Такая разная Лиза часть первая
Часть первая
Город проживал свои очередные, отпущенные ему Господом сутки. В охваченном инеем городском саду им.Квитки-Основьяненко, в туманно-сером видении городского административного здания на площади Свободы, в белых, как опустившиеся облака, окраинах. Работал на рынках, ел в харчевнях и дорогих ресторанах, учил в учебных заведениях. Писал картины, молился в храмах, считал деньги в банках и игровых автоматах. Болел, предавался разврату, озарялся пожарами, вспыхивал фейерверками празднеств. И вот понемногу утихал, сбрасывал с себя прожитые сутки, укладывался на бок, засыпал.
Вот и ещё один прошедший день исчез навсегда. Канул в лету.
Но вот уже новый едва забрезжил. Зимой день открывается затемно, как долгий век. Горит настольная лампа, отсвечивая на стекла окон. А на стеклах ледяные узоры. Стоит взглянуть на них, сразу вспоминается детство, когда между оконными рамами лежала вата, а на ней рассыпанные блёстки. Их делали из толчёной слюды, либо толчёного ёлочного шарика. Часами можно было любоваться этими искусственными сугробами.
С окна взгляд Елизаветы Александровны переместился на тетрадный лист, лежащий на письменном столе. Лениво опустившись в кресло, и взяв в руки ручку, она подумала о том, как много всего может поместиться на этом листе. Здесь может быть положено начало истории о добре и зле, о дружбе и предательстве, о любви и ненависти…
***
Теплое утро. Выйдя покурить в любимый дворик, усыпанный майскими ландышами, она увидела, как навстречу ей, спешит парторг института Вероника Платоновна Горелая. Небольшого росточка, с короткими ногами и большой головой на узких плечиках.
- Как настроение, Елизавета Александровна? – протянув по-партийному бойко руку, осведомилась Вероника Платоновна.
- Настроение, настроенное на работу.
- Это замечательно. А как здоровье? Что-то похудели, да и в глазах нездоровый блеск? Может в больницу? Я… Мы поможем.
- Да, нет. Всё нормально, всё хорошо. Спасибо!..
На этом и расстались. Но какой-то неприятный осадок остался после этой встречи. И так было всякий раз, когда Горелая осведомлялась о здоровье Елизаветы Александровны. Слова Горелой впечатывались в неё как листья, вдавленные каблуком в мягкую после дождя землю. Будто бы наказания какое-то должно коснуться Елизаветы Александровны. А известно, что ожидание наказания часто страшнее его самого.
- Ну, Бог с ней! – подумала Елизавета Александровна, - Вот деревья шумят, ландыши пахнут, майский воздух.
В памяти возникла Дмитриевская с хромыми палисадниками и едко-зелеными заборами. Проходя мимо них, всегда хотелось запеть:
Всё стало вокруг голубым и зеленым…
Под каждым окошком поют соловьи…
Она рано помнила себя, втиснутую в толстую мутоновую шубу, в такую же шапку, а сама сидит в санках с гнутой спинкой, впереди неё идут мамины войлочные ботики и папины хромовые сапоги. Рот у нее туго завязан шерстяным шарфом, а в том месте, где губы, шарф мокрый и тёплый. Надо сильно дышать, очень сильно, потому что, как только перестаешь дышать, ледяная корочка запечатывает эту теплую лунку и шарф сразу же промерзает и колет… Но всё можно вытерпеть – они идут к Дорчинским! Это значит, что будет огромная вся в огнях ёлка, на которой всегда впереди висел шарик с бабочкой внутри. Желтенький. У Лизы тоже был такой, только фиолетовый.
В старых игрушках есть то, чего не найдешь ни в одной самой стильной и новомодной. Запах Нового Года... Ни ёлки и мандаринов, ни орехов и пряников, а именно тот неповторимый запах, когда открываешь ящик с ёлочными игрушками и мишурой... Краска что ли другая стала…
Лиза заранее предвкушала, что у Дорчинских как всегда будет весело, таинственно, а главное, все взрослые будут обращать внимание на ее костюм снежинки, сшитый из белоснежной марли и обшитый серебряным дождиком. Корона на голове сделана из картона и тоже обшита, но только разноцветными стеклянными елочными бусинками. На ногах белые носочки и белые матерчатые тапочки.
