Их отношения могли закончится так и не начавшись... Они как и в первую встречу сидели у окна. Чугунков смотрел на изможденное после болезни лицо Анны и с сожалением думал о том, что у них ничего не получится. Не в силу обстоятельств, а из-за нелепостей жизни – она все-таки уезжает в Штаты. Видимо, навсегда. Он остается в московской слякоти, которой хоть и сыт по горло, но расставаться ни с городом, ни с этими улицами ради заокеанского уюта не хочет, тем более что там, за океаном, он уже пожил. С него хватит...
Украдкой рассматривая ее темно-бордового цвета кофточку, из под которой выбивался воротничок светлой блузки цвета чизкейка, он отметил, что и кофточка, и блузка к ней очень идут. Господи, вот она уедет, а он останется и будет вспоминать ее бледное почти прозрачное лицо, и эти усталые глаза глубокого небесного цвета. Таким бывает по утрам весной Гудзон. Погрузиться бы в него!..
Познакомились они всего лишь две недели назад – позвонила сестра из Нью-Йорка и попросила передать с ее университетской подругой учебники русского языка для детей.
Когда он увидел Анну, то чуть не крякнул от досады – ну почему Наташка никогда не знакомила его с своими подругами, не думала о младшем брате, не беспокоилась о его личной жизни! Ведь ему скоро тридцать пять, а он все по вечеринкам и по корпоративам тусуется в пустой надежде встретить ту единственную, ради которой он был бы готов жить и тем более умереть.
- Здравствуйте. Вы – Федор?
Чугунков чуть вздрогнул, на секунду задержал свой взгляда на ее тонкой русой пряди, выбившейся из-под капюшона куртки, и скорее просипел, чем проговорил:
- Здравствуйте…
Откашлявшись и помотав головой от того, что где-то что-то внутри щелкнуло, он сказал более внятно:
- Да. Простите, немного горло пощипывает. А вы – Анна Свиридова?
Она кивнула и участливо спросила:
- Вы не заболели? Наташа сказала, что ей почудилась, когда она с вами разговаривала по телефону, будто вы не очень здоровы.
По ее лицу пробежала тень легкой озабоченности какая бывает у женщин за тридцать в силу проснувшегося в них неизбежного материнского инстинкта.
Чугунков каким-то местом между затылком и спиной почувстовавал это и между лопаток пробежал легкий холодок.
- Да так, непонятно, – пробормотал он. – Впрочем, это неважно. Вот пачечка книг, что просила сестра. Но хочу сказать, что это – лишь часть.
Пакет был не очень тяжелый, но Чугунков не решился его протянуть, глядя на тонкие в голубоватых пятнах от холода пальчики Анны.
- Вы знаете, может, я вам лучше все завтра подвезу домой?
Она отрицательно покачала головой:
- Меня не будет дома несколько дней – сегодня я еду в Питер по семейным делам. Что касается остальных книг, то позвоните мне тридцатого, и мы еще раз встретимся. А эти я заберу – уже пакую чемоданы и мне все надо продумать и распределить.
Глядя на ее чуть подмерзший прозрачный профиль Чугунков согласился и, сам немея от собственной смелости, вдруг предложил посидеть немного в кафе, согреться. Она бросила быстрый взгляд на озябшие деревья пустого и неуютного сквера, проплешины снега на желто-серых газонах и, слегка улыбнувшись, кивнула:
- Давайте посидим. У меня есть полчаса...
Вместо кофе она взяла чай. Чугунков по своему обыкновению – двойной эспрессо. На его предложение заказать бутерброт или какое-нибудь пирожное, она попросила кусок чизкейка и сказала:
- Надо привыкать.
Чугунков торопливо-неловко скользнул по ней взглядом и спросил:
- И надолго вы едете?
- Контракт подписан на год, а там – посмотрим. Хотя думаю остаться в штатах навсегда.
- А что, здесь нет работы?
Чугунков наконец смог задержаться взглядом на ее виске, где проступала тонкая жилка.
