отважной восходительницы.
    «7 июля. Сегодня ночью ушел в неизвестном направлении участник Ситцев. Остались вдвоем с Гришей из Красноярска. Продукты кончаются: осталась банка тушенки и три сухаря. Хватит лишь на неделю…»
    «12 июля. Гриша, сославшись на окончание отпуска, ушел через Мутные озера на работу. Живу одна. Продуктов нет, но всадника тоже нет».
    Здесь в пору любому отчаяться, не то, что слабой и безза¬щитной девушке. Но дух поддерживала телеграмма  начуча  Голубева: «С 15.07. ты числиться тренером сборов Ленгорспорткомитета. Пока работаешь в лагере. Почему не выписываешь продукты?»
    На Куликалонских озерах творилось что-то невообразимое. Каждый день из долины тянулись караваны ишаков – экспедиции продолжали забрасывать наверх груз. В лагере одновременно проживало двенадцать академиков, шесть маститых писателей и неведомо сколько представителей Комитета государственной безопасности. Было ещё неизвестно, что это за всадник и почему он с такой лёгкостью скачет по вершинам. Уж не гость ли это с той стороны?
    Майор Жихарев нёс дежурство на Тёплом озере. Замаскирован¬ный под местного жителя,  он изнывал от жары в теплом полоса¬том чапане. Наконец  солнце круто завернуло к запа¬ду и стало сползать по склону горы Уречь  к горизонту. В 23 часа должна была состояться смена дежурства, но до указанного срока оставалось еще полтора часа.
    День медленно умирал. Тропа обезлюдела. Птицы смолкли, лишь летучая мышь, выбравшись на волю из темной пещеры, чертила потемневшее небо крылом. Со стороны ущелья Лаудан послышалась песня, а вскоре показался и таджик верхом на осле. Мелодия была незамысловатая, гортанные слова песни лились сами собой, органически растворяясь в окружающей природе. Песня, озеро, арчовый лес, стена Мирали, замыкающая на юге ущелье, – все сливалось в какую-то цельную картину, волнующую душу наблюдателя.
    Вдруг майор различил на гребне всадника. Выхватив рацию, он передал на базу условный сигнал. На пульте, в столовой альплагеря, начали вспыхивать разноцветные лампочки, все боль¬ше людей включалось в операцию. «Фотографируйте объект в инфра¬красном излучении», – последовал приказ начальства.
    Майор вышел на тропу с треногой и прибором. Поющий тад¬жик находился от него метрах в десяти. Наведя объектив на гребень, Жихарев обнаружил рядом со всадником еще один объект – непонятное многоногое существо. Информация незамедли¬тельно была передана на базу.
    Таджик доехал до майора и остановился. Песня оборвалась. Но самое удивительное было то, что всадник на гребне тоже за¬мер. Майор, не веря своим глазам, подошел к таджику и поднял руку вверх. Куликалонский всадник, загадка последних дней, салюто¬вал озерам, миру, всем находящимся в лагере Биби-Джонат взмахом руки. Майор понял всё. На всякий случай он ещё раз взмахнул рукой и убедился в своей правоте. Сняв треногу с тропы, он пропустил ишака. Таджик вновь запел свою песню и нырнул в небольшую лощинку, прикрытую арчовыми деревьями. Всадник на гребне бесследно пропал в районе вершины Мирали.

    В докладной записке начальству майор Жихарев сообщил сле-дующее: «В результате непонятных атмосферных явлений, на гре¬бень вершин Мария-Мирали проецировалась тень гражданина Мирзоева Йорика Мирзоевича, члена колхоза «Пахтакор» Пенджикентского района. Мирзоев характеризуется правлением положительно, но его дед, Мирза Курбан, выступал против установления Советской власти на территории Туркестанской республики.   Репрессирован  согласно указу от 25 марта 1928 года».
    Мирзоев Йорик из своего коша в ущелье Лаудан три-четыре раза в месяц спускался в кишлак за продуктами. Выезжал он в сумерках, после вечерней дойки, а возвращался рано утром. Потому всадника все и видели скачущим в одном направлении.
    Так вот просто получила разгадку эта история. Боясь утечки информации на запад, огласки она не получила, все сведения о всаднике проходили под грифом «совершенно секретно». Экспедиции работали на озерах до октября, но четких снимков всадника так и не удалось получить. И это не удивительно, так как органами безопасности Мирзоев был предупрежден, после чего он в двухдневный срок снял свой кош и стал регулярно являться на работу в колхоз, где числился поливальщиком.
    Немножко расскажем о судьбах  некоторых наших героев, упомянутых в повествовании.
    Начуч Голубев  ввиду сложившейся обстановки  организовал из научных работников и корреспондентов отряд, лично водил его по вершинам района, добившись выполнения третьего спортивного разряда. Так что в конце сезона лагерь даже сумел рапортовать Управлению альпинизма о своих спортивных успехах. Большинство инструкторов переметнулось в экспедиции проводни¬ками - там больше платили и не интересовались личными планами восхождений. Тем более, что проводить экспедиции никуда не требовалось, они стояли на месте и двигаться никуда не желали.
    Участники прибывали и убывали, разнося по стране весть о куликалонских чудесах.

    Уже на следующий год бюро путешествий и экскурсий города Самарканда организовало конный всесоюзный маршрут на Куликалонские озера. Сотнями повалили туристы. Альплагерь был реорганизован в турбазу. В магазинах Самарканда, в сувенир¬ных лавках  появилась в продаже чеканка изображающая скачу¬щего всадника на фоне высоких гор. В районе Регистана откры¬лась новая чайхона «Белый конь». Юные мичуринцы  дворца пионе¬ров Советского района города Бухары   вывели новый сорт дыни – Куликалонка.
    Все это довольно занимательно, скажет дотошный читатель, но автор, видимо,  совсем забыл об альпинистке Кулешовой.  Но такое утверждение будет неверным.  Что-что, а о Лене забыть мудрено. Отважная альпинистка стала известна всей нашей громадной стране. Сводный отряд инструкторов первого сентября взошел на вершину Мирали, вод¬рузил красный флаг, посвятив восхождение Дню знаний. Кулешова встретила отряд на гребне, сначала наотрез  отказалась спус¬титься к озерам, ссылаясь на отсутствие приказа начуча, но после получения радиограммы из Спорткомитета  дала согласие на спуск. Палатка, в которой отважная восходительница прожила более двух месяцев, непонятным образом исчезла, а позже была выставлена в музее альпинизма города Цюриха.
    Как сложилась личная  жизнь Кулешовой? На этот вопрос я отвечать не стану. Лишь замечу, что даже спустя год  Елена еще получала письма с весьма заманчивыми предложениями. Возможно, одно из них она и приняла.
    Автор лично участвовал во многих описанных событиях, восходил на вершину Мирали с красным знаменем в руках  и потому просит считать рассказ былью. Тем более, что так оно действительно и было.
Озеро Биби-Джанат, июль 1985 г.



СТРАШНЫЙ  ЧЕЛОВЕК
   
    Товарищ Стариков – человек разносторонний. Вообще-то,  он альпинист, хотя некоторые утверждают, что он играет и в хоккей. А еще злые языки утверждают, что он похож на Мефистофеля  видом своим и нравом. Что ни говорите, но не до конца искоренена в нашем социалистическом обществе зависть. Осталась наряду с пьянством как пережиток дореволюционных времен.
    Да не о том, честно говоря, наш разговор.
    Человек Стариков крутой, с норовом и гонором. А какая такая между ними разница?  Трудно, конечно, вот так сразу ответить. Но попадись к данному товарищу на глаза, тогда узнаешь и поймешь, почем фунт лиха.
    Боятся Старикова в альпинистских кругах, ох,  как боятся! А вроде бы с виду человек безобидный, даже больше скажу,  незаметный. Вот только  глаза… Взгляд у него гипнотический, страшный взгляд. Глянет иной раз на человечка, а у того и ноги подкосились. А вроде бы чего пугаться?  Ну,  посмотрел на тебя гражданин. И что? Но пугаются, да еще как…
    Вот этой весной было  в самых верхах не то заседание, не то собрание. Обсуждали, решали, голосовали…  Долго говорили, вроде бы все утрясли и планы на будущее наметили. Бери, дорогой товарищ, да выполняй. Чего яснее?  Но здесь встает с места наш знакомец Стариков да и задает присутствующим вопрос: «Что будем делать?»
    Тишина повисла в зале.  Кто сказать отважиться:  что делать?  И с кем  или, может быть, с чем? И зачем нам, вообще, что-то делать? Вопрос один, а за ним целая школа философская стоит. Знал Стариков что спросить.
    Итак, затаился зал: молчат докладчики и содокладчики. Даже товарищ Р., фамилия его во всех справочниках альпинистских прописана, и тот растерялся. Взглядом у президиума поддержки ищет. А президиум глаза прячет, ежели Чернышевский со  Львом Толстым вопрос этот ставили и ответа не нашли, то что с простых людей спрашивать?
    А Стариков обвел многозначительно амфитеатр взглядом и опять свой вопрос повторил. «Непорядок,– говорит он, – в альпинистских кругах. Первое – пьют. А второе, – здесь он специально паузу сделал, чтобы каждый перед собой этот вопрос поставить мог, – мужчины с женщинами на восхождения ходят. Хоть и с наблюдателями, но без свидетелей. Это и есть чистейшей воды  непорядок».
    - Кто это такой? Ты знаешь? – потянулся к уху соседа один из старейшин советского альпинизма.
    – Стариков это … Его сам К.   боится.
    – А какое он к нам имеет отношение? – не унимался любознательный старик.
    – Понятия не имею. Но здесь он всегда. Как другу скажу: Михайлович, ты лучше с ним не связывайся. Поверь мне, в порошок сотрет.
    Объяснив ситуацию, всезнающий товарищ тут же подал председательствующему записку с просьбой отпустить его в больницу к жене. Просьба была удовлетворена,  и заботливый муж, ни на кого не глядя, тут же  выскользнул из зала заседаний.
    Крысы начали покидать корабль – это поняли почти все присутствующие, а кто не понял, тот полез с расспросами к соседу.
    «Стариков… Стариков… – понеслось по залу. – Съест с потрохами».
    – Ты помнишь, как он Чапдару раздел? То же самое и с тобой будет. Расчехвостит до нуля, глазом моргнуть не успеешь. Уж такой это человек.
     А Стариков в это время пояснял ситуацию:
     – Ходят по двое, со спиртным. Оргии всякого рода на скальных полках устраивают… Я предлагаю: запретить!
     В президиуме зашептались. Никто ничего толком не понимал, но каждый чувствовал:  пришла беда.
     – Через его руки все документы проходят. Сегодня ты мастер, а завтра и второго разряда нет. Оказывается, лет двадцать назад ты не на ту гору залез, – поясняет обстановку знаток закулисных интриг. – Ему бы Месснера бумаги проверить дали, так он бы и его выше двойки не выпустил.
     Президиум в полном составе попросил десять минут для экстренного совещания.
    – Товарищи! Товарищи! Я ничего не понимаю… Кто он? Причем тут мы? – бросался ко всем с вопросом полнолицый человек с крючковатым носом.
    – А если не понимаешь, то лучше молчи. Не в свое дело не суйся, – осадил его председатель.
    – Давайте запретим. Чего связываться? – суетился маленький бритоголовый человечек. – Ведь вопрос не принципиальный, а неприятности большие ожидаются.
    –  А ежели в нюх? – распространяя винный запах,  рассуждал сам с собою пожилой мужчина с сеткой склеротических жилок на лице.  Но его никто не слушал.
    Слово взял, прервав галдеж, товарищ М. Он всегда характеризовался трезвым образом мыслей.
   – С одной стороны,  все это выеденного яйца не стоит. Но со второй, как ни крути,  ничего хорошего от всего этого не жди. А кое-кому, – товарищ многозначительно посмотрел в потолок, словно там были написаны чьи-то фамилии, – придется с креслицами распрощаться. Так что, как это ни грустно, думать придется всем.
  – Я ничего не пойму, – опять влез в разговор крючконосый субъект, – чего мы боимся? Есть ведь федерация…
    – Товарищи! Товарищи! Я предлагаю голосовать! – внес путаницу мало кому известный молодой человек.
    – Вы с ума сошли! – ужаснулся председатель. – Подобные вещи  так не делаются.
    Наконец слово взяло молчавшее до сих пор должностное лицо:
    – Если так нельзя, то можно этак. Вы меня понимаете?
    Подкрепляя каждое слово красноречивым жестом,  он изложил свой план: – Ты, Нитин, с ним в хороших отношениях. Вот и скажи: новые правила в жизнь провели? Провели. Дополнения издали? Издали. В этих изменениях и дополнениях сам черт ногу сломит. Куда уж больше? Ты ему так и скажи: мол, потом, потом…  Только не сейчас. Ты понял?
    Нитин, на которого свалилось такое ответственное  поручение, загрустил. Он  понял, что влип.
    Зал бурлил. Вокруг Старикова собралась изрядная толпа. Он ораторствовал:
    – Я везде был, все знаю. В «Артуче» за прошлый год  сколько смешанных восхождений? Не считали, говорите? А я считал! Один Чистик три раза на гору выходил, и все с разными женщинами. Вы чувствуете,  чем это пахнет?  Разбитые семьи, матери-одиночки, безотцовщина…  Теперь цифры по Союзу в целом.
    Но обещанные цифры заинтересованным лицам так и не удалось услышать. Члены президиума вышли из совещательной комнаты и заняли свои места за длинным столом, покрытым красным сукном. На трибуну вышел Нитин. Слегка запинаясь, он принялся втолковывать залу ситуацию. В глаза Старикову он смотреть отказывался. А глаза эти были совсем близко  –  Стариков  пересел после перерыва в первый ряд. Несмотря на то, что народ стоял даже в проходах, кресла  рядом с ним  почему-то пустовали.
    Нитин говорил длинно и путано: «Товарищ Стариков вскрыл… выявил… предложил… Надо бороться… Это аморально…  И мы будем бороться, но только не сейчас. Сегодня у нас нет возможности. Но бороться будем! Каленым железом выжжем заразу!»
    Речь, особенно ее эмоциональная концовка,  произвела на всех присутствующих должное  впечатление, но только не на Старикова. Он демонстративно поднялся, не дав закончить мысль докладчику, провел рукой по редеющим волосам, словно стирая налет чужих ненужных слов. Аудитория, предчувствуя беду, притихла.
    – Так вы, значит, так? Хорошо… – Стариков гневно сверкнул глазами, погрозил альпинистской общественности указательным пальцем и вышел вон из зала.