У ее ровесницы Ленки Дорчинской тоже костюм снежинки. И тоже красивый. Но Ленка толстая и совсем на снежинку непохожа. Снежинки ведь хрупкие. Зато Ленка очень добрая. У нее очень много игрушек: разноцветные пирамидки, конструкторы, пасочки для песочниц, куклы-пупсы, куклы с закрывающимися и открывающимися глазами, фильмоскопы, разноцветные целлулоидные попугаи, заводная мартышка, большой заводной жестяной паровоз, мозаики, утюжок, настольная игра с разноцветными шариками, посудка для куклы, и детская швейная машинка. Ленка даже иногда может что-то из игрушек подарить. Она не жадная.
Её мама, Розалия Борисовна, очень высокая, с бесформенной фигурой женщина, с толстыми линзами в очках, которые располагались на красивом лице, была умной и начитанной. Она любимая подруга Лизиной мамы. А Ленкин папа, Владимир Маркович, небольшого росточка, полноватый, всегда улыбающийся, добряк, обаятельный и очень нравившийся женщинам, был самым близким папиным другом. Он был директором подсобного хозяйства Института иностранных языков, а Лизин папа заведовал военной кафедрой в этом же институте.
Дядя Володя, как называла Лиза Владимира Марковича, как и Лизин отец, был членом КПСС, прошел фронт, испытав все тяготы войны.
- Володя, я всё знаю. Вера мне рассказала.
- Розка… разболтала… Так и знал…Вот женщины…
- А ты думал уехать тайно. Сбежать, значит? Не стыдно? Как ты на это дал согласие?
- Скажем прямо, тема непростая. И точка!
- Точка твоя. Ну, что в тебе осталось еврейского? Ни языка, ни религии не знаешь! Какой ты еврей?! Русский язык твой родной.
- Так что выходит: я – русский? Знаешь, Сашка, человеку свойственно искать то, чего он не может найти в стране, где он родился, вырос.
- Эмигрант – человек, который всегда ищет лучшей жизни.
- А что такое лучшая жизнь - представление у всех разное. Не все уезжают потому, что они евреи и хотят жить с еврейским народом. Но, оказывается, что даже люди тесно связанные с нашей страной, когда приезжают в Израиль они вдруг вспоминают какие-то странные, по их старым представлениям, обычаи, которые они наблюдали у своих бабушек и дедушек.
-Тебе нужны эти обычаи? Не ври мне и не обманывай сам себя. Где твой партбилет? Ты отказался от него?
- Его тут же отобрали, как только стало известно о моём отъезде. Проголосовали единогласно. Да, скажем прямо, тема непростая…
- Да что ты всё заладил - непростая, да непростая…
В кабинет мужа буквально ворвалась Розалия Борисовна.
-А Вам, Александр Николаевич, как историку, неизвестно что в 1952 году виднейших еврейских писателей казнили за то, что те писали и говорили на идише, на маме-лошн. И изучение этого языка расценивалось как политическое преступление, названное «буржуазный национализм», и каралось каторгой в лагерях Гулага.
- Роза! Роза! Не горячись. У нас мужской разговор.
- Мужской значит… А я по-женски его поведу… Разве Вам неизвестно, дорогой мой, что еврейские школы закрыли еще в конце 30-х годов, что были разрушены еврейские синагоги, что были запрещены еврейские театры. А дело врачей? А «процентная норма» при поступлении в вузы еврейской молодежи? Молчишь?
- Розочка, успокойся! Принеси-ка нам лучше с Сашкой по стопке коньяка.
Розалия Борисовна не гордая – принесла. Разлила по трем стопкам. Себя не обошла.
- Знаешь, Сашка, что я сейчас вдруг вспомнил?
- Ну…
- 9 мая 1945 года. Эшелоны идут с фронта. Твоя Вера с ребятишками еще в Зыряновске. Они, кажется, рядом с железнодорожной станцией жили. Женечка и Славик твои воду к эшелонам подносили, чтобы, гостинец какой-то заработать. А Вера дома – хлеб пекла. И вдруг слышит Женька кричит: «Мама! Мама!» Она к нему, а он больше сказать ничего не может. Вера сразу подумала, что со Славиком что-то случилось. Мало ли? Поезда, железная дорога… И вдруг она поднимает голову и видит, что ты идешь и на плечах несешь своего Славика. Дорогого стоит. Часто представляю себе эту картину. Ну, за всё хорошее!- выпив стопку коньяка, сказал Владимир Маркович.
