Николай Кораблев был высоким, крепким, чернявым – типичным обветренным парнем из города Владивостока. В его роду были сплошь моряки и охотники. На старых фото семейного архива на лицах почти всей родни были прописаны вольные казацкие корни, из поколения в поколение повторялись лукавые глаза под собольими бровями, широкие скулы и лихие усы у мужчин.
Когда у Коли Кораблева черный пух над верхней губой стал превращаться в полноценные усы, в его классе появилась невозможно серьезная, сероглазая и светловолосая девочка Люба. Лицо ее было узко и строго. Она писала сочинения, которые учитель литературы зачитывала всей параллели, отлично знала два языка и неплохо играла на скрипке. Отец Любы был норвежским коммунистом, помогавшим возвращению угнанных в Германию русских на родину. Он сделал Любиной маме ребеночка и сразу же без следа исчез где-то в перипетиях двадцатого века. А мама с дочкой, помотавшись по стране (Любина мама была картографом-геодезистом), перебрались, наконец, жить к Любиной бабушке во Владивосток.
Николай со всем жаром необузданной юности влюбился в северную красавицу. Она его тоже отличала среди круга ее знакомых парней. Николай, будучи известным задирой, легко с помощью кулаков внушил одноклассникам правило: держаться от новенькой подальше. Стремительно развивавшийся в выпускном классе роман Николая и Любы привел к рождению у них, семнадцатилетних, едва успевших закончить школу, сына Володи.
Наверное по молодости, родители к наследнику относились как к младшему товарищу. Володя рос не по возрасту смышленым, а еще он был тихим и не мешал, поэтому с самых ранних лет его брали в студенческую компанию. Среди родительских друзей он имел нескольких фаворитов, которых ему нравилось слушать. А вот своих приятелей у него почти не было. Слишком серьезный и замкнутый, Володя не любил гулять и играть с мальчиками во всякие войнушки-машинки, а в детском саду его больше занимали конструкторы и затрепанные книжки с картинками.
Его не называли Вовой, тем более Вовочкой. Этому длинному умненькому мальчику не шло такое простецкое имя. Он и сам еще с детсадовских времен стал пресекать все попытки называть его как-то иначе, чем Володя.
Николай Кораблев – во многом благодаря Любиному методичному обузданию его природного раздолбайства – выучился на военврача. И когда Кораблеву-младшему пришла пора идти в первый класс, отца распределили в первоначально закрытый из-за АЭС, но с конца пятидесятых рассекреченный город Клёновск за сто первым от Москвы километром. Город стремительно прирастал атомно-радиологическими НИИ, и одновременно с «мирным атомом» в Кленовске, между прочим, шло активное и секретное развитие атома «военного».
Николай попал в учебный центр к атомным подводникам. (В сухопутном городе ходила шутка, что раз есть подводники, значит под городом есть подземное море). Там он быстро прижился среди медицинского и инженерного офицерского состава, в основном такого же молодого, лихого и усатого. Люба поступила на службу в этот же центр переводчиком. Через нее, владеющую тремя иностранными языками, шла какая-то секретная документация, о которой она не имела права говорить даже с мужем. Поэтому гордую красавицу в кругу офицеров неизменно сопровождала аура тайны.
Настала уже настоящая взрослая жизнь. Появилась казенная квартира, сын стал приносить пятерки из школы. У молодых родителей проснулся, наконец, родительский инстинкт. Люба, наслушавшись от Володиной учительницы, что ее с виду тихий мальчик на самом деле очень даже перспективный, вдруг спохватилась и решила заняться его воспитанием. В доме появились пластинки с классической музыкой, из Владивостока в Кленовск переехала целая библиотека. Начались пробы талантов Володи: музыкальная школа, танцы, фехтование, теннис, бассейн… Володя послушно и вполне успешно начинал все мамины затеи, но через полгода-год под разными предлогами бросал их.
У него, наконец, появился друг – любознательный и живой одноклассник Сережа Громов, с которым Володя стал проводить свободное от школ и спортивных секций время. Впрочем, Сережа, особо даже не спрашивая своих родителей, обычно тоже записывался на тот же спорт, куда отдавали Володю, – за компанию. Но Громов не был тенью Кораблева. Он был тем ловким и отчаянным соперником, которого не только приятно победить в честном соревновании, но которому не стыдно и проиграть, и порадоваться за его победу. И друзья стали соревноваться непрерывно – и в спорте, и в учебе, и в дворовых играх, при этом очень дорожа своею дружбой. Благодаря Сереге Володя, наконец, ожил, перестал быть зажатым сухарем, начал бывать на улице и почти перестал дичиться своих ровесников. И кстати, только из-за того, что приходилось соревноваться с Громовым, Кораблев так надолго – по его меркам – задерживался на навязанных ему спортивных секциях.