- Нет, почему же, есть, но прожить на зарплату преподавателя вуза в пятнадцать тысяч трудно.
- Вуза? Ну, ведь есть гранты. Репетиторство, еще что-нибудь…
По ее холодной, быстрой усмешке, он понял, что сказал не то и явно лишнее и, смущаясь, пролепетал:
- Простите, Аня. Я не хотел...
Повисла очень неуютная и долгая пауза. Да, не надо было ничего говорить и спрашивать, ну едет человек и пусть едет. Что ж, она – милая, и даже очень, но ведь очевидно, что ничего с первого взгляда в их возрасте уже не бывает, а потому вдаваться в ее личные проблемы тоже не стоит. Он столько раз в жизни ошибался, зачем опять вступать в эту лужу из размокшего грязного снега, обдающую холодом и безнадегой? Лучше выпить кофе, поговорить о погоде и, договорившись о следующем звонке, разойтись...
Чугунков поставил чашку и стал наблюдать, как собеседница не спеша похожей на скальпель вилкой отковыривает кусок от чизкейка и накалывает его. “Да, вот так кто-то отрезает от нашей жизни по кусочку,” – вдруг мелькнуло в Чугункова голове и он чуть вздохнул. Его начало одолевать меланхолично-философское настроение, что случалось в те редкие моменты, когда он знал, что шанс что-то изменить в своей жизни есть, но он тает на глазах, как облачко пара над чашкой. Самое ужасное, что в такие минуты он был уверен, что если сделать небольшое усилие, то этот шанс может быть реализован. Но он всегда его упускал. Да, это не кино, не Голливуд. Вот и сейчас он молчит, смотрит на мелькающих за окном озябших прохожих, и понимает, что он не будет больше расспрашивать эту симпатичную девушку, пытаться завязать какие-то отношения...
Сделав пару глотков, она закурила и также посмотрела на серую суетливую улицу.
- В Нью-Йорке такая погода всю зиму. Тощища невероятная. Я так и не смог привыкнуть к этому городу желтого дьявола, – проговорил с усмешкой Чугунков, следя за медленно вьющийся похожей на нитку струйкой дыма.
- Так вы там жили и вернулись? - удивленно спросила Анна. – А мне Наташа ничего не говорила об этом.
В ответ он только пожал плечами:
- В прошлом году, а прожил почти четыре года, даже грин-кард получил. Что касается вернулся, так я не один – у меня с десяток знакомых, которые жили в штатах и вернулись – от журналистов до таксистов.
Она вдруг подобралась и даже напряглась, отчего Чугункову стало не по себе, так как не любил, когда его расспрашивали о жизни там – на него смотрели как на идиота, и он себя таковым ощущал из-за невозможности внятно объяснить причины своего возвращения на родину. Рассказать о вечной спешке, усталости, одиночестве? Глупо, и здесь этого хватает и даже с избытком, а не только в Америке. Тогда что? Сладковатый запах супермаркетов и такой же привкус еды? Да это и здесь уже в достатке. Дым Отечества?..
Она ждала, что он что-то скажет, серьезно и по-женски упрямо смотрела на него, так что он опять почувствовал себя не очень уютно, как где-нибудь в пробке на фривее – на назад, ни вперед, стой и жди. “Она, видимо, что-то все еще решает про себя, раз она так не отрывно смотрит на меня. Какие у нее красивые все-таки глаза... Но что ей сказать и как объяснить, почему уехал? Пошутить и закончить на этом?” Едва слова промелькнули в его голове, как Чугунков тут же подумал, что глупо шутить с женщиной, от присутствия которой замирает дыхание.
- Однообразие и усталость. Плюс одиночество, – пробормотал он.
Последние слова вылетели так неожиданно, что Чугунков быстро схватил чашку и допил свой кофе, стараясь скрыть волнение. При этих словах Анна зябко поежилась как-то недоверчиво покачала головой. “Ну, что ж, раз нет, так и и не надо развивать...” –подумал Чугунков и сказал, что ему пора.