    Через полчаса, позабыв о совещании и смешанных парах, он уже ехал к хорошей знакомой Наташе Х,  у которой можно было забыться и не думать об альпинизме. Девушка работала в сфере обслуживания,  и тема разговоров, естественно, была несколько иной направленности.
    Вскоре Стариков уже сидел на диванчике в уютной небольшой квартирке, недалеко от станции метро «Перово», пил венгерский вермут «Кичкемент» и рассказывал подружке нечто исключительно веселое.

    А в это же время в холодной постели уже второй час ворочался с боку на бок ветеран отечественного альпинизма. Несмотря на две таблетки снотворного, запитых стаканом минеральной воды «Ессентуки №17», он не мог сомкнуть глаз. Его мучил вопрос, который штопором вгрызался в истерзанный мыслями мозг: «Господи! Да что же это такое? Что же это такое?»  1985 г.


СОЛО
   
    Начспасу Ивану Яковлевичу Шестипалову (фамилии и имена по независящим от автора  причинам изменены), участники восхождения на вершину Мария принесли странную записку.
    – Мы наверх идем, а она на полке лежит, камнем придавленная. На тур похоже, но по описанию он совсем в другом месте, –  участник, рассказывая о происшествии, очень волновался. Группа боялась, что ей не зачтут восхождение.
    Иван Яковлевич достал из кармана жилетки очки, протер носовым платком стекла, поправил тюбетейку. Все эти манипуляции говорили о том, что начспас не совсем спокоен.
     – Так, так, поглядим, что вы там нашли, – с этими словами он развернул белый клочок бумаги и стал читать, беззвучно шевеля губами. Закончив, он оглядел присутствующих, покачал головой и вновь вернулся к записке.
    А в несколько подпорченной временем записке было написано следующее: «Юрий Карабулин. Соло      5».
    Что здесь было неясного?  Карабулин работал инструктором в альплагере «Артуч» уже третий год. Ничего крамольного за ним не замечалось, но это, конечно,  не значило, что чего-то дурного он не делал. А теперь вот дошел и до одиночных восхождений.
    Начспас расстроился.  В «Правилах по альпинизму» не двусмысленно записано, что одиночные восхождения в Советском Союзе запрещены. Ясней не скажешь… А для Карабулиных, значит, законы не писаны. И опять же отрицательный пример для окружающих.
    Поблагодарив за бдительность участников, Шестипалов снял у группы контрольный срок, но успокоиться не мог. Вот тебе и Карабулин…  Аферист он, а не научный сотрудник! В довершение ко всему  пятно на лагерь. О происшествии он решил немедленно доложить начальству.
    Голубев, начальник учебной части, уже с трудом  ориентировался в окружающей обстановке. Пятый день он пытался урезонить участников, но каждый из них рвался хоть раз в день что-то узнать и спросить, а наиболее настырные имели от двух до пяти вопросов. Перемножив вопросы на участников или наоборот (математика это позволяет), получим кругленькую  цифру. Справиться с ней Голубеву было очень и очень нелегко. А еще были инструкторы, много инструкторов, которые кого-то выпускали, куда-то ходили. И здесь еще Карабулин со своими штучками. С ума сойдешь…
    Но сходить с ума Николай  Николаевич Голубев по понятным причинам  не хотел. Приходилось во все вникать и разбираться.
    Начуч знал Карабулина и даже был в курсе   готовящейся к защите диссертации «К вопросу о массе расширяющейся Вселенной». Однажды он имел неосторожность остаться наедине с молодым ученым, и кончилось это тем, что Голубев стал питать  тихую ненависть ко всем элементарным и неэлементарным частицам.  Карабулин, несмотря на несерьезный вид, оказался серьезным специалистом. Но это выяснилось только далеко за полночь.
    Как уже говорилось, начуч с трудом  контролировал обстановку.
    Несчастья на лагерь свалились внезапно: перевернулась машина, сломался дизель, повара варили черт знает что, но  в конечном итоге  с этим можно было мириться. Хуже было, что  к сезону собралось пять врачей и шесть радистов, а рации были где-то далеко внизу, медикаментами в медпункте и не пахло… И в этой отравляющей жизнь ситуации начспас подсунул еще и записку удручающего  содержания.
    «Что мог утворить инструктор Карабулин? – задавал себе вопрос Голубев и сам же на него отвечал: –  Да что угодно! У этого  ума хватит». Что делать с Карабулиным? Вот это нужно было решать, просто так это дело оставить нельзя. Что в одиночку бродит, Бог с ним, но к чему записка? Книг начитался, так на сольные восхождения потянуло…  Плохо все это, плохо…
    Но думать было не с руки,  и начуч опять  как белка в колесе  закружился в каждодневных делах:  беседовал с участниками, выпуская их и не пуская на горы, разбирал хозяйственные вопросы и т. д. Дело шло уже к глубокой ночи, когда  Голубев вновь натолкнулся на злополучную записку с горы Мария. «Подать сюда Карабулина!» – хотел закричать начуч, но промолчал, ибо понимал, что его никто не услышит. Пришлось лечь спать, другого выхода не было. Но после этакой кутерьмы легко ли заснуть? Мучил въедливый вопрос: если  Карабулин такое отколол,  то что творят другие? Тот же Чистик, например, или Славин? Ведь за ними глаз да глаз нужен, если дело на самотек пустить, то, считай, всему хана.
    Ночью Голубеву приснился страшный сон. Я бы никогда не взялся описывать чужие сны, оставляя за гражданином право  распоряжаться  сновидениями по своему усмотрению, но это виденье  стоит того, чтобы о нем хотя бы вскользь упомянуть.
    … Летний день угасал. Горизонт  тонул в сумраке, сгущались тени. Лишь  облака на западе  багряно подкрашивались умирающим солнцем. Вдруг из-за черной горы выплыло сооружение, напоминающее дельтаплан. Приглядевшись повнимательней, Голубев понял, что это ковер-самолет. Ковер  был по периметру оторочен  бахромой, а  по углам с него  примерно до полуметра свешивались шелковые кисти. Хорошо просматривалась и вытканная снизу надпись:  «Миру-мир» и «Артуч-85». Аппарат пошел на снижение, затем замер у самой земли. На ковре восседал инструктор Карабулин, облаченный в странную одежду: широченные красные шаровары и белую вышитую косоворотку. Но самое удивительное, что рядом с ним примостилась роскошная шатенка неопределенного возраста, явно не русского происхождения. Она-то и показала наманикюринным пальцем на Голубева. Карабулин понимающе закивал головой и выхватил из-за пояса кривой турецкий нож. Возможно,   даже ятаган.
    Голубев понял, что это серьезно, но ноги не слушались, они будто свинцом налились. Карабулин сделал шаг с ковра,  зацепив и опрокинув по пути  пузатую бутылку с яркой западной наклейкой. Женщина что-то закричала на своем тарабарском языке. Карабулин шикнул на нее, выматерился  и пошел прямо на начуча.
    Голубев хотел крикнуть, мол, Карабулин, думай,  что делаешь, но язык словно присох к гортани. Хуже ситуацию трудно было придумать.
    «Карабулин, не сметь!» – выдавил из себя начуч и проснулся. Часы показывали всего лишь четыре часа утра, но сон, судя по всему, улетел уже за гору Диамар, что замыкала ущелье над лагерем.
    «Страшное дело», – сказал, ни к кому не обращаясь,  начуч Голубев и огорчился сказанному. Ведь если начинаешь сам с собой говорить, то дело действительно складывается плохо.
    На утренней связи с Куликалонскими озерами  он потребовал к рации Карабулина. Сверху сообщили:  «Он  где-то на восхождении».  – «С кем?»– поинтересовался Голубев. Этого  никто не знал. «Куда пошел?» – но и этот вопрос остался без ответа. С инструктором Карабулиным творилось что-то непонятное, это было ясно без всяких слов.
    День шел как обычно: Худжали, лагерный кладовщик, накурился опиума и взамен недовеса в двести- триста граммов  стал допускать обвес в полтора-два килограмма. Машина ГАЗ опять чуть не перевернулась, о чем, не думая о последствиях, рассказывал всем встречным и поперечным  незадачливый водитель Мухитдин.
    Голубев слушал и не слушал его болтовню, а сам думал как бы ни о чем, вернее… Знаете такое состояние, когда кажется, что  еще немного, самую малость – и ты вспомнишь нечто важное, что в миг разрешит все накопившееся сомнения. Еще чуть-чуть…
    Словно сомнамбула,  он медленно побрел в учебную часть, стал перебирать в ящике стола бумаги.  Что начуч искал? Он и сам не смог бы  ответить  на этот вопрос. Вот нашлись страховые полисы на участников чемпионата СССР, тщетно разыскиваемые в прошлом году. Вот мелькнуло чье-то свидетельство о расторжении брака,  пошли исполнительные листы на инструкторов…
    Документы в папке были собраны интересные: делопроизводитель Залесская свое дело знала туго, подшивая все, что попадало к ней в руки.
    Но вот глаз выхватил нужную строчку: «Юрий Карабулин. Соло на баяне. 5 симфония Чайковского». Следующим номером значилась полька-бабочка  в исполнении группы перворазрядниц  под руководством Александра Янковского.
    Все стало на свои места. Это была программа банкета, заключающего сезон 1984 года. Как черновик программы попал на вершину  Мария,  было непонятно, и это еще предстояло выяснить.  А пока Голубев,   тяжело вздохнул, как вздыхает порой человек,  завершивший долгую и трудную работу, рассеянно посмотрел в небо, где ветер гнал к югу перистые облака, и пошел в радиорубку. Нужно было сообщить на озера, что машина с продуктами в ближайшие три дня в лагерь не придет. Июнь, 1985 г.



ФАСАДЫ  И  ФАСАДЧИКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

 Фасад – фас здания, перед, лицо. Так толкует это слово в своём словаре великий знаток русского языка Владимир Даль. Но есть фасад, а есть фасады, и существуют, наконец, фасадчики.  Каждый, кому Бог дал счастье родится в городе Гомеле, знает, что собой представляет фасадчик. Даль это понятие не объясняет, считая это лишним или вовсе ненужным. Замечу, что первую часть своего словаря В.  Даль опубликовал в 1862 году.  Нетерпеливый читатель скажет: всё верно, разве могли быть в то время фасадчики? Могло ли такое явление вообще существовать в природе?
   На бескрайних просторах Российской империи, в самых её лучших и живописных местах, как правило,  на берегу рек и озёр, стояли дворянские усадьбы. До сего дня пытливый путешественник находит остатки старых фундаментов, что сохранило для нас время в память о прошлом. Великая революция 1917 года, подобно губительному смерчу, пронеслась над Россией, повергая в прах дворцы и усадьбы, сметая с лица земли монастыри и церкви. Сбылись пророческие слова песни: «…мы старый мир разрушим, до основанья…»
   Но в XVII веке, когда ещё дворянские поместья украшали собой православную землю, кто мог сказать о том, что будет?  Люди просто жили, жили в своих домах и на своей родной земле.  Ясно, что возведённые здания требовали присмотра и ухода. Ремонтом и покраской церквей, дворцов и особняков занимались в числе других и белорусские старообрядцы. Это был их законный промысел, их работа.
   Раскольники появились  в наших краях во второй половине XVII века, после того, как русскую церковь возглавил патриарх Никон, изменивший многое в церковном каноне.  Несогласные приверженцы старой веры, преследуемые официальной церковью и властями,  перешли на нелегальное положение, скрываясь в глухих уголках огромной России. Много раскольников, выходцев из Москвы, перейдя литовский рубеж,  осело в окрестностях  Гомеля, основало целый ряд слобод в районе Ветки, в которых, по данным писателя Андрея Мельникова-Печерского, проживало до 40 тысяч человек. Тот, кто интересуется историей старообрядства на Гомельщине, может обратиться к его книге «Очерки поповщины».  Так вот, как это ни покажется удивительным,  потомки переселившихся старообрядцев и были первыми известными нам фасадчиками.
   Клановые сообщества, или вернее артели старообрядцев, были полностью закрыты для мира, доступ в них посторонним был невозможен. Набиралась артель, как правило, из близких родственников, таким образом,  братство держалось не только на вере, но и на крови. Такая артель не предаст, не бросит человека в беде и болезни, не оставит его на чужбине без поддержки. Потому подобные артели с успехом занимались своим промыслом, получая во все времена за свою работу хорошие деньги.  Старообрядцы, как известно, были зажиточными людьми, чему в немалой степени способствовал их образ жизни: они не курили, не пили вина, были очень трудолюбивы.
   Прогуливаясь улицами нашего города, вы не однажды могли видеть на фасаде здания висящую деревянную люльку. Нехитрое приспособление, но, по большому счёту, величайшее изобретение своего времени.
   Артель старообрядцев хорошо знала свою работу, залогом того был огромный опыт,  накопленный отцами и дедами. Люлька, на которой работали, была лёгкой, надёжной, легко приспособляемой к рельефу здания. Крепилась она на верёвках, привязывалась определённым образом, что позволяло ей легко перемещаться, останавливаясь там, где того требовала необходимость. Крепёж люльки, узлы, способ их вязки держались в строжайшем секрете. Выдать тайну узла было равносильно предательству и каралось  неукоснительно и жестоко – «в куль, и концы в воду». Ведь люлька –  это не только надёжный инструмент маляра, это возможность зарабатывать деньги, возможность в любых условиях быть независимым. А подобное многого  стоит. Потому и держались секреты, включая полученную за работу плату, в полной тайне.
   Бежали годы… Ветры революции порушили не только дворянский уклад России, но легко и быстро обрушили всё то, что созидалось столетиями.  Ковылём и чертополохом заросли разорённые до тла усадьбы и дворцы.  Но, как известно, жизнь остановить невозможно. Люди, как это заведено природой, родились, плодились и умирали. Строились заводы и фабрики, возводились дома для трудящихся великого многонационального государства, имя коему было СССР. В этой стране родился и я. И была она широка, и было в ней много лесов, полей и рек. За широту и приволье  я и  полюбил мою страну, мою Родину. А Родину, как говорили  мудрецы древности, не выбирают, она даётся человеку при рождении. Как жаль, что многие об этом забывают…
   На бумаге, имея в руках карандаш, легко манипулировать временем, перенося читателя из века в век. Оставим в стороне трудные для страны времена: Вторую мировую войну, бедные послевоенные годы. Меняются правители – умер Сталин, мелькнули статистами Булганин и Малинков, пришёл и ушёл Никита Хрущёв. И вот, наконец, пост генерального секретаря Коммунистической партии занял Леонид Ильич Брежнев. Союз Советских Социалистических Республик вступил во времена развитого социализма.
   По хорошему всем фасадчикам советских времён нужно бы было сброситься по «четвертаку» и на собранные деньги в Гомеле, на родине фасадов, поставить памятник Брежневу. Ведь именно при нём началось «золотое время» фасадов. Многочисленные ЖЭКи и жилищные конторы при заводах и фабриках вдруг чуть ли не в одночасье решили ремонтировать, красить, крыть и перекрывать жилой и производственный фонд. И деньги на это выделялись, деньги немалые… Требовалось только некоторое вознаграждение для заинтересованных лиц… А это, как известно, не вопрос…
   Жадный человек всегда в проигрыше.  Не жалей, не жлобствуй,  делись с работодателем, и хорошая работа для тебя всегда найдётся. Эту аксиому сразу хорошо усвоили  расчётливые и сметливые бригадиры фасадчиков, они легко поняли «экономику времени»,  хотя, в лучшем случае, имели лишь с трудом законченное среднее образование.
   Чего хотелось фасадчикам, к чему они стремились? В первую очередь денег. Это бесспорно. Но многие ехали на заработки еще и в надежде обрести нечто новое, неизведанное, отдав на откуп свою прежнюю,  спокойную жизнь. Вот и снимались весной фасадчики с насиженных мест, как глупая перелётная птица, перепутавшая времена года. По данным газеты «Гомельская правда», на рубеже 80-х годов  на заработки из города уезжало до 20 тысяч человек. Я думаю, что эта цифра даже более занижена, чем завышена.
   То, что собрано под обложкой  данной книги,  это не рассказы, последние предполагают наличие фабулы, развитие сюжета. Лучше считать эти записи очерками, это просто фиксация событий,  которые состоялись, которые имели место,  это напоминание о той, уже навсегда канувшей в Лету,  жизни, что некогда была.
  Да, было такое время, были такие люди, была такая, не совсем простая и не во всём приглядная, жизнь. Я уверен, что у читателя хватит жизненного опыта, чтобы разобраться в исчезнувшей навсегда эпохе. Заканчивая предисловие,  остаётся только сказать: и была жизнь…
   Если кто-то из читателей узнает в персонажах кого-либо из своих знакомых, а не дай Бог и себя, спешу заверить: любое сходство случайно, это лишь мистическое совпадение. Люди, мелькнувшие на страницах, почти все уже очень далеко – кто в Америке, а большинство, по странному стечению обстоятельств, переселилось на берега Красного моря.
   В иной летний день, идя по улице города Гомеля, вы заметите на фасаде люльку. Остановитесь на минуту, посмотрите, как ловко  работает фасадчик, как легко управляет люлькой, как комфортно он себя  в ней чувствует. Что тут скажешь? Нет слов, остаётся только удивление и восхищение. Медленно ползёт вдоль стены люлька, и фасад прямо на глазах преображается: из обшарпанного и  неказистого превращается в красивый и привлекательный. Но эта, видимая глазу «красота»,  лишь внешняя сторона явления, которое мы называем «фасады».
   Колесо, изобретённое когда-то, сдвинуло мир с насиженного места. Так и малярная люлька, придуманная старыми мастерами,  изменила в корне жизнь тысяч и тысяч людей. Человек, став на люльку, зачастую оставлял внизу всё, он спускался другим, менялась не только жизнь, менялась психология.  Став финансово независимым,  человек попутно избавлялся от пресса государства, существующей системы. Он становился относительно свободным… Но за всё надо платить. И плата взималась в полном объёме: пьянством, безудержным разгулом, сумасшествием, а случалось,  и смертью. Редкий сезон обходился без того, чтобы в родные края не привезли несколько гробов разбившихся фасадчиков. Но мне не хотелось бы на этой минорной ноте заканчивать предисловие. Издержки неизбежны везде, где пахнет большими деньгами. А в то уже далёко ушедшее от нас  время и сами деньги имели запах:  они стойко пахли краской.      
   


ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТЫЙ СКОРЫЙ
               
                – Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.
                – Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский.
                А. С. Пушкин
               

 В купе плацкартного вагона, где тихо скучали трое парней в возрасте до тридцати лет, заглянул молодой человек со значком мастера спорта и фигурой тяжелоатлета.
   – В картишки не перекинемся? – широко улыбаясь,  предложил он. – В дурачка подкидного. За червями-козырями и время в пути скоротаем.
   Колода уже танцевала у него в руках,  и ничего не оставалось делать, как подвинуться ближе к столу. В мгновенье ока Спортсмен раздал на четверых, открыв козырем пикового туза. Учитывая заслуги молодого человека в отечественном спорте,  мы и дальше простоты ради будем именовать его Спортсменом.
   На нижней полке, у самого прохода, незаметно присутствовала ещё одна личность – мужичок лет сорока пяти, деревенского вида и одеянья, с рыхлым,  мятым лицом, которое не могло испортить даже отсутствие трёх зубов в нижней челюсти. Незаметный, будем его так называть,  кряхтя и потирая руки,  тоже решил принять участие в игре.
   Играли без охоты, вяло и, дабы оживить сонную компанию, Спортсмен предложил играть на пиво, так, для общего интереса. Расходы, мол,  никакие, а глядишь, веселей дело пойдёт. Игра действительно оживилась. В перспективе замаячило пенистое пиво ленинградского разлива. Отступили на задний план проблемы, отброшены до поры докучливые мысли. Пока идёт своим чередом карточная игра,  и мы отдохнём, посмотрим в окно и послушаем, как стучат на стыках колёса.
   Ох, как любят эти колёса сбивать с толку, послушаешь, послушаешь их, и уведут они мятущуюся мысль неведомо куда. То потащат её вперёд,  в туманное будущее, то назад, в постылое и надоевшее прошлое. И копаешься ты в этом прошлом, будто Плюшкин в своём добре, не зная,  пригодится ли впрок припасённая вещь. А будущее…  Как хочется высмотреть что-то радостное в нём, как рвётся человек заглянуть в него, дабы найти оправдание безумному своему житию. Вот придёт день, успокаивает себя смертный, и наладится существование, успокоится душевная боль, что гонит человека вдаль, не давая покоя ни днём, ни ночью. Но то, что видится впереди,  лишь мираж, что родит усталому путнику больное воображение. Приходит грядущее, простое как жизнь, и становится прошлым. Незатейливая цепь, конец и начало которой в одних руках.
   Птицей летит поезд, стучат, не умолкают колёса. Мчится он по бескрайней Малороссии, где совсем по-весеннему пригревает солнышко просыпающуюся землю.
   Бегут крутыми оврагами вешние воды, переполняя реки, подымая и ломая лёд. Уже селянин, выбрасывая из хлева назём, опершись на вилы, в раздумье замирает на минуту-другую, прикидывая, когда садить картошку - уж больно весна нынче торопится. От чёрной земли, что оголилась вдоль хат и сараев, в голубое небо струится пар, чтобы в вышине собраться белым облаком, быстрокрылой ладьёй помчаться в края неведомые. А настанет час - пролиться на землю  тёплым благодатным дождём. Потянутся с неба к лесам и лугам водяные струны,  и заиграет старик-ветер на чудо арфе свою грустную песню.
   – Мы тузика козырьком, – с чувством комментировал игру Шура, светловолосый,  добродушный  крепыш. – А к вам зайдём с семёрочки бубновой. Что, не ждали?
   Игра, словно тяжёлые сани, с трудом сдвинулась с места, постепенно набрала разбег,  и катилась далее наезженной дорогой, лихо и весело.
   – Три-три, так сказать ничья, –  подвёл итог Спортсмен. –  За зря только фишки треплем. Может быть,  в копеечного дурачка сообразим? Игра – проще не бывает,– суетился он,  раскладывая на столике карты.  –  Любая картинка – десять очков, туз – одиннадцать. Сдаю по три карты, то максимум сколько можно набрать? – задал он вопрос Анатолию, на лице которого читалась крайняя степень любопытства.
   – Тридцать три, – не заставил ждать ответа поджарый коротковолосый паренёк в толстом свитере.  Острый нос его украшали очки, движения, как и суждения, были резки, что с головой выдавало в нём сторонника анархии.   
   – Верно, браток, верно, – подбодрил Спортсмен.  – А вот это сколько будет? – показал он комбинацию карт уже другому игроку, проверяя, как идёт усвоение коллективом правил незнакомой игры.   – Двадцать два? Тоже верно. Видите, ничего сложного нет, игра ясней яйца куриного. Ставлю в банк копеечку, а ты смотришь в карты и думаешь, что у тебя очков на руках больше, чем у соседа, и ставишь две. Хочешь выиграть – доставляй банк. Ну, с  Богом, поехали,  всё остальное по ходу сообразим, – с лёгкой руки напутствовал он компанию.
   Игра возобновилась с заметным подъёмом. Новое дело и новое слово всегда вызывают к себе повышенный интерес.
   – А нельзя ли мне к вам присоединиться? – остановился в проходе грузный, преклонных лет мужчина с большим красным носом. – Пару рубликов есть, чего им зря карман протирать?  Да и с молодёжью давно не общался,  едем-то куда? По делам в Ташкент? Что ж, неплохо, неплохо,–  неизвестно кого и за что похвалил он.
   Так исподволь в рассказе появилось ещё одно действующее лицо – человек с сеткой склеротических жилок на кирпичном лице. Так как мы не знаем его имени и отчества, будем звать его, согласно  установившейся традиции, просто – Нос.
   В банке, вытесняя медь и серебро, замелькали мятые рубли. Изредка, словно гостья, проскакивала лягушкой зелёная трёшница, и уж совсем некстати Спортсмен бросил в общую кучу синею пятирублёвку.
   – Светим карты, – командовал парадом Спортсмен.  – У меня двадцать одно. У кого больше? Двадцать семь?  Везунчик ты, брат, ничего не скажешь,– подвинул он деньги к ошалевшему от свалившегося счастья Толику. – Одному везёт, другому нет, что сделаешь? Отыгрываться надо, может,  и придёт карта. Всякое бывает, –  без остановки болтал Спортсмен,  не забывая между тем шустро сдавать карты.
   – Червонец на кон, –  поднял ставку Нос.
   – Пятнадцать мои, – не спасовал Спортсмен.
   Незаметный, что за несколько минут уже лишился рублей десяти, молча бросил карты, выходя из крупной игры.
   – Двадцать пять, –  азартно бросился в игру  Толик, сверля банк лихорадочно горящими глазами.
   Шура, больше доверяя опыту, чем действительности, отказался от дальнейшей борьбы.
   – Двадцать пять пятьдесят, – подал голос Лёнчик, беспрерывно заглядывая в свои карты, словно боясь, что туз обернётся шестёркой.
   – Полтинник, – по карманам поскрёб Нос и сунул деньги в бумажный кулёк.
   Газета «Гудок» случайно оказалась у Спортсмена и очень помогла делу, укрыв от посторонних глаз растущий, как на дрожжах банк.
   – Что делать? – запричитал Спортсмен. – Рискнуть? – он обвёл игроков цепкими глазами.  – Эх, была – не была, шестьдесят! – с видом самоубийцы махнул он рукой.
   – Семьдесят, – в исступлении выдохнул Толик, постукивая по краю стола худым, как селёдка, бумажником.
   – Пас, – словно монах-пустынник от греховных соблазнов открестился от игры Лёнчик, почувствовав, что деньги из кармана надо доставать крупные, а вернуться ли они назад, никто не знает.
   Лёнчик, низкорослый кучерявый малый с глазами на выкате, был парень не простой, себе на уме. Потому и решил не гнаться за большим кушем, рискуя вовсе разориться.
   – Эх, жизнь наша стариковская, – посетовал Нос. – Вы минутку передохните, а я к старушке отскочу, денег стребую.
   Круг претендентов на выигрыш неумолимо сужался. Игра близилась к развязке. Вернулся с лёгкой астматической отдышкой Нос. Бросил на стол пачку купюр.
   – Сто, – доложил он присутствующим.  – Еле у старухи выпросил.
   – Выпал в осадок, – неизвестно чему радуясь, доложил Спортсмен. – Крупные ставки пошли, не про нашего брата.
   – Сто пятьдесят, – жабой на купину лез в игру Толик,  дрожащими руками отсчитывая десятки.
   – Ох-хо-хо, разорить меня парень вовсе надумал, –  плакался Нос. – Как я к старухе без денег вернусь? Ты уж в обиде не будь, сынок, – потрепал он по плечу возбужденного Толика. – Двести.
   Последний, с вытянувшимся лицом, на котором с трудом удерживались круглые очки, схватился за бумажник, вывернул его, как чулок, но больше ста рублей сыскать не сумел.
   – Ответить нечем, – в ужасе запричитал он.  – Кто стольник одолжит? Дай, Шурик, – дёрнулся он к соседу.
   – Пустой, как барабан, – заверил тот, похлопывая себя широкой ладонью по опавшему животу.
   – Кто займёт? – поставил вопрос ребром неуёмный Толик.
   Обстановка накалялась,  не находя выхода.  Словно чувствуя неладное, денег никто давать не желал.
– На талоны как-нибудь проживу. Падаю в долю, – неожиданно пришёл на помощь Спортсмен. – Выигрыш пополам,– оговорил он условия займа, выгребая из карманов мятые дензнаки.
   Толик, находясь в крайне возбуждённом состоянии, с трудом уже фиксировал происходящее. Глаза его метались, не находя точки опоры, пальцы правой руки неудержимо плясали на столе. В другой руке скрывались три заветные карты. Изредка он приближал ладонь к груди, воровато косясь, оглядывал соседей, и лишь потом позволял себе взглянуть на них. Карты располагались определённым образом: по вертикали, а не веером, как их обычно держат большинство неопытных  игроков.
   – Тридцать два, – открыл свои карты Нос.
   – Тридцать одно, –  прошептал Толик, не веря своим ушам и глазам.
   Взгляды присутствующих скрестились на картах.
   – Проиграл, – нарушил повисшую тишину  хриплый голос Лёнчика. – Проиграл…
   Лицо его светилось затаённой радостью, что всегда приходит к человеку, только что избежавшему крупной беды.
   – Эх, сынок, сынок, а я уж решил, что у тебя полный ажур, тридцать три на руках. Плакали, думаю, старухины денежки, век мне выигрыша не видать. А оно вон как перевернулось. Так что без обиды, – оправдывался Нос, сгребая со стола кулёк с деньгами.
   – Ты бы, дед, хоть коньяк бы ребятам проставил, – вмешался Спортсмен.  –    Сейчас остановка, пойдем, купим пару бутылок, – потянул он за собой старика. – Выигрыш-то обмыть полагается.

   Нос и Спортсмен, не оглядываясь, проскользнули в другой вагон. Дверь тамбура, ставя точку над описываемыми событиями, тяжело хлопнула, скрыв навсегда в людской суете случайных попутчиков.
   – Граждане, конечная станция, конечная станция, – пробежала проводница, метлой разгоняя по вагону пыль. Пассажиры бросились паковать вещи.
   Лишь Толик с отрешённым взглядом дёргал головой, стряхивая с себя назойливые мысли, и задумчиво что-то высматривал в окне. За стеклом плыли бесконечные сады и домики пригорода. Поезд сбавил скорость на стрелке, мелькнул за окном изукрашенный особняк с резным крыльцом и балкончиком, с чистым двориком, где рвался с цепи большой рыжий пёс.
   Пятьдесят четвёртый, скорый, въезжал в Киев.  1980г.   


