Второй недолго пробыл в отряде. Ушел как-то незаметно, но его помнили. И заходил иногда. И вспоминали его, просто потому что свой. Из тех, кто с самого начала. Только вот когда он в отряде был, казался таким важным, красивым, высоким, а когда ушел… Не то что уменьшился, или наоборот, растолстел, нет. Просто яркость какая-то пропала, цвет, кураж. Но жил как-то на гражданке. Как все. Когда хоронили, вопрос был: дольше бы прожил, если б оставался в отряде, меньше? Кто знает? Нет ответа.
Длинному всё в отряде нравилось. Он и в армию хотел, да мать упрашивала, и может, права была. Девяностые… Ну, поступил он в институт, учился, а все равно тосковал. По форме. По оружию. По мужской работе. Когда в отряд попал, был счастлив. Но мать все равно пилила, плакала, уговаривала. Ну да, первая война закончилась. А вдруг вторая будет? Да и в отряде… каждый день война. Уговорила. Ушел. И так никуда не пришел. В первый же вечер нашли его с пробитой головой. И все дни в реанимации понятно было, что не вернется больше. А почему ушел? Нет ответа.
Афоня решил от жены уйти. Еще до командировки. Вот решил, и всё. А в командировке почему-то о ней думал. И снилась она ему, и так думал. Думал, что вернется и к ней сразу поедет, а она обрадуется и скажет, что ждала. И всё опять будет. И поехал, да только не доехал. А вот если бы не решил уйти, может, доехал бы? Нет ответа.
А у Кошмара жена, наоборот, уехала. И детей забрала. Он всё ждал. И днем ждал, и ночью. И трезвый, и… ну, выпивший. На день спецназа взял гранату, и пошел гулять. Зачем взял? Чего хотел? Нет ответа.
Лесник все вспоминал, как раньше было. Когда была империя. Когда у него под рукой был «Тополь». Когда он знал, что делать. Когда благодаря им все держалось. Когда они нужны. Были. А потом – девяностые. И никому они не нужны. И ракеты не нужны. И поезда. Ничего! Пил, конечно. Но в отряд попал, и вроде жизнь наладилась. А когда ушел из отряда, ничего не осталось. Хотелось только за руль, и скорость. И верить, что впереди что-то, куда есть смысл ехать. И приехал… Куда он ехал? Нет ответа.
Конь погиб против всех теорий. Психологических, в смысле. У него было все в порядке в семье. Ему было, на что жить. Он ждал очередного звания, правда, не в отряде уже. Строил дом. Родители тоже были в порядке, а главное, были живы, мать перенесла инфаркт два года назад, а теперь хлопотала по дому, принимая гостей. Его. Его жену. Его детей. Его друзей, не теперешних, а давних, из детства, которые пришли на него посмотреть, такого успешного, важного, и правда же, ну правда… счастливого. И когда он сел в машину, чтобы съездить в магазин за несколько километров, ничего ни у кого не дрогнуло. Ни у него. Ни у жены. Ни у матери… Почему? За что? Бессмысленно спрашивать. Нет ответа.
От Фимы никто не ожидал, что он вот так. В отряде нормально служил, и потом, когда ушел, тоже нормально. Звания получал, как полагается, не слишком высоко залез, но так, нормально. И вдруг… Да, при исполнении, да всё бывает, но ведь сколько командировок, и ничего! А тут... В мирной жизни… Как же так? Нет ответа.
Марс-то давно к этому шел, и все время на грани болтался, и так долго это продолжалось, что все как-то привыкли. И поверили, что он бессмертный. Чего ему… После дворца Амина… Вильнюса… Первой Чечни… Второй… Привык же. Конечно, водка. И жена. То уходила. То возвращалась. Хотела, чтоб не пил, ишь чего! И в этот раз ушла. Назавтра вернулась, а он уже… Вот. И все теперь виноваты. Не приехали, не спасли, не захотели… Он-то считал, что знает, за что. Сам убивал, а живой. Друзья погибли, а живой. Оно так и бывает: или ты, или тебя, что ж теперь. А он иногда спрашивал: зачем? Нет ответа.
Ромашка в отряде был почти с самого начала. Потом уходил. Потом вернулся. С Ромашкой было легко, улыбался всегда, люди всегда вокруг, веселье. И когда уезжали, и когда возвращались. Не то чтобы он искал, где лучше, просто всё ему было интересно. Ну… болел. Как все. Болел - выздоравливал. И когда в реанимации лежал, ждали, что вернется. Снова люди кругом будут. Снова улыбка. Как же так получилось, что не вернулся? Нет ответа.
Молодой мало что мог вспомнить. Как в первую его командировку остановились в Моздоке на сутки, и зазвали его в соседний отряд, и напоили. Они внизу расположились, а свои на горке. И он лез потом наверх, срывался, и снова пытался лезть. Свои смотрели сверху. Вроде хотели помочь, то один, то другой, но командир останавливал. Ушел не спросившись, спустился вниз, теперь поднимайся. И он поднялся тогда, обиженный, поцарапанный, еще не протрезвевший. Никто ему слова не сказал. Упал он и заснул, а когда проснулся, уже выдвигаться надо было, так что опять никто ничего не сказал. Просто все встали и пошли, и он с ними. А когда умирал, один в квартире, и никого рядом, всё казалось ему, что он лезет вверх по отвесному склону, а наверху свои, смотрят на него, ждут, и слова не скажут. Когда поднимется. А он не поднялся. Потому что один? Нет ответа.
