Обезличенные высотки, плоды человеческой цивилизации, точно сталагмиты возвышались тут и там. Выполненные из бледной стали, цвета хвори, они пронзали лиловое небо, что уже долгие годы не меняло своего оттенка. Животворческая зелень оплетала эти мертвые громадины, венчая человечество с его подлинной природой. Однако, все это было не больше, чем миражем. Люди, остервенело рвущиеся к господству, пошли на сделку со своей совестью, рискнули совершить свой главный в истории обман. В этом городе, как и в сотнях других городов, общество стало чем-то инертным, поглощающим все и вся. Безрезультатные попытки вернуть былое равновесие, былой задор простой человеческой жизни, всякий раз рассыпались на тысячи и тысячи болезненных отголосков прошлого, прошлого, наполненного несправедливостью, войнами, голодом и смертью. Это, пожалуй, единственное наследие, оставшееся в памяти людей. Свадьбы, дни рождения детей, творчество, научные открытия, все это стало легендой и при том довольно неприличной, довольно претенциозной. Прогуливаясь, по кишащим занятыми людьми улицам, в каждом отдельном районе города можно было найти, так называемые, Монументы. Это были не гигантские каменные изваяния, рассказывающие захватывающие истории битв и сражений, это были места массовой казни. Каждый отдельный герой той или иной экспозиции, демонстрировавшей определенные пороки и преступления, презираемые новым миром, и в зной, и в лютый мороз, оставался на главных площадях. Перештопанная кожа, испещренная куцыми, широкими швами, местами украшенная цветами. Бледные, раздетые до гола, с лицами, выражающими всю полноту пустоты нынешних поколений, из их глаз торчали белые розы, а лепестки, пришитые к щеками, напоминали слезы. Современные скульпторы именно так, жестоко, но откровенно, высмеивали на радость народу ошибки, ставшие роковыми для многих людей.
У подножия самого высокого, самого озеленелого здания, круглые сутки стоял караул. Молодые мужчины, с заштопанными ртами, день и ночь несли вахту, внимательно наблюдая за восхищенными взглядами толпы, направленными на центральный Монумент города. Три сгорбленные фигуры, насаженные на металлические, острые пики, склоняли друг к другу посеревшие, мертвые головы. У каждого из глаз торчали розы, руки каждого были связаны за спиной. Все их тела перекроили на новый манер: швы штопались с помощью стеблей растений, кровоточащие раны имитировал зеленый мох. А на месте черепа, на месте мозга, элегантно и со вкусом красовались светлые, разветвленные грибницы.
"Все мы дети природы!"
-- гласила надпись под Монументом.
Раз в двадцать минут, военные резко поднимали руку вверх, и это означало, что сейчас все присутствующие, должны хором произнести заветные слова. Я же вместо участия в этом многоголосом цирке, привык всегда морщиться, так же, как и мой друг.
Этот человек, с самого первого дня своей осознанной жизни, противился любому акту Свободной Воли. Он не желал ложиться в одну постель с каждой встречной, удовлетворяя свою жгучую, животную потребность. Отказывался брать, положенное ему, грубо и насильно, как это было принято.
"Отказавшись от научного развития, мы так же загубили развитие нравственное" -- любил повторять он.
Своеобразный проповедник, он заставлял неокрепшие, горячие и молодые умы, заворожено слушать его наставления, простые истины и исповеди. Всегда вольный, с по-королевски расхлябанной походкой, он без стеснения или страха смотрел в глаза тем, кто считал его воплощением человеческой низменности. Внешность его довольно неприметная, так же нередко становилась причиной всевозможных нападок и порицаний. Худенький, маленького росточка, бледный, как лед по весне, практически слепой без своих очков, он все же рьяно отстаивал свое право на жизнь. Отстаивал в довольно резкой, порою даже агрессивной манере. Люди, что побольше, да поглупее, глядя на него свысока, частенько посмеивались над ним, в момент обороны. Но ему было плевать. Он гордо носил свое имя, которое сам себе выбрал, гордо разбрасывался взглядами своих иссиня-зеленых глаз, что считались за признак ближайшей принадлежности, близости с природой, чью душу беспощадно извращали своим новомодным искусством, зверствами и моралями, а если точнее, то их отсутствием.
Итан, такое имя он себе выбрал, каждый день, спя не больше двух-трех часов, поздним вечером любил выходить на улицу, заводить разговоры с людьми разного сорта. Он не боялся насмешек рослых, самолюбивых мужчин или маленьких распутных женщин, не сторонился таких же убогих, как и он сам, разговаривал с детьми и стариками . В голосе его, крепком и басовитом, проскальзывали звучные, лязгающие нотки уверенности. Он завораживал и приманивал к себе слушателей, будто свет, на который слетались ночные насекомые. Его харизма, его святая вера в едва живую человеческую духовность не оставляла его никогда, ни в реальной жизни, ни в мире снов.