ЖАРКИЙ  ДЕНЬ

   Летом 197…  года случай забросил меня в заштатный азиатский городок  Ъ….  Место, следует заметить, не хуже других, но неумолимое солнце уже с утра жгло во всю мочь, пыльные улицы не поливались, в гостиничном буфете кормили скверно, потому всё вокруг казалось невзрачным и постылым.  Работа моя близилась к концу, но, дожидаясь нужных бумаг,   следовало обождать некоторое время. Друзей не случилось, скука одолевала, и порой с безделья  заходил я к милой знакомой Татьяне Ивановне Л, служащей начальницей жилищной  конторы.
   – Не хотите ли посмотреть выселение? – как-то спросила она.
   – Отчего же не поглядеть, дело необычное, – согласился я, – не каждый день такое увидишь. А за что выселяют?
   – Да что рассказывать, приходите завтра, сами всё увидите.
 
   Большой проходной двор пятиэтажного дома был словно спьяну в беспорядке засажен десятком низкорослых вишнёвых деревцев с обломанными нижними ветвями; под окнами валялась сорванная лавка, да посреди двора, ближе к высокому деревянному забору, светлела куча речного песка, где отрешённо копался малыш, возводя замок. У подъезда уже собрались казённые люди и другие, знакомцы и незнакомцы, что всегда появляются будто из-под земли при всяких событиях и происшествиях.
   – Будем дело делать, – как бы подводя итог сборам,  сообщил тонким голосом, так не вязавшимся с его полной фигурой, краснолицый милиционер.
   Дверь, замена замков в которой изувечила всю её левую сторону, была распахнута, в квартире слышались невнятные голоса и какое-то движение. Грязный, тесный, с осыпавшейся штукатуркой коридорчик пахнул смрадом,   в котором угадывался застарелый дух запущенного жилья, щедро разбавленный кислым запахом капусты и тройного одеколона. Наталкиваясь друг на друга,  представители власти медленно просочились в комнату.
   – Эй, мать, принимай гостей, – балагурил, рыская острыми глазами, невысокий жилистый хозяин. Голос его, как и всё в этой убогой обители, был тусклый и надтреснутый.
   – Не заставили ждать, явились, не запылились, – с надрывным весельем похохатывал он,   то и дело  хватаясь за какой-нибудь узел, тут же бросая  его обратно в общую кучу.
   Пол, покрытый линолеумом в год строительства дома, уже давно вытерся, местами до дыр, открыв глазу плохо залитый бетон, весь в щербинах и выбоинах. В комнате была мебель: грязно-лилового цвета шкаф, холодильник без дверцы, набитый каким-то хламом, колченогий,  изрезанный ножами стол, который украшала консервная банка,  нафаршированная окурками. Особое внимание вызывала кровать. Изготовленная на одном из наших уральских сталелитейных заводов в середине нынешнего века, изукрашенная шариками и шишками, она и сейчас не утратила своей привлекательности. Лишь подёрнулись патиной резные шишечки, да кое-где неумолимое время оставило свою заметину осыпавшимся никелем. На ней валялось подобие тюфяка, полосатого и горбатого, будто набитого арбузами, да взамен подушки в изголовье серел холщовый мешок.
   – И ты,  Колька, сучий сын, здесь, – приметил техника ЖЭКа хозяин.  – Я тебя, падлу, насквозь вижу, твоя работа, ты кашу заварил.
   Колька, светловолосый парень лет двадцати, узколицый и серьёзный, ещё более потупился.
   – Попомнишь моё слово, – цеплялся репейником хозяин, – буду играть на груди твоей в карты. Попомнишь.
   – Эй, ты, человек! Шара-бара своё бери, работать не мешай, – строго указал милиционер, маячивший в дверном проёме.
   – Что за люди?  Мало того, что с квартиры гонят, так собраться толком не дадут. Что ж это такое, Господи? Где это видано? – негромко запричитала хозяйка.
   – Раньше думать нужно было, порядок не нарушать, – заметила Татьяна Ивановна.
   Из комнаты в одно окошко, где происходили описываемые события, дверь вела в глухую кухоньку, затхлую и заплесневелую каморку. Кран, отсчитывая убегающее время, ронял крупные ржавые капли. Всюду грязь, паутина, никому не нужное тряпьё, про чёрный день сберегаемое в хозяйстве, битые бутылки, деревянный ящик с мотком алюминиевой проволоки. И как свидетель века ржавая, залитая желтой краской газовая плита с одинокой кастрюлей, где дохлыми рыбами плавали  в воде ложки.
   Три-четыре  узла, вместившие в себя весь скарб выселенцев, уже перекочевали на улицу; вынесен с помощью красноносого соседа, холодильник; и сейчас хозяин пытается протащить в узкую дверь, похожий на  огромный гроб, шкаф.
   – Колька, мать твою растак! Что рот раскрыл? Подсоби  шкапчик вытолкнуть, не видишь, что вещь застряла? – суетился хозяин. – Однова ведь живём, Бог даст,  не помрём, – сыпал он прибаутками, похохатывая и потирая синие от наколок руки. По всему было видать,  что пришлось хозяину квартиры  обитать не только в здешних благодатных местах.
   Комната постепенно высвобождалась от мебели и ещё более приобретала унылый вид. Под шкафом открылись глазу пропавшие в прошлом вещи: штопаные чулки, коробок со спичками, ботинки со сбитыми носами, совершенно новая галоша, но огромная, словно её следовало надевать сразу на две ноги; тарелка с надписью «общепит», осколок зеркала… Щемящей тоской, какой-то пугающей безысходностью веяло от этого человеческого жилья. Да может ли вообще в таком месте обитать живая душа? О чём можно здесь думать, к чему стремиться и о чём мечтать?
   – Мы не такие, у меня всё как у людей. И чисто. Мы ничего этого себе не позволяем. А из ЖЭКа все равно грозят: выселим, – шепотом жаловалась мне, принимая за начальника, грузная неповоротливая соседка с четвёртого этажа.
   – Знаю я тебя, Семёнова. Одного поля ягоды. В пятницу кто дебош в доме устроил? Не ты ли с мужем? Молчишь? – подслушала наш разговор всезнающая Татьяна Ивановна. И тут же заметила в мою сторону: – Пьют безбожно, как перед концом света. Наших-то Кареевых  в прошлом году родительских прав лишили, так они и вовсе работать бросили. За квартиру не платят. А у меня отчётность.
 Выселение продолжалось своим чередом.  Хозяин бродил из комнаты в кухню и обратно, по пути выхватывая то из одного,  то из другого угла одному ему нужную вещь.
   – Что мне с ихним  шифоньером делать, ума не приложу. У меня свой есть, на три створки, с зеркалом, не чета этому, –  на правах знакомой  пожаловалась Семёнова.
    – А что, – поинтересовался я, – покупать надумали?
   – Да на что он мне сдался, дрянь этакая… Только Васька говорит, неси пятнадцать рублей, а не купишь, пеняй, мол, на себя. С таким свяжись только, горя не оберёшься, правду вам говорю. Случись что, он и дверь подожжёт, этот тюремщик всё может. Придётся брать, – удручённо махнула рукой Семенова.
   – Ключ-то от двери где? – поинтересовалась Татьяна Ивановна. – Квартиру запереть следует.
   – Ключ? – взвыл, словно ударенный током, хозяин Вася. – А ты замок  покупала, ты его ставила?  Правов на него никаких не имеешь.
   С минуту,  побившись о дверь, как муха о стекло, Кареев метнулся во двор, подхватил кирпич и с остервенением выломал с добрым куском дерева, злополучный замок. Истерзанная временем и хозяевами,  дверь, рассказывая свою историю, жалобно поскрипывала на покосившихся петлях.
   – Накось, выкуси… – неизвестно к кому обращаясь,  посоветовал бывший владелец квартиры за номером три, и зашвырнул замок в вытоптанный палисадник.
   Техник Николай с помощью дельных советов доброжелателей прикрутил дверную ручку к косяку, таким образом опечатывая несчастную квартиру.
   Перед домом у вещей,  сваленных в кучу, словно осы на мёд, собралась изрядная толпа любопытствующих.
   – Ты, гражданин Кареев, где жить думаешь? Куда пойдёшь? – задал мучивший его вопрос представитель милиции. – На моём участке тебе находиться нельзя.  Такой порядок. Ты понял?
   – Понял, всё понял. Дружок обещал к себе в сарай пристроить, там как-либо и перетерпим, лето перезимуем, – заверил Кареев.  Затем, обернувшись к жене, потерянно стоящей возле узлов, добавил: – Ну,  что, мать, давай с последним нашим домом попрощаемся.  Другого ужо не будет.
   Хозяйка взвыла, голос, будто чашка разбилась, сломался,  и она в исступлении грохнулась на колени.
   – Будя, будя, – успокаивал мужчина, – тута не плакать, тут веселиться надобно. – Эх, ма, была б денег тьма, – притопнул он.
   И вдруг  вовсе неожиданно для собравшихся  Кареев рванул за ворот клетчатую рубаху, оголив на груди крупную русалку с кубком в руке, и бросился в пляс, прихлопывая ладонями по бёдрам.
   – Э-эх,  яблачко,  куда-а  ка-атишься, – выводил он стёртым голосом, неуклюже пританцовывая и закручиваясь винтом.
   На чистом белёсом небосводе раскалённой сковородкой блистало солнце, жаря и без того иссохшую землю. Ни ветерка, ни трепетанья  не пробегало по линялой листве дерев. Казалось, сам воздух застыл усыплённый испепеляющим азиатским зноем. И только слова песни, тяжело отрываясь от земли, от людской толпы, словно шары, потерявшие притяженье, медленно плыли ввысь.
1980 г.


