Баст был прав, и по-своему честен и милостив, предлагая Кристе убежище в своём доме. После того, как Бориса отправили в колонию для несовершеннолетних, отношение к пришельцам и впрямь изменилось. Даже на кроткую и сердобольную Кристу посматривали косо. В одном из домов, где лечила она девочку от энуреза, дверь перед ней не открыли, несмотря на уговоры и уверения в том, что остался самый последний сеанс – и девочка абсолютно здорова! Обстановка накалялась.
Дэницу, собственно, было хоть бы что, он черпал в человеческой настороженности, в нагнетаемой тревоге и недовольстве особое вдохновение. Улыбка не сходила с его лица. Каждая новая ссора и драка на улице веселили его, он непременно участвовал в ней в качестве советника, а часто – и зачинщика, и всегда вовремя сматывался. Увещевания Кристы, призывы вести себя тихо, не выпячиваться, не нагнетать нервозность, вызывали лишь досаду: он входил в раж.
Особенно ополчился на врачевательницу Прокопий, к которому Криста обратилась в смятении с предложением объединиться, чтобы успокоить людей и изгнать опасную враждебность: неровен час, пойдёт цепная реакция, и весь Торбанк перессорится, передерётся, не избежать потерь, - к тому и клонит Дэниц. Прокопий не подпустил её к себе близко, остановил движением руки. Он был суров и непреклонен. Сумрачные, прохладные блики Храма ложились на его плечи, трепетали над головой туманными, языкастыми сгустками. А ведь совсем недавно, стоя в уголке, Криста наслаждалась миром и чистотой!
- Темнота сгущается, говоришь? Вот она темнота, передо мной! – патетически воскликнул Прокопий и воздел руку, потрясая кулаком и тесня Кристу к стене.
- Батюшка, помилуйте, всю жизнь свою только одним занимаюсь – людей лечу. Ни единой провинности за собою не тащу тяжким грузом, легко по Земле шагаю.
– Кто тебя знает – сначала лечишь, а как уйдёшь, так и мор напустится. Из-за таких, как ты, клеймо на городе!
- Клеймо можно смыть, - пыталась убедить Криста. – Батюшка, не следует тратить понапрасну силы на войну с мирным знахарем, когда их можно употребить во благо. У вас – сила и власть, у меня – сила и знания, так сплотимся и объединим энергию для очищения Торбанка.
- Вас, вас уничтожить надо, пришлые – тогда и бесы уйдут сами, успокоятся, заснут. Так было всегда. На нашей земле малефиков во все времена жгли. Берегитесь, нечистые, Великий Инквизитор идёт по Земле вам навстречу! Он готов к жертвоприношению!
Криста поняла, что Прокопий не способен слышать никого, кроме себя самого, и скорее вызовет полицию, чем прислушается к предложению Кристы, да народ взбаламутит проповедью. Поистине, клеймо проклятия тяготеет над Торбанком, если сонное его существование время от времени взрывается безумием. И Криста попятилась, и вышла вон – подальше от разъярённого священнослужителя.
На следующий день после беседы почерневшая от горя Эмилия, в ужасе и скорби, сообщила постояльцам, что батюшка Прокопий в своей проповеди проклял их. Объявил инкубами - мол, обаяние пришельцев не иначе как бесовское. Что это Сам Сатана искушает их в двух обличьях, лже-ангелы завладели умами и сердцами обольщённых жителей Торбанка, и лечение, церковью не освящённое, впрок не пойдёт, скверной рано или поздно обернётся. Так-то вот Господь проверяет стойкость агнцев, посылает испытание зоркости, дабы не умерли они совращёнными слепцами. И так далее, в том же духе.
И повелел Прокопий Эмилии выгнать из своего дома нечестивцев, Храма не посещающих и в скверну семью вовлекших. Иначе – придёт он экзорцировать, и народ натравит… Вот, Мара свидетель. Ей, бедняжке, тоже досталось – как соседке. А ещё на Анну обрушился Прокопий со всей страстью, распутницей объявил во всеуслышание – Анна вовремя убралась в свой монастырь. Люди теперь шарахались от Эмилии, к церкви не подпускали, да и то, Эмилия чудом оттуда спаслась на той самой проповеди, когда все, как один, в её сторону обернулись, вовремя убежала. Видно, совсем от гнева Прокопий ошалел. Даже про малефиков прошлых веков вспомнил. Говорит – колесо истории повернулось, за грехи наказан город, малефик вернулся искушать, и преуспел в этом.
«Вот мракобесы! В двадцатом веке так омракобеситься!» - помрачнела Криста. – «А семью за что травить?»
- Но я никогда… ни за что… - Эмилия всхлипнула. – Не отпущу тебя, - сказала она, глядя в глаза Кристе. – Я не слепая овца. Я вижу твою истинную святость. Приятель твой… пусть уходит, если захочет. Мне такой зять не нужен. А ты не уходи. Не хочу терять. Ты мне стала… родной. Словно сестра любимая. Словно… А может… - Эмилия всплеснула руками: - Что я говорю! Что я говорю! – закрыла лицо руками и побежала в свою комнату.
Хлопнула входная дверь - Дэниц тут как тут.
- Тю! Да тётушка Эмми никак влюбилась в тебя? А как же она собирается тебя с муженьком делить? У Горбача на лице обожание написано, он не ходит – замедленным лебедем выступает, точно опоенный. Ты мастерица любовь к себе внушать, вон и Баст в сожительницы приглашает!
- Не чеши язык зря, – сурово оборвала Криста. – Если я люблю людей, то любовь эта чистая. Я на чувственную не размениваюсь.
- Да, да, конечно, ты же у нас непорочная. Только ты в дружную семейку раздор внесла. Смотри, рассерчает Горбач – из ревности обоих порешит, а потом и себя заодно. И будет прав, между прочим. За такое убивать надобно!
- То, что ты с Анной и с Борисом сотворил – вот за что убивают! – разъярилась, вопреки натуре, Криста.
- Анна – давно не девочка, человек свободный, незамужний, современный. Мало ли краль в её возрасте рожает для себя, для души? Не вижу проблем. Нормальная практика. И потом, это наши разборки. В нашу постель не лезь. Ты туда не вписываешься.
- В душу твою чёрную влезла бы, вывернула наизнанку, в кислоте и щёлочи выполоскала бы… И бальзамом молитвы припорошила! Анна и Борис что собственные дети мне стали!