Доршунские уезжали осенью, в дождливый пасмурный день. Владимира Марковича выносили из дома на носилках. За месяц до отъезда он тяжело заболел. Не долетел до Америки. В Вене умер. Там и захоронили.
Печально. Светлая память ему!
***
Елизавета Александровна – высокая, плотная, с открытым славянским лицом, слегка прищуренными серо-голубыми глазами. Веселая и грустная, резкая и нежная, разная. Она была большим мастером взгляда, она умела смотреть гордо, кротко, колюче, многообещающе, загадочно и презрительно.
В институте, где она работала, не было людей, которые относились бы к ней равнодушно: одних она раздражала, других привлекала, но у всех вызывала интерес.
Еще подростком она была способна наблюдать, как стремительно меняется жизнь, а, став взрослой, поняла, что в сердце каждого человека навсегда сохраняется именно тот, уходящий в прошлое город, в котором он родился и вырос. В него нельзя вернуться, но можно, накрыв его стеклянным куполом, смотреть и вспоминать... Человек не хочет обратно (или?..) – во всяком случае, – человек не может обратно. Все, что он может, – это вспомнить и улыбнуться. Вспомнить улицы, по которым гулял с друзьями, дворовую скамейку, на которой сидел с одноклассниками до поздней ночи, и небо, под которым пусть даже на миг, но был счастлив. Вспомнить игры во дворе, алый галстук, толстую тетрадку со слезливыми песнями, дедушку Ленина – «я маленькая девочка, играю и пою, я Ленина не видела, но я его люблю». И... и... и... Как много, оказывается, можно вспомнить!
Лиза с детства была отчаянная, дружила только с мальчишками. Коньки, лыжи. Да и предпочитала играть только в мальчишеские игры. Например, в «ножичек». Собиралось человек пять дворовых ребятишек. Чертили большой круг, который делился между участниками игры, и дальше по очереди все начинали кидать нож в землю. При этом нужно было стоять на своей «земле» и кидать в «землю соседа". Когда нож втыкался, проводилась линия через точку, в которую он воткнулся, и в направлении, в котором наклонился нож до пересечения с границами участка соседа. Таким образом, территория соседа делилась на две части, большая оставалась ему, меньшая отходила к завоевателю. После неудачи одного ход переходил к другому. Если участник, встав на свой участок носочком одной ноги (потому, что две уже не помещались), не удерживался заданное количество секунд, его территория переходила к следующему ходящему. Побеждал тот Наполеон, который захватывал весь круг. Это была настоящая игра!
А девчонки только и знали:
Черный, белый не бери,
«Да» и «нет» не говори!
Барыня прислала 100 рублей
И коробочку соплей…
«Да» и «нет» не говорить,
В черном,белом не ходить,
«Р» не выговаривать.
Вам барышня прислала кусочек одеяла
Велела не смеяться,
Губки бантиком не делать,
«Да» и «нет» не говорить,
Черный с белым не носить.
Вы поедете на бал?
Барыня прислала туалет
В туалете 100 рублей,
Что хотите, то берите,
«Да» и «нет» не говорите
Черный с белым не берите
Вы поедете на бал?
Скучно и нудно!
А Лиза любила и могла, не упав, съехать с высокой горы на лыжах, с которой даже взрослые боялись съезжать. Да по родной мостовой на коньках, уцепившись железным крючком за кузов грузовика. А за ней еще сзади ватага ребятни человек десять пристроится. И по всей Дмитриевской от начала до конца! А перед самым концом улицы выдернуть крючок из кузова и все, кто сзади вместе с ней врассыпную валятся. Опасно, но зато как весело.
***
- Елизавета Александровна, зайдите ко мне!- раздался в трубке голос декана. Войдя в кабинет, Лиза застала его за разговором по телефону.
- Откуда? Я не КГБ. А Вам зачем? Ну так что? Принимайте! Человек достойный. На наших глазах выросла. Впрочем, она рядом со мной. Я передаю ей трубку. Калиновский…
Как только Лиза взяла трубку, в ней сразу же раздались гудки… Испугался чего-то парторг Калиновский…
- Чем интересовался, этот начальник?
