ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Шепелявый не отказывал себе в пикантном удовольствии лично выбрать метод пытки для той или иной жертвы. Наибольшее наслаждение доставляла ему душевная пытка, при которой он держал жертву как бы подвешенной в отчаянии и страхе между выражениями искренней симпатии и последующим оглашением смертного приговора, а в конце все же уничтожал ее.
Глубочайшее презрение к людям, беспримерная беспощадность, полное отсутствие сочувствия и хладнокровная жестокость, питательной средой для которых была глубоко укоренившаяся ненависть ко всем потенциальным врагам, как у Иосифа Виссарионовича. Эти черты характера предопределили абсолютную неразборчивость в средствах для достижения поставленных целей. А цель была одна – как можно дольше удержаться на посту. Поэтому не гнушался лгать, плести интриги, сплетничать. Больше всего ненавидел интеллигентов, да потому что сам-то им не был. Но тянулся к ним, а вот это-то и не давалось, высоту взять не мог. Она ведь не всем подвластна.
Елизавета Александровна входила в число тех, кого он ненавидел. И она хорошо знала, что если ходишь босиком по зеленой траве, если в глазах твоих голубая бескрайняя даль, если сердце ликует от избытка воли и непомерных, непочатых сил, не заблуждайся. Смотрят на тебя сквозь тусклый глазок. Следит за тобой надзиратель, сторожит каждое твое побуждение, учитывает каждый вздох и желание. И душа твоя, вдруг затоскует о небывалой свободе, о недостижимой воле… Станет биться о кладку, в которую замурована, стенать о помощи, умолять... Не услышав ответа, зальется слезами. Как тогда в том январе. В той вдруг появившейся надежде...
Воскресные улицы были пусты. Лишь по Никитскому переулку шли люди в одном направлении, кто в одиночку, кто вдвоем, кто с цветами, кто без. Хоронили поэта. Люди всё набивались и набивались в зал, где стоял гроб. Было душно, пахло хвоей, тихонько плакала скрипка.
Лиза не заметила, как звуки скрипки растаяли, и она услыхала:
…я тоже таю.
Я иначе
Уже, наверно, не могу.
Мы все растаем.
Мы вода
Больной
Пылающей
державы.
Мы все по этим трубам ржавым
В огонь, неведомо куда,
С глазами мертвенней клише
уйдём… -
громко читал парень. И уже, перебивая его и уносясь куда-то в высь, звучал другой голос: «Прости ему прегрешения вольные и невольные». И от того, как было душно, как приторно пахла хвоя, как отзывались в душе слова батюшки, Лиза почувствовала, что сердце её сжимается, что дышать становится все труднее, она решила выйти на улицу.
- Вам нехорошо? – незнакомый человек взял её под руку. – Я провожу Вас.
- Нет, нет. Ничего, - ответила Лиза. – Я сама. Извините.
Выйдя на улицу, она увидела много знакомых, приятных ей и не совсем. Их лица были разными. Одни – грустные, другие – не скрывающие безразличия, третьи – просто жизнерадостные. Топтались группками и по одному. Громко разговаривали, курили. Богатые и бедные, в шубах и дублёнках, просто в стареньких пальто и потертых куртках. Всякие.
- Тусовка,- подумала Лиза. – Только похоронная.
Ее бережно кто-то взял за локоть. Лиза повернулась – перед ней стоял тот же незнакомый человек. Теперь она рассмотрела, что он был высокий, седой, с добрым прищуром синих глаз.
- Вам лучше? – участливо спросил он.
- Да, да. Спасибо. Знаете, - вдруг продолжила Лиза, - пришедший на похороны всегда плачет о себе…
- Алик! Пора! – окликнули незнакомца из толпы.
- Простите! – сказал, заторопившись, Алик.
С кем он? С теми, кто группками, или с теми, кто в одиночку? – провожая Алика заинтересованным взглядом, размышляла Лиза. – Наверное, ни с теми, ни с другими, а с близкими покойного, - ответила сама себе и не ошиблась.
***
Зима продолжалась. Уже был январь. Студеные сорок дней. Одинокое небо зависло над городом. Медленно и тяжело валил снег. У входа на кладбище мерзла продавщица букетов из бессмертника. Купив букетик, Лиза вошла в ворота кладбища. Ей показалось, что кладбищенский двор как-то неестественно опрятен, будто постель умершего, где просто невозможен ни один новый штрих. Подойдя к могиле, она опять увидала знакомых и незнакомых, опять участливых и безразличных, опять богатых и бедных. Опять тусовка.
Наливали водку, раздавали бутерброды. Поминали.
- Земля поэту пухом! Светлая память! – произнесла Лиза и выпила стопку водки.