- Побереги нервы, прелестница. На себя посмотри – походя совращаешь, не хуже меня. Кстати, я и сам собирался мотнуть в новые края.
- Что ж так резво? Струсил? Ах, да, срок вышел для раздумий, а связывать себя ребёнком не хочется. Стыдно отцу и матери в глаза глядеть. Дочь опозорил. Сына обесславил, наследника. Славного мальчика.
- В падении Бориса я не виновен, повторю ещё раз. Меня при всех обыскивали – ни травок, ни чего другого. Мне самому жаль пацана – прыткий, восприимчивый, фантазёр. Мы с ним вроде как дружили. Ему со мной нравилось – усвоила? Стал бы моим спутником и учеником, мне, может, тоже последователь нужен. Какой резон губить зря? Просто случайность. Несчастный случай. Статистика. Красиво жить не запретишь. Поняла?
- Так что же ты допустил?
- Так и твои усилия даром пропали, Фотиния. Что же Отец не поддержал твоих подопечных, а?
- Значит, такое испытание выпало на долю Хоумлинков, - угрюмо заметила Криста, но в её голосе не было уверенности.
- Ну, как же, держи карман, испытание Божье! Не испытание, а проверка на рабскую сущность. Значит, не любовь движет им, а холодное любопытство пополам с равнодушием. Подумаешь – ребёнка отнять. Человек – животное, новых наплодит. И душа ему по барабану – всего лишь питательная субстанция. Поиздевался - а сам гнездится на топе Олимпа, изображая из себя идола с постной рожей и скорбно поджатыми губами, чтоб подопечные стыдились. Что не так, сестрица?
«А ведь Господь вберёт равно и меня, и его в свои объятия…» - с содроганием подумала Криста. Она устало подняла глаза на Дэница. Тот скалился и горел ненавистью, и сил у него, кажется, прибавилось. Он словно бы стал ещё выше ростом, мышцы забугрились, глаза забурлили красноватыми огоньками, словно отблески ада в них клубились. Только что такое огненный ад в сравнении с бытиём человеческим? Всего лишь отражение страстей: войн, преступлений, грязных игр, грехов убийственных. Кто в них взрос, тому в ад спускаться не так уж и страшно, всё знакомо. Напротив, есть шанс стать ещё круче. А вот людей чистых и добрых жаль. Им незачем страдать, их души к небу ближе. А потому не так интересны. Для функционеров Отца один раскаявшийся ценнее десятка невинных. «А что, если…» - Криста похолодела от догадки. – «Дэниц для того и крутится поблизости, чтобы устраивать испытания мне, мне самой?»
…Криста устала. Неужели Отец не видит, как она устала за эти столетия?
- Испытание, - повторила она вслух свой домысел. – С твоей помощью…
- А это уже ваши проблемы – я давно сам по себе. Что ты там со своим «Небесным Отцом» постановила, испытание соблазнами устроить, так я в это не встреваю, начальник.
- Не паясничай, Дэниц, и без того тошно.
- Боишься сама признать мою правоту, верно?
- Ничего я не боюсь. И тем более, тебя. Ты умеешь передёргивать так, что твоя карта всегда сверху. Но это здесь, внизу. Сам знаешь. Мне за семью обидно.
- Издержки производства! – отмахнулся Дэниц. - Причина моего бегства куда прозаичней, ангелица. Просто платить нечем будет. Со мной теперь никто не станет играть – хоть я применю всё своё «нечеловеческое обаяние», - криво ухмыляясь, пояснил Дэниц снисходительно. – А жить на дармовщинку совестно – твоё проклятое наследие. Пора попутешествовать. Посещу прочие области, или поищу новую точку отсчёта.
- Значит, бежишь. Накуролесил – и бежишь.
- Да что ты, - зло усмехнулся Дэниц. – Я как-то прикипел душой к этому милому болотцу. Не успею оглянуться – как назад потянет, точно в дом родимый, к семье. Кстати, и тебе поспешить советую. Даже предлагаю по привычке компанию составить.
- Я уже думала об этом. То есть, не о бегстве, а временном перемещении. Ты как угодно, а я остаюсь. Исправлять твои огрехи. «И доказывать свою состоятельность», - добавила она про себя.
- Как угодно, благодушная. Благодушествуй и далее. И свои огрехи исправить не забудь. Чао, лебёдка белая!
Криста в отчаянии сжала руки: нельзя Дэница одного отпускать, если уж удержать нельзя.
- Погоди хотя бы ещё день. На следующем рассвете вместе уйдём.
- Обещаешь?
- Обещаю, - опустила голову Криста.
- Ясно. Со своими двумя любовями расстаться не можешь, любвеобильная ты моя, - хмыкнул Дэниц. – Хреново бабой быть. Давно об этом мыслил. Даже если бы ты мужиком пришла, мало что изменилось бы – бабой бы остался.
- Что бы там ни было, это не твоё собачье дело! – спокойно и твёрдо ответила Криста, и Дэниц умолк, не желая обострять спор до крайности. И без того настроения не было. А Криста спустилась вниз, в гостиную, и застала Эмилию бледной и испуганной. Она, как слепая, неуверенно, на ощупь брела к дивану, стараясь не шевелить головой и не раскачивать туловищем.
- Что, опять плохо? Бедная… – встревожилась Криста. – Сейчас сделаю массаж… - волна счастья затопила её, передалась Эмилии, и её головокружение странным образом начало бесследно растворяться в небытии.
Эмилия с готовностью сбросила кофточку. А потом, легко вздохнув, поникла головой на грудь Кристы. Покой, тихое умиротворение – так бы и лежать, так бы и слушать чистое дыхание и убаюкивающий, магнетический голос. Да как они смеют думать, что от Кристы нечистое отходит? Глупые, слепые! Переубедить надобно, рассказать истинное – Эмилия готова ходить по людям, правоту доказывать свою, ибо она-то видит, чует истину! А с какой радостью пошла бы она за Кристой по свету – служить ей, вместе проповедовать любовь Господню!
И Криста тоже расслабилась, и прикрыла глаза – словно невинного ребёнка баюкала она в мягких и нежных своих руках, или словно мать обнимала, слёзы унимая. И вспоминала Криста свою мать, святое её долготерпение и всепрощение, нежные тонкие руки, прекрасные фиалково-голубые глаза, глубокие, точно небо ранним утром, мягкую улыбку – ей тоже тогда чудилось тревожное и неведомое, труднопредставимое, малореальное…
И чудесная, благостная, целящая сила вливалась в обеих женщин – и в тела, и в душу. И Эмилии – вот чудеса – хотелось того же самого: баюкать Кристу, подобно малую, безгрешную дочь свою… Криста не выдержала и разрыдалась.