- Где отец был в тридцать седьмом?
- Копает, значит… А папа директором школы в Зыряновске работал. Историю преподавал.
-Ну так и объясни Калиновскому.
-Ничего объяснять ему не буду. Завтра пойду и заберу заявление. Противно всё...
Она вспомнила, как принесла заявление Калиновскому и как на его столе увидела в коричневом переплёте том из собрания сочинений Сталина. Он был раскрыт, и красным фломастером были подчеркнуты два абзаца на странице 46. Страницу и том она запомнила, а, придя домой, открыла нужный том и прочитала: «До сегодняшнего дня,- писал Сталин, - наша партия была похожа на гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех сочувствующих. Но после того, как наша партия превратилась в централизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и полностью уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для достойных. А это имеет для нас большое значение. В то время как самодержавие старается развратить классовое самосознание пролетариата "тред-юнионизмом", национализмом, клерикализмом и т. п., когда, с другой стороны, либеральная интеллигенция упорно старается убить политическую самостоятельность пролетариата и добиться опеки над ним, - в это время мы должны быть крайне бдительными и не должны забывать, что наша партия есть крепость, двери которой открываются лишь для проверенных". Значит, Лизу надо проверять. И проверяли...
Годы летели. Весна менялась на лето, лето на зиму. Однажды зайдя в кабинет уже другого парторга института, она увидела на его столе тот же том из собрания сочинений Сталина. Наверное, они передавали его как эстафету - из рук в руки, от парторга к парторгу. Интересно, знали ли эти парторги наизусть слова Сталина: «Мы, коммунисты, - люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы - те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин...
Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!..»? Скорее не знали. И тем более не выполняли.
***
Елизавета Александровна вошла в сквер, села на скамейку, закурила. «Как жаль, что в жизни все не навсегда, подумала она. - Как жаль, что человека года меняют. Как жаль, что мы не можем возвратиться в светлое давно. А было ли там действительно светло. А может быть, просто мы были светлыми?
Вспоминается голубая весны канитель. По бульварам мечется май и по ним же пьяный запах распустившейся сирени. На каждом углу продают ландыши. Сидели у Лизы во дворе под старой черемухой, пели песни под гитару одноклассника Витальки Брагилевского. Кто-то веселился, кто-то грустил, кто-то просто дурачился. Виталька Брагилевский нравился всем девчонкам в классе. И каждая из сидевших тогда, старалась вторить его песням. А Виталька вдруг неожиданно умолк, порывисто встал со скамейки подошел к Зинке, поцеловал ее в щеку и пошел, бренча гитарой и напевая:
Я могла бы побежать за поворот.
Я могла бы побежать за поворот
Я могла бы побежать за поворот,
Я могла бы только гордость не дает.
Почему Зинку? А она побледнела, растерянно каждого спрашивала: «Ну почему меня? Что я ему сделала? За что?».
Зинка. Зиночка Винниковская. Она была не такой как все девчонки. Её не привлекало дурное. Каждым ее поступком двигало желание поступить справедливо. Застенчивость, нежность были её чертами, боязнь не задеть и не обидеть, кого бы то ни было.
На следующий день Зинка не пришла в школу. Виталька почему-то тоже.
После уроков Лиза, не заходя, домой, направилась к Зинке. Вот, наконец, черный прямоугольник её двора. Подъезд, полумрак на лестнице и Зинкин голос: «Лиза, папа в тюрьме».
Зинка не плакала, а нервно ходила по комнате из угла в угол, сложив почему-то руки крестом на груди.
- Понимаешь, тюрьма – слово из книг о революционерах. Мне всегда казалось оно романтичным. В тюрьмах сидели те, кто вел политическую борьбу с режимом, жертвовал собой во имя других. Невозможно представить, что это коснулось меня так близко…
Потом почему-то полезла в письменный стол, достала толстую тетрадь, на обложке которой было написано «Дневник» и стала читать вслух из Горького: « В часы усталости духа, в тяжелые часы… я вызываю перед собой величественный образ Человека. Я вижу его гордое чело и смелые глубокие глаза, а в них – лучи бесстрашной мысли, той величавой силы, которая в момент утомления творит богов, в эпохи бодрости их низвергает»
Лиза подошла к Зинке и взяла ее за обе руки.