Всю ночь он не спал. Выкуривая одну сигарету за другой, он стоял у заиндевевшего окна, смотрел на расплывшиеся желтые пятна фонарей и понемногу прикладывался к бутылке скотча. Под утро прикончив ее, он позвонил сестре в Нью-Йорк. Но вместо сочувствия нарвался на выговор.
- Ты, чугунок, забыл, что после девяти вечера звонить не прилично! – закричала сестра в трубку. – Ты чего там, напился что ли?
Он с раздражением посмотрел на трубку, нажал кнопку отбоя и бросил ее на пол – пусть разрядится и чтобы пока никаких звонков из-за океана…
Два дня, пребывая в подвешенном состоянии, Чугунков уходил с работы пораньше, бродил по знакомому скверику и, заходя в кафе, сидел за столиком, почти ничего не заказывая, чем, видимо, вызывал глухое неудовольствие официантов. Впрочем в конце второго дня, уже порядком истощенный нервно и физически, он заказал бутылку хорошего армянского коньяка, стейк из семги с набором салатов, закусок и под конец несколько чашек кофе.
Медленно все поедая, мелкими глотками прихлебывая коньяк, он обдумывал, как он будет завтра вести себя с Аней. Может, без всяких обиняков, прямым текстом вот так и сказать, типа нечего тебе Аня местись в этот город торгашей и брокеров, оставайся в любимом городе русских писателей и поэтов, жизнь я тебе обеспечу безбедную, а если будет скучно, продолжай честно трудиться на ниве науки или преподавания оной. Я же, Аня, мечтал бы свою безбрачную и потому весьма бесцельную жизнь закончить, и начать новую, полную любви, трепета и заботы о тебе и будущих наших детях...
Чугунков был еще не совсем пьян и понимал, что так он может говорить только после третьей рюмки, а утром, сидя напротив нее в кафе, он скорее всего будет пялиться в окно и если что спросит, то только про погоду в Питере и типа как была поездка, все ли хорошо. Ну в общем, по-американски, не влезая в подробности, а тем более не касаясь чего-то личного… Не допив и не доев, он оставил щедрые чаевые и уехал домой на такси…
Проснулся Чугунков рано. Покачиваясь, придерживаясь за книжные полки, он подошел к окну – ночь была бы вполне кромешная, если не наконец-то выпавший снег, и уже многочисленные ползущие по извилистым белым улочкам машины. Механически он провел руками по подоконнику в поисках сигарет. Увы, пачка была пуста. Ну что ж, надо пойти хотя бы умыться. Он было направился в сторону ванной, как на журнальном столике запрыгал, задрожал всеми фибрами своей пластиковой души сотовый телефон.
- Ты чего городской отключил! – Голос сестры с первых слов перебирался в верхний регистр. – Еле нашла номер твоего мобильного! Ты чего, все еще спишь?
Чугунков промычал, что еще нет семи и он вполне может не спешить – в конце концов три дня до нового года.
- Так, я коротко. Времени у меня нет, надо поехать, пока сейл, скупиться. Анька звонила, она заболела, высокая температура. Может, ей придется менять билет. Так что не дергайся, она наберет тебя, как вернется. Понял? Ну все. Да, включи телефон. Bye-bye, Mr. Chugunkoff!..
Аня вернулась в Москву перед Рождеством. Когда она вошла в кафе, где Чугунков сидел уже полчаса, он с испугом посмотрел на ее лицо и на несколько секунд задержал дыхание. Господи, какая она милая, но куда ей ехать в таком состоянии и зачем? Здесь наконец-то зима, а там слякоть, мокрый снег и сырой ветер с океана. Нет, ей надо остаться, поправиться, а потом ехать, иначе это плохо кончится, к тому же там новые вирусы и бактерии, а иммунитет после болезни ослаблен. И какие у нее силы после болезни?
