- Дэниц вернулся! – Эмилия была явно рада возвращению весёлого постояльца, и бросала на Кристу робкие и выразительные взгляды – не ревнует ли? Да и Горбач не возражал, ибо Дэниц, как обычно, хлопнул папашу по плечу и пригласил в пивную: - По большой кружке, Коста, по самой большой! Угощаю!
- Э, нет, по маленькой, и только за встречу! И не в пивной, а дома.
- Что так?
- Работу нашёл, Дэниц. Не пью больше. Не играю.
- Да ну? Поздравляю. Надеюсь, не та работка, от которой лошади дохнут?
- Хорошее поздравление… Заупокойное.
- Да такой уж я шутник.
- Нет, не такая работка, справная, надёжная.
И Борис радовался – более всех. Он уже предвкушал дискотеку, похожую на весёлый ад, на заброшенной фабрике, и картинки вставали живенькие, весёлые, цветные, ровно в силу фантазии и разумений сельского парнишки, не избалованного Всемирной Паутиной, гастролями мировых знаменитостей и ежедневным просиживанием у телевизора за просмотром видеоклипов.
Белые, алые, жёлтые бегающие лучи юпитеров высвечивают развешенные на стенах черепа со скрещенными костями, ржавые детали всяких машин, раскрашенные скелеты, чёрные пиратские стяги с красно-белыми надписями и рисунками, муляжи чертей, окровавленных людей и всяческих монстров – в неверном освещении они как настоящие, как живые. А ещё - рисунки-граффити, а ещё барные стойки, в которых всегда есть пиво и кола. Электронные ритмы звучат гулко, отлетают от стен и потолка, ускакивают глубоко в подземелье и там продолжают скакать, всё глуше и глуше, распугивая духов. А вдогонку летят новые звуки, и новые звуки накладываются на более ранние, и образуется супер-грязный звук. Но не какофония, а нечто особое, нечто среднее между музыкой альтернативной, панковской и гаражной. И в мятущемся свете танцует весь класс Бориса – сосредоточенно, без устали, и в полумраке девочки льнут к мальчикам, и Борис наконец-то решается угостить шоколадкой, а затем обнять и поцеловать Розу Мустик из параллельного класса.
Картины соблазнительные, Борис думал только о том, когда осуществится эта гениальная идея с дискотекой. Что же, во всех больших и малых городах дискотеки имеются, а у них – и впрямь, болото тухлое! Можно поделиться идеей с друзьями – пусть они капают на мозги своим родителям и дядьям, пусть идея разносится по ветру – чем больше народу её захотят, тем реальнее осуществление, так всегда говорил Дэниц. И Борис поверил в это.
Дэниц гоголем похаживал по дому, подмигивал Эмилии и размышлял, чем бы таким нескучным заняться.
- Криста, почему мы с тобой прежде не жили вместе?
- Разница во взглядах? Разные цели? Разные средства?
- Ответ неверный. Мы сейчас слишком на голомясых стали похожи.
- Встань на один уровень, если желаешь понять и изменить.
- Вот и встали, да? На тот уровень?
- И ошибки оба стали делать. Человеческие. Мы так долго по Земле бродили, что людьми стали, и мало от них отличаемся.
- Долго, слишком долго бродили, Криста, разве не так? Разуй глаза. Где отец – и где мы. Думаешь, мы ему нужны? Мы оба внизу, оба ссыльные. Так что тебе мешает жить, как живётся? Плевать на всё, пока здесь и сейчас? Только с этого уровня разгон у каждого свой, и направление своё, и возможности. Ты как хочешь – а я здесь слишком надолго не задержусь. Подзаправлюсь – и перескочу на другой уровень. Ау, Криста, ты оглохла?
- Слышу, Дэниц. Но я не позволю тебе перескочить. О власти даже не помышляй, предписание не изменить.
- А я изменю. Ты ползай по-прежнему человеком – а я оторвусь, изменю.
- А какая власть, дядя Дэниц? Вы что, цари бывшие? Или мафиози? А кто вам чего предписывал?
- Да есть один такой… - буркнул Дэниц.
- Не цари мы и не мафиози. Лишь частицы малые мира сего. А предписано Царём Небесным, Борис, каждому своё, и нет других Царей на Земле и над Землёй.
- И мне, выходит, тоже предписано?
- И тебе тоже.
- А что?
Криста задумалась, затуманила взор, хотела проникнуть за ширму – но передумала. Не имела она права на это, и ослушаться не дерзнула.
- Думаю, прежде всего – окончить школу и учиться дальше. Знания – великое дело, а занятие по душе и по уму – угодно Богу. Потому что можно гораздо продуктивнее творить многие добрые деяния...
Дэниц демонстративно зевнул, Криста осеклась и спросила себя, чего же больше останется в голове Бориса – его наставлений или соблазнов Дэница, каков приоритет ребёнка? Ведь и самой набили оскомину одни и те же наставления, а как иначе жить – она не знала. Может, политикой заняться, мир по-другому переиначивать? Сверху куда как сподручнее приказы раздавать. Борис сам ответил на вопрос о приоритете.
- Дядя Дэниц, можно покататься? – Всё утро канючил он вокруг Дэница, и теперь снова переключился на свою просьбу. – Можно покататься? Ну, пожалуйста! На байке я быстрее до своих доскочу, про дискотеку расскажу! Дайте покататься!
- Ладно, бери! – махнул рукой Дэниц. – Покатайся. Но далеко не забирайся. Скорость не превышай – мне эта колымага ещё пригодится. И не попадайся на глаза Вольпаю и иже с ним, - крикнул он уже в спину мальчику.
