Помню скрипучую лестницу на второй этаж Викиного дома. А дело было уже глубоким вечером. Поднимались вчетвером тихо. Даша, Женя, Вика, я. И не пили ведь ничего. А было хорошо. Почему-то гадали, самыми странными способами: жгли бумагу и смотрели на тень. Гадали на кофейной гуще. Играли в странную игру: завязывали глаза водящему и он должен был прикосновением пальца угадать, что перед ним: полотенце, чай, фарфоровая чашка, девичья коленка, варенье и ещё чёрт знает что. Почему-то было очень смешно. Мы старались смеяться бесшумно, и от этого было ещё смешнее.
Усталые лежали на ковре и разговаривали. А сквозь жалюзи уже виден рассвет. И надо расходиться, все вымотались до невозможности. Но я не мог оторваться от Вики. Я готов был спать в её комнате. И понимал, что это невозможно. У меня был взгляд больного сенбернара. Но Вику это не разжалобило. Выпроводила.
Я проспал весь день, изредка пробуждаясь, вспоминая вчерашний день и ночь и улыбаясь: Ви-ка.
А на следующий день вечером я дежурил возле Викиного дома. Мы смотрела друг на друга с сенбернаром из-за ограды. Вика вышла сердитая. Но всё равно улыбалась. Она даже когда злилась – улыбалась.
-Зачем ты пришёл?
Вот так вопрос.
-Да, я знаю, это не прилично, и всё такое. Навязчиво, глупо. Но я хотел тебя увидеть.
-Увидел? Ну, всё, можешь идти домой.
-А я ещё поговорить хочу.
-А я не хочу.
-Я тогда рядом постою и помолчу.
-Мне не нужно чтобы со мной рядом стояли и молчали.
-Хватит сердиться. Я через неделю уеду. И ты отдохнешь от меня. А сейчас мне жалко каждую минуту. Пойдем, погуляем?
-Я пойду гулять с Бароном, а ты как хочешь.
И мы пошли гулять втроём: я, Вика и Барон.
Я и не ожидал, что они ходят так далеко. Мы вышли за город, шли по каким-то оврагам, лугам, полянам, даже полям, по зеленым скошенным склонам, по проселочной дороге. Вика отпустила Барона. Держала поводок в руке. Я схватил поводок. Вика попыталась его вырвать. Я не дал. Дальше мы шли, держа каждый свой конец поводка. Я почувствовал, что что-то изменилось. Я надеялся, что Вика больше не сердится.
Закатное солнце делает всё слегка оранжевым. Склон почти идеален, по нему можно бежать. Мы бросаем палку, собака приносит её обратно. Где-то внизу, город. Девушка в комбинезоне и желтой футболке, я в черном джинсовом костюме. Пепельная луна. Вика хочет пристегнуть поводок к ошейнику. Но я не отдаю ей поводок. Вика тянет поводок к себе, а я тяну Вику с поводком. Мы сталкиваемся. Нос к носу. Солнце в её глазах, они такие прозрачные, что я вижу рельеф радужной оболочки. Я зависаю. И всё, время исчезает. Только мысль о её губах, о том, что чувствует она, о сердце, не своём, чей стук слышишь рядом со своим. И руки, которые жадничают и хотят всю спину целиком, и всю шею, но самое приятное – запустить пальцы в её волосы на затылке. И глаза, которые то закрыты, то расплываются, раздваиваются с такого близкого расстояния. А ещё не хватает дыхания. Мы отрываемся друг от друга, чтобы вдохнуть воздуха. Луна давно стало желтой, а трава черной, и город светится огнями. Мы спускаемся вниз, к людям, держась за руки.
Это тогда-то казалось волшебством, а сейчас и подавно кажется сказкой. Выдумало всё моё сознание, наверное, ничего не было. Откуда же тогда снова и снова возникающее ощущение счастья? Почему исчезают из памяти детали, смешиваются даты, стираются даже лица и имена, а ощущение счастья не исчезает? Даже когда беда, горе, когда смерть заглядывает в окна черными квадратами, а ты сидишь и у маленькой желтой лампы настукиваешь эти строки, на лице гуляет улыбка.
Она пришла ко мне домой. И мне сразу стало стыдно. За старые обои, некрашеное окно, узкую кровать. Сегодня одета строго: шерстяной зеленый костюм в клетку, пестрая рубашка с длинным воротником. Ах, это она «пошла в библиотеку». Всё аккуратно складывается на спинку стула. И жизнь моя складывается как листок бумаги, вот, до сгиба – всё, что было до Вики, и вот, после сгиба – всё, что после. Я зарываю ладонями глаза, потому что дальше смотреть нельзя, невозможно.