- Господь Бог послал испытание – верь, вернёт он сыночка тебе неиспорченным, всё утрясётся. И за Анну не беспокойся – я этот монастырь знаю, обитель эта воистину между землёй и небом находится. Жизнь её наладится, счастлива будет. Господь всех берёт под крыло своё милосердное, кто в него верует. И я сделаю, что смогу, отведу невзгоды жизненные. Радоваться надо, испытание выдержать. За то Господь наградит Хоумлинков, не может не наградить. Пройдёт немного времени – и Борис вернётся, и Анна разрешится от бремени – жди мальчиков-близнецов, умных, живых, воспитанных хорошими людьми. И станут Хоумлинки самыми счастливыми и самыми богатыми в своих детях. Давай-ка лучше молитву прочтём, чтобы душе покойнее было к трону Господнему добираться через тернии и закавыки земные.
И завели они молитву на два голоса, щека к щеке, смешивая слёзы. И одна ли благость была в слезах Кристы? Или неудовлетворённость, жажда счастья человеческого – да своего собственного, не заёмного…
А Коста, по кличке Горбач, к несчастью, трезвый, стоял за дверью, выкатив мутные и красные от горя глаза, в которых кипели в одном котле то гнев, то жалость к себе, то пьянящая не хуже спирта ярость, то детская обида, то страсть неутолённая. И жалел о том, что не пьян вдрободан. «Вот оно как! Пригрел змеюк на груди! Как она меня-то соблазняла, к груди прижимала, убаюкивала! А теперь и жену мою совращает! Содом устроила, развратная душа! Что удивляться, что и Анну, и Бориску растлили! Сейчас… сейчас вбежать, схватить за грудки эту светлоглазую суку – да и стукнуть головой об стенку. Размазать соплёй. Пусть Эмми кричит и рыдает, пусть её скрючит, шлюху… Или схватить в руки лопату – и всех разом! А потом и себя!..»
Так ярился Коста – но вместо этого схватился за голову и убежал из дома. Только дверь едва с петель не слетела – с такой силой шваркнул он её. Но и этого грохота застывшие в сладком забытьи Криста и Эмилия не услышали. «Опять к собутыльникам бежит», - подумал бы любой, кто встретил его сейчас. – «Заливать несчастье будет. Вот двойное-то горе бедняжке Эмми! Вот папаша-то, вот работничек! Право, дело, уж лучше бы он – с концами! Борис-то славный был мальчик, да, заботливый, работящий - как это он в две недели-то изменился, преступником стал? Порчу навели постояльцы, на всю семейку. Собраться – да уничтожить нечисть. Одним махом!»
А вечером этого же дня злой и абсолютно трезвый, но с помрачённым сознанием Горбач вошёл в гостиную, где Криста одна грелась у камина в тяжких раздумьях. В руках Горбач сжимал для чего-то маленький садовый ломик.
- Ты, - сказал Горбач, с ненавистью глядя на Кристу. – Ты во всём виновата. Ты внёсла разлад. Сына погубила, дочери лишила. Дружку-развратнику потакала и защищала – не иначе, как полюбовника. Ты мою дочь опоила измышлениями, соблазняя лучшей жизнью. Ты – совратительница, извращенка. Ты мою семью порушить решила. Ты меня обольстить хотела, а в моё отсутствие жену совращала срамными играми, а когда Борис тебя застукал, ты на него порчу наслала, ведьмачка. Но недолго гулять осталось: найдётся управа, народ не обманешь! На метле не улетишь! Вот сожгут тебя! В горящем колесе под гору спустят!
- Бог с тобой, - сказала Криста, изумлённая его напором и страстью. – Эмилия что сестра мне. Родная и даже ближе. Если и говорила я речи обольстительные – то о царствии небесном, единственно. А Борис, чистая душа, дороже своего сына стал.
- Своего сына? Да у тебя его не было, и нет. И не будет. Ты и понятия не имеешь, что значит «собственный сын»! Что значит – терять! Убирайся из моего дома! Вон, колдунья отвратная! – И Горбач осенил сначала себя, потом Кристу крестным знамением, затем, для верности, поднял вверх ломик: - Из-за тебя на дом мой проклятие обрушилось. Изыди! Именем Господа!
Он пошёл на Кристу с ломиком наперевес, от неожиданности Криста попятилась, споткнулась о стул и завалилась на кровать. И тогда на Горбача нашло новое помрачение – страсть звериная, он издал рыдающий звук, отбросил ломик и кинулся на Кристу.
Дэниц вовремя ворвался в комнату: - Потише, папаша, ручки шаловливые убери! - Он в два приёма обезвредил Горбача, вывернув ему руки: - Вот так-то, поистине, от любви до ненависти - шажок.
- Я тебе в любви никогда не клялся, сатанист! - прохрипел Горбач, пытаясь вывернуться вопреки осторожности.
- Тихонько, не повреди! – только и вскрикнула Криста, резво вскакивая и не зная, на кого обрушиться. Затем Дэниц отбросил Горбача в кресло: - Слушай, папаша, ты тут не слишком-то распоясывайся. Иначе башку расшибу. Сиди смирно. А ты, дорогуша сопливая, - обратился он к Кристе. – Кончай сю-сю развозить. За себя постоять не можешь? Если бы не я, познала бы ты всю прелесть садо-мазо. Вставай, нечего разлёживаться, слышишь – остальные любимчики ждут не дождутся, когда их приласкаем!
Они не успели уйти. Только сошли вниз – вдруг в окна полетели камни, палки. Это за палисадником собралась толпа жителей Торбанка – мужчины были вооружены железом и охотничьими ножами, женщины и подростки – камнями и бутылками. Толпа угрожающе гудела, как разбуженный улей. Было понятно – как только постояльцы выйдут на улицу, так их тут же и забьют камнями и ломами. Наверняка, у них имелись и огнестрельное оружие, и осиновые колья. Такой вот разброс.
Криста скорее ощутила, чем увидела Прокопия во главе этого славного воинства, он с ожесточением и устремлением, достойными лучшего применения, бормотал молитвы, а также лозунги-проклятия. «Одержимец!» - ощерился Дэниц, не то опасно гневаясь, не то куда опаснее усмехаясь. И был прав: помешательством несло от Прокопия.