Радостный Борис, издав победный вопль, покатил байк к калитке.
- Конечно, превысит, - сказал Дэниц, махнув рукой. – И, конечно, уедет. Но я честно выполнил свой долг – предупредил. Так? Нет, ты подтверди, подтверди, - наступал он на Кристу. – Подтверди, что предупредил.
- Предупредил, - согласилась Криста. – Но твои предупреждения никогда ничего не значили. Потому что всегда звучали как подначка. И вообще, ты мне надоел.
- Нет, ты, кажется, слишком гордая стала, - продолжал приставать Дэниц. – Скажи, твоя гордость – не грех?
- Зато ты обленился, Дэниц. Помнится, ранее мы бились куда резвее и яростнее.
- Похоже, мы оба устали, - констатировал Дэниц. – Постарели.
- Не смешно.
- Не смеюсь, - Дэниц серьёзно взглянул Кристе в лицо. – Старость – это явление не времени принадлежит. Оно с другими корнями… Подумай. – И он поспешил во двор – помочь Борису оседлать «коня».
- Подстрахуй его! – крикнула Криста вслед. Поднялась наверх и улеглась на кровать. Устала она от коловращения образов, видений, прорывов, от необходимости прогнозировать и постоянно вести свою линию с дальним прицелом. Надоело думать о дальних прицелах. И Дэниц прав – не физическое старение в чужом облике, именно усталость эта накапливается проклятая, гнетёт и душит.
А как же другие? Как же окружающие люди? Рождаются, растут, познают мир, болеют, выздоравливают, снова болеют, получают травмы тела и травмы души, и – стареют, стареют, стареют, и спрашивают Небо: «А на фига?»
И не заметила Криста, как уснула, повторяя шёпотом: «А на фига?» Снов не снилось – и хорошо. Отдых полнее.
Проснулась резко, одним рывком. Тьма коснулась её самым кончиком, пощекотала ноздри, узким цепким хвостом попыталась проникнуть через глаз под черепную коробку – Криста встряхнулась по-кошачьи, резко и неистово. Прочь!
Криста заглянула в кухню спросить, не надобно ли чем помочь хозяйке.
- Госпожа Криста, - тихо и робко произнесла Эмилия, помешивая соус на сковородке. – Сестра… Мне сон такой приснился сегодня. Удивительный. Вот послушай. Бескрайнее ледяное поле – застывший океан. Я убегаю с берега – так надо, чтобы спастись. У меня двое спутников-проводников. Я их не вижу, но чувствую. Я решилась, я готова верить им и не видеть того, что подо мною и вокруг меня, – океана. И - верить в то, что, во-первых, он скован льдом, он застыл, и, во-вторых, что я лечу над ним, а коли снижусь – то ото льда оттолкнусь. Двое рядом, по бокам, держат за руки. Когда вера ослабевает, и я отстаю, они тянут меня за собой. Когда появляются сомнения, даже едва осознаваемые, я вижу трещинки во льду, за ними – вода бездонной глубины, эти трещинки могут убить веру окончательно, поэтому я не имею права бояться и видеть их. Ибо тогда я рухну и утону. Но я лечу. Вернее, меня влечёт вперёд в вертикальном положении некая сила, я лишь чуток поджимаю ноги. Когда ноги затекают, позволяю себе бежать по льду, перескакивая через паутинные трещинки. Успокаиваю себя: это не опасно. Приказываю себе: верь, что летишь над сушей, ледяным полем, а не океаном! Убей страх! И всё равно – скорее, скорее, перемахнуть их и снова, оттолкнувшись, взлететь. Жаль, что на этом сон закончился. Хотелось бы знать, куда меня влекут, где пристанище. Что бы это значило, Криста, золотая?
- А что ещё ты чувствовала во время полёта, милая? Радость, печаль, устремление вперёд, или всё-таки больше страха?
- Страха не было. Весело было мне, немного смешно, и любопытно, и всё время я хотела вперёд вырваться – из рук рвалась.
- Сон хороший, Эмилия. Твои проводники – не иначе ангелы небесные. Надёжные спутники. Строгие, но добрые. А океан – это испытание вере твоей. Воистину, пока веришь – и океан скатертью постелится. Вера чудеса творит и надежду дарует дойти до земли обетованной. А полёт – это средство души твоей, лёгкой и чистой, настолько лёгкой и чистой, что только лететь ей и лететь, преград не зная…
- Твоими бы устами… По-твоему, метания Анны – тоже испытание веры? Бедная девочка растеряна с вашим появлением. Дэниц ей голову совсем заморочил. И я понять не могу, как относиться к своим постояльцам. Может, опасны вы, и прогнать вас надобно? Только не могу я этого сделать. Привыкла к вам обоим. Вы – как две сторонки монетки. Только одна сторонка всё время кричит: «Я – орёл! Я – орёл!» А другая сторонка и есть орёл, но никто не знает об этом.
Эмилия улыбнулась так печально и мудро, что Криста смутилась. Её пронизало острое ощущение собственной наготы, словно потянули с неё ещё один покров. Близок очередной виток Спирали, близок! Но никогда ещё Криста не чувствовала себя так неуверенно, никогда не спрашивала так робко – а может, не надо? Может, остановимся? И останемся человеками?
И в этот момент в дверь отчаянно застучали, а потом ввалились, не дожидаясь ответа. И Криста, и Эмилия со сковородкой одновременно выскочили в прихожую.
- Вот несчастье! Вот несчастье! – затараторила соседка Мара, лишь увидела Эмилию и Кристу. – Бориса схватили! Около Ульзана.