Сейчас будет маленькое нравоучительное отступление. Вернее, нравоучительное оно будет шиворот-навыворот. Потому что я совсем не хочу учить каким-то нравам. Я даже наоборот, хочу отучить вас от нравов. А если ещё точнее, чтобы вы вообще думали головой и сердцем, а не какими-то правилами заученными.
Я возмущен, я просто негодую. И так много лет. А повод вот какой: у нас невозможно писать о любви между мужчиной и женщиной. То есть, есть мастера эротических рассказов, всевозможные порнографические истории можно отыскать ещё в интернете. Но это часто пошло, грубо, отталкивающе, а если и влечет, то после прочтения стыдно и чувствуешь, что сделал что-то нехорошее. Но почему? Дело ли в языке пуританском с одной стороны и похабном в другой своей крайней части, и нет каких-то нейтральных, мягких слов? Или в воспитании ханжеском, на запретах, на эзоповом языке. Описывают близость с помощью метафор и аллюзий, экивоков и параллелей – это иногда вызывает смех или тошноту от приторности. А иногда, наоборот, агрессивно, беспощадно, цинично. Мне кажется тут что-то с нами не так, какой-то насквозь лживый запрет наложен на эту тему, даже не в законах и морали, а в наших головах. Почему-то всё, что связано с интимным, или пошло, или смешно, или врачебно-поталогоанатомично.
Я не о том, что надо кричать о своих победах, желаниях, счастье направо и налево. Я вообще ничего не рассказываю о том, какой жизнь я живу в свои лучшие ночи. У меня вызывает подозрение, неприятие люди, которые делятся со мной (я их не просил) своими постельными делами, а потом ещё и спрашивают: «Ну что, а у тебя как, сколько раз за ночь?» Я стараюсь не иметь никаких дел с такими людьми. И опыт подсказывает – и правильно, потому что они, почему-то, оказываются ненадежными. Но я не могу понять, почему такая важнейшая часть жизни, самая прекрасная, самая значительная, быть может, должна быть под запретом. Исключение – художники. У них и модели позируют обнаженными, и человеческое тело в почёте, и сюжеты классических картин не такие целомудренные. И никто не обвиняет их в пропаганде, разжигании похоти. Хотя были времена, Савонарола и компания.
Человеческое тело прекрасно. Особенно женское. Мужчина устроен так, что может им восхищаться. Почему мы должны этого стесняться и бояться? Почему нельзя воспевать близость и страсть, как одно из проявлений любви, да черт с ним, пусть дружбы, познания мира, бегства от одиночества и печали. Почему мы такие идиоты, выбрасываем из своей жизни одну из самых прекрасных её сфер, а может, для кого-то, и самую прекрасную?
Тело и душа, по-моему, одинаково святы, нельзя оскорбить или унизить описанием красоты и счастья. Да, стремление людей друг к другу, это, может быть всего лишь только инстинкт, но тогда тем более, чего тут осуждать, бояться и прятать? Давайте тогда стесняться голода и приёма пищи. Давайте скрывать, что человеку нужен воздух, и у него есть легкие, рот и нос, и он, о, боже мой, дышит! Фильмы о воровстве и убийствах, о войнах и насилии доступны с детского возраста, распространяются свободно, а кино о телесной любви запрещено, или, в лучшем случае, его показ и просмотр осуждаемы, скрываемы, считаются чем-то постыдным. Нормально это? То есть то, что портит нам жизнь, убивает, калечит – про это - смотри сколько хочешь, а то, что служит продолжением жизни, что приносить человеку, если не высшее счастье, то сильнейшее наслаждение, расслабление – то запрещено! По-моему, извращение это именно такой подход.
Что может быть прекраснее попытки отразить любимую во всей её телесной и духовной красоте? Не важно, на картине ли, в рассказе ли. Красота исчезнет, молодость увянет, мы все сойдем в могилы, но хоть ненадолго нас переживёт эта запечатленная красота, эти чувства, это описание совместного сладкого, удивительного мига, когда кажется, что любовь переполняет не только вас, но и весь мир вокруг.
А теперь - гневные окрики, возмущение, указание автору на ошибочность его позиции, шутки, смех ирония, любые способы психологической защиты и отстранения, как будто никогда ничего подобного с вами не происходила, или вы не стремитесь это испытать. Вперёд, ребята, не сдерживайтесь, меня уже трудно удивить.
© Сергей Решетнев