Сзади донёсся хриплый, зловещий, полубезумный смех Косты: - Дождались? Не уйдёте, возмездие на ваши головы! Тюх-тюх-тюх! Разгорелся Кошкин нюх! Кошка выскочила, когти выпустила! Ням-ням-ням, серой мышке по зубам! Те-те-те, птичке плакать в животе!
- Что, семейке трындец? А вместе с нею и нам? – осведомился Дэниц, горя желанием то ли плюнуть на всё и уйти втихаря, прикинувшись невидимкой, то ли разнести всю халабуду, потешить кулаки.
- Надо было давно уйти отсюда, - сказала Криста, всхлипывая и гневаясь одновременно. – Они нас ненавидят – и за дело. Я не сумела спасти их на этот раз. И не сумела нейтрализовать тебя. Надо начинать сначала.
- Ты и в другой раз не сможешь меня обнулить. Я сильнее тебя, гуру задрипанная. Надо уходить задами.
- Боишься?
- Нисколько. Связываться с крезанутиками неохота. Не то подавлю их, как вшей – только «щёлк» стоять будет.
- Я не договорила, Дэниц. Давно бы ушла, но не могу обмануть их ожидания, в душу плюнуть, подобно тебе.
- О душе их печёшься? О своей подумай – как она на горящем колесе корчиться станет вслед за телом.
- Моя душа в руках Божьих. Я не брошу Хоумлинков и начну сначала. Мой долг – спасти то, что ещё осталось после разрухи. Уходи. – Криста смотрела в пол невидящими глазами, и Дэниц чувствовал, что та пытается собрать воедино свою целительную силу. Да только Дэниц сейчас много сильнее был. Благость на злобу – и ничья. «Отчего так, Отец?»
В гостиную неслышно вошла Эмилия, совершенно спокойная, но с блуждающими глазами.
- Я сейчас выйду к ним, - сказала она, и гордым движением откинула прядь волос с чистого лба. – Только прикажи, Криста моя кристальная, душа моя, сердце моё. Грудью заслоню материнской. Не посмеют они. Против меня. Я знаю – это испытание Господне, и я готова принять его. Если надо – вместе уйдём, мученицами святыми. Во Славу Божью пострадаем!
Криста сделала к ней шаг, уже собираясь протянуть руку.
- Психичка, - усмехнулся Дэниц. – Все тронулись. Вот всё, на что ты сподобилась – крезанутыми сделать.
Он рыкнул на Эмилию – та охнула и села на пол. Затем пнул Кристу под коленки, схватил, обмякшую, за шиворот, точно кутёнка, и почти понёс на себе прочь. Пространство сопротивлялось, не желая отпускать Кристу от справедливого возмездия. Да и оказалась худосочная лекариха брыкливой, отчаянно вывёртывалась и колотила кулаками по ногам. Дэницу пришлось применить физическую силу, которой у него было куда больше. Он без церемоний стукнул Кристу по голове, самую малость. Отключившуюся выволок из задней двери и потащил по тропке вглубь заросшего огорода. Добежал до калитки, оглянулся на шум – это самые смелые погромщики уже ввалились в дом, чтобы учинить там обыск. И побежал дальше, почти таща на себе причитающую Кристу, которая начала приходить в себя.
- Пусти, бес, ты не имеешь права меня удерживать. Подлый трус, мерзавец, негодяй…
- Эк ты как заговорила, откуда красноречие взялось. Бес, понимаешь ли… Да везде бесы. И это ты не имеешь права меня удерживать. Через тебя, дуру, за мной погоня будет. А так – мы вдвоем, вдвоём легче бежать, да и вину разделять. Да ты не суетись, я не Горбач, до сих пор не изнасиловал – да и не собираюсь, не моё кредо. Зато знаю, где отсидеться. А возвращаться – в самое пекло. Эх, жаль, что не на колёсах!
- Урод! Подлец! – едва не плакала Криста. – Из-за меня на людей погром обрушится! Я не просила тебя, чтоб меня спасал!
- Тебя спасать? Идиотка! Если нас в доме не обнаружат, то и хозяевам ничего не станется. Поищут, порыщут, оплеух надают, – и успокоятся. Ну, окна побьют. Ну, попик молитвы порычит – а то это им в новинку! Пустяк. А если тебя там обнаружат – конец твоей любезной хозяйке, сожгут как ведьмачку заодно с нами. Так что не ради тебя, а ради неё старался. Всё ж таки в некотором роде тёща. Ну, что, убедил?
- Не убедил. – Криста снова завозилась, брыкаясь и колотя кулаками гору мышц.
- А если тебя придушить слегка – поверишь? – раздумчиво спросил Дэниц. – Поверишь, что отсидеться надо? Ладно, дальше сама пойдёшь, своими ногами. – И Дэниц отпустил Кристу и, встряхнув, поставил на ноги. Та, точно сомнамбула, развернулась и пошла обратно.
- Нет, так не пойдёт, - Дэниц преградил ей путь. Схватил Кристу за шкирку одной рукой, другой обезвредил её руки: - Или сама идёшь, в здравом рассудке, или в отключке.
- Сама пойду, - вздохнула пробуждающаяся Криста. Может, Дэниц прав. Может же быть Дэниц иногда прав? Изредка? В самом крайнем случае? Криста механически переступала ногами, позволяя Дэницу подталкивать себя в спину. Полная луна, как нарочно, выворотила злорадный и любопытный лик свой из-за ближайшей тучки, и Дэниц, омывая странное лицо своё без возраста седым светом, черпал в ней своё удовольствие.
На самом отшибе Торбанка, на неухоженной, замусоренной, нежилой улице, за пустырем, стояло несколько заброшенных усадеб в зарослях лебеды и лопуха, да расползшейся ежевики вперемежку с дикими розами. Туда-то, в одну из них, они и направились на ночлег. Но побег не остался незамеченным. Какой-то борзый следопыт не просто тихонько проследил их, но и взял на мушку.
На полпути к усадьбе вслед им полетели пули. Стрелял кто-то из пуганых одиночек, так как, к счастью, это были одиночные выстрелы обезумевшего охотника. Одна пуля достигла цели – Криста споткнулась, вскрикнув, полетела кувырком. «Меткий, зараза!»