- Что за глупые байки! – отмахнулась Эмилия.
- Совсем не байки, Эмичка! Совсем не байки!
- Вот чепуховина! Да кто схватил-то?
- Кто, кто! Полиция! Облава была! Сюда сержант Костырь едет!
Встрёпанная Эмилия с широко раскрытыми глазами так и застыла со сковородкой в руках.
- Это с какой же стати? Что ты мелешь?
- Что за чушь? Кто схватил? – Кристе было удивительно одно: как это они до сих пор ничего не знают, а ушлая и дошлая соседка в курсе, мало того, она даже в курсе того, кто именно должен сейчас посетить дом Хоумлинков.
- А вот сержант прибудет, и спросишь его, и спросишь!
И точно - через три минуты в дверь постучали. Не нагло, не грубо, деликатно постучали, но настойчиво, так, что открыть невозможно. Мара замерла изваянием, вся внимание, напоминая настороженную ворону. Рассерженная непонятным событием Эмилия открыла дверь – и тут же попятилась.
- Э-э-э… Госпожа Хоумлинк?
- Да, я, - настороженная Эмилия напряглась, сковородка с соусом запрыгала у неё в руках.
- Сержант Костырь. Ваш сын задержан.
- Что ещё он натворил? Школу прогулял? Опять кошку на байке задавил?
- Хуже, гораздо хуже, госпожа Хоумлинк. У вашего сына найдены наркотики.
- У кого – наркотики? – холодея, проговорила Криста.
- Я говорю – у вашего сына, у младшего Хоумлинка, то есть, - сержант Костырь повысил голос, но тот почему-то сорвался на хрип.
- Нет! – вскрикнула Эмилия. – Невозможно! Борис тихий мальчик, послушный, учится…
- Был послушным. – Сержант прокашлялся, ему и самому неловко было вести такие разговоры в доме Хоумлинков. – Был. Проблемы взросления. Нелады в семье. Дружки. Желание добыть карманные деньги самым лёгким путём. Подростку легко втянуться. Чуть подумал – и мракобесы тут как тут. Есть версия, что он был связан с Бадом Колхауном, помогал, так сказать, в распространении – к сожалению, Бада уже не допросишь… А вот дружки его – в розыске, и Борис нам поможет.
Криста едва не заскрипела зубами. Пока она строит судьбы – Дэниц строит козни, пока она восстанавливает – Дэниц разрушает. Что за попутчика послал ей Отец!
- Что с ним будет, сержант? Где он?
- В отделении, разумеется. Допрашивают. А что будет – сами знаете, что бывает за хранение и распространение наркотиков. В лучшем случае, отправят в колонию для малолетних, на перевоспитание. Не самый лучший путь, конечно. Там всякие ребята водятся, трудные, и жизнь трудная, а мальчик ваш, по всему, домашний, мягкий…
Эмилия уже не слышала. За краткий миг, словно за миг перед смертью, ей представился Борис в грубой мешковатой одежде, вытянувшийся в струнку на рассветном построении. Тюремная баланда в жестяной миске, драчливые соседи по общежитию с лицами ранних преступников, зверская физиономия надзирателя с дубинкой в руках и отчаянные глаза Бориса сквозь прутья, через которые невозможно дотянуться при кратком свидании. Она охнула, выронила сковородку, заломила руки и лишилась чувств. Сковородка с горячим томатным соусом опрокинулась аккурат на башмаки сержанта, соус растёкся вокруг них отвратительной кровавой лужей…
Всё дальнейшее прошло, словно в дурном сне. И с инспектором Криста имела приватную беседу по душам, и к совести Дэница взывала, и присяжных заранее вызнала – жалкие оказались люди, бесцветные, вовсе без собственного мнения. И что дальше? Рьяности Кристы удивлялись: ведь не на электрический стул отправляют мальца – на перевоспитание, «коль родители воспитать не сумели». Бегала Криста, ходатайства носила, характеристики, даже со священником колонии связывалась, убеждала под опёку в монастырь Трёхсвятский отдать – но получила от батюшки мягкую, но ядовитую отповедь: ибо был батюшка из породы тех, кто мягко стелет, да спать на гвозди укладывает.
Уговоры Кристы передать мальчика на поруки в Святотроицкий и ходатайство Преподобной Евлампии не увенчались успехом: нагрянули важные столичные чиновники, которым позарез необходимо было закрыть дело, хотя бы и за счёт мальчика, оступившегося всего раз. Им плевать было, что в уютной, но строгой закрытой монастырской школе шансов осознать и перевоспитаться у него куда больше, чем в запущенной государственной колонии, все сомнительные удобства которой существовали за счёт скудных спонсорских пожертвований и самоотверженного труда монашек-медсестёр.
Зато обстановку в колонии разведала: не самая худшая и не самая лучшая, просвещение поставлено так себе, работа неквалифицированная и тупая, безо всякого огонька, и, как водится, гроши свои ребята не получают – якобы «в их же интересах, чтобы не совращали они». Благовоспитание – тоже не на высоте, зато на богослужения гоняли жёстко и неукоснительно, безо всякого духовного просвещения. Подростки смотрят волками, недоверчивые и угрюмые. Что ж, Криста научит Бориса, как и с кем дружбу свести, как доверие завоевать – для подростка непростая наука, даже взрослые с нею часто не справляются. Но в разговоре с батюшкой не сдержалась Криста, резко и в глаза высказала всё, что думает об обстановке в колонии, а потом казнила себя за прямолинейность – а ну как Борису это аукнется? И ещё тошнее ей становилось.