- Я Вас узнал, один раз видел и узнал. По глазам,- протягивая Лизе бутерброд, сказал Алик.
- Сойдитесь теснее. Ближе друг к другу. Его послушаем, - сказал молодой паренек, нажав на кнопку магнитофона.
И будто душа поэта, желая бессмертья, вылила голос свой в колокол, разорвавший кладбищенскую тишину…
Осень.
Нетопленый лес.
Похороны костра.
Кладбище.
Крашеный крест,
как выраженье добра.
Звук- выраженье струны.
Власть – выражение воли.
Я – выражение боли
Этой несчастной страны.
- Поэт прав. Мы все, все выражение боли нашей страны, - нервно повторил дважды вслух какой-то старик.
- Вы тоже так думаете? – приблизившись к Лизиному уху, спросил Алик.
- Я убеждена в этом, - твердо ответила Лиза.
Стихи продолжались. Как будто колокол раскачали сильнее.
Но в очереди ко дверям,
за коими покой не купишь,
народ своим, поводырям
показывает грязный кукиш.
В кольце забытых площадей
во тьме пылают поцелуи
на лицах пламенных б--дей,
и, поминая Бога всуе,
гудит великая страна
торжественно и бесполезно
и веселится сатана
в незамерзающих подъездах,
где друг на друга точат нож.
Но,
извъязленная искусом,
бурлит Рождественская ночь
в стране,
оставленной Иисусом.
И мы, мой друг, на Рождемство
накроем стол, накупим водки…
… И только волки,
Только волки
Увидят наше торжество.*
Стихи закончились. Наступила тишина. И теперь её уже проткнули черные вороны, прорвавшиеся в вышину сквозь ветки большого ясеня. Все, кто стоял вокруг могилы, разом подняли головы, застыли и разом опустили. Наверное, душа унеслась, наверное, её проводили.
Медленно стали расходиться. Кто куда. Одни садились в иномарки, другие побрели вдоль кладбищенского забора.
- Простите! Минуту! – услыхала Лиза взволнованный голос Алика.
Она поняла, что это адресовано ей и остановилась.
- Я уезжаю, - взволнованно выпалил Алик. – Далеко. Навсегда.
- Угу! – мрачно пробурчала Лиза. И сразу же возбужденно добавила: «Доброго пути!». А через секунду, прижавшись к его щеке, продолжила: «Тороплюсь. Но вот, если будет желание, мой телефон».
Алик позвонил в тот же день, к вечеру. А потом они сидели в маленьком кафе, где не было ни души. Разговор не вязался. Они долго молчали, помешивая поочередно в чашках жидкость, подобную кофе.
- Одинокое молчанье наше – обоюдного касанья тоньше, - произнес Алик.
- Я согласна. Иначе Вы бы здесь не сидели. Или бы сидели, но не со мной.
- Бесспорно. И все-таки тоска какая-то чёртова, не отпускает.
- Почему чёртова? – спросила Лиза.
- Потому что, наверное, чёрная, - ответил Алик.
- А Вы придайте ей другой цвет.
- Что я сейчас и делаю. Поэтому здесь сидите Вы, а не кто-то другой.
- Я, которая готова разделить тоску Вашу.
- Не поверите, Лиза, иду по городу, а город уже не тот. И кажется мне, что я сам, мой город, век, в котором живу, горбаты.
- Наверное, эмиграция начинается с горба, - уверенно сказала Лиза. – Она ведь тяжела, как горб. Всё тянет, тянет…
- А Вас, Вас не тянет? – спросил Алик.
- Скорее тревожит, - ответила Лиза. – Господь тревожит тех, кого любит…
- А тех, кого нет? – тут же уточнил Алик.
- Тех пускает по спирали.
- Но ведь они тоже люди!
- Они жизнестойки.
- О, жизнестойкость – это тяжелое бремя. Думаю, оно еще у меня впереди. А сейчас давайте пить коньяк. Согласны?
- Пожалуй, - согласилась Лиза.
Алик встал, подошел к стойке, Лиза отметила, что он немного сутулый, но ей показалось, что эта небольшая сутулость, придавала ему шарм. Она улыбнулась сама себе…
- Лимона, как всегда, нет. Будем коньяк заедать шоколадом, согласны? - возвратившись от стойки, спросил Алик.
- Согласна! Шоколадом, так шоколадом, - весело ответила Лиза. – Знаете, Алик,есть такое интересное слово – «смятение». Давайте за него, за «смятение»!
- Как скажете, - поднимая бокал, согласился Алик. – И ещё… раз за смятение, значит, за Вас, - поцеловал ей руку.