- Я их достал! Я их достал! – послышался крик и идиотический смех. Дэниц страшно оскалился и рыкнул. Затем прыгнул в заросли красивым, длинным прыжком. И в тот момент, когда Дэниц обрушился с небес всей тяжестью на стрелявшего, сломав ему шею, шальная, случайная пуля достала и его, пронзив левое плечо. Дэниц грязно выругался. Этого ещё не хватало! Мало того, пуля ещё оказалась и серебряной! «Херовый антиквариат! Он их с прошлого века хранил, что ли? Бабушкина реликвия? Или ложки плавил? Чтоб вас малефиций через века достал!»
Рука Дэница, простреленная навылет серебряной пулей, бессильно повисла. Но он ухитрился здоровой рукой подхватить вылетевшую пулю – «на память». «Какая несусветная чушь, и какая расточительность», - подумал Дэниц. – «Стрелять серебряными пулями. Будем надеяться, что она хотя бы продезинфицировала рану». Истерический смех разобрал его при этой мысли. Но ему всё же повезло больше – он при ногах. А рука – такая мелочь! К утру заживёт.
Дэниц вернулся к Кристе. «Худо», - думал Дэниц. – «Если эта слюнявка слышала хруст – начнёт давить нравоучениями».
- Вставай, - зашипел Дэниц, - Хватайся за пояс! - Если бы не Дэниц, Криста, конечно, не сумела бы допрыгать до двери усадьбы – пуля она и есть пуля, травма плоти страдание доставляет всем.
Кое-как они доковыляли до своей «нечистой» резиденции на отшибе посёлка. Забрались внутрь пристройки, оттуда добрели до комнаты, оставляя кровавые следы, и там бессильно рухнули на ковёр. «Всё, приехали, теперь мы на приколе», - подумали оба. Криста оторвала рукава своей рубахи и ловко перевязала Дэницу простреленную руку. Затем Дэниц перевязал ногу Кристе. Обоим было плохо. Придётся ждать, когда плоть сама совладает с напастью.
- Что же ты не заговорила им зубы, не нажала на спусковые клапаны благородства и альтруизма? – спросил Дэниц. – Испугалась толпы? Неохота снова на крест? А ведь нам не крест светит. Сожгут, как ведьмовских отродий. Обоих.
- Кто же не испугается толпы? А тебе, верно, хреново в покалеченном человечьем теле? – ответила Криста без тени неприязни. – С непривычки.
Дэниц захохотал: - Ценю чувство юмора. Особенно в крайних ситуациях. Только не пойму, о чём ты толкуешь.
- Устала я. В сон тянет. Пока нога не отойдёт, с места не двинуться. Можешь измываться, а я тебе доверяю. Усну, пожалуй. Вокруг ни лучика. Полнолуние. Всяка вещь может обернуться своей изнанкой, - голос Кристы становился всё слабее и глуше, голова клонилась Дэницу на плечо – и вот она уже спала крепким сном, как была, сидя, а Дэниц, досадливо нахмурившись и сжав зубы, терпеливо пытался не шевелиться.
Не выдержал. Осторожно переложил голову Кристы со своего плеча на пол. Потом подумал – и принёс рваный грязный тюфяк – к ней грязь не пристанет, подложил под голову – Криста не шелохнулась. Вот ведь блин – и попользоваться, как бабой, то есть, по истинному назначению использовать – в голову не приходит. Не тянет, даже из чувства противоречия или самоутверждения. Уж больно несексуальной кажется Криста, неудобоваримой, светлячок эфемерный, но упёртый, здоровых мужских аппетитов не вызывает. Это ли не есть извращение?
Самоё время – избавиться от надоедливой проповедницы, втянувшей его в переделку. Сам Дэниц прекрасно выпутывался и из более щекотливых ситуаций – что ему стоило? Напьётся из своего источника, глаза заплюёт, чужими руками жар загребёт – да и был таков. Никто не хватится, никто вдогонку не пустится, так как и не вспомнит лица и недобрым словом не помянет. Ибо весёлую жизнь оставлял за собой Дэниц. Замечательную. Такую, которую пуще всего и любят люди. Если пить – так пить, и пить умело и со вкусом. Если женщин пробовать – так ненасытно, жадно, всё время заново. Если играть – так наотмашь, разоряясь до пупа или разоряя империи. Если ширяться – то раздвигать сознание до размеров Вселенной и достигать эмпирей. Если рваться к власти – то желать покорить весь мир. Если вожделеть разрушения – то похерить всё и вся. Если себя испытывать – то без молекулы стрёма. А иначе - зачем к чему-то стремиться?
Дэниц задумался. Как он повстречался с бродяжкой-юродивой – так и пошло вкривь и вкось. На фиг она ему тогда сдалась? Пусть ей местные мужички гайки вворачивают. Она и сама из ушлых-дошлых. Может, выкрутится, уговорит, просветлит. Ну, а сгорит – так возродится из пепла. У неё свои «источники творчества». Может, в мучениях свой кайф найдёт. Лично Дэницу стиль жизни Феникса не по нутру. Надоело витки наворачивать. А Кристе – самое оно, перетерпит.
Дэниц неслышно вышел наружу, в заросший сад, и решительно направился по дороге в посёлок. Зайдёт в пивную, мужики его не тронут – они на Кристу ополчились, и что стоит Дэницу поддакнуть им? Свою шкуру спасёт, а праведница пусть сама выбирается.
На краю ближайшей деревни, у самой околицы, кто-то стоял, перегораживая путь.
- А, это ты? – полупьяный мужчина подошёл ближе и осклабился. – Что, пивнушку ищешь? Помнишь, как славно гудели?
- Помню, друг, помню. Что, повторить хочешь? Я бы не прочь, да на мели нынче.
- На мели? Где же денежки утратил?
- Да кто его знает! – беззаботно отозвался Дэниц.
- Я знаю. Гнали твоего дружка взашей, как скотинку последнюю. А ты ему помог, да.
- И что с того?
- А то, стало быть, ты знаешь, где этот сатанист скрывается, – засипел мужчина, наклоняясь к Дэницу и дыша сиропно-сладким перегаром. – Вот и отлично, денег забомбим. Веди к нему! Знаешь, сколько за голову дадут? Тысячу, вот те крест! – Мужчина истово перекрестился, и Дэниц передёрнулся. – И прямиком к батюшке!
- Что же, батюшка санкционировал избиение? Ведь грех ему!
- Грех? Грех на содомите этом, а убивать таких – не грех, а благо. Вот так и батюшка сказал: кто, мол, поймает и голову принесёт – тому тысяча! А наши мужички решили так: распять его! И как ведьмака сжечь! Так как, поможешь? Или своих подозвать?