- Не бойся. Я буду с тобой. И на суд пойду, не брошу тебя.
- Последние дни отец уходил рано, возвращался поздно и был как-то особенно подавлен. Вчера пришел как-то необычайно встревоженный. Положил на стол обложку от партбилета и сказал: «Сегодня меня исключили из партии, Вот только она и осталось».
Зинка подошла к окну, за которым серела грустная речка Лопань.
- Я знала, что на его заводе идет следствие. Двое рабочих пойманы на махинациях с шинами. Слышала рассказ отца, что следователь хочет получить повышение в должности и поэтому попытается создать громкое дело - групповое. Для этого ему надо доказать, что рабочие действовали по указке начальства. А папа, с точки зрения следователя, лучшая кандидатура, потому что главный инженер, а еще и еврей…
Семья Винниковских жила скромно. В коммуналке занимали одну комнату. Зинка спала на раскладушке. Юрик, ее младший брат, тоже. Родители на кровати с металлическими спинками. Еще у них была старенькая радиола, телевизор марки «Темп», комод, буфет и платяной шкаф, этажерка с книгами, да письменный стол со старинной настольной лампой под зеленым абажуром. Винниковские занимали и перезанимали деньги у соседей. Сколько раз Лиза была свидетелем, как Зинка с Юрой сдавали бутылки из-под кефира и молока, а на вырученные деньги покупали хлеб. Шестилетний Юра часто плакал и просил сестру купить бублик с маком. «Не могу, - говорила Зинка, - денег мало. А мама велела нам еще картошку на борщ купить».
Через месяц был суд. Лиза с Зинкой и её мамой, ждали, когда привезут заключенных. Наконец подъехал «воронок». Вывели дядю Борю. Узнать его было нельзя. Испуганные его видом, Зинка, ее мама и Лиза стояли словно парализованные. Ни одна из них не могла вымолвить слова. Зинкин отец был черного цвета. Угрюмое старческое лицо в 42 года, бритая голова. Глаза полны скорби. Лицо в синяках, кровоподтеках. Как позже выяснилось – дрался в камере.
Какие же обвинения были выдвинуты судом в адрес Зинкиного отца?
В июне 1960 (два с лишним года до событий) с колхоза Херсонской области на завод привезли яблоки. Сотрудники, кто хотел, покупали. Директор завода попросил Винниковского:
- Отвези мне и себе по два ящика, моя машина на ходу.
- А как с расчетом?
- Расчитаемся.
Другой бы на этом успокоился, но не Зинкин отец. Он не хотел быть обязанным. Позвонил в колхоз и выяснил, куда перевести деньги, В ответ услышал, что человек, привозивший на завод яблоки, уволился, а яблоки… Яблоки тоннами гниют в садах, но отец все-таки отправил деньги в колхоз за два ящика яблок по госцене. И вот ему предъявили в обвинительном заключении: взятка в виде двух ящиков яблок. И пять лет тюрьмы. Пять лет без отца. Пять лет без жены и детей, пять лет унижений, пять лет...
- За что, за что пять лет? За уплаченные два ящика яблок? – с места выкрикнула Лиза. – Да ведь это несправедливо!
- Будьте добры, выведите девочку из зала, - решительным тоном произнес судья.
Как это было давно, в юности, а засело в сердце на всю жизнь. Много тогда было непонятного для девочки-подростка. Но было и понятное - то, что отзывалось в сердце радостью. Хотелось и до сих пор еще хочется громко крикнуть: «Спасибо, страна, за улыбку Юрия Гагарина, за красный флаг над Берлином, за Советскую Армию, оснащенную первоклассными танками и самолетами, за уверенность в том, что никто никогда не нападет на мою страну, потому что получит так, что мало не покажется, за атомные ледоколы, за великую русскую классическую культуру, за «непобедимый "Динамо" и трогательно-мужественную Ирину Раднину, за науку, за обсерватории, за синхрофазотроны, за журнал "Астрономический календарь школьника" и «Пионер», в котором печатали чудесные повести Крапивина с иллюстрациями Медведева, сказки Шарова. За то, что мы шли рука об руку с медвежонком Пухом, боролись против шерифа Ноттингемского и ничтожного Короля Джона вместе с Робин Гудом и его веселыми ребятами сражались на стороне Короля Артура и рыцарей Круглого стола, среди которых выделяли Ланцелота и Гавейна, за то, что участвовали в войнах Алой и Белой розы, отбивали девицу Мэриан и лично прикончили сэра Гая из Гисборна; вместе с Джимом Хокинсом были на Острове сокровищ, и резкие крики попугая Длинного Джона Сильвера до сих пор звенят у нас в ушах; мы плавали по Миссисипи с Томом Сойером, Геком и Джимом, мы влюблялись в Озму, принцессу Изумрудного город; мы раскачивались в такт Песни о Гайавате; наши мальчишки дрались плечом к плечу с д’Артаньяном, Атосом, Портосом и Арамисом (именно в таком порядке); они не уступали «Волку» Ларсену; мы безудержно плакали на судьбой каждого из животных, населявших страницы книг Эрнеста Сетона Томпсона; мы раскачивались на лианах в джунглях вместе с Маугли, утопали лицом в шелковой шерсти Багиры, вместе с Рикки-Тики-Тави чувствовали, как глаза наши наливаются кровью и ноги напрягаются в ожидании отвратительных гадин Нага и Нагиньи.