ЧЕРТОВЩИНА

   Итак, Эдуард Канторович узнал то, о чём в душе уж давно догадывался. Да и как же было не догадаться, когда все вокруг только и делали, что разными способами давали ему знать об этом. А теперь и профессор уже напрямую, без обидных намёков и двусмысленностей объявил: «Не сомневайся,  Эдуард Георгиевич, всё так и есть».
    К профессору Эдик попал после семейного совета. Дома решили: надо ехать, может быть, чем-либо и поможет этот Бернштейн.
   Поезд в Ригу прибыл рано утром, но народу на улицах было уже много, магазины работали, и Эдуард не без труда, справившись в Горсправке, разыскал улицу и дом, где проживал профессор Бернштейн. Было известно, что он  являлся специалистом в области психотерапии, врачует на дому за большие деньги, а хорошие деньги предполагают собой и хорошее лечение.
   На звонок открыла молодая женщина, проводила в прихожую, пригласила присесть. Квартира, судя по обилию дверей, была огромная  и чем-то напоминала приёмный покой поликлиники, где Эдик в последнее время лечил свои больные зубы.
   За приём и первичное обследование полагалось уплатить пятьдесят рублей. Деньги были припасены загодя, мать обменяла  в молочном магазине мелкие купюры на червонцы, чтобы  лучше смотрелись,  и уложила в конверт без марки.  «Марку-то зачем?– здраво рассудил отец. – Письмо не почтой пойдёт». С этим все согласились, только и здесь мать вставила своё слово: «А на что профессору такой конверт?» Но на пустые женские слова уже давно перестали обращать внимание. Деньги таким образом лежали в конверте, и на всякий случай  Эдик ещё раз сунул руку в карман пиджака и убедился, что всё было на месте.
   Профессор Бернштейн оказался худым и строгим мужчиной, с острыми глазами и длинным большим носом. На голове глубоко сидел белоснежный колпак, отчего он странно был похож на продавца мясного отдела гастронома, куда мать посылала Эдика за свиными ножками. Волосы, если они вообще были у профессора, скрывал головной убор, но низкие и широкие бакенбарды отдавали лёгкой рыжеватостью. Он понимающе кивал головой, словно подвешенной на шарнире, сближая к переносице лохматые брови, заглядывал в глаза. Эдик, чувствуя какую-то болезненность от этого взгляда, старался, рассказывая историю своей болезни, смотреть на пол, либо в дальний угол, где на тонких ножках стояла большая пузатая ваза, расписанная драконами.
   – Так, так, – резюмировал Бернштейн, – мне, в общем, ситуация ясна.
   Предложив переждать минутку, профессор тенью выскользнул из комнаты, дав, тем самым, возможность пациенту оглядеться по сторонам. Комната, где проходил прием, ничем не напоминала больничные кабинеты, с обязательным белым стеклянным шкафом в углу и кушеткой, застеленной жёлтой клеёнкой. Кто и с кем спит на этой кушетке, всегда оставалось загадкой, ибо известно…  Но мысли не суждено было завершиться, потому что именно в эту секунду профессор снова оказался перед Эдиком. В руках он держал  коленкоровую папку красного цвета с двумя тесёмками, завязанными на бантик, который, не медля,  и распустил собственной рукой.
   – На свете есть черти, – заверил каким-то скрипучим и пугающим голосом профессор.
   Эдуард согласно кивал головой, как бы пытаясь стряхнуть с себя навалившееся вдруг оцепенение.
   – Мефистофель – это первый чёрт.
   Фамилия эта ничего не говорила Эдуарду, но он промолчал, тем более что его мнения никто и не спрашивал. Профессор вынул из папки фотографию размером не больше обычной книги, с которой на Эдика Канторовича глянул неприятный крючконосый субъект, с бородкой клинышком, обликом своим напоминающий известного революционера, возможно, даже Феликса Дзержинского. Даже намёка на рога видно не было, что не преминул отметить про себя Эдик. Но профессор, не оставляя времени на раздумья, уже махал перед носом следующей фотографией.
   – Гитлер.
   Его-то Эдик знал. Не то, чтобы лично знаком был, всем известно, что Гитлер уже давно умер, но в кино его видеть приходилось довольно часто.
Размышления вновь оборвал строгий голос профессора.
   – Муссолини. Рекомендую, тоже чёрт.
   Не давая опомниться Канторовичу,  профессор поочерёдно выбрасывал на длинной руке фотографии – чертей было немало, что было само по себе удивительно,  но Эдик узнал только одного Магомаева.  На мгновение повисла тишина,  и он уже собрался спросить, знает ли филармония, где трудится знаменитый певец, о том, кто он такой на самом деле.  Но профессор, проникая взглядом в самую душу и наставив, точно пистолет, палец в грудь Эдуарду, в самое  сердце его, где в кармане лежал и ждал своего времени заветный конверт без марки, выдохнул:
   – И ты тоже чёрт.
   Здесь Эдуард Канторович и понял всё то, что его мучило последние годы.
   – Но я тебя вылечу. За весь курс полторы тысячи рублей. Можно по частям, но тысячу вперёд. О приезде сообщить письмом. Адрес вам известен. Всё остальное – за мной. Будете как огурчик, – пошутил напоследок доктор, лично провожая пациента до дверей. Конверт с червонцами уже перекочевал в бездонный карман профессорского жакета.
   Время обеда ещё не наступило, но, учитывая ранний приезд и волнение при посещении профессорской квартиры, Эдик решил перекусить. В кафе тянулись крысиные хвосты очередей, подходящей столовой нигде на глаза не попадалось, и,  выпив в вокзальном буфете пять стаканов чаю с таким же количеством булочек, к сожалению,  несвежих, Эдик отправился осматривать город. Но вскоре это занятие ему опостыло. Улицы сменяли одна другую, магазины были битком забиты бестолковым народом,  все чего-то хотели, а Эдик хотел только одного – покоя.  Но его-то в большом городе найти было трудно, а может,  и вообще невозможно. Да и есть ли он, этот покой, хоть где-нибудь на этом свете?  Кто возьмётся сказать? Оставалась одно действенное средство – вернуться на вокзал.
   Потолкавшись у дорожных касс, Эдик с трудом купил билет на завтрашний день, но делать было нечего, и весь долгий вечер и ночь он провёл в зале ожидания, питаясь пирожками, что покупал с лотка у входа в вокзал. Улыбчивая  молодая торговка, продающая эту вкуснятину,   уже признавала  его за своего,  отказывая в обёрточной бумаге. В стране, по её словам, ощущалась нехватка целлюлозы, и умным людям должно быть стыдно за зря транжирить дефицитный продукт. Три раза за ночь будил милиционер, интересовался происхождением и пропиской,  внимательно глядел на свет железнодорожный билет, вздыхая о чём-то своём, предупреждал, что спать нельзя, вокзал – это общественное место, где не положено нарушать порядок.
   Оставим Эдуарда Канторовича на жёстких креслах с пометкой МПС, а сами перенесёмся в давние времена, когда Эдик учился ещё в школе, а общение с нечистой силой было ещё впереди, в необозримом будущем.
   Эдик рос трудным ребёнком. Отец его был не инженер, не бухгалтер, и даже не парикмахер. Он трудился банщиком в центральной бане, которая, возможно,  по этой причине, не особо славилась своей чистотой. Да что здесь много говорить, вы, наверное,  и сами не раз в ней бывали. Сам я, являясь любителем берёзового веника и ядрёного пара, обеими руками  голосую за чистоту и порядок, но старый Канторович не особо обращал  на подобные мелочи внимание. Зарплата в бане была мизерная, даже, можно сказать, скудная, и копейку-другую можно было сбить лишь перепродажей уже использованных веников да сдачей в аренду незапасливым посетителям стёртой мочалки. Приносили доход  пустые пивные бутылки, что оставляли настоящие поклонники русской бани.  Но все эти крохи выклёвывала у отца ненасытная семья, упрямо не желающая жить на хлебе и воде, как учил умудрённый опытом патриарх семьи, девяностолетний  дед Эдика, бывший  уличный сапожник. Кроме Эдуарда, в семье воспитывалась старшая сестра Анна, проявляющая склонность к музыке. Эдик учился в девятом классе, когда его включили в молодёжную сборную республики по вольной борьбе. И вполне возможно, что жизнь бы сложилась совершенно иначе, если бы дом Канторовичей стоял  на улице, пусть даже небольшого, но американского городка. Но дом стоял там, где стоял, и других вариантов пока не предвиделось.
   Но, не нами сказано,  человек предполагает, а Бог располагает. Связался Эдик со скверной компанией, пьяный подрался и,  учитывая уже  довольно большой спортивный опыт, нанёс противнику тяжкие телесные повреждения.
   Ребята в зоне подобрались отчаянные, не помогло ни знание приёмов борьбы, ни спортивный авторитет. Били сообща, потому и перевес был всё время на одной стороне. Эдик отлёживался в лазарете, получал внушение от воспитателя за неуживчивость в коллективе, всё более и более озлобляясь против своих недругов.
   Сейчас-то и не припомнишь, когда впервые родилась эта мысль, но одно ясно, что пришла она вдруг, вовсе неожиданно. Эдик понял, что он в этом мире не один, что в теле его проживает ещё и второй обитатель, который имеет такое же право голоса, как и сам хозяин. Он часто вступал в спор, лез с какими-то дикими предложениями, расплачиваться за которые приходилось уже Эдику.
   Первоначально его идеи Эдик воспринимал в штыки, лишь поддаваясь на аргументированные выводы. Но со временем тот, второй, выучился методике уговоров настолько, что спорить с ним становилось всё труднее, всё болезненнее становилось неподчинение ему.  Но кое-что полезное, что помогло выжить в зоне, Эдик тоже почерпнул от своего советчика.  В общем, это был парень не простой, знал десятки уловок и увёрток и неслабо помогал Эдуарду в его нелёгком лагерном житии.
   Не однажды Канторовича осматривали врачи, но квартирант на это время так тщательно маскировал себя, так учил скрывать сокровенное, что врачи только руками разводили.
   После освобождения Эдик с аттестатом за десятилетку, добил-таки два класса за три года, устроился на чулочную фабрику учеником слесаря-наладчика. Худо-бедно,  но время учёбы закончилось,  и Эдуард Канторович обрёл  рабочую специальность. И всё бы ничего, если бы как-то исподволь  не приметилось, что кое-кто вокруг что-то подозревает, догадывается  о том, что происходило на зоне, соответственно делая Эдику тайные намёки.  Канторович болезненно реагировал на эти «жесты», порою старался делать вид, что ничего не замечает, но в душе его происходила настоящая буря. А тот, второй, прямо-таки дурел от всех этих двусмысленностей, подбивая поставить на место зарвавшегося доброжелателя, научить кулаком уму – разуму, чтобы неповадно было вмешиваться в чужую жизнь. Но «маяки», как их называл Эдик,  бросал чуть ли не каждый второй, имея в виду полную осведомлённость обо всех  делах Канторовича.  Всё это со временем стало настолько невыносимо, что приходилось рубль, который давала мать на обед, не тратить в столовой, а сохранять на такси, на котором Эдик и возвращался домой, в маленькую затхлую комнатку, откуда не показывался часами.  Отсюда его однажды и увезли в психбольницу после того, как он неделю прятался, скрываясь от заговора, что организовал старший мастер трикотажного цеха.
   В больнице было ничем не хуже, чем на работе, никто особо не приставал, если не считать дотошных санитаров. Врачи досмотрами не обременяли, и Эдик, прогуливаясь по Т-образному длиннющему коридору, мог спокойно поразмыслить над всем произошедшим.
   И в беде можно сыскать выгоду, учил семью старый  Канторович.  Деньги  на работе по доверенности получала мать, зубы, что посоветовали вставить в больнице, Эдик вставил. Это без спору неплохо. Хуже другое, настоящие сумасшедшие или те из них, кто помешательство симулировал, были и такие, мешали спать по ночам, приставали с сексуальными предложениями, а Егоров, или,  как звали его в отделении,  полковник, прямо заявил Эдику: ''Я тебя, чёрта, насквозь вижу”, и погрозил пальцем.  Эдик этого не забыл и, когда представилась возможность, расправился с обидчиком,  стукнув его доской в цеху, где больные лечились работой.  Егоров не обиделся, но Эдика от работы освободили, вменив  в обязанность мыть коридор и туалет.
   К слову сказать, настоящих сумасшедших в отделении можно было по пальцам пересчитать. Один за пьянку загремел, допился бедолага до белой  горячки,  второго жена засадила – знать чем-то ей не угодил, третий стихи вредные писать надумал. С поэтом, звали его Вася Корхов, Эдик даже подружился. Человек замечательный, тихий и приятный в общении.  И стихи сочинял вовсе не плохие.  Эдик от безделья некоторые даже выучил наизусть, да и не он один.  Книг больным не выдавали, печатное слово ограничивалось стенной газетой  «За ваше здоровье», которую выпускал кто-то из врачей, потому и куплеты Корхова пользовались заслуженным вниманием.  На память Эдик знал ещё из школы стих Лермонтова “Белеет парус одинокий”, песню “Варяг”, а теперь ещё заучил и три стихотворения Васьки – “На работу записали нас в картонный цех врачи”, “Я больной” и “Мавзолей”.
   Больше других Эдику нравился стих  “Я больной”,  и иногда, после отбоя, он,  укрывшись с головой одеялом,  неслышно шептал его.
Ох, как внезапно я,  друзья,
В больнице очутился,
Потому сюда попал я,
Что водкою споился.
Ночью черти меня злят,
От них бежать куда,  не знаю,
А утром санитары говорят:
«Во сне я головой мотаю».
   Обычно в среду, в приёмный день, и к Эдику приходил кто-либо из дому, чаще других мать. Приносила кое-какую еду, подолгу сидела и плакала. Эдик в эти минуты грустил, вспоминал дом, работу, оттого ещё муторнее становилось в голове, ещё настырнее одолевали совсем уж непонятные мысли. Но уж что-что, а о том, что эти мысли надо тщательно скрывать от посторонних, как последний рубль, Эдик за время лечения хорошо усвоил.
   Наконец пришёл и день выписки, чем-то напоминающий собой день выхода из зоны.  Именно в это время и всплыл на божий свет профессор Бернштейн, а следствием было то, что Канторович оказался в столице Советской Латвии.   
   Итак, вернёмся к нашему герою, когда он уже  в своём  родном городе обнялся с родителями, растолковал им итог дальней поездки.
   Вопрос встал ребром: где взять необходимые для выздоровления деньги? Эксплуатация веников и пустая тара позволяли семье только сводить концы с концами, почти ничего не откладывая впрок. И в этот момент, как всегда при крайней необходимости, объявился случай в лице родственника хороших знакомых. Звали его Боря, фамилия была тоже простой – Соркин. Прошел уже ряд лет со времени описываемых событий, всё изменилось, тайны могут быть рассекречены. Давно уже бывший товарищ, а ныне мистер, топчет чуждую нам землю где-то  в Северной Америке. Ходит Боря Соркин по какому-нибудь Сан-Франциско, прикидывая сметливым глазом, кого бы обвести вокруг пальца. Но надеемся, что жить ему в заморских краях не просто и не так сладко, как среди наивных простаков-белорусов.
   Предложение поступило деловое и максимально ясное:  на востоке нашей страны находился город, и там были дома, которые ждали Эдика, ждали его сильной и уверенной руки, вооружённой рогожной кистью; одним словом, ждали эти дома одного,  чтобы кто-нибудь их покрасил, сделал фасад приятным глазу.
   Лето кончилось, а вместе с ним обычно заканчивается сезон фасадов. Бывшая бригада Соркина, обобранная и ободранная как липка, рассыпалась по Союзу.  Кто отправился домой, кто  в другие города, на  внутрянку, к иным “честным” бригадирам. Боря же собирал новую команду, полное неведение которой в производственных и финансовых делах позволяло без зазрения совести обирать эту глупую братию.
   Вот так Эдик Канторович и оказался  в далёком от родного дома городе Д–не. Городишко не отличался приятным нравом, люди, что населяли его, большей частью находились там первоначально не по своей воле. Бригада будущих маляров включала в себя, кроме бригадира и Эдика, ещё восемь человек. Из них особняком смотрелись трое “учёных”, коих,  уж вовсе неясно, зачем занесло на фасады. Это были люди с высшим образованием, что само по себе уже делало человека непонятным и подозрительным, если не сказать большего. Но пили они вино, как все остальные, и только порою в разговоре, проскакивало слово, непонятное и неясное, что выдавало их несомненную учёность.
   Рано ударившие морозы прекратили всякие попытки наружных работ, основная часть бригады тихо и мирно занималась покраской цехов швейной фабрики номер два. Но как ни худо жилось, всё же деньги на выпивку откуда- то появлялись. И хотя мать перед отъездом слёзно молила Эдика воздержаться  от пагубной страсти, пришлось на всё махнуть рукой.  Будь что будет.  Существовало ещё одно обстоятельство, что сильно отравляло действительность. Буквально через пару дней после приезда  Канторович проигрался в карты.
   Схоронившись от лишних глаз,  играли в подвале гостиницы, где бригаде выделили каморку ввиду ремонта здания. Слабо светит малосильная лампочка, ватт явно не хватает. Игроки сидят на списанных, с ободранной обивкой стульях, в качестве столика используется картонный ящик. Всем руководит Химик, игра идёт в долг, на запись. За спиной игроков изредка мелькают тени любопытствующих. Обычно играли в буру, реже в рамс.
   Боря-Химик жил в гостинице, одиноко возвышающейся среди пустыря. Напротив, через улицу, носившей почётное название Аллеи Космонавтов, стоял четырёхэтажный дом – общежитие рудного комбината, где обитала  бригада, за исключением бригадира и его помощника, которые, ввиду состоятельности, жили отдельно, снимая номера в гостинице.
   Осанистый внешний вид, добротный костюм и галстук позволяли Химику  пользоваться безграничным доверием граждан.  Только речь его порой выдавала, наводя на мысль о недостаточном образовании и пагубном влиянии порочной среды. Боря-Химик находился на административном поселении  под надзором милиции, но это не мешало ему арендовать люкс в уже упомянутой гостинице. Числился он бетонщиком третьего разряда, но на работу не ходил, откупаясь за наличные у мастера.  Вместе с ним за компанию вольно существовал кореец Ли, товарищ по прежней жизни. Друзья играли в карты с командированными и временами при удобном случае  пощипывали бригаду, словно кошка зазевавшегося голубя. Пару раз в месяц друзья, откупившись от надзора, гастролировали по близлежащим городам и весям, крутя рулетку.
   Рядом с базаром, на оживлённой улице, как из-под земли вырастал стол. На свет появлялись дивных расцветок фарфоровые чайники, термосы и пиалы – всё то, что пользовалось повышенным спросом в здешних краях. Зазывно звучит голос главного распорядителя и хозяина  всего этого добра: «Только рубль, только один бирсом, товарищи, и всё будет ваше». Шесть рублей поступало в кассу, тотчас же в действие приводился агрегат, состоящий из диска с нанесёнными на нём делениями и острой стрелы, которая при нажатии кнопки поражала какой-либо сектор диска.
   Крутится диск, завертелись, сливаясь в одно целое заветные цифры. Лихо, неземным огнём горят глаза игроков, замирает сердце в надежде на лёгкую и быструю удачу.
   Выстрел! Сверкнула молнией стрела. Замерли все перед столом, ожидая конечного приговора.
   – Выиграл номер шестнадцатый, – доводит до ушей публики результат игры Великий Распорядитель.
   – И всё это за  один рубль… – шепчут губы ошалевшего от чужого счастья прохожего, и,  пересиливая природную тягу к бережливости, отдаёт вовсе неожиданный игрок  мятый рубль весёлому Чародею.
   Но заметь, дорогой читатель, никто не уносит драгоценные пиалы прочь, не исчезают со стола чайники с лебединой шеей, выигрыш выдаётся по согласию и деньгами, но не оскудевает рука дающего. Ибо через минуту-другую всё возвращается на круги своя.
   Не буду томить секретами неискушенного в этой замечательной игре собеседника, лишь слегка приоткрою таинственную занавесь:  стрела, подобно стреле Амура, не летит в неизвестность, а пронзает нужное сердце, в нашем случае намеченный заранее сектор. Деньги, мелькнув перед зеваками, попадали в руки своих людей, работающих на хозяина, и через короткий промежуток времени вновь возвращались в его карман. Но останавливаются прохожие, рука, словно невзначай, щупает пояс, в котором завёрнуты деньги, выторгованные на базаре за арбуз и дыню. И сыплются рубли золотым дождём на двух артельщиков, заворачивающих делом.
   Страдая от жары,  бредёт окрестностями базара милиционер. Остановился у игрового стола, снял тюбетейку,  утёр платком пот с бритой головы, подвинулся ближе сквозь расступившуюся толпу: «Дай, дорогой, и  мне  твой билетик». Растворилась, слилась с другими цифрами семёрка на вращающемся диске, что выпала на долю стража порядка. Притих народ. Лишь немилосердно жжёт землю солнце да с базара, как дыханье волны, доносится людской ропот.
   – Выиграл номер семь! Высшая ставка – двадцать пять рублей! – выкрикивает Химик, подзадоривая публику.
   Милиционер получает свой выигрыш, не считая, прячет купюры в нагрудный карман форменной рубашки и, сказав только одно слово: «Рахмат», уходит, торопясь по своим  неотложным государственным делам.
   Подсадные утки в конце рабочего дня получают  в поте отработанные три рубля. В вихре проносятся выходные дни, сливается всё виденное в один волшебный нескончаемый калейдоскоп:  мелькают тёмные от вечного загара лица в тюбетейках, белых и зелёных чалмах; женские лица, красивые и не очень, с огромными серьгами в маленьких ушах и вечным удивлением в чёрных смоляных глазах. И главное руки, сотни, тысячи рук тянутся к заветному жетону с номером, являющим собой верную удачу, что всегда ходит рядом с  советским человеком.
   Финансовая независимость, как известно из старой классической литературы, накладывает отпечаток на личность, она чувствуется в человеке, читается в уголках его глаз.  Был улыбчив и весел Боря-Химик, посмеивался, припоминая что-то своё, кореец Ли. И то, что перепадало друзьям от бригады фасадчиков, были просто крохи от чужого пирога. Но какая птица, имеющая свой интерес в жизни, поддерживаемый природой и естественным отбором, не подхватит крошку, оброненную перед своим носом нерадивым едоком?
   Кроме карт, уважали друзья и так несправедливо забытую нынешним поколением игру под названием «чика», более известную в европейской части нашей страны, как «цок».
   Как правило, играли двое – кореец Ли и Фотограф, постоянный его противник во всех противоборствах. Фотограф обладал значительным капиталом, что скопил,  выполняя бесчисленные заказы,  уж очень любившего сниматься населения.
   Летит в воздухе серебристой птицей металлический рубль с профилем вождя всего мирового пролетариата, легко выявлено, кому первому бить.  Разлетелись в стороны монеты, словно искры из-под молота кузнеца, являя миру либо серп вкупе с вышеупомянутым молотом, либо просто циферку.  Всего десять монет ставилось на кон, но сумма в банке равнялась годовому заработку молодого советского инженера. И замирают в пленительном восторге сердца невольных свидетелей этой замечательной и поучительной игры.  Присмотримся внимательнее  к зрителям, что толпятся за гостиницей на лысом пустыре, увидим здесь и Бориса Соркина, и многих других фасадчиков, ставших нам уже хорошими знакомыми.
   Вот мелькнуло лицо Эдика  с небольшими жиденькими усами. А вон чуть в стороне беседуют о перипетиях жизни и наши «учёные» товарищи, с интересом ожидая финала  занимательного единоборства.
   Но оставим Борю-Химика и корейца Ли в покое, они к описываемым событиям имеют лишь косвенное отношение и проходят стороной одним им ведомой дорогой.
   Карточный долг, выросший до двухсот рублей, несколько угнетал  и напрягал  духовные силы Эдуарда.  Денег не предвиделось, а Химик, когда того требовали обстоятельства, умел быть жестким, выбивая задолженности. «Карточный долг –  святой долг»,– любил он при случае подчеркнуть.
   Вообще, раз уж разговор коснулся карт, то следует заметить, что играл в бригаде каждый, за вечер из рук в руки переходили суммы знатные, хотя наличных денег в кармане ни у кого не было.  Проигрывались сотни рублей, счастливчик радостно ахал, но не успевал насладиться свалившейся удачей, как деньги уже уплывали к другому везунчику. В блокнотах и записных книжках делались отметки, обычные столбцы цифр, за которыми стояли разбитые мечты, порушенные в дребезги планы.
   Проиграв ещё рублей триста по мелочам каждому в бригаде, Эдик понял одно, что работать ему здесь придётся очень долго и, несомненно,  в долг.  Всё его существо, все гены, переданные по наследству от потомков сынов Израилевых, всё и вся восстало против вопиющей несправедливости жизни.  Эдик заскучал и вовсе перестал работать.  Ничто в природе уже не могло заставить его взяться за кисть или мастерок.  Он бродил из цеха в цех, подолгу беседовал с каждым встречным и поперечным, жаловался на свою судьбу.  Лишь иногда, принимая очередной «маяк», Эдик темнел лицом, лоб его прорезали глубокие морщины, выдавая крайнюю степень возбуждения.  Он нервничал, искал и не находил места, где бы можно было уединиться, спрятаться от беспокойных мыслей.
   Швейная фабрика, где работала  наша бригада, выпускала женское бельё из отечественной вискозы.  О качестве мы распространяться не будем,  лишь упомянем, что женщины были вынуждены покупать исподнее в магазине, по крайней мере  так они утверждали, ибо вынесенная через проходную комбинация уже через неделю превращалась в сеть для ловли раков.
   Единственно,  чем славилась фабрика, был кондитерский цех при столовой, где выпекали чудесные сдобные булочки. Они буквально таяли во рту, толкая руку за очередной сдобой. Заметим, что ещё более  громкую известность придавала фабрике  способность её работниц ударяться в загул. А учитывая, что персонал состоял процентов на девяносто из представительниц женского пола, эффект был потрясающий.
   Администрация фабрики  по мере приближения дня получки  часто терялась: когда же выдавать деньги?  Среди недели? Так о том и разговора быть не могло, плакал тогда горькими слезами производственный план.  Оставалось одно: ждать пятницы, выдавать-то зарплату хоть когда-то, но надо.  Сразу же в цехе появлялись бутылки, извлекалась из сумок и авосек нехитрая закуска, да и столовая, к слову сказать, под боком,  и пошла-поехала гулять независимая женская братия.
   Гудят, перегреваясь,  сушильные печи, оставлены на произвол тележки с готовой продукцией, всё брошено – чего волынку тянуть, когда в тёплых малопосещаемых  уголках уже застелены скатерти-газеты, уже  разложены на них плавленые сырки и колбаска. И забулькали призывно тёмного стекла бутылки, переливая кристально прозрачную жидкость в стаканы, позаимствованные из столовой.   «Будем здоровы!» –  слышится из каждого угла. Зачумленной крысой мечется мастер, пытаясь наставить на путь истины  заблудших овец своих.  Но скоро беготня прекращается, ибо, причастившись у стола,  то там, то здесь устаёт и он, засыпая непонятым, в заветном уголке  за теплой сушильной печью.
   Но читатель из опыта знает, что прогресс невозможно остановить любым количеством спиртного.  И уже во вторник, в крайнем случае в среду, прокутив большую часть зарплаты, женщины потуже затягивали на затылке узлы косынок и яростно набрасывались на работу, находя в ней панацею от свалившихся в эти дни беспокойств.
   Но, вполне вероятно, изрядно наскучил вам автор со своими отступлениями от заданной темы. Этак  мы можем и вовсе позабыть  нашего главного героя. Но позвольте вас заверить,  что я обо всём помню и за всем слежу.  Дело значительно проще.  Чтобы понять обстановку,  царившую в городе и на фабрике, необходимо хоть на миг завернуть в захудалую  городскую столовую, заказать на обед гороховый суп за двенадцать копеек;  постоять в очереди на сдачу пустых бутылок, послушать, чем озабочен народ,  а на вырученные деньги  купить булку хлеба и пару банок балтийской кильки.
   Бежало время, словно кошка от собаки, до очередного Нового года оставались считанные дни.  Эдика очень сильно томила неопределённость: надоело слоняться без дела между грохочущими машинами и станками, а работать задарма он не желал. Да и как бы вы, читатель,  вели себя на его месте?  Есть о чём подумать. Надоела  нашему Эдику узаконенная голодовка, надоело клянчить у кого попадя рубль, надеясь на милость к падшим.  Соркин денег на обратную дорогу не давал, душа Канторовича нужна была ему для начисления зарплаты, чтобы выбрать из фабричной кассы требуемую сумму.
   Но за последние дни Эдик так переел всем печёнки, что бригадир, скрепя сердце, решил отправить его с глаз долой.  А здесь подвернулась и оказия – у члена бригады Саши Гоза  в очередной раз сбежал из дому сын, а жена к этому времени уже забросала стол в общежитии телеграммами.
   Саша Гоз, до того времени, как стал маляром четвёртого разряда, работал в родном городе таксистом.  Зарабатывал неплохо, но тяга к длинному рублю и свойская забота Соркина  сделали своё дело – Саша подал заявление на увольнение.  На фасадах Гозу приходилось туго.  В силу излишней полноты и природной лени работа не ладилась, краска ложилась полосами, штукатурка дыбилась и горбилась, словно кто-то изнутри бился о стену головою.  Неизвестно почему, но бригада именно Гоза избрала объектом для насмешек. Даже «сумасшедший» Эдик под настроение отпускал едкие шуточки в его адрес.  А  в последние дни случилось происшествие, что и вовсе поставило Сашу в центр всеобщего внимания.
   Уехавшие после летнего сезона фасадчики, кроме некоторых традиций потребления вина, оставили в наследство и компанию девиц весьма лёгкого поведения, что сообща проживали в захламленной двухкомнатной квартире. Обиталище  и вся женская команда, состоящая из четырёх разновозрастных представительниц прекрасного пола,  звались в бригаде одним  ёмким словом – Яма.  Вот в эту Яму и загремел  в один из тёмных ненастных вечеров  Саша Гоз.  Яму по понятным причинам  презирали, посмеивались над ней, отпуская скабрезные шуточки, а временами  и хаяли  на чём свет стоит. Но регулярно кто-нибудь из бригады, словно в капкан, попадал в неблагополучную квартиру.
   Гоза девушки не уважали, но по пьянке  (чего только на свете не случается?)  ухнул в пресловутую Яму и Саша. Дело свершилось, восторгам его не было конца, как не было конца и насмешкам товарищей.  Ибо уже на следующий вечер  протрезвевшая подружка, насмехаясь, изгнала его из квартиры в присутствии  множества свидетелей обоего пола.  Ситуация, как вы сами видите, не простая.
   Смех смехом, а жена требовала незамедлительного участия Гоза в розыске одиннадцатилетнего сына.  Весной шустрого мальчика изловили в Ленинграде, куда он приехал  смотреть на большие корабли. А так как Саша находился в то время уже на фасадах, побег ему обошёлся в 200 рублей долгу своему родному бригадиру.  Всё в жизни повторяется,  маленький Гоз вновь ударился в бега. Даже мне интересно, какие достопримечательности решил осмотреть в огромной стране пытливый ребёнок? Но бригадир Соркин, ведь сердце тоже не из камня, остро прочувствовав ситуацию, дал добро на отлёт. Записаны в долг очередные 200 рублей, занесены циферки в расчётную книжку бригадира, и что интересно, баланс с учётом мелких карточных долгов оказался не в пользу бывшего таксиста.
   Таким образом, Эдуард Канторович  под конвоем Гоза, в кармане которого лежат завёрнутые в носовой платок два билета, уже готов к отъезду в аэропорт для дальнейшего следования по намеченному маршруту. Заодно уж следует упомянуть, что аэропорт этого города знаменит не столько тем, что дважды в нём побывал бывший член молодёжной сборной Белоруссии  по вольной борьбе  Канторович,  а больше тем, что на его бетон сходили космонавты  перед тем, как следовать в далёкие просторы  нашей галактики.
   Но вернёмся в комнату общежития, где друзья помогают собираться в дальнюю дорогу счастливцам, возвращающимся на родину.
   – Эй, сумасшедший, ты быстрее собираться можешь? Я, клянусь, удушу тебя! – свирепел Гоз.
   На что Эдик  с присущим ему юмором отвечал:
   – Чего торопиться? Грохнуться мы всегда успеем. Вот тогда и посмеёмся.
   – Дурак! – пугался суеверный Гоз. – Сумасшедший!
   – Грохнемся, грохнемся, – напав на слабую жилку попутчика, посмеивался Эдик, – а если и долетим до места, так я твоей жене про Людку всё расскажу. Позвоню по телефону и всё расскажу…
   – Сука-а-а! – орал Гоз, бросаясь на Эдика. – Убью гада!
    Бригада от смеха валилась с ног. Гоз, как собака за хвостом, носился вокруг стола за Эдиком. Вдруг распахнулась дверь,  и в комнату влетел вечно озабоченный бригадир.
   – Вы ещё здесь? До самолёта полтора часа, а они здесь ваньку валяют. Я из-за вас в бабки влетаю, а они под дурачков молотят. Что я, клоун?
   Не удержусь, чтобы не отметить, что это было самоё любимое выражение Соркина и бригаде, по поводу и без повода приходилось выслушивать   этот постулат до десяти раз за день.
    Когда бригадир брался рассуждать, он напускал на себя чрезвычайно серьёзный вид, маленькое узкое лицо его преображалось, начинало жить какой-то иной жизнью. Это был уже не просто бригадир фасадчиков, отец родной бригаде, это был артист на сцене известного всему миру театра.  А на подмостках такого ранга и артист, соответственно, может быть не ниже заслуженного. И поверь, дорогой читатель, нет здесь ни капельки преувеличения. Всё это надо было видеть и слышать.
   – Так я клоун?  – распалялся Соркин. – Я в бабки влетаю, а они из меня ещё дурачка делают,–  накидывался он на бригаду, ибо Гоз и Канторович уже сломя голову вылетели за дверь.
   – Где выработка? – задавал роковой вопрос бригадир, отчего все вокруг стыдливо опускали глаза. Слов не было. Кто мог сказать, куда задевалась эта проклятая выработка и что она вообще собой представляет? Никто, кроме самого бригадира, не знал ответа на этот коварный вопрос, как, впрочем, и на то, где же всё-таки деньги,  что за три месяца заработала бригада.
   – За такси пятьсот. Вам на жратву чёрт его знает сколько. Кирпиченко, чтобы фасад принял, что вы не покрасили, а размалевали, двести.  Вот и считайте… Пустой, как барабан.
   И дальше в течение получаса  Боря в страстном монологе доказывал всем, что он, без сомнения, мог бы работать клоуном на манеже цирка.  Уместно будет сообщить читателю, что Соркин был прирождённым вралём. Он врал самозабвенно, по причине и без таковой, к месту и не к месту, не заботясь особо  даже о последовательности и достоверности.
   Но аудитория была простая,  «образованные»  держались молчком в тени, и Боря, войдя в раж, начинал вдохновенно сочинять такое, что нашим многим белорусским письменникам  ещё  надо учиться и учиться. Рассказывал он о том, как месяц жил в Москве у министра финансов, как мыл золото в Магадане, как терпел жизненные крушения и находил немыслимые суммы в рублях и иностранной валюте.  Рассказывал, как его вербовали  зарубежные шпионы, как служил он, вернее сказать, работал, сразу на две разведки.
   Гоз в эти минуты святого откровения  всегда находился рядом и очень внимательно слушал, стараясь не упустить ни единой детали. Не то, чтобы он уж так безоговорочно верил всему сказанному, но,  кто знает, может и обмолвится  Соркин, выдаст секрет быстрого и лёгкого обогащения.  Но Боря секретов не выдавал, хотя под настроение  и рассказывал о двенадцати только ему известных способах нажить состояние.
   Здесь фигурировали и выплавка золотых слитков из меди, и сбор драгоценных камней в Уральских горах, заготовка чёрной и красной икры браконьерскими способами, скупка и сдача в аренду гаражей, квартир и т.д. Проанализировав всё это, иной человек и нашёл бы золотую жилу среди этого винегрета. Но Гоз, как и большинство членов бригады, не отягощал мозг лишними мыслями, больше надеясь на случайную, но верную удачу. Честно сказать, то уже и Саша Гоз   начал  понимать, что денег в этом сезоне он не наживёт. За две поездки домой долг выливался рублей в пятьсот, плюс, вернее сказать, минус, за обеды, так что получать в будущем было нечего. А ещё нужно учесть, что выдавать наличные деньги бригадир не любил. Он просто органически не мог выпускать из рук денежные знаки. В конце каждого месяца происходил импровизированный условный расчёт, деньги считали по бумажкам, мелкие цифры, как мак, сыпались в блокнот. Долги переписывались из графы в графу и, как ни крути, почти все оказывались у Соркина в долгу. Тем, кому по недоразумению вдруг оказывался должен он, обещалось заработанное,  но только не сейчас, не сегодня, ибо сию минуту бригадир пуст, как барабан.
   Надежда заставляла работать дальше, вера в расчёт теплилась лампадным огнём, согревая душу, каждый ждал в будущем чего-то необычного. Будущее рисовало привольную жизнь, полный карман «бабок» и многое другое, на что можно обменять денежные знаки.  Большинство видело себя в недалёком будущем бригадирами,  и порою в бессонную ночь ни один представлял, как он будет вести финансовые дела в своей бригаде.  “Вот тогда уж я маху не дам,– мечтала грешная душа,–  выкручу всем ручки и ножки, буду на бабках стоять круто».
   Но мечты обладают одним существенным недостатком, не всегда они опираются на твёрдую почву, а чаще всего замок Мечты строится почему-то на болоте, на зыбучей обманчивой трясине.  Не успел ещё торопливый строитель возвести до конца стены, а всё здание уже валится в холодную затягивающую тину действительности.