И всё время Криста с горечью и страхом думала, что впервые не в состоянии пробить непрошибаемую стену, и ожидания Эмилии останутся втуне, и потому не открывала ей всей правды. Лгала, иначе говоря, вызывая у Дэница лишний повод для насмешек. Сам же Дэниц только покуривал, даже допросов ухитрился избежать, бестия. Устала Криста – и физически, и душевно выдохлась. Зато, пока хлопотала, у Хоумлинков надежда теплилась. Правда, свела Криста дружбу с тамошними сёстрами милосердия. Милые девушки, жизнь в миру оставившие из-за того, что мир им улыбаться и подмигивать не захотел, только рожу кривил. А они слабы были духом, не пробивные, не красивые, не уверенные в себе, без особенных талантов и перспектив, зато воспитанные в строгости. Только на них у Кристы и оставалась надежда.
Криста вместе с Эмилией навестили Бориса перед его отправкой в колонию.
Через два дня Бориса перевозили на сборочный пункт. «Выкрасть!» - лихорадочно думала Криста. – «Подстеречь и выкрасть! А потом куда? Искать ведь будут… Обоих».
- Не надо, мам… Не надо, мам… - только и повторял Борис с потерянным лицом на слёзы и причитания матери, пряча от неё испуганный, затравленный взгляд.
- Эмми, позволь, я с Борисом переговорю, - тихо попросила Криста, терзаясь муками совести, что отнимает драгоценные минутки у матери. – Вернись через пять минут.
Эмилия ошарашено поглядела на Кристу, но не посмела ослушаться.
Пять минут. Много это или мало? В силах Кристы растянуть их – за счёт собственной жизни, но ради мальчика и часами жизни собственной пожертвовать – не потеря. Криста не стала расспрашивать, она и так всё знала. Самое важное – дать ему надежду и опору. А дать надежду и опору мог только Отец Небесный. Кристе предстояло обучить мальчика молитвам и рассказать о Боге и Храме небесном, а сёстры во Христе в колонии продолжат учить свету. Тогда парень не сломается, выдюжит, и вернётся другим человеком, а Бог поможет ему вдали от матери выжить.
- Борис, зачем ты это сделал? Зачем травил друзей?
- На байк забомбить хотел, - хмуро сказал Борис. – Собственный. Да и не травил я, просто передал. Несколько раз всего.
- Ты знал, во что ты влез, насколько это опасно? Знал, чем это пахнет??
- Ну, знал. Деньгами…
«Слова Дэница». Криста так и знала, что это его наущение.
- Дэниц тебе подсуропил? С нужными людьми свёл?
- Нет, нет, конечно, нет! Я сам!
«Он его ещё и выгораживает».
- А тебе Дэниц пробовать давал? Ты пробовал? Только не ври!
Борис открыл рот – но передумал и опустил голову. У Кристы упало сердце. Совсем худо.
- Ладно, не говори. Ответь только – наркотики тебе Дэниц сам передавал?
- Да нет же! – в голосе Бориса прорезалась такая мука, что Криста отступилась с расспросами. Знала, что Борис не врёт. Дэниц не из тех, кто будет лично этим заниматься. Его дело – направить, подтолкнуть, намекнуть, свести вероятностные линии в одну криминальную, критическую точку. Что ж, вот и Криста будет учить и направлять Бориса, помогать и защищать, и сейчас она была уверена в себе, как никогда. Всё будет хорошо! Борис вернётся неиспорченный, к Богу повернувшийся, и через самый минимальный срок – незачем пацана гнобить в самом начале, не успел он ещё необратимо измениться. Криста не позволит Дэницу и далее держать верх над его душой, исправит кривую линию. Всё будет хорошо! Надо только попросить сержанта и прочих, чтобы берегли мальчика, не подпускали к нему чужих – ведь рано или поздно выйдут на него, им по фигу, в колонии он, под надзором, или на свободе, подцепить мальца, чтобы не выдал – проще простого. Значит, Кристе, не надеясь на надзирателей, надобно постараться и поставить Борису мощную и надёжную защиту…
Анну известили о несчастье, приключившемся с младшим братом, и матушка-наставница отпустила её, чтобы она была рядом с матерью в тяжёлые часы. Криста мрачно думала о том, что ещё выкинет Дэниц, когда Анна вернётся в дом и увидит его. А что будет с девушкой? И захочет ли она бросить мать? И имеет ли право Криста теперь понуждать её вернуться в монастырь?
Криста правильно опасалась их встречи.
- Дэниц, подонок! – Анна, отбросив все наставления и благочинность, бросилась к Дэницу и схватила за ворот, и начала трясти: - Ты бросил меня! А что обещал, мерзавец, ты помнишь, что обещал? Что надолго, что навсегда, что вместе…
- Не понял, детка, что конкретно ты имеешь в виду?
- А конкретно? – Анна вдруг растерялась от его олимпийского спокойствия. – Дэниц, ведь ты – отец моего будущего ребёнка.
- Под вопросом. И вообще, не стоит ко мне при людях примазываться – люди могут про тебя подумать что-то не то.
- Дэниц, зачем ты такой жестокий, ну давай помиримся, я виновата, что тогда тебя в Гаате при всех ударила. Простишь?
- Ну. Положим. Отчего ж не простить за праведный гнев. Ты была неподражаема!
- Вот спасибо. Тогда, Дэниц, стань отцом моему ребёнку, больше ни о чём не прошу и не попрошу, клянусь. Может, маме и отцу полегчает. Иначе расскажу отцу, какой ты есть.