Они недолго были одноклассниками: Серегу в четвертый класс отдали в тогда только открывшуюся, можно сказать, экспериментальную школу с углубленным изучением отдельных дисциплин, которую в Кленовске тут же неофициально окрестили старорежимным словом «гимназия» – за вступительные экзамены. Мама Люба была против всяких непроверенных нововведений. Она была убеждена, что углубление по «отдельным дисциплинам» выльется в выхолащивание всех остальных. Поэтому Володя остался учиться в своей старой доброй четвертой школе. Но дружить и вместе ходить на спортивные занятия мальчишки не перестали.
Володя вытянулся в росте сразу, Сережа его быстро догнал. Пацаны-подростки были худощавы, хотя Громов был явно более ширококостным и широкоплечим. Но лет с тринадцати и Володя стал расти в плечах, у него стали прорисовываться мышцы. Родители радовались, устав слышать отзывы о своем сыне типа «были бы кости, а мясо нарастет». До этого он уступал Громову в силе, но часто одерживал верх благодаря врожденной ловкости и какой-то непонятно откуда берущейся «жилистости».
Володя с отцом стали бегать по утрам, к ним присоединился Серега. Отцу это скоро надоело, потому что приходилось рано вставать, а друзья продолжали бегать вместе почти до конца школы, хотя жили они после переезда Громовых в двух кварталах друг от друга.
Вместе они в седьмом классе пошли заниматься борьбой, причем впервые это была инициатива Сереги. Володя к тому времени, наконец, сам почувствовал нехватку физической активности, изнутри. Поэтому он с радостью согласился на предложение друга.
На борьбе их обоих в первый раз по-настоящему накрыло азартное желание выяснить, кто же из них все-таки первый. Они были, конечно же, постоянными соперниками в спарринге. Подстегиваемые подростковым всплеском гормонов, парни боролись настолько отчаянно, изобретая собственные хитроумные и жесткие приемы, что тренеру приходилось все чаще вмешиваться в их поединки, чтобы не дошло до нечаянного смертоубийства. Тайком друг от друга Громов с Кораблевым стали подкачивать мышцы, отчего на физкультуре на них вдруг начали заглядываться девочки.
Было на кого заглядеться. Оба они были в меру высокими, складными и поджарыми. Володя имел мягкие темные волосы, узкое лицо и внимательные темно-серые глаза. Казачье-варяжские гены странным образом в сочетании придали его облику что-то неуловимо «породистое», дворянское, из девятнадцатого века, над чем они вместе с Громовым регулярно посмеивались. Сережа был скуластым, большеротым, с оливково-зелеными глазами под широкими русыми бровями. Он всегда легко и красиво хватал загар и выгорал даже от первых весенних лучей своей непослушной светлой шевелюрой. Среди гимназисток он имел славу самого сексапильного парня в параллели. К Кораблеву же понятие «сексапильность» не клеилось – очень уж он был сдержан. А впрочем, все эти тонкости мало занимали закадычных друзей.
А еще они, как и все уважающие себя мальчишки, научились петь под гитару. Вначале гитару освоил Володя, знавший ноты, поскольку год ходил когда-то в музыкальную школу. Он раздобыл самоучитель игры на гитаре и взял несколько ключевых уроков по музицированию на шести аккордах у своего отца. Николай Кораблев и сам с удовольствием пел под гитару на всех офицерских вечерах. А у Володи годам к пятнадцати-шестнадцати тоже сформировался вполне красивый баритон, для которого он, поигравшись, выработал манеру активного использования низких, как в старинных романсах, обертонов. От этого даже самая банальная песня в его исполнении становилась задушевной. Мама Люба по просьбе Володи помогла ему понять принцип, как подобрать вторую партию к мелодии. И Володя с отцом стали много петь на два голоса.
Конечно же, Володя с радостью поделился своими музыкальными умениями с Серегой. Тот быстро освоил и гитару, и основной репертуар семьи Кораблевых. Он приходил к ним со своей гитарой, и они устраивали музыкальные вечера: папа и Сережа на гитарах в основном держали ритм, а Володя, обладавший удивительно быстрыми и как будто независимо от него существовавшими пальцами, изощрялся в аранжировках, сочиняя к большинству песен сложнейшие проигрыши.