Она пила чай мелкими бесшумными глоточками, внимательно слушала его сбивчивую отрывистую речь и пару раз, как бы соглашаясь, кивнула. Когда он закончил говорить, она улыбнулась, посмотрела на поднимающуюся над чашкой тонкую струйку пара и сказала:
- Вы правы, но у меня нет другого выхода. Если я не приеду вовремя, то контракт будет аннулирован. И мне придется снова искать работу. Вы же знаете, что найти ее там тоже нелегко.
Горячий кофе явно пошел не в то горло. Прокашлявшись, Чугунков спросил:
- Вы твердо решили уезжать?
Ее потемневшие за время болезни и ставшие почти синими глаза внимательно и, как показалось Чугункову, изучающе посмотрели на его лоб, потом – на криво стоявшую перед ним чашку и на полупустую пачку сигарет.
- Да. Ради этого я даже бросила курить, ведь в Америке это считается уже почти неприличным. Не так ли?
Окурок в его пальцах вздрогнул, он торопливо, ломая, затушил его и переставил пепельницу на соседний пустой столик. Он так бы и остался сидеть полуобернувшись, разглядывая почти безлюдный зал, стойку с одиноким барменом, абстрактные картинки в проемах между окон, если бы не подошел официант и не поинтересовался не желают ли они еще чего. Не глядя на него, Чугунков сказал:
- Еще кофе, чай и два чизкейка. Да, Аня?
Легкий как струйка пара смешок проплыл над столом и коснулся его щеки. Он кивнул и неловко улыбнулся в ответ:
- Мне – как воспоминание о прошлом, вам – о будущем...
Она отщипнула кусок чизкейка, но накалывать его на вилку не стала. Он смотрел на этот сиротливый кусочек, лежавший с краю блюдца, и подумал, что пожалуй положение у него сейчас такое же. А может и хуже – кусок будет съеден, а он так и останется неким придатком к узкому деревянному столику в середине пустого зала и в окружении этих уже знакомых стен с бессмысленными абстрактными картинами.
Серебристая вилочка мелькнула в воздухе и с тихим стуком коснулась поверхности стола.
- Хорошо, что вы помните о прошлом.
Голос ее звучал тихо, участливо, в нем его тембре слышалось зыбкое волнение и от этого Чугункову вдруг стало легче, словно легкий ветерок из приоткрытой кем-то двери пробежал по залу, коснулся его затылка, спины...
- Это – психотерапия. Правда, помогает плохо, – пробормотал он и опустил глаза.
- А что поможет? – настороженно спросила она.
- Господь Бог, – прошептал он и, удивляясь своей смелости, почти наглости тихо добавил. – И Вы.
Она ничего не ответила, взяла чашку, отхлебнула чай, но на стол ее не поставила. Кровь ему прилила в голову, застучала, загудела в висках. Краем глаза он видел, что она внимательно смотрит на него, что тонкий белый прямоугольник чашки вздрогнул в ее руке, а узкое бледное лицо в слабом уличном свете на фоне полутемного зала застыло как на старинной фотографии.
- Вы знаете, Федор. Когда я болела, я думала о вас. Не удивляйтесь, мне многое что рассказала о вас Наташа. Но понимаете, я никак не могу остаться – у меня на руках больная мама, она прикована к кровати. За ней нужен специальный уход, а это требует больших денег. Контракт мне даст возможность хотя бы на год облегчить ей жизнь. Она очень мучается, считает себя обузой… Я не могу...
Она замолчала, ее губы дрогнули и так и остались чуть полуоткрыты – у нее явно не было сил говорить дальше. Он же почувствовал, как его спина мгновенно напряглась и тут же обмякла словно кто-то с нее снял тяжелую и почти непосильную ношу...
Они допили кофе-чай и через пару минут вышли на улицу. От сказанного и колкого морозного воздуха перехватывало дыхание, они оба едва дышали. Она поглядела на черных и серых птиц, бродивших вдоль белых еще чистых газонов, он – на гудевший дневной поток машин, потом на выглядывающий из-под курточки бежевый воротничок и, повернувшись, сказал:
- Ну, что ж, поедем. В феврале там уже наступает весна… Обычно очень быстро.