- Вот тебе батюшку! Вот тебе своих! - Дэниц грязно выругался и с величайшим наслаждением рубанул его свободной рукой по шее. Шея хрустнула – мужчина отлетел и бездыханный рухнул на гравий. В кустах мгновенно кто-то завизжал – и выскочили ещё два недоумка. Дэниц и тем врезал под дых, затем – под подбородок, и в простреленной руке его в мгновение ока прошло онемение. Дэниц вмиг успокоился. Сладкая истома разлилась по телу – вот и вылечился, вот и потешил кулаки. Так, тешась, и дошёл бы до самого города. Увы, растерзают псы эту бедолажку недоделанную – она же сама им подставится во Славу Божию. Да и вздремнуть ему не мешает – для дальнейшего крепчания.
Где-то у обочины жалась старенькая легковушка. Дэниц подошёл к ней, примерился, посвистывая, сдвинул с места – и так и пошёл, толкая её впереди себя одной ладонью, до самой усадьбы, по камням и ухабам. Пока такая сойдёт.
Завтра, завтра на рассвете они выберутся на шоссе, там всегда можно позаимствовать тачку покруче, посадит в неё недоделанную блаженную дамочку с тайным грешком за пазухой, и повезёт переделывать – красивой беззаботной жизнью, весёлыми покладистыми юнцами и девочками, добрым вином, жизненным азартом. Глядишь, приживётся, уходить не захочет. А тут, в этом медвежьем уголке, тоска смертная. Никакая дискотека в скопище грязи не поможет.
Дэниц вошёл в древнюю домину, пристанище крыс и муравьёв, постоял в лунном свете, любуясь на свою крепко сколоченную тень, потом пристроился рядом с Кристой, но, в отличие от неё, стараясь при этом попасть лицом в лунную дорожку.
Пока он разгуливал, Криста ненадолго вынырнула из тяжёлого сна в темноте старого, корявого дома, из которого давно уже выветрились все запахи былого уюта и мирного, семейного бытия. Она поняла, что Дэница нет рядом. Сбежал, бросил, наконец-то? Ну, и хорошо, её теперь никто не остановит, она сможет вернуться к своим подопечным, с которыми так сроднилась.
Криста задумалась о том времени, когда была совсем юной. Как давно это было, в какой жизни, и было ли вообще? Наивная девочка с тонкими чертами прозрачного, не загрубевшего лица, с длинными кудрявыми волосами и широко распахнутыми голубыми глазами, в которых ещё не было самых страшных воспоминаний о прошлых жизнях. Эти необходимые воспоминания приходили к ней постепенно, по частям, либо мало связными клоками, либо маленькими эпизодами. А пока она ещё умела смеяться, радоваться разным людям, приходящим в их скромный дом, молилась серьёзно и старательно, разговаривая с Отцом о своих маленьких детских проблемах, собирала травы и училась у матери их сортировать и заготавливать, а потом и пользовать…
…Как она устала возвращаться, вновь и вновь, собственной тенью, собственным клоном. Иногда ей хотелось простой, упорядоченной, осёдлой жизни, без скитаний и метаний, без необходимости проповедей и поучений – склониться испуганной, слабой, нежной пташкой к чьему-то надёжному плечу, и смотреть странный мюзикл под названием «Криста Фотиния – Суперстар», и улыбаться, и пожимать плечами. Вот оно как, и мысли у неё стали человеческими. А разве она не человек?
Криста поправила мелко-волнистую прядку. Нынче такие вошли в моду. Вот и ладно, меньше отличается.
Интересно, а Дэниц когда-нибудь задумывается о своём далёком прошлом? Вспоминает ли детство, в котором его запрограммировали быть её антиподом, антитезой, контрапунктом в данной версии мироздания?
Криста вздрогнула. Не успела она сбежать, не суждено. Вот и Дэниц вернулся. Довольный. Глаза светятся, как у зверя, алыми фонариками, крадётся неслышно, мягко. Прикрыл скрипучую дверку так, что никто бы и не услышал. Лёг – слава Всевышнему, не рядом, а поодаль, потянулся по-тигриному – и затих. Они и спали по-разному: Криста – постанывая и всхлипывая, Дэниц – ухмыляясь и порыкивая. Зачем она здесь, рядом с ним? Как Отец позволил это кощунство? Больная нога вновь утаскивала её в забытьё, заставляя отдаться наконец-то полноценному отдыху.
…Криста проснулась вторично - внезапно, вдруг. Тяжесть, давившая на грудь, немного отпустила в благостном, целительном сне. Но витающая вокруг дома тревога и шорохи вперемежку с чуждым запахом настораживали. Дэниц был рядом и безмятежно спал. Крепко спал, набираясь во сне чьих-то сил. Эти-то недобрые силы и почувствовала Криста снующими и воняющими вкруг домины. Луна давно угасла, небо затянули тучи, стало промозгло, словно осень катилась за ними скорым курьерским.
Она пошевелила ногой – побаливает немного, самую малость, но ходить сможет. Потом встала на колени и вознёсла молитву Отцу Небесному за исцеление. Ощутила внутренним взором окружающую природу, сосредоточилась, соединился с ней напрямую. Настроилась на приём Силы своим, особым образом, по каналу, только ей ведомому. Потом встряхнулась – и тёмные туманные языки отлетели от неё рваными клочьями. «Сильны, сильны», - подумала она. – «Эк их сколько налетело. Разбередил Дэниц осиное гнездо».
- Дэниц, Дэниц. – Криста затрясла его за плечо. – Проснись. Моя нога в порядке. Не пора ли нам выбираться?
Дэниц проснулся и моментально вскочил на ноги. Первым делом повёл носом, точно зверь: - Чуешь? Воняет бензином. Проспали, как цуцики. Хрен подери! А тебе что, нюх отшибло?
Криста тоже принюхалась: - Дело пахнет керосином, говоришь? Наверное, надо было уходить за город, на реку…
- А ты на одной ножке поскакала бы, зайка моя? Или на моём горбу бы путешествовала? Так я не Горбач. Херово, проспали мы всё на свете. Надо было сразу до шоссе на байке, и там мотор ловить. Ты как? Уже как огурчик? Готова ноги делать? – Он, крадучись, подошёл к двери и толкнул её.
Двери дома, через которые они вошли, оказались с обратной стороны чем-то подперты. А от выхода в пристройку отчаянно и удушливо воняло бензином.