- Ты угрожаешь, что ли? Какой защитник из Горбача? Он точно кролик кроткий.
- Да ещё у тебя под пятой, да? Нет, не угрожаю. Это ради мамы… Просто либо ты отец, либо убираешься из этого дома куда подальше.
- Какой из меня папаша? Ну, приласкаю пару раз – и уже наскучит, – искренне изумился Дэниц. – Горбач из меня не получится, это точно. Шебутной я, зубастый, брыкливый. Шило в заднице. На одном месте не сижу. А если тёлка сама подставится – ни один нормальный мужик поститься не станет. А проглотить меня никто не сумеет - вмиг подавится. Другое дело – повеселиться.
- Ах, так! Ну, тогда и я повеселюсь! – Анна развернулась – и со всей своей силы ударила Дэница по щеке: - Если я тёлка, ты, стало быть, кобель! Пусть Господь Бог простит меня, я ещё с ним не так дружбу свела, чтобы не использовать шанс тебя приласкать так, как того стоило бы с самого начала. – Она размахнулась другой рукой – и снова ударила. – А это – за брата! И ещё раз – за отца…
А на третий раз схватил обе её руки Дэниц своей ручищей, сжал – и отбросил грубо: - Хватит, детка, я тебе не отбивная.
Дэниц побагровел неимоверно, казалось, вот-вот, как в фильме, в Чужого начнёт перерождаться – до того ужасен был его лик. Анна вздрогнула и попятилась. Криста подоспела вовремя, встала между Анной и Дэницем.
Дэниц шумно выдохнул, улыбнулся – и начал потихоньку бледнеть, и пятиться назад: - Уф ты, - ухмыльнулся он. – Не надо меня сердить, ув-важ-жаемые, не стоит. Тихонько расходимся. Лучше по одному. А ты, детка, имей в виду: уйду, когда время придёт, когда сам решу, что пора. Нынче нет законов, чтобы за беременность мужика судить, коль баба сама знала, на что идёт. Пока плачу за постой – всем хорошо. Договорились? Ну, вот и ладно.
А Анна отвернулась, уткнулась Кристе в грудь и зарыдала.
- Вот оно как, Криста… А ты утешала… Выгнала бы его, избила до синяков – да в шею. Но не могу. Отчего так? Зачем ты его сюда опять привела? Маме лишнее расстройство… зачем ей это? Знала бы она заранее – ноги бы вашей тут давно не было.
- Напротив, сестрёнка. Мама во внуке утешение найдёт, успокоится, любить будет, как собственного сынишку, поможет вырастить, как Бориса вырастила, очень хорошим человеком. А я помогу ему пагубного влияния избежать. Да и Борис вернётся просветлённым – другом ребёночку будет. Полюбит.
- Пагубного влияния? А ежели Дэниц сам захочет воспитывать? Как тут папашиного влияния избежать? – хмыкнула Анна.
- К Богу прислушивайся – он отведёт… - Криста говорила, но совсем не была уверена в собственных словах. Отведёт… надоумит… спасёт… поможет… укажет… И ни первого не было, ни второго, ни третьего. Кого испытывает Спаситель – уж не её ли стойкость, преданность, крепость веры? А Хоумлинки – всего лишь средство, инструмент. Нет, она не допустит больше издевательства над Хоумлинками. Доколе ж терзать эту мирную семью, сведя пути в этом доме? Обращалась она к Небесам – и не получала ответа и утешения. Больше не станет, на себя положится. Коли она человек – так и рассудит по-человечески.
А Эмилия смирилась с беременностью Анны, радовалась ей. И мечтала назвать внука в честь Кристы – Кристином. Но не уговаривала дома остаться, убедила Криста, что Анне лучше и надёжней в приюте будет – далеко от искушений, далеко от болезненных проявлений мира, далеко от нечистой ауры. Далеко от Дэница. Далеко, как можно дальше, и чем дальше, тем лучше.
Анна побыла у матери неделю, и каждый день водила её в Храм к отцу Прокопию. И Криста бы пошла – чистоты напиться. Тянуло её в Храм. Готова была смириться с отцом Прокопием и его жёстким, ненавидящим взглядом, обвиняющим во всех смертных грехах. Только не уверена была, что пустит он. На службу, на проповедь, на исповедь, ни просто – постоять в уголке. Словно тень Дэница упала на неё, и стала она отверженной.
Криста видела, как тяжело стало Анне встречаться глазами с Дэницем, который, казалось, был уже не прочь продолжить с ней баловаться, и делал намёки, и пытался приласкать и погладить. Шептал чувственным голосом комплименты и покаяния, брал за руку, целовать пытался, стишки зачитывал. Похабненькие стишки, свои собственные, между прочим. Только рождали они внутри нечто острое и жгучее, теребя воспоминания о сладостной связи двух тел. Анна шарахалась и истово крестилась, Дэниц то бесился и ярился, то веселился от души и ухмылялся, подтачивая решимость Анны возвращаться в монастырь.
Ещё немного – пугалась Криста – и истает её решение, под влиянием Кристы принятое, и облачком в небе растворится. Полно, её ли это решение? Или лишь Кристой навязанное? Ох, нехорошо, что встретились они вновь, не нужно было этого, Анне в монастыре куда лучше бы жилось. Да как судьбу обманешь? Перехитрила, пройдоха! Вот тебе и драчка между чёрным и белым! Если кому уходить немедленно – так им двоим, а не девушке.
- Милая, не пора ли тебе возвращаться?
- Из собственного дома бежать? И маму с отцом бросить? Ох, Криста, сестра, ведь одна я у них осталась! Страшно подумать. И нехорошо это!