Спасибо за горы Северного Кавказа, на которых можно было отдыхать и кататься на лыжах, не боясь получить пулю от бородатого фанатика, за бесплатный балетный кружок, за врачей, которые бесплатно делали операции и спасали нам жизнь, за гордость необъятной страны, в которой живешь. За то, что с полным правом можно было сказать: «Моя Москва!».
А «Мой Ленинград, мой Питер!». Елизавета Александровна любила его. Она любила в нём всё: причуды белых ночей, мягкие узоры кованых оград, растворенные крылья мостов, петродворцовый сюрприз, ленинградских старушек, глаза которых светились добротой и неподдельной искренностью. Это был город ее любви, свободный и упрямый как нрав ветра.
Она хорошо помнила их первую поездку с Костей к друзьям в Репино. Помнила первый душистый снег, упавший в Ленинграде среди его каменных дворцов, и как она держала в руках ароматный снежок, а Костя, смеясь, хватал его губами. И разве не чудесными казались ей аллеи Павловского парка, без неба, где они гуляли вдвоем и целовались до беспамятства.
Их друзья-художники устроили пикник на берегу Финского залива. Все ели горячее дымное мясо, запивая вином, и глядя, как по ветряной свинцовой воде плывут сухогрузы. Разве вправе она это забыть? Да и не только это, но и другое многое...
***
Опять был Ленинград. Только теперь уже летом. Костя приревновал ее к финну, с которым они познакомились случайно в Петродворце во время экскурсии по парку, как раз возле дворца Монплезир. С террасы этого небольшого построенного
Петром Первым дворца открывался вид на теряющуюся в дымке гладь Финского залива. Монплезир был окружен прибрежной террасой, с которой виделись морской простор и синеющие очертания Кронштадта и Петербурга.
- Представь, я знаю стихи о Монплезире. Угадай кто автор?
И Лиза громко с выражением прочитала:
…Нельзя ль мне море дать в соседство?
Нельзя ль найти мне уголок…
В волшебном вашем Монплезире?
Признаться, вспомнишь лишь о нем,
Душа наполнится огнем,
И руки сами рвутся к лире…
-Ну, конечно, Александр Сергеич, - нежно обняв Лизу, также громко и с выражением сказал Костя.
Прямо на траве возле Монплезира два финна играли в шахматы. Один из них, оторвав голову от шахматной доски, сказал со свойственным иностранцам акцентом, но грамматически верно построенной фразой: «А вот и нет! « И решительно поднявшись, подошел к Лизе. «Это Жуковский. Я прав?». И проникновенно, глядя Лизе в глаза, поцеловал ей руку. «Пожалуйста, будьте моим гидом по Ленинграду, - продолжил он, обратясь к Лизе. И сразу же к Косте: «Если Вы не возражаете? Я искусствовед. Изучаю русскую культуру». Костя почему-то растерялся и как-то нервно выдавил из себя: «Хорошо. Мы подумаем». Финн сразу же: «Почему «мы»? Я обращаюсь к юной леди…». Сделав акцент на «юной», он, видимо заметил, что Костя был старше Лизы. И намного. На целых восемнадцать лет. Несмотря на это, был очень привлекательным и нравился молодым женщинам. Высокий, он как-то особенно горделиво наклонял голову и слегка сутулился, Что-то притягательное ощущалось во всем его облике. Наверное, внутренняя тонкость, особенное изящество. Где бы он ни появлялся, все преисполнялось порывом и жизнью. В споре – любом споре – никто не выдерживал железной последовательности его мыслей и неопровержимых доказательств. Его только любили, или ненавидели. Всем сердцем любили и всем сердцем ненавидели. Середины не было. Он не бросал слов на ветер: «да» - это «да», «нет» - это «нет». Никогда не склонял головы, не льстил, не лебезил, не стремился к высоким должностям; с малыми был малым, с взрослыми – взрослым. Со всеми обращался как равный с равными.