-- Когда я закрываю глаза, -- мечтательно говорил Итан, -- я вижу, как все может быть, вижу, как было раньше. Я могу попытаться, понимаешь? Я обязан попытаться. Достаточно одной надежды, чтобы дать этим людям шанс.
Я был одним из самых преданных его слушателей и последователей. Помимо привязанности в отношении общего дела, я свято хранил нашу дружбу, и гордился ею.
Сегодня днем, когда я только-только разомкнул глаза, в дверь постучали. Я было подумал, что это Итан, потому что тот очень любил наносить внезапные визиты, утро ли, день ли. Но когда я открыл дверь, то увидел у порога маленького рыжеволосого оборванца, смотревшего на меня, как на бога. Слегка опешив, я пригласил его войти внутрь, но вместо ответа, парнишка протянул мне белый конверт, и дождавшись когда я приму его, убежал и был таков. Я с сильнейшим любопытством открыл конверт и на пожелтевшей старой бумаге увидел знакомые каракули Итана. Он приглашал меня встретиться с ним у главного Монумента в полночь. "Ночной житель и выдумщик" -- пронеслось у меня в голове. Я держал в руках символ омертвелых телес природы, как бы это назвали местные жители, и наверно, это было тем единственным, с чем я еще мог бы согласиться . Мы остановили научный прогресс на благо нашей цивилизации и природы, однако сами и не заметили, как вывернули все наизнанку, как начали оправдывать убийства естественной биологической потребностью к самозащите, как стали восхвалять беспробудно блудливую половую жизнь , грабежи и насилие. Все то, что раньше людьми презиралось, сейчас превозносится и восхваляется ими. Я считал это главным парадоксом нашей жизни, быстрая смена приоритетов, лицо человечества, утраченное с поколениями.
Заблудившись в бесконечно длинных коридорах своих мыслей, я, сам того не заметив, подошел к центральной площади города, к самому высокому зданию, к символу разгоревшейся чумы. Сейчас было на удивление тихо. Люди, что обычно наряжались в одежды, отливающие зеленым цветом, сейчас были одеты совершенно по-разному. Синие штаны, голубые джинсы, серые, желтые, красные футболки, всевозможные цвета пестрели повсюду. Многие были чем-то напуганы, кто-то сильно опечален. Складывалось ощущение, что на могильник, считавшийся воплощением праздника жизни, пришли люди скорбящие, люди живые. Пробираясь сквозь эту непривычно пеструю толпу, я наконец вышел в первые ряды, что заняли десятки детей. Грустные, точно осиротевшие, они, как по команде, обратили ко мне свои заплаканные, красные глаза, и не отводили взглядов, пока я не шагнул к Монументу. Казалось, ничего не изменилось: все те же три сгорбленные фигуры, склонившие друг к другу головы. Однако что-то все же не давало мне покоя. Немного отойдя от охватившей меня прострации, я повернулся к толпе, и взглядом попытался выискать Итана. Осмотрев почти всех, я увидел того самого рыжеволосого мальчика, что пальцем показывал мне за спину. Медленно повернувшись, я нашел того, кого искал. Голое, худосочное тело было перешито по общепринятым стандартам: короткие, широкие швы стеблей, листы вместо слез, розы в пустых глазницах, завязанные за спиной руки. Голова Итана была накренена и соприкасалась с двумя другими: маленькой девочкой и пожилым мужчиной. В этот момент я почувствовал сильнейший разряд. Как будто мне выстрелили в сердце. Непоколебимое, болезненное, почти смертельное чувство утраты пронзило мое тело, вызвало волну ненависти. Я резко вскочил с земли и что было сил начал кричать. Я прогонял, проклинал собравшихся, размахивал руками, кидался в них всем, что под руку попадалось, но те не уходили. Плач нарастал. Люди скорбели, и в один момент, мне показалось, что они и правда разделяют мою боль. Я повернулся к Итану. Слегка коснувшись его мертвого лица, я заметил на нем то, чего не было у других. Он улыбался. Улыбка, застывшая на безжизненном лице была для меня. Он знал, что сегодня погибнет, знал, что получив письмо, я брошу все свои дела и все равно приду, знал, что и эти дети придут. Белесый свет Луны озарял людей, в чьих глазах застряла решительность и надежда, надежда, что теперь требовала от меня права на жизнь.