- Великая ответственность на тебя возложена, сестра. Испытание. А брата ты рано хоронишь – я душу ему от греха освободила, очистила, вернётся он скоро, изменённым, обещаю – урок на пользу пойдёт.
- Стыдно мне тут, - пожаловалась Анна. – Маму с Борисом на руках вижу. Она ему песенку поёт, а он хохочет! Вот и я так же буду… с сынишкой на руках. Да, Криста?
- А я помолюсь, чтобы послал Бог сына, сильного и умного, и утешится мама, и отец полюбит. Они уже и сейчас полюбить готовы.
- Внука полюбят. А меня – блудившую? Вопроса боюсь от сына: «Где отец?» Но больше того Дэница боюсь: насмешек его, взгляда его, губ его, плоти его. Не забыла его тела, Криста, каюсь, помню до мельчайших частичек – хоть и молилась на совесть: не помогают твои молитвы от жизни отречься. Так и стоит он перед глазами – нагой, блудник, убийца. Режет по живому. Боюсь – не выдержу, брошусь в подлые руки.
- А я помолюсь за тебя, чтобы миновал возврат к блуду. Ты теперь Господу принадлежишь, не себе. Ангелочка носишь…
- Ангелочек с крылышками будет?
- Непременно.
- С белыми? Или с чёрными? Что вздрогнула? Что глаза прячешь? Вы с ним заодно. Он гадит, ты подтираешь. Что не так?
- Я попрошу, сестра, чтобы миновало тебя чёрное. Ты сейчас – опора и надежда родителей. Держи себя в руках. Ребёнка береги. Один раз сорвёшься, упадёшь – можешь уже не встать, ребёнка запятнать. А я помолюсь за твою выдержку.
Мало-помалу утешала Криста боли Анны, обращала внутренний взор её к Создателю – а что ещё ей оставалось? Уговаривала вернуться в тихую обитель, пожить дня три – и вернуться, и снова уехать, пока не полегчает. А сама думала – помогут ли молитвы, минует ли чернота ребёнка, не появится ли новый Дэниц, и как самой стыда избежать?
Вот Анна и уехала – поспешно, бросив всё, словно с поля боя бежала дезертиром. Оно и к лучшему. Проводила её Криста и вернулась – помогать Эмилии. Неуверенный в себе Горбач ходил мрачнее тучи, нарезал круги, медленно созревая. Поздно вечером, когда Эмилия легла спать, поднялся он наверх, к постояльцам.
- Буду с господином Люцером говорить. Лично.
Криста поднялась, чтобы выйти, но Дэниц остановил её: - Сиди, Криста. А вы, господин Хоумлинк, говорите. У нас друг от друга секретов нет.
- Давно подозревал, что вы спелись. Один лечит, другой калечит.
- Что вы имеете в виду? – прищурился Дэниц.
- То и имею. Но разговор о другом. О дочери. Вот так. Либо вы, господин Дэниц, женитесь на Анне и ребёнка усыновляете. Либо – вон из моего дома.
- Вот так – круто и резко? Да вы мужественный человек, далеко не кролик, - усмехнулся Дэниц.
- Дэниц, - осадила его Криста. – Негоже оскорблять хозяина дома. Своё достоинство человеческое перечёркиваешь.
- Человеческое? Э… Ты, пожалуй, прав. Так что мне ответить, Коста Хоумлинк? – Дэниц посерьёзнел. - Анна мне симпатична. Но муж из меня никудышный.
- Мне плевать, какой ты муж, мне важнее, чтобы слухов не было. А у ребёнка – отец официальный, законный…
- Вот вы какие – лишь бы закон соблюсти. Закону этому - грош цена, сам знаешь, вы их без конца создаёте и тут же сами нарушаете. Но я готов подумать над предложением.
- И до каких пор ты собираешься думать?
- Пока не истечёт срок оплаты за комнату. А пока, папаша, позволь мне покуролесить напоследок…
Кроткий, мягкий, нерешительный тугодум Коста, который за всю жизнь ни разу никого не ударил – а, собственно, и ударять-то было некого! – только вздохнул. Но Криста видела в глубине его глаз медленно нарастающий ком озлобления, и кулаки его сжались.
- Даю три дня, максимум – четыре, не больше, Дэниц, - сказал он тихо. – Криста свидетель.
- Неделю, Коста, неделю. И ни днём меньше. Решение серьёзное, и думать я буду ох как долго. Там и Анна подоспеет родителей проведать. Тем реальнее положительный ответ.
Коста подозрительно глянул на Дэница – но тот был на удивление серьёзен, и Горбач не усмотрел подвоха.
Без Анны и Бориса дом осиротел. К тому моменту приспело ещё одно печальное и знаковое событие, готовое вот-вот подвести окончательную черту и перечеркнуть семью Хоумлинк. С уходом Бориса и Анны сломался тонкий, сложный, с таким трудом отлаженный Кристой, механизм в душе хозяина дома.
С лёгкой руки Дэница и по его наущению тихий и сдержанный Коста, отваженный от спиртного, заметался, и, чтобы закрыть брешь в душе, начал понемногу отпускать тормоза и приохочиваться к картишкам. Дэниц верно угадал – была у Косты по молодости такая тяга, но любовь к юной и прелестной Эмилии её пересилила. А теперь что? Жена вечно стонущая, на мужа ноль внимания, дети сами по себе, а теперь и вовсе вне дома. С работы то и дело гонят, дом в разрухе, одна отрада оставалась – алкоголь.