   Самолёт летит в столицу нашей Родины – Москву. Для любителей статистики сообщу и номер рейса – 7468. Рассекает пространство и время серебристая птица, детище конструктора Туполева. И мчится из Азии в Европу со скоростью 980 километров в час Эдуард Канторович.  Не прибавилось у него денег, нечем будет выкупить здоровье у профессора Бернштейна.  Как это ни грустно, но, видимо,  придётся ему так и доживать  свой век.
   Эдик сидит в мягком кресле рядом с Гозом и смотрит в окно. Ещё недавно  серо-белые, похожие на снег облака  посинели, подёрнулись вдалеке розовой паутиной - близиться время рассвета.  И вдруг омерзение и дрожь, стерев печать меланхолии, пробежали по лицу Канторовича.  Пассажир, что укрывался газетой в кресле через проход, бросил  «маяк». Эдика затрусило, он глянул на Гоза, как бы ища поддержки, и обомлел:  Саша Гоз, последняя его опора в дороге, товарищ по бригаде, делал срамной намёк, прикрыв глаза журналом «Крокодил».   Что-то с хрустом перевернулось у Эдика в душе.  Он разом вспомнил обиды последних дней, усмешки молодиц на фабрике, он припомнил,  какими глазами смотрела на него при посадке стюардесса.
   Конторович вдруг понял всё.  Ещё надеясь на чудо, он провёл рукой по чёрным жестким волосам, от затылка ко лбу.  Под кожей, примерно на линии волос, вздувались пульсирующие болью бугорки.  Они увеличивались с каждым мгновеньем, с каждой прожитой секундой. В них билось сердце, отдаваясь эхом в висках и затылке. Голова наливалась болью, боль текла леденящей струёй по позвоночнику, замораживая мысли и душу.
   В последний момент Эдик ещё пытался остановить себя, но тот, другой, что,  казалось, дремал в последнее время, прошептал только одно слово. Эдик повернулся к Гозу, который продолжал заниматься лиходейством, и, размахнувшись, ударил его со всей силы прямо между наглых глаз.
   На взлётно-посадочной полосе самолёт уже поджидала машина с мигалкой и красным крестом. Первого вывели Гоза, а уже за ним связанного Канторовича.
   Подмосковная больница ничем, кроме названия, не отличалась от обычной психбольницы, где Эдик в своё время бывал. Ровно через двенадцать месяцев, как раз под Новый год, Канторовича выдали под расписку на руки матери. Рога отпилил доктор, хвост удалил хирург и, как сказал лечащий врач Константин Иванович, теперь Эдик такой же человек, как и все остальные.
   Прошло несколько лет. Эдик по-прежнему живёт с родителями где-то в  одном из микрорайонов.  Однажды он даже предпринял попытку жениться, но, так уж случилось,  неудачно. Зимние месяцы он обычно проводит в больнице, где много знакомых и неплохой медперсонал. Гоз забросил фасады,  и в одном из пригородных совхозов устроился шоферить на молоковоз. Получил квартиру и вплотную занялся воспитанием сына. Боря Соркин, скопив требуемую сумму, отправился на постоянное место жительства в Соединённые Штаты Америки. Как говорят его знакомые, собирается открыть контору по ремонту и окраске фасадов.  Трое образованных молодых людей, став за короткий срок высоко профессиональными малярами, уже на следующий год на страх и риск сколотив уже свою бригаду, подались на заработки.  Но погоня за желанным  вечным рублём  никому из них не принесла ожидаемого счастья.  Несколько фасадчиков   промелькнули по нашим страницам простыми статистами, как мелькают в обыденной круговерти жизни тысячи и тысячи незнакомых нам людей. Но я верю, что каждый в конце концов  попал именно туда, куда стремился так неистово, куда так настойчиво толкал колесницу своей судьбы.
1979 - 1980 г.