Ацетон и вовсе не пил. Кофе пил, это да. Со службы ушел уже, работа была, дом строил, маленький, правда. Трое детей, жена любит, чего еще надо? Встал как-то посреди комнаты, говорит: плохо мне. Лег на диван и умер. На похоронах, когда уже могилу засыпали, крест поставили, начал народ расходиться, жена встала у холмика, и вид у нее был такой… непонимающий. Как могло такое случиться? Нет ответа.
А Гарик через год. Когда Ацетона хоронили, Гарик у всех спрашивал: как же вот, человек ушел со службы, и значит, жить незачем? Все отмахивались, потому что страшно было задуматься. А он тоже… ушел. Сначала со службы, а потом… так. Лег тоже на диван, и… И что, получается, ушел со службы, и жизни нет? Нет ответа.
Угрюмому Бог дал талант. Он слышал внутри себя музыку и умел не просто слова находить, а именно такие, которые точно рассказывали о том, что с ними происходит. С каждым из них. С отрядом. Со страной. Поэтому и слушали его песни не только в своем отряде, но и по всей стране. И по радио даже играли. А вот терпения Бог не дал. И понимания, что таланту не все позволено. Не больше других. А меньше. Именно потому, что талант. От Бога. Он считал, что его не понимают. Только там понимают, где война, взрывы, стрельба, геройство. И ранения были тяжелые, и возвращался все равно. Туда. На войну. И еще бы возвращался, да вот сердце. Потому что просто человек. Так что, и талант не помог? Нет ответа.
А Водяной молодец был. После отряда и инфаркт перенес, и инсульт, а все равно на охоту. Оружие в руках, значит, все правильно. Лет много? Ну может же еще по снегу бегать. Там, в снегу и упал. Несли его, понимали уже, что всё. Но несли с какой-то надеждой, а вдруг? А если б не пошел на охоту? Нет ответа.
Дизель хотел совершенства. Чтобы все было правильно. Так, как положено. Так, как учили. А все было не так. Только в отряде тогда, вначале. А потом стало, как везде. Не то что плохо, а так… реально. Не так всё. Женщины его любили, и женился, и детей родил, и счастье было. Бывало. И всё равно… Пил, конечно, потому что всё не так. Когда хоронили, витал в воздухе вопрос: да что ж ему было не так? Нет ответа.
Водила всегда был бодрый, бравый, румяный. Когда камуфляж надевал, казалось, что он с рекламной картинки сошел. Спецназ рекламировать. Тогда, правда, не то что рекламы, и лиц-то их никто не видел без масок. Впрочем, камуфляж они и не снимали. Девяностые… И был он такой красивый и радостный не просто так. А потому что командира возил. Первого. И когда командир уже в Грозный улетел, а он здесь остался, тосковал. Как же, командир там, а он здесь. Неправильно это. Ну вскоре и он там оказался, так что всё нормально. Потом ещё командировка. И ещё. А потом ушел из отряда. Была жизнь, конечно же, и работа, и семья, и друзья. Всё было. Но только не был он уже таким румяным и радостным, холодно было на гражданке. Странно. И когда замерзал, потому что упал на улице, а друзей рядом не случилось, то думал: а был бы в отряде, может, поднял бы кто? Может, не так холодно было бы? Нет ответа.
В отряде многие на сердце жаловались. И на войне, и особенно после. Но так, не всерьез. Поболит и перестанет. А у Ленчика инфаркт прямо в командировке случился. То есть, это потом узнали. что инфаркт. Дома уже. А там и он внимания не обращал. Глотал таблетки, да и всё. И опять шел, грузить чего, или на боевой выезд. В полной боевой, а как же. Болело в груди, ну что делать. Выпьешь, вроде легче, а там снова болит. После возвращения все забегали, засуетились. И сделали всё, ничего не скажешь, медицина сейчас много чего делает. О службе, конечно, забыть пришлось, но пожил сколько то. А если бы сразу поняли, что инфаркт? Может, подольше пожил бы? Нет ответа.
Дракон всегда знал, что мир не так прост, как кажется. Он знал, что можно пожелать, и так будет. Можно тренироваться и совершишь невозможное. Можно своей энергией прикрыть всю колонну и уж тем более, свой отряд. Он всё это мог. И делал. Только мечтал ещё научиться останавливать пули, как в фильме «Матрица». Ну и летать, конечно. Не сейчас, сейчас дел много, потом, когда время будет. Он это в Карабахе в первый раз почувствовал. Когда стоял на вершине, а внизу были облака, а под ними городки, сёла, в общем люди. И рядом люди. Свои. Отряд. И тогда, на вершине, он особенно остро ощутил: этот мир принадлежит ему. И он может сделать так, чтобы в этом мире что-то изменилось к лучшему. Чтобы все было нормально… Он не знал, получилось ли. Знал только, что никто из тех, кто был с ним на войне, не погиб. Потом… да. Но он же не Бог. Он только первый после Бога. Пули он почти научился останавливать. А вот летал как все. На парашюте, на дельтаплане, на самолетике. Все равно полёт. И когда маленький самолет начал падать, он не спрашивал, почему, зачем, за что. Он знал ответ.
Судьба.