А потом молодые и задорные заявились, почему бы не развеяться, вон бугай лысый так складно, ловко и стройно доказывает о том, что в единственной жизни жить надо красиво, весело, ярко, позволяя маленькие, но такие сладкие радости, чтобы на смертном одре не было мучительно больно… и далее по тексту. А что касаемо жизни загробной, то это всё сказочки ушлых и гораздых на НЛП церковников. Верить-то можно, а вот проверить… Так что слушай, но слушай с поправкой. А я уж тебе помогу, выручу, если что, будь уверен! Заодно и деньжат поднакопишь! Как такому исключительному человеку, настоящему мужчине, не помочь? Коста верил и не верил, но после первых выигрышей уверовал в свою исключительность. Даже поначалу жене подарок купил – янтарное ожерелье чудесного, медового цвета с капельками: друг из Прибалтийской страны привёз, такие в Торбанке не то, что редкость – таких вообще не водилось.
Коста и не заметил, как втянулся в это дело – легко и незаметно. Пока дети и жена жили своей жизнью, Коста тоже жил своей, отдельной, не менее шальной: не одно – так другое, не хмель – так карты. Какие страсти разгорались за игрой – любо-дорого. Поначалу ощущал он себя омолодившимся, потом потихоньку состарился, а потом старение пошло по нарастающей. Словно энергия и лихость мячиком покатились с горки, на ходу сдуваясь, а на смену им, посмеиваясь и попукивая, в гору, обнявшись и горланя непристойные куплеты, с понтом полезли отчаяние, усталость, злость.
Возвращался он домой порою с растерянными, вытаращенными глазами, в надежде найти утешение после очередного проигрыша, а дом встречал его тишиной и непонятными шорохами по углам. Эмилия либо молилась в уголочке, либо в церкви на службе – эк её приохотило, а всё тихий, благообразный, женоподобный постоялец! Либо у стола скорчившись, стихи строчила, на ласки мужа не отзывалась.
Дети кто где – Борис с друзьями невесть где гонял, Анна тоже то с дружками – век бы их не видал. Тихий постоялец пропадал целыми днями, говорили, лекарил понемногу, и не без успеха, ему бы клинику открыть – немалую деньгу зашибить бы смог, нынче народная медицина в цене, а он тютеля, бессребреник, недотёпа. Впрочем, грех осуждать – за его счёт жили, по существу.
А громкий постоялец вечно колбасил – то в игорном, то на байке куролесил, взрывая тишь городка, то с Анной громко хохотал на втором этаже. И в конце концов все докуролесились до логического финала, опустел дом, детей и жены словно и не было вовсе. Коста с тоской оглядывался, словно в чужую обитель попал. И виноватым себя ощущал, грызла его не до конца почившая совесть, грызла, проклятая, помаленьку – словно мышка скреблась в уголке, махонькая мышка, а шибко вредная, и оттого ещё больше сердился Коста и себя жалел.
И вот так случилось, что ко всем печальным событиям, каждое из которых само по себе переломным могло бы стать, прибавилось ещё одно: последний проигрыш Косты.
После этого последнего проигрыша, самого серьёзного в своей жизни, а потому проигрышу жизни подобного, проигрыша, после которого – только дуло к виску, Коста побитой собакой явился к Дэницу – просить взаймы.
Дэниц сощурился, и непонятно, что в глубине глаз таилось, не прочесть, и оттого на душе страшно становилось.
- А с чего ты взял, что я обязан тебя выручать?
Коста опешил: - Ты же… вроде того… обещал помогать… научить… помочь, в случае чего… говорил, что это не страшно, и отыграться можно, и что удовольствия от жизни получать нужно…
- Ну и что, получил?
- Что? – оторопел Коста.
- Удовольствие – получил?
- Да какое это удовольствие, если от него такое разорение, уже воротит с души, а остановиться не могу. Люди рассказывают, только могила останавливает, а у меня семья, сам знаешь, дети не пристроенные…
- Ты далеко зашел, - философски заметил Дэниц, выпуская дым изо рта. – Лихой мужик, без тормозов, уважаю таких. Хотя, конечно, и сглупил.
- Значит, поможешь? Я отыграюсь, обязательно! – оживился Коста. Дэниц пожал плечами: - У меня, знаешь ли, тоже дела, денег свободных не водится, все в деле.
- А если в игре помочь?
- Ну, сам посуди, - Дэниц снисходительно похлопал Косту по плечу. – Если помогать слишком часто – подозрительно будет, скажут, Коста чертям продался, махинатор. Да и мне - какой резон помогать бескорыстно? Чем отдаришься?
- Отдаришься? А ведь мы вроде бы сродственники по дочери – внучек мой будущий – твой сынуля…
- Под вопросом.
- Как же под вопросом, ты, вроде бы, не отрекался?
- С меня спрос небольшой. Сегодня я – «за», завтра – «против».
- Да как же тогда? – оторопел Коста. – Наш договор? Ведь родственником обещался быть…
- А так. Срок ещё не истёк, папаша, я ещё не решил, сынуля или не сынуля. И потом, много от меня поиметь хочешь. Я помогаю только раз. Либо папашей себя признаю, хотя от этого вам ни жарко, ни холодно, либо с должком помогу разобраться. Так что теперь твоя очередь решать. Думай, мыслитель.
Коста едва кубарем с лестницы не слетел – ноги не держали. Повезло Косте на этот раз – наткнулась на него Криста, когда на хозяине лица не было, вернее – такое лицо, при котором только и вешаются люди. Усталая до изнеможения Криста, после целого дня целительства, учуяла безнадёгу последней ступени.