Сережа в песнях, как и Володин отец, всегда вел первую партию, то есть основную мелодию песни. Его певческий голос был немного выше, чем у Володи, а диапазон в целом шире. К тому же, побуждаемый вечным стремлением опередить (а в данном случае – перепеть) друга, Сережа втайне от Володи распевался, когда был один дома, отрабатывая громкость своего голоса. В результате, когда они впоследствии пели вдвоем на публике, Громов не раз забивал бархатные кораблевские обертона. Но стоит отметить, делал он это скорее специально, когда был за что-то зол на Кораблева.
В их школах были вокально-инструментальные ансамбли, в которых по вечерам любили петь, год за годом сменяя друг друга, старшеклассники. В четвертой школе, когда Володя созрел для электрогитары и сцены, группа была в целом так себе. Кораблев – при его-то вокальных умениях и владении инструментом – был, пожалуй, единственным, кто почти всегда попадал в ноты, но в ансамбле он обычно был на вторых ролях. Остальные участники ВИА четвертой школы мало утруждали себя оттачиванием мастерства, налегая в основном на незатейливый популярный репертуар. Володя нечасто присоединялся на репетициях к своим слишком шумным для него коллегам по ансамблю. Так только, для поддержания формы.
А вот Сереге повезло. В гимназии как минимум треть учеников когда-либо училась в музыкальной школе, поэтому в ВИА был самый настоящий конкурс. Громов еще в восьмом классе попал в ансамбль, где очень быстро стал лидером, сам выбирал репертуар и участников группы. В застойную музыкальную эпоху конца семидесятых он умудрялся находить рок-композиции «Rolling stones» и «Queen», «Машины времени», Никольского и раннего Гребенщикова. Говорили, что ему перепадают иногда пластинки, в том числе заграничные, от одного неформала, друга самого прокурора...
На репетициях участники ВИА гимназии пели то, что им хотелось, но для концертов репертуар, конечно, приходилось урезать и согласовывать с администрацией школы. А администрации больше нравились переложенные для рок-ансамбля старинные казачьи песни (кстати, из фонда Кораблевых) и романсы. Специалисткой по романсам была румяная скромница Лена Миляева, тайно влюбленная в Сереженьку Громова солистка группы, обладательница сочного, густо-альтового голоса.
И, конечно же, изюминкой гимназической музыкальной группы была настоящая оркестровая флейта и ее виртуозная хозяйка – флейтистка Кира Смольянинова. Подпольно начитавшись Толкина в самиздате, она всегда жила отстраненно, в каком-то своем мире (конечно же, тайно вздыхая при этом о Сереженьке Громове). Одетая всегда подчеркнуто оригинально, даже с чудинкой, угловатая и хрупкая Кира – со своими вечно опущенными длинными ресницами, со скорбно сложенными над серебряной флейтой красивыми маленькими губками – придавала рок-композициям группы сумасшедшую нежность.
Ну а себе Сережа определил в группе роль ритм-гитариста и – после недолгих споров – основного солиста группы. Ансамбль получился слаженным, хотя репетировали гимназисты не так уж часто, поскольку всем приходилось налегать на учебу. Иногда к их репетициям присоединялся Володя Кораблев. Ему нравились и более бережное отношение гимназической группы к музыке, и более высокий уровень мастерства, и меньший процент глупых шуток и ненормативной лексики в этой компании. И еще ему нравилась Кира.
Начались последние ударные годы учебы в старших классах. Володе большая часть предметов давалась легко, и на уроки он обычно тратил немного времени. Ему всегда помогали отличная память и аналитический склад ума, а в сложных заданиях выручала завидная способность находить нетривиальные решения. Сереге же часто приходилось пыхтеть над уроками до поздней ночи. Но тем не менее, он все так же брал вершину за вершиной, не сбавляя темпа и почти не отставая по учебе от своего товарища.
И Володя, и Сережа собирались поступать в мединститут. Кому первому принадлежала эта идея, они не помнили, но созрела она у них давно. Стоит отметить, что Сережины родители, работавшие «мэнээсами» в метеорологическом НИИ, были просто счастливы таким полезным выбором своего отпрыска. И чтобы он не дай бог не передумал, еще в восьмом классе они по знакомству нашли ему недорогих, но дотошных репетиторов по химии и биологии.