«Близок виток, близок!» - снова словно обожгло Кристу. – «То-то Дэниц нервничает… Это сколько же мы блуждаем в потёмках? Неужто так давно?»
- Эт-то что же они, падлы, делают? – взвился Дэниц. – Сжечь собираются? Я же сейчас их с дерьмом смешаю, в землю вобью!
- Их можно понять. Они боятся нас. С ними бы побеседовать по душам. Может, не упущено время ещё.
- Перевоспитывать пойдёшь? Ещё не набеседовалась? Лечиться и пить не боялись, а теперь боятся! А ну-ка, пусти, я им вставлю!
- И что ты сделаешь? Колесо назад крутанёшь? Остынь.
Выход оставался только назад, в пристройку, но когда они туда вышли – оказалось, что на выходе их поджидают. С факелами и кольями осиновыми. Гомонили далече от домины – приближаться никто не рисковал, даже вооружённый. Но Криста и Дэниц не сомневались – распалятся пожарче и приблизятся. Уйти не дадут. Запалят.
Куда ни выскакивать – всюду клин. Только если на крышу выбраться и оттуда взлететь. Да подстрелят птицу божию, как пить дать – хоть лебедя белого, хоть ворона, им параллельно. Вон – мрак так и клубится, языки тянет.
- Ублюдки – они нам выход оставили, чтобы прямиком, значит, в их объятия, а там – на виселицу. Хер им, гадёнышам!
- Да нет, Дэниц, лучше я выйду. Молитвы читать стану, к ангелам взывать. Светом окутаюсь. Утихомирятся, поймут, одумаются. Прокопию не изгнать бесов – бес в нём самом сидит. Только никто не видит.
- Молитвы читать? Только посмей, - Дэниц отодвинул Кристу со своего пути: - Сейчас я им покажу огонь – переведу стрелку!
Криста вскинула ладони вверх – и Дэниц споткнулся.
- Ты мне мешать вздумала? На крест захотела? Поджариться? Я ж тебя соплёй перешибу!– он подскочил и коршуном налетел на Кристу. Кристе пришлось бы худо под мясистым, спортивным Дэницем. Зато, несмотря на лёгкий вес, она уродилась вынослива, увёртлива и скора. И кружились они друг против друга по маленькой комнатке. Не сказать, чтобы их силы были равны. Нет равенства между теми, кто питается разным, тем, что другому противно, тем, что второму противоестественно. Не сказать, чтобы их силы шибко друг от друга разнились, просто были они… как бы сказать поточнее, разных потенциалов. А потому, реальная угроза нависла – закончить дело аннигиляцией: вспыхнула сверхновая, не стало ни дерущихся, ни преследователей. Самый простой выход, между прочим.
Только не успели они… додраться до окончательного конца: в дальнюю стенку пристройки дома что-то ударилось, и мгновенно полыхнуло: не удержалась чья-то испуганная душа. Запалила фитиль и дошвырнула до усадьбы. Ветхое строение пристройки занялось быстро, если не выскочить в свободный проём – пойдёт вкруговую, и тогда хочешь, не хочешь - обгоришь. Треск и жар заполнили пространство. Похоже, горожане полагали, что огонь выкурит чужаков из домины. И они вывалятся прямо в их алчущие объятия.
Пыхтящие, утомлённые друзья-враги подкатились к пылающей стойке – бери их голыми руками. Криста первой подняла руки вверх и расслабилась, хотя под навалившейся тушей ощущала себя, мягко говоря, неуютно: - Дэниц, ты как хочешь – мне уходить рано. Дел не счесть. Не хочу силы на драчку тратить. Убегать надо. Иначе погорим.
Дэниц нервно повёл плечами, вскочил и подал руку Кристе: - Наконец-то докумекала, дозрела. А ты видишь выход?
- Кустарник свободен. Туда. Как рухнет вот этот простенок – так взлетаем и прыгаем, каждый на свою метку. Раз, два, три… - Криста не успела сказать «Старт!», потому что в этот самый миг неотвратимо, будто с самого неба, на них рухнула горящая стенка. Криста отшатнулась и подставила, было, ладони, чтобы задержать её в воздухе – но кто-то куда более холодный и сведущий поспешил обрушить её на Дэница, пока тот не ускользнул. Часть досок, конечно же, прежде рассыпались на головешки и уголья, но самый крупный обломок саданул Дэница по голове, ставя багровую метку. Дэниц взревел и упал с обломком в обнимку.
Напрягая неведомо откуда взявшиеся силы и бормоча молитвы, Криста голыми руками схватилась за багровую балку, подвывая от боли, и отбросила её. Кожа на ладонях мгновенно вспухла пузырями. Но Дэницу пришлось куда хуже. Жаром и искрами опалило его глаза. Он на время ослеп.
За простенком обнажился узкий серый просвет, прихлынул свежий, влажный воздух, пропитанный благодатной моросью, которую Криста призывала, и Криста увидела в мятущихся бликах молча переминающуюся толпу, мрачную, озабоченную, нервозную. Увидела и возможный ход для отступления. Прокопия видно не было впереди всех, он прятался где-то внутри, с молитвенником и крестом в руках.
«Батюшка ещё и трус!» - мелькнуло в голове Кристы.
Криста и Дэниц замолкли, прислушиваясь к зловещим звукам. Удушливый дым смешивался с моросью и оседал на коже трупными пятнами. Толпа линчующих тихо бесновалась за оградой, но пока не решалась рвануть сквозь снопы искр и смердящие головни, на приступ тлеющих фасадных дверей. Но и Криста, и Дэниц знали – нужен лишь первый шаг, первый сигнал или выкрик, чтобы эта лавина, давя друг друга, ринулась в проём разрушенной стены, дабы смять и уничтожить двух сатанистов. Нет, взять живыми. Не понимая при этом, что сама она одержима и движима тёмным. Толпа сомнёт их и линчует: распнёт на смоляном колесе и пустит горящими под откос. Так прежде поступали их предки, сжигая малефиков. Или изобретёт что другое.
Криста громко выдохнула и закашлялась.
Чужая ненависть и чужая злоба, суммарная злоба толпы пополам с мистическим страхом, сочащимся изо всех щелей, не достигали их благодаря присутствию Кристы, от которой всё отскакивало, точно от стенки горох. Значит, Дэницу не напиться тёмной энергии. Он понял, что не в силах более сражаться с раненой блаженной чудилой. Или убить её на хрен, или гибнуть самому.