- Можете начать прямо сейчас… экскурсию, - и стремительно зашагал прочь, оставив Лизу с финнами.
- Я никогда не прощу ему этого, - подумала Лиза. Я никогда не прощу… А впрочем, что за пафос? Никогда не прощу... Я все прощу. Я уже простила. Почему? Да потому, что любила. Часто сама себе твердила: "Вся наша жизнь проходит во лжи. Мы с детства врем сами, и врут нам. Мы окутаны ложью, вплетены в неё. Она становится нашим естеством, нашим воздухом, нашей кровью".
Лиза понимала, что в разновкусовом коктейле под названием «жизнь» все смешано так, что отличить вкус лжи практически невозможно. Так, легкая горчинка в общем вкусовом букете. Ложь может подстерегать нас на каждом углу. И то, что казалось таким искренним, таким светлым, может сразу стать уродливым и безобразным. Может, лучше прожить жизнь счастливо и умереть на руках любимого, чем узнать, что он все же изменял тебе? А может быть, ложь других надо полюбить так же, как свою собственную. И тогда ложь мало-помалу превратится в единственную существующую для тебя правду.
Она не забывала той ночи, когда узнала, что Костя ей изменил, когда, так и не дождавшись его звонка, она быстро оделась и в каком-то мучительном ознобе, ничего не говоря маме, вся в слезах выбежала из дома и долго-долго шла, судорожно перебирая варианты, почему же он ей так и не позвонил. Это время с девяти вечера без его звонка было самым мучительным в её жизни. Красный телефон на клетчатом диване, родители в соседней комнате и он, такой взрослый, такой любимый, где-то там, в ночном городе, но не с ней. Она шла и шла, на часах было два ночи, и она знала, что еще час — и она придет. Совсем еще девочка с беспрерывно текущими по щекам слезами в этой мутной и равнодушной ночи.
Лиза пришла к его дому, где-то ближе к четырем. Долго топталась у двери в темном подъезде, а потом позвонила. Тишина. Нет, вот какое-то движение, щелкает свет, и шаги в коридоре. И опять тишина. А больше ей, собственно, ничего и не надо. Просто случилась страстная, болезненная необходимость знать, что он есть. И тут же вспомнила, какие трогательные, какие романтичные письма он писал ей. Ни одна женщина на земле не получала таких пылких, таких признаний в любви. Они были полны нежности, юмора, романтики. Но главное — как он умел описать облака или пронзительно синее небо, не умел никто, и, то дорогое, то, что, казалось, есть только у них двоих... Любовь.
***
От одного глотка кофе до следующего проходило немало времени, а кофейня постепенно заполнялась. Вот вошла девушка. Интересные линии лица сейчас были сложены в какой-то задумчивости. Она взяла чизкейк и латте. Елизавета Александровна подумала: «Странно, но я могу рассказать очень многое о ней, хотя вижу её впервые. Всегда улыбается и говорит с людьми мягким и приятным голосом, и всем кажется, что она самая успешная и счастливая молодая женщина. Если бы только не устала она от постоянного притворства. И сейчас эта задумчивость — это ее подлинное лицо. Несладко ей в жизни, наверное. А кому сладко? В каждой избушке свои погремушки.»
Елизавета Александровна повернулась к другому столику. Но вдруг, неожиданно, она увидела мужчину, который стоял рядом, и, судя по всему, надеялся присесть за ее столик. Оказывается, уже все столы были заняты молодыми семьями, или шумными компаниями. Поэтому он, одиноко стоящий перед ней, выглядел как человек, жаждущий хоть какой-то компании.