- Алик, скажите, Вы всегда грустны или в связи…
- В связи, - перебил он её. – Веселье как-то сразу лопнуло, сразу после собеседования в столице. Не верю тем, кто уезжает весело. Я рос хорошим, весёлым мальчиком, любил маму, бабушку, свой класс, дачу, наш сад, восход и закат. Представьте себе, всю жизнь любил. А теперь тоска такая… Последнее время думаю: окончился театр. А что за околицей? Содом. Содом перед концом.
- Не говорите так! Да и можете еще всё переиграть.
- Не могу. Решение принято. А душа разорвана. Живу всё время в какой-то борьбе. Во мне смешение кровей. Русская и еврейская. А вместе – жид. Разве это не грустно?
Лиза не ответила, а ласково прикоснулась к его руке.
- Иногда хочется оглохнуть, - продолжал Алик. – Навсегда. Но я конструктор, я должен слышать взлёт самолета, Он как взлёт птицы, В жизни есть такая глубина, которая в словах невыразима. Помню март. Мама. Снегирь. И мы выпускаем ранним морозным утром этого снегиря на волю… А еще могилы жалко. Разобьют варвары. Всё ломают, крушат, ничего святого. Но, увы, как у кого-то из поэтов: «Мы сами выбираем и не сами, наш самый свой не из своих домов».
- А ещё как у Кушнира: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
За окнами уже начинало темнеть. Алик почувствовал, как стали зябнуть ноги. От кафельного пола тянуло холодом. В кафе по-прежнему не было посетителей. Барменша бросила взгляд на стенные часы и включила музыкальный центр. Негромко возник медленный блюз. Алик встал и протянул Лизе руку, и то ли от холода, то ли от тоски, то ли, чтобы не потерять друг друга, они задвигались в танце.
- Я буду жить теперь надеждой, - сказал Алик.
- Какой? – вскинув на него глаза, быстро отреагировала Лиза.
- Буду надеяться, что ещё встретимся с Вами.
- Это возможно? – удивилась Лиза.
- Я помогу Вам, и Вы приедете? Разве это не может случиться? Ведь Вы, наша встреча, этот вечер случились.
- Вечер вопросов и ответов, - обозначила их встречу Лиза, и засмеялась.
- Зачем Вы так?
- Шутка!
- Для меня нет, - строго заметил Алик.
- Тогда что же? – уже серьёзно спросила Лиза.
- Что? Водоворот, который крутит, крутит…
- Ну и как? Закрутил?
- Похоже, что да, - уверенно ответил Алик.
- Тогда прощайте, а то утонем вместе…, - заторопилась Лиза.
Молча вышли из кафе. Молча побрели к метро по тёмным заснеженным улицам, мимо тёмных подъездов, мимо разбитых телефонных будок. У входа в метро Лиза спросила:
- Когда?
- Послезавтра, в двадцать два десять. Из Шереметьева.
- Ну, еще раз прощайте! - сказала Лиза, прижавшись щекой к щеке Алика, и быстро стала спускаться по подземному переходу в метро.
***
Послезавтра наступило быстро. Студеное утро инеем украсило городскую природу. Было пасмурно и стыло. Быстро приняв душ, так же быстро одевшись и позавтракав, Лиза поспешила на работу. Там было всё как обычно. На кафедрах и в курилке обсуждали государственную казну, правительство, президента, ностальгировали по временам застоя. За разговорами не успевали замечать, как подступали сумерки. Пустели аудитории и коридоры. Начинали расходиться и студенты, и преподаватели. Кто по домам, кто по магазинам, кто по кафе. Кто куда.
Войдя в свой подъезд, Лиза нажала кнопку лифта, поднялась на свой этаж. Озябшими руками достала из сумки ключи. Отворила дверь. Термометр в квартире показывал всего плюс четырнадцать.
- Сейчас лягу, укроюсь пледом и усну. Телефон надо отключить, чтобы не трезвонил. Да, собственно, и трезвонить некому. Все разлетелись… Все… Дай им, Бог! Сохрани всех: Катьку с Юлечкой, Галку с мальчишками, Леночку Новикову, Савранских всех, Алика…
Веки тяжелели, тёплое дыхание разлилось по телу.
- Послезавтра, двадцать два десять. Шереметьево… Взлёт самолета, как взлет птицы, март, мама, снегирь…
Когда проснулась, была полночь. Включила радио «Маяк».
…Я тоже таю.
Я иначе
уже, наверно,
не могу.
Мы все растаем.
Мы вода больной,
пылающей державы.
Мы все по этим трубам
ржавым
в огонь,
неведомо куда
с глазами, мертвенней клише,
уйдем…-
звучал из приёмника голос поэта. Лиза подошла к окну, отдёрнула штору. За окнами продолжался январь. Стояла стужа. Она не заметила, как тёплые слёзы умыли лицо.