- Прости, брат, - сипло сказала Криста, тяжело дыша опалённой глоткой. – Больше я не помешаю тебе. Но и вылечить не смогу – ладони… Видишь?
- Конечно, вижу! – истерически захохотал Дэниц, обтряхивая угольки. – Внутренним взглядом вижу тебя, засранку! Теперь ты смотаешься. Ну и скатертью дорожка!
- Не вини меня. Давай прорываться вместе отсюда. Ты спровоцировал их, вызвал тьму, и она сгустилась.
- Говоришь, тьма сгустилась? А, по-моему, она и не уходила. Думаешь, зря нас с тобой сюда притянуло?
- Может, и не зря. Значит – тем более, чтобы уйти, надо их одолеть.
- Ты знаешь не хуже меня, что отсюда может выйти только один. Ни тебе, ни мне не набраться достаточной силы одновременно. Потому что мы блокируем друг друга. Кто-то должен собою поступиться.
- Есть другой выход. Всегда есть другой выход.
- Какой же? Улететь на небо?
- На время отринуть себя, отказаться от силы. И бежать, подобно простым людям.
- Так бежим. Пропади она пропадом, эта чёртова шкура, дрянь, дерьмо вонючее, мясо тухлое – а всё же есть в этом что-то такое притягательное, а, Криста? Иначе какого хера мы тут дурью маемся?
- Помолчи, Дэниц, клади руки мне на плечи – и идём тихонько. Вот так, ступай, раз-два, раз-два…
- Только говори мне, куда идёшь, - предупредил Дэниц, - не то при первом неверном шаге шею сверну как курёнку недощипанному. Даром, что ли, клещи мои по соседству…
- Не волнуйся, до того не дойдёт, выберемся. Вот, сейчас подхожу к заднему проёму – он уже прогорел. И нет там никого – видно, решили все скопом к фасаду двигаться. Хватайся крепче – сейчас побежим так быстро, как только сможем. А ты по пути не плошай!
- Не сплошаю, худо вберу в себя – быстрее прозрею. Я напьюсь – а они трупами повалятся.
- Не вберёшь, - строго сказала Криста. – Я не позволю.
- Дууура. Да о ком ты заботишься, Криста? О стаде? – с изумлением спросил Дэниц. – Или мою душу, никак, спасать решила? Даже и не пытайся. Ненавижу спасение! Вот теперь попробуй, опровергни, что человеком ты стала в большей степени, чем прежде. Даже и силы, наверное, не соберёшь воедино. Али ты боишься меня?
- Не боюсь, Дэниц, и никогда не боялась. И силы соберу, не сомневайся! А теперь – бежим, довольно трёпа. Вперёд, в пролом!
И они выскочили на предрассветный лужок, по которому метались чёрно-алые блики, и побежали зигзагами, словно солдаты под артобстрелом, и непонятно было, кто кого тащит – воинственный Дэниц несгибаемую сестрицу, или миролюбивая Криста – лукавого братца. Грянул одинокий выстрел, и следом зацокали, заскакали пули. Только наторелым в гражданских войнах Дэницу и Кристе не составило труда добежать до массива густого колючего кустарника – всё же их пока ещё боялись, боялись приблизиться, лишь издалека потрясали руками и слали редкие выстрелы – откуда в маленьком городке возьмёшь такое количество хорошего серебра на пули? Не в каждом же доме едят на столовом серебре, или теплят свечи в старинных канделябрах в серебряных завитках.
Они ухнули в колючий кустарник, словно в омут – с головой, и, не останавливаясь, продолжали продираться, оставляя на колючках окровавленные клочья одежды и кожи. Вот только тогда и ринулись за ними в погоню, когда набежало довольно форы.
- Куда теперь? – Глаза Дэница мало-помалу стали различать расплывчатые силуэты, хотя их по-прежнему немилосердно жгло, веки вздулись пузырями, а ресницы уже не могли защитить глазные яблоки.
- Подальше от посёлка. Нам бы на шоссе попасть. Ты здесь колесил, ты знаешь район?
- Просёлок на юго-западе, это точно.
- На юго-запад нельзя, там наверняка засада. А что на северо-востоке?
- А *** его знает, бугры и канавы, а я не люблю задницу отбивать, мне скорость больше по кайфу…
- В балках отсидеться можно, укрыться. Давай туда…
Они скорректировали направление. Но то ли Дэниц путал, то ли боль в глазах мешала ему сосредоточиться, но кустарники и хилое ровное редколесье не кончались, почва под ногами продолжала оставаться мягкой и пружинящей. Они то шли, то бежали в полной темноте, туда, где казалось безопаснее и просторнее – затеряться, выйти на другой населённый пункт, а там – и на дорогу. И не решались задержаться, чтобы передохнуть, а просто переходили на шаг. И постоянно слышали за собою на одном и том же расстоянии отдалённый гул погони, редкие выстрелы, улюлюканье, превратившиеся в унылый фон. Потом к ним присоединился оголтелый собачий лай, и вот этот-то неприятный звук, в отличие от прочих, близился с немалой скоростью.
- Там – собаки! – вскрикнула Криста.
- Боишься? – в голосе Дэница прорезалось нечто, похожее на жалость. – Не бойся, я с собаками просто обхожусь. По-собачьи. У меня с ними особые счёты. Увидишь – это они меня испугаются.
- Да нет, не то чтобы боюсь. Неприятно. Хотя у меня к ним счёта нет.
Вдруг под ногой у Кристы хлюпнула вода, и она вскрикнула.
- Что? – вскинулся Дэниц. – Ножки промочила?
Криста наклонилась и понюхала землю: - Торфяники, Дэниц, мы на торфяниках!
- И что с того?
- Они же нас на болото гонят, Дэниц! Чувствуешь – запах особенный? Я-то всё думала, чем это пахнет? Так ведь болотной жижей! Не удалось сжечь, так утопят, – сказала Криста с внезапным прозрением. – Разве ты не знал, что в той стороне, сразу за лугом, за кустарниками этими - болота начинаются торфяные? А за ними – приток Маузды.
- Я по болотам на байке не гоняю, - огрызнулся Дэниц. – Потом, торфяники – ещё не значит, болота. По торфяникам люди ходят, сюда скот забредает. Пройдём и мы.
«Вот только куда?» - подумала Криста, а вслух сказала: - Выломай палки понадёжнее для слеги, дорогу прощупывать.