Володя же самостоятельно углубился в естественные науки. Борьбу он бросил, а вечного друга Громова уже было не так-то просто оторвать от упорной зубрежки и занятий с репетиторами. Без Сереги стало скучно, образовалось слишком много свободного времени. И Володя – вначале от нечего делать, а потом со все нарастающим интересом – занялся чтением серьезной учебной и научной литературы. Это стало затягивать его настолько, что часто он тайком от родителей читал ночи напролет, закладывая щель между полом и дверью своей комнаты одеялом, чтобы не было видно света. И без того не в меру рассудительный, он совсем отдалился от сверстников, в большинстве считавших его замкнутым и неинтересным. Одноклассники вообще, хоть в целом и уважали, но всегда несколько сторонились Кораблева. Это расстраивало маму Любу, но Володю этот факт совершенно не беспокоил. Единственный нужный ему человек – Громов – тот всегда с удовольствием общался с ним и был на одной волне. И это было главное.
И как бы там ни казалось одноклассникам, Кораблев не был сухим «ботаником». Осознав свой потенциал, Володя понял, что рожден дать многое этому миру, принести пользу человечеству, возможно даже стать великим, и начинать надо было уже сейчас. Его в отца страстная душа рвалась мечтами. Его то распирало желание во что бы то ни стало спасти мир от какой-нибудь страшной болезни каким-нибудь простым и гениальным способом. (До этого способа, казалось, еще пара дней и последние сто пятьдесят страниц двухтомника по микробиологии – и он точно додумается!) То он начинал писать отдельными главами книгу «Практическая психология для старших подростков», чувствуя при этом одновременно и глубину, и досадную наивность собственных мыслей, как и трагикомичность своего возраста.
Ему перестало хватать домашних и библиотечных книг на русском языке, и он с интересом стал почитывать, а очень скоро – самостоятельно и даже за деньги переводить англоязычные статьи по биологии и медицине, частично освободив от этого вечернего занятия маму Любу. Она, недолго его поконтролировав, отгрузила ему целый блок переводов, и Володя живо освоил еще и эту нишу, выйдя на самостоятельное общение с заказчиками. Мама Люба скоро осознала, что ее ребеночек вообще перестал отдыхать, и они с отцом стали убеждать Володю пожалеть себя и бросить хотя бы переводы, но того было уже не остановить. В ответ на свои уговоры родители однажды прочли под стеклом Володиного стола явно им адресованное, крупными буквами написанное чеховское «Надо, господа, дело делать!»
Но не только дело питало Володины мечты. Когда каждое лето он дважды пролетал над всей страной – из Москвы во Владивосток и обратно, от нереальности красоты, которой он любовался через иллюминатор, он порой весь покрывался мурашками. Дыхание его перехватывало, и он, прижав ладонь к толстому стеклу, мысленно клялся проплывающим лентам таежных рек под неровными строчками облаков: «Я вернусь!»
В перерывах между своими науками, вначале в качестве развлечения, но быстро войдя во вкус, он принялся «глотать» романы русских и зарубежных классиков и разборы произведений художников. Он почувствовал, наконец, удовольствие от концертов и поездок с мамой Любой по московским театрам и галереям. Он переслушал все пластинки в доме – и мог дать фору приходившим к ним в гости родительским друзьям-меломанам в разборах типа «как отличить Брамса от Дворжека» или «кто плагиатил у Бетховена». Володя, готовясь к своему великому будущему, словно нашпиговывал себя всем, что давало пищу его уму.
В школе он никогда не афишировал ни своих планов, ни увлечений. Он и руку-то на уроках поднимал крайне редко, только когда все лучшие умы уже застопорились, и надо было выручать репутацию «сильного класса». Но как-то в середине девятого класса Володю, всегда старавшегося отлынивать от всех школьных развлекательных и интеллектуальных мероприятий, неожиданно накрыл какой-то мрачный азарт. И к долгожданной радости учителей он подал заявку на школьный тур предметных олимпиад, причем сразу по нескольким дисциплинам. Вполне ожидаемо для своей школы он без труда набрал самые высокие баллы и с ними вышел на городской уровень.
И как же был удивлен весенний Кленовск, когда на городских предметных олимпиадах в девятом классе первые места по физике, химии, биологии и географии сорвал впервые засветившийся на городском уровне один и тот же ученик четвертой школы! (По математике первое место у него вырвал-таки ученик гимназии с опережением в один балл).
Стали посылать Володю на областной тур, но тут он снова заупрямился – к величайшему огорчению своих учителей. Директриса напирала на его долг по защите чести школы и его личную выгоду при поступлении в институт. Мама Люба то бессильно трясла кулаками, то в слезах урезонивала его довести хоть одно дело до конца. Только отец и Серега Громов поняли тогда Володю: ну не хочет человек! Поиграл и наигрался.