ШУРИК

– Не могу больше! Я хочу есть! Жратвы хочу! – кричал Шура, словно хороший фехтовальщик,  парируя насмешки друзей. Метнулся к шкафу, выхватил чистую красную сорочку и, не вдаваясь в глупые разговоры, хлопнул дверью.
   Утром, огрызаясь на едкие подначки, он в бешенстве набросился на Влада:
   – Стара, говоришь? Найди себе моложе. А я всем доволен.
   По странной случайности  девушку тоже звали Шура, вот такие бывают на свете мистические совпадения.  Конечно, имея в виду сорок семь лет, в девушках  Шура числилась весьма условно. Но оставим этот вопрос на совести, а если уж быть совсем точным, на желудке  нашего героя. Известно от мудрецов, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Так что, как ни крути, а бедная наша жизнь ещё раз подтвердила эту аксиому. Да, к слову сказать, и связь-то эта просуществовала совсем недолго.  Но, как начало начал, она послужила фундаментом многих событий, имевших место в дальнейшем.
   Судьба распорядилась так, что до восемнадцати лет  Шура рос тихо и безмятежно в маленьком районном городишке белорусского  Полесья.  Прямо за огородами, под крутым обрывом, мчала свои воды красавица Припять, петляя змеёй,  убегала  в туманную даль, на встречу с Днепром, своим суженым. 
   Несётся лодка,  увлекаемая быстрым течением, проплывает мимо крутой песчаный берег с глазницами ласточкиных гнёзд, а впереди, у излучины, уже видна старица, заросшая белыми кувшинками. День просыпается: свистнула ранняя птаха, над водой легкий ветер волочит клочья тумана, ударил на мелководье  серебряный язь, а вот уже и щука, хватая добычу, плеснула тяжёлым хвостом в чёрном омуте.
   Здесь, на реке,  и рос Шурик, тянулся в небо, будто дубок на речной круче. Перед нами он предстал в возрасте, когда пылкие юношеские увлечения  за ненадобностью отброшены, а на смену им, как новая кожа у змеи, явился зрелый рационализм. Суждения Шуры отличались резкостью, единственно верной считал он свою жизненную позицию. Технический вуз позволил ему, кроме диплома,  получить и некоторые сведения из области энергетики.
Но кому в наше время нужен закон Ома, как в конкретной жизни может помочь Вольта, что подсказать? Потому надеялся Шура больше на себя, да на природную крестьянскую смекалку, что оставил в наследство работящий родитель. А далее жизнь, коварная, как цыганка, кинула карты так, что оказался Шура далеко от дома, в краях, где русская речь была не в почёте.
   Подберём же обратно оброненную нить повествования, вернёмся к тому моменту, когда Шурик сблизился со своей тёзкой. Знакомство позволяло забыть муки голода и осмотреться вокруг.  Дело в том, что бригада фасадчиков, полноправным членом которой являлся и наш герой, переживала трудные времена. Работы не было, денег в ближайшем будущем не предвиделось, ситуация складывалась аховая. Перебивались чем Бог пошлёт. Весь наш дневной рацион  состоял из тарелки жидкого супа да холодной котлеты, от которой даже не пахло мясом.
   Да, тяжёлое было существование. Безденежье рысью вцепилось в горло бригаде. Потому и пришлось потуже затянуть ремни, без ропота на судьбу ждать от жизни каких-либо перемен. Шуру неудовлетворённая потребность в еде и питье приводила в ярость, отбивая охоту заниматься чем бы то ни было. Летели прочь кисти и вёдра - всё, что в эту минуту находилось под рукой; как горох, сыпался мат – Шура бунтовал, идя на поводу своего неуёмного желудка.  Тут-то и замаячила чёрным лебедем на фоне нашей безыскусной жизни  девушка по имени Шура, предложив кавалеру  стол и постель, всё то, чем располагала сама. И Шурик не смог устоять. Но падение его было одновременно и возвышением, ибо, только насытившись, обретал он возможность обозревать действительность. А она, как известно, всегда полна неожиданностей.
   Так, совсем,  казалось бы,  неожиданно, появилась на жизненном горизонте  нашего героя девушка из бара. Училась ли она где-нибудь и когда-нибудь,  нам доподлинно неизвестно, пока же занималась она малоквалифицированной работой – убирала столики в пивном баре «Каптар», что в переводе с узбекского языка означает «Голубь». Баром это злачное место назвать можно было с большой натяжкой, но, что удивительно, пиво, хотя и очень скверное,  в нём продавали. Только последнее  не имеет никакого отношения к судьбе нашего героя.
   Лида, так звали новую подружку, была изрядно старше  нашего Шуры, но младше соперницы, а в этом есть свои немалые преимущества. Даже спорить бессмысленно. Добавим к вышесказанному, чтобы пролить свет на, казалось бы,  опрометчивый шаг, что Лида работала в системе общепита. Это и послужило той гирей, что перетянула  чашу весов любви в её пользу. Лида содержала ребёнка, девочку лет шести, не по годам смышлёную, и однокомнатную квартиру  во втором этаже панельного дома. Она не отличалась ни умом, ни знанием литературы и истории, хотя последнее, со слов Шуры, было обязательным для настоящей женщины.  Не смыслила она в науке и технике, что и вовсе было плохо, так что Шуре свободное от постели время не сулило ничего приятного. И это сильно угнетало его. Выпив положенное количество алкоголя,  закусив бифштексом из знакомого нам бара «Каптар», он не сторонился разговора. Шуру волновало многое: внутренняя и внешняя политика капиталистических стран, не прочь был он  пройтись крепким словцом и по сельскому хозяйству нашего многонационального государства, обсудить проблемы воспитания подрастающего поколения. Да мало ли чего интересного может всплыть в дружеской беседе, когда стол накрыт, а рука уж устала бегать от тарелки к тарелке.
   Недостаток образования и такта у любовницы глубоко угнетал Шуру. Однажды, придя со свидания, он не удержался и рассказал товарищам кошмарный случай, будто бы пережитый им. Причин, чтобы не верить этой откровенной истории,  у меня нет.
   Уже неделя прошла с тех пор,  как странная болезнь поразила у него большой палец на правой руке.  Боль просыпалась ближе к вечеру,  словно какой-то червяк начинал грызть плоть, не давая жертве ни минуты покоя. И тогда Шура, ища сочувствия и поддержки, пожаловался подружке на беду. И куда бы, вы думаете, посоветовала она  сунуть этот больной палец?
   Даже автор этих строк, вменив себе в  обязанность описывать события, основываясь только на фактах, не может передать вам предложенный девушкой  совет. Но эти мелкие неурядицы не затеняли Шуре её доброй и широкой души, её любвеобильного сердца.
   – Она достанет мне французские туфли, – поделился Шура перспективной новостью.
   Это были роковые слова. Ибо каждый знает, как опасно преждевременно сообщать миру о своих планах, либо о том, чего ждёшь  ты от жизни в будущем.  Как правило, и это может подтвердить автор,  желаемое не сбывается, всё рушится,  как карточный домик.  А здесь ещё произошли  события, изменившие в корне финансовое положение бригады.
   Вечером в маленьком ресторане при гостинице, четырёхэтажная коробка которой громоздилась на берегу канала, состоялся дружеский ужин по случаю получения бригадой первой зарплаты. Событие во всех отношениях достойное, чтобы отметить его подобающим образом.
   Собралась холостяцкая компания, в еде и питье недостатка не ощущалось, потому разговоры в большинстве своём были весёлые, с прицелом на будущее. Где-то там, впереди, уже угадывалась счастливая, окрашенная в радужные тона жизнь. Где же и поговорить о ней русскому человеку, как не   сидя за добрым столом?
   Ресторан «Восток» стоит того, чтобы помянуть его в нашем повествовании   особым словом. Потолок небольшого зала  подпирало  с десяток колонн, густо облепленных битым стеклом, что, по замыслу архитектора,  придавало помещению ненавязчивый намёк на интимность и уют. Торцовую стену украшало мозаичное панно, выполненное заезжим художником в духе авангардизма, в полной мере позволяющее увидеть одновременно прошлое, настоящее и будущее города. Кухня располагалась поблизости, за стенкой из стеклянных труб, потому воздух постоянно подпитывался чадом и паром, что, в общем, нисколько не отпугивало посетителей – командированных и местную разудалую вольницу.
   Ближе к выходным, в пятницу  ли, в субботу, заворачивала в ресторан «Восток» хищная стайка перезрелых девиц, особо почитающая офицерские погоны.   Желанными гостями были также приходившие  «гулять  по чёрному»   бесшабашные «сто восьмые»*, празднуя одним им ведомую удачу.
    В левом от входа углу возвышалась небольшая эстрада, где вечерами развлекали публику четыре музыканта.  Репертуар ансамбля был неширок, 
и, наверное, исполнение песен покоробило бы слух профессионала. Но если учесть, что объём выпитого за вечер одним клиентом  намного превышал объём головного мозга среднестатистического посетителя, всё становилось на свои места.  Конечно, ссылка на приведённые цифры весьма условная, потому как  даже такой уважаемый человек как гитарист,  и он же главный  солист ансамбля, на глазах у публики выпивал до трёх бутылок спиртного.
   Песни звучали незамысловатые, всё шло к тому, чтобы каждый чувствовал себя как дома. Особой популярностью после девяти вечера пользовались широко известные шедевры: “Тёща”, “Москва-Одесса”, “Помнишь вечер на Пасху”. Да, это были славные и незабываемые времена… Вернуться ли они когда-нибудь вновь в нашу жизнь?
   Гитара наигрывает пробные аккорды.  Аккордеонист наготове,  светясь улыбкой, раздувает мехи. “Друзья, купите папиросы…”,– плывёт песня над столиками, давит слезу и томит душу. Невозможно пересказать,  что испытывает сердце в эти мгновенья.  Здесь всё: и тоска, и печаль, и боль почему-то утерянному, ушедшему от нас навсегда в прошлое. Хочется вскочить, поднять за собой других и что-то делать, куда-то бежать, спасать кого-то.