- Вы, кстати, знаете, что это за место такое? — спросил незнакомец. Покачивание головой было ответом.
- Вот Вы сидите грустная и совсем не хотите разговаривать, а лет сорок назад прямо на этом месте людей говорить заставляли. Вы, может, не поверите, но тут проводил свои допросы КГБ. Уж я-то знаю, я бывал тут.
Вдруг мужчина резко дернулся из-за того, что его кофе оказался непредсказуемо горячим.
- Так вот, меня приглашали в эти стены неоднократно. Я тоже тогда был неразговорчивым. Наверное, потому так и хотели меня разговорить. Пить заставляли, только не кофе, а обычный кипяток. С тех пор совсем не могу пить горячее. Нервы. Или рефлекс выработался. Ну вот. Разговорили они меня в итоге. Теперь заткнуться не могу никак. Эх, жаль, Вы поговорить не любите. Ну что ж, пойду, пожалуй, доброго вечера!
Кофе закончился, надев куртку, Елизавета Александровна вышла из кофейни и свернула на первую попавшуюся узенькую улочку. В конце улицы она увидела свет луны, которая сегодня была невероятно большой. Когда смотришь на такую луну, то внутри все будто сжимается, и появляется желание немедленно все бросить и идти, или даже бежать, ей навстречу. Она посмотрела на луну еще раз и подумала, что луна точно понимает ее.
Снег хрустел под ногами, до весны оставалось немного. Надо лишь найти в себе силы, чтобы идти по этой лестнице дальше: вверх или вниз — на самом-то деле не имеет значения, надо двигаться и продолжать надеяться, что тебя что-то ждет на следующей ступени.
***
В отдел кадров института, в котором работала Елизавета Александровна, Люберцова пришла на должность младшего инспектора и впоследствии выросла в начальника отдела кадров Нередко это люди сомнительных моральных качеств. К ним относилась и Лариса Павловна. Вместе с ректором института (между собой педагоги называли его Шепелявый) они разработали специальную систему, направленную на разобщенность "заключенных"- педагогов и сотрудников, тем самым поселив в них недоверие друг к другу. Поодиночке они не так сильны, как вместе, а значит, их легче "охранять". Иногда Люберцовой казалось, что "заключенные" в любой момент готовы поднять против нее "восстание". Тогда система контроля ужесточалась до крайней степени: "заключенных" не оставляли наедине с собой даже в туалете. В результате "заключенные" испытывали эмоциональные расстройства, депрессию, беспомощность. И начинали заискивать перед Люберцовой. А ей, несомненно, это доставляло удовольствие.
Люберцова не была умной, как Катя Пушкарева из сериала «Не родись красивой», А тем более привлекательной, как Виктория Клочкова, деловой, как Кира Воропаева. Но она всегда и всем напоминала дамочку в погонах.
Видимо, у нее не было отца. А если был, то неблагополучный. Буян. При этом характерно, что дети полностью идентифицируют себя с агрессором и не испытывают ни малейшего сочувствия к жертве. Не удивительно, что армию самых надежных лагерных надзирателей и заплечных дел мастеров составляет именно этот контингент людей. Некогда порабощенный и преследуемый ребенок сам становится поработителем и преследователем, ибо даже десятилетия спустя в нем продолжает жить трагическая потребность, заставляющая его мстить за обиды, перенесенные в раннем детстве, и проецировать накопленную ненависть на другие личности и общественные институты.
Известно, что власть, позволяющая доставлять другим людям физическую боль и душевные страдания, приносила Сталину не только величайшее чувственное наслаждение, но и подтверждение абсолютного господства. Ощущение абсолютной власти над живыми существами создавало у него иллюзию того, что он может решить проблему существования человека. Такая иллюзия является объектом страстного вожделения для людей подобных Сталину – людей, лишенных творческой силы и малейшей искры радости.
Великий Фромм считал, что «это религия духовных калек». Люберцова и была духовной калекой, да ещё преисполненной авторитаризма.
Как правило, если сам руководитель предприятия авторитарен в методах управления, то и начальника отдела кадров он подыскивает себе такого, который сможет нести его мешок авторитаризм в массы. Чаще всего на эту роль подбирают женщин-начальниц старой советской школы в возрасте от 30-40 лет. Представляя их коллективу, руководитель, как правило, произносит волшебную фразу: «Запомните, она — это я!».