*«сто восьмой». Статья уголовного кодекса Узбекской ССР, преследующая граждан за бродяжничество. «сто восьмыми» называли бичей. Понятие «бомж»  в описываемое время не существовало.   

 



  Вот в таких непростых  условиях и произошло событие,  изменившее весь,  казалось бы,  незыблемый порядок. Шура встретил Свету. И она, ещё не зная ни о чём, в первый же вечер нанесла ощутимый удар по благосостоянию своего  нового знакомого.
   В виду того что Шура заимел некоторую сумму на житейские нужды, внешняя линия его судьбы круто изменила своё направление.  Нет худа без добра.  Реальность полностью подтвердила эту народную мудрость. Описываемая встреча в ресторане, кроме всего прочего, раскрыла отрицательные черты Лидии, которые она так тщательно скрывала от общественности. Но всё тайное рано или поздно становится явным.  Об этом надо помнить каждому.
   Шура, увлёкшись новой любовницей, жил двойной жизнью. С утра до вечера время занимала работа. Пару часов уходило на то, чтобы отмыть хоть немного руки от всепроникающей краски и  поужинать с товарищами в ресторане.  А затем уже в другой жизни была ночь. Чтобы не терять драгоценные минуты на пустое времяпрепровождение в чужой семье, он  старался приурочить свой визит к самим поздним часам. Светлана была счастливой матерью двух малышей разного пола и обладательницей несколько раздражённой родительницы, склонной, по словам Шуры, к старческому маразму.  Посещения чужого мужчины старуха воспринимала болезненно, пытаясь в долгих разговорах вызнать истинные намерения  очередного кавалера. Но кто, скажите мне, прислушивается к вечному брюзжанию и кряхтению стариков? Молодость должна, даже скажу,    просто обязана брать от жизни своё.
   В тихой безоблачной атмосфере сытости и любовных утех  пробежало, подобно лёгкому ветерку, несколько недель.  «Счастливые часов не наблюдают», –   заметил в своё время классик. Но время напомнило само о себе,   ботинки у Шуры совершенно развалились,   и он, обложив отборным матом обувную промышленность всех стран социалистического лагеря, вспомнил наконец о Лидии.
   Навестить вместе свою бывшую пассию  Шура соблазнил товарища по бригаде, Владимира, тихого и незлобного парня, склонного к алкоголизму. Был гарантирован сытный и обильный ужин в уютной  домашней обстановке, которой так недостаёт всем тем, кто годами скитается по общежитиям и чужим углам. В приподнятом настроении друзья отправились в гости к работнице пивного бара.
   Город Ъ…, где довелось нам проводить молодые годы, был сравнительно небольшой, но чрезвычайно дымный. Особое место в жизни города и его обитателей занимала труба, одиноко торчащая среди низкорослых строений. О ней следовало написать особо, но пока я лишь упомяну о том, что,  как эта труба электрохимического завода с огромным лисьим хвостом на полнеба была на виду у всего города, так с некоторых пор и за нашими героями  следило уже множество пристальных женских глаз.  Необходимо заметить,  что женщины небольших городков знают друг о друге многое, если не всё. Как это им удаётся, автору неизвестно и, вероятно, навсегда останется тайной.
   Приём у Лидии прошёл холодно, не говоря о том, что скатерть не расправляла крылья над столом, холодильник не хлопал дверцей, как припадочный, под краном, в раковине, не охлаждалось сухое вино “Баян-Ширей”, и даже газовая плита, всегда встречавшая гостя весёлым пыхтением и шкварчанием, молчала как проклятая. Повисшую напряжённость попытался разрядить сам Шура, напомнив о туфлях, которые должны были прибыть по линии импорта из Франции.
   – Деньги? – искренне удивилась Лидия заданному вопросу. – Эх, мужчины, мужчины… Нет за вами никакого покою… Забеременела я от тебя, голубь, сильно забеременела,  вот денежки-то на врачей и пошли. Ещё и сама доложила.
   Покоробленный излишней откровенностью бывшей подружки, её ханжеством и мелочностью, Шура разъяснил ситуацию ничего не понимающему в своей наивной простоте другу Владимиру.
   – Вот ведь, зараза, как дело повернула. Я-то и месяца к ней не ходил. Любая бабка за червонец аборт сделает, а здесь восемьдесят рублей. Да что рассуждать за зря, замылила Лидка  «бабки».
   Сыпались с неба звёзды, отсчитывая прожитое и непрожитое время, как сыплется песок в песочных часах. Жизнь наша, подобно реке у устья, текла,  плавно и не спеша, точно зная, где и у какого берега повернуть, где разлиться  морем до самого горизонта,  радуя глаз необозримой синевой. Успокоился, присмирел и Шура. Проблем с питанием не возникало, споры в семье если и случались, то быстро устранялись, как гроза весной. Ударит гром, засверкают огненные стрелы, хлынет дождь как из ведра. А глядишь на небо через полчаса:   нет ничего, лишь приветливо светит на мокрую землю ласковое солнышко.
   Если и возникало у него какое-то непонятное беспокойство, то лишь перед обедом.  После сытных закусок Шуру, как правило, посещало умиротворение. Приходили даже несвойственные его положению мысли, высказывались надежды на какую-то другую, якобы где-то существующую и манящую жизнь.
  – Вечером отдыхаю, никого и ничего… Надоело, – доверительно шептал Шура кому-либо из товарищей. – Как человек поваляюсь в кровати, телевизор посмотрю, почитаю. Есть у меня книга интересная про пограничников и шпионов, а из-за этой беготни  дочитать никак не могу.
   Вообще замечу, что Шура с искренним интересом относился к военной службе и даже в пылу нетрезвой откровенности  признавался не однажды, что мог бы служить в разведке. Но не будем пощипывать человеческую душу, как это делают с индюком старые домохозяйки, родившееся до 1917 года, а вернёмся к действительности.
   Проползал ужом заполненный нелёгкой работой день, забывались пустые,  ни к чему не обязывающие споры и разговоры.  Но ближе к вечеру Шура начинал проявлять смутное беспокойство. Внешне это было почти незаметно, лишь внимательный наблюдатель мог заметить тихую грусть в уголках его глаз. Он ходил взад-вперёд по номеру, суетливо хватался за известную книгу “На страже Родины”, но тут же откладывал её в сторону. Ум его работал односторонне, действительность меркла и терялась, уступая место сладким грёзам. В тесной комнате мыслям тесно. Как верно сказано! И всё существо Шуры, осознав бренность простого существования, уже стремилось вон из душного гостиничного номера на свежий воздух, на свободу,  в объятия милой и ласковой Светы.
   Он наскоро проглатывал всё принесённое официанткой, бессмысленно тыкая вилкой в быстро пустеющую тарелку. Ужинать у Светланы он не любил, так как в этом случае пришлось бы вносить деньги за стол. Выпив очередную рюмку водки, Шура блаженно поглаживал круглый, как барабан, живот, улыбался чему-то своему  и незаметно исчезал, растворялся среди шумной ресторанной публики.
   Кто-нибудь, мастерски владеющий пером, конечно,  опишет эти маленькие провинциальные рестораны со спившимся на недоливе буфетчиком, с улыбчивыми безмужними официантками, с оркестром, которому впору ходить лишь за гробом. Но главное, чему была подчинена жизнь этого заведения, была публика. А публика, замечу, бывала здесь знатная.
   Вот гуляет за столиком комсостав.  Не будем считать звёзды на золотых погонах, лучше проследим  внимательно за офицерами, как они ловко управляются с батареей бутылок, как лихо палят в потолок винными пробками.  А в это время за соседним столом скромно и мирно ужинают дамы. И вот уже взгляды встретились, улыбнулись друг другу молодой капитан танковых войск и шатенка, неполных сорока лет.  Шумит, гудит, как улей перед роем, ресторан.  А видите, там, за крайним столиком, мостится не менее весёлая компания. Внешний вид у неё несколько блёклый, но это не столько из-за отсутствия пиджаков и галстуков, сколько от синевы небритых мятых лиц, помеченных кое-где алыми пятнами порока.
    Поднялся из-за стола покачивающийся субъект, умаслил оркестр полноценным рублём, стал перед эстрадой, ожидая музыкального сопровождения.  И грянула музыка, не заставила себя ждать. Заохал барабан, громче вздохнул аккордеон, и вырвалась на улицу сквозь отворённые окна мелодия лезгинки.   
   Раздайся, посторонись!  Не человек, душа пляшет! Летят в угол галоши, вовсе лишние при такой пляске, плывёт, плывёт по кругу лихой танцор.  А здесь и второй не стерпит, бросится к товарищу, обойдёт его гоголем, выбрасывая в стороны непослушные руки.
   Не удержится от соблазна и знакомая нам компания офицеров. Подхватит девушку капитан, и замелькают перед глазами столики, весёлые лица танцоров, сливаясь в одну общую картину неподдельного веселья. Что ни говорите, а умеют по-настоящему гулять  русские люди. Гудит, веселится народ, словно перед очередным всемирным  потопом.  Не отстают от прочих отдыхающих и наши уважаемые  фасадчики.
   Конечно, веселие  веселию рознь. И если забубенный  «сто восьмой» за танец рублём расплачивается, то фасадчика уже на входе музыкой встречают. Едва минул он порог, как смолк на мгновенье ансамбль, переглянулись меж собой  лихие музыканты, ударили литавры.
   «Белый аист летит…» – птицей взлетает песня. А за такое приветствие и трёшницы не жалко. Слова песни касаются, кажется, самого сердца. И взгрустнётся иной раз:  как же ты далека отсюда, милая сердцу Беларусь… Как осточертели  все эти чужие физиономии  в тюбетейках  вместе с их тарабарским языком. Когда ещё на родину возвратится придётся, один только Бог знает…  И заливает фасадчик горьким вином жгучий огонь в своей душе. И вино, как это для некоторых ни странно, делает своё доброе дело, и вскоре уж отброшены за полной ненадобностью  ядовитые воспоминания, и зоркий глаз  потихоньку скользит от столика к столику, выискивая подружку на вечер.
   Так мы и жили. Худо-бедно, одному лишь Господу  богу о том известно. Денег не занимали, на свои не скупились, жили, как могли. Бежали на смену знойному испепеляющему лету прохладные денечки. В кишлаках уже собрали и высушили табак. С высокогорья потекли вниз, в благодатные  долины,  отары зажиревших за лето овец. Перелётные птицы собирались в стаи, готовясь к путешествию в заморские страны. Порой из-за дальних гор, хорошо различимых в ясный день, набегали тучи,  и на землю сыпал мелкий надоедливый дождь. Пришла осень и  в здешние края. Фасадчик, как попутавшая всё на свете глупая птица, на лето отлетает из родных мест, а со снегом возвращается. Северный ветер уносил прочь листки календаря, близилась зима, а значит и время нашего отъезда домой.
   Но пока суд  да дело, бригада исправно раскрашивала фасады: карниз и оконные откосы в белый, а стены в розовый или желтый колер. Вот такая незамысловатая мозаика цвета.
   Мы пили вино,  копили и тратили заработанные деньги, ссорились меж собой и мирились. Даже постоянные подружки, появившиеся у бригады,  не могли поднять порой настроение. Хотелось домой, всё приелось и надоело.
   И настал долгожданный час!  Московский поезд доставил бригаду в целости и сохранности  на перрон родного города.  По приезде каждый занялся своими личными делами и проблемами. Кто-то строил планы уже на следующий год, где и с кем работать;  кто-то, ничего не беря в голову, гулял вечерами в кабаке, не думая ни о каком будущем. А чего о нём особо думать, что должно быть, то и будет. И не верьте никому, кто вам скажет,  что это не так.  В суете городской жизни Шура потерялся, пути дороги наши разошлись и больше уже не пересекались.
   Позже, когда отошли в прошлое описываемые события, когда всё, бывшее с нами,  уже подёрнулось паутиной забвения, когда перелётные птицы уж устали летать через моря и океаны,  я случайно узнал, что Шура работает начальником цеха небольшого заводика у себя на родине. Купил машину и женился. Вполне возможно, он будет хорошим семьянином.
1980 г.