- Что, Коста, что стряслось? – Криста схватила Косту за грудки, не разрешая отворачивать серое лицо, затрясла что было мочи.
– Да стой, - прикрикнула. - От меня не скроешь, вижу, стряслось.
- Ужасное стряслось, Криста, ужасное. Повеситься впору.
- Настолько ужасное? Глянь мне в глаза, - Криста насильно заглянула ему в глаза – и ослабила хватку: - Да, влип ты, Коста. Можно сказать, все мы влипли. Да не дёргайся, не виноват ты, это я, я виноват… - Криста понурилась, потом заставила себя встряхнуться – не всё же Дэницу заряжаться от несчастий легко внушаемых людей, а Коста ведь просто слабохарактерный, но отнюдь не испорченный. – Я помогу тебе. Сохраню дом. Вам, детям и внукам дом нужнее, чем сомнительное отцовство Дэница.
- Да что ты можешь? – Коста попытался вырваться, но хватка у хлипкой Кристы оказалась не менее крепкой, чем у дюжего Дэница.
- Я многое могу. Верь мне, Коста, верь. Глянь в глаза – веришь, да?
- Верю, - зачарованно повторил Коста. Слёзы сами собой полились из глаз.
- Вот так, вот хорошо, поплачь, со слезами облегчение придёт, а если ещё и помолишься, покаешься, вместе скверну изгоним, веришь? Давай-ка вместе, начнём с самого заглавного, давно ведь не читал, знаю. «Отче наш, иже еси на небесех…»
И Коста послушно вместе с Кристой завёл молитву – неспешно, распевно, прочувствованно, а затем и ещё одну, и ещё. Мягкие руки, мягкий голос, Коста и сам обмяк душой и телом. Дрожь внутренняя, внезапное озарение – и Коста вдруг прозрел: вот кто достоин того, чтобы его любили! Да, сомнений нет, Коста влюбился, мгновенно и безоговорочно! Ему бы протянуть руки и взять Кристу за плечи, припасть к груди, а не то и к губам, и ничего в этом нет странного и противоестественного, сладость и счастье это великое, а не грех, ибо чувствует Коста, что любовь эта божественная, чистая, сияющая… Да, пасть на колени! Пасть, рыдая! Как хорошо! Как славно! Как чудесно!
Коста и впрямь пал на колени, то прикладываясь губами к тонкой руке Кристы, то покаянно лбом в пол тычась. А потом, нарыдавшись, умиротворённый и просветлённый, отошёл ко сну прямо на полу в столовой, и снилась ему Криста – не то пришелец, не то пришелица, существо бесполое и бесплотное, и оттого ещё более прекрасное, в сияющем ореоле любви и света небесного…
А Криста обхватила голову руками: «Вот ведь овцы неразумные! Истинно, натуральные овцы! Сколько столетий минуло – а всё клюют на наущения злостные, не задумываясь о последствиях. Ну, какая это красивая и лёгкая жизнь – за игорным столом её, родимую, прожигать, в сигаретном мареве, в завесе вонючего пота и порочных эманаций, и под отборную ругань игроков, что за радость в том, что и себя последнего лишаешь, и самых близких? Что делать будет Эмилия, когда окажется на улице, куда вернётся Борис, ребёнок и по телу, и по душе, куда вернётся Анна с ребёнком, и как после этого верить в жизнь будут, верить людям, как к собственному глупому отцу отнесутся? И как тогда Криста поглядит всем им в глаза, ответственная за проделки Дэница – ведь виновата она, заработалась, проглядела то, что под носом творится, непростительно это. А что сама Криста делать будет – нельзя ей отсюда уходить, чувствует она приказ неслышный на месте оставаться, новых указаний ждать.
Отправилась Криста первым делом к Дэницу.
- Что, Дэниц, опять напакостил?
- Ну! Иначе скучно.
- Как бы скучно в Торбанке ни было, не имеешь права людей губить.
- У нас разные пути, мне сам папаша на роду написал развлекаться, и я делаю это так, как умею. Теперь ты покажи, на что способна. И признайся, признайся, что тебя это тоже развлекает, а? Что бы ты без меня делала!
- Дэниц, тварь, а Борису зачем жизнь испортил? Клеймо поставил дьявольское? С наркотиками судьбу его завязал?
- В чём дело, Фотиния? – притворно удивился Дэниц. – Ты же уважаешь травку, а? А тварь – она же творение божие…
Криста не стала сдерживаться, а сделала то, чего душа давно просила, и с радостью бы делала она это каждый день, и каждый час. Развернулась и залепила Дэницу ладонью по щеке. Как женщина, а не как дочь своего Отца: берегла силу, она ей ещё пригодится, а Дэниц даже того не заслужил, чтобы силу на него тратить. И, не дожидаясь, пока щека Дэница побагровеет, а глазки покраснеют и начнут излучать молнии, она развернулась и вышла, тихонько прикрыв дверь – не разрушать же дом из-за оппонента. Только рычание спутника сопровождало её бег по лестнице.
Выскочив во двор, Криста, продолжая бурлить от негодования, в сердцах стукнула ногой по стене, стиснула зубы, почти заскрежетала ими. Где же её уравновешенность и выдержка, где гармония её души, которая на всё окружение навевает благостность? Пока она работала в поте лица и любовь свою лелеяла, Дэниц поимел-таки своё, надругался над Хоумлинками по полной программе. Но почему, почему она вечно отстаёт на шаг, почему терпит поражение за поражением в борьбе с Дэницем?
«Отец, к чему готовишь? Почему не даёшь ответа, не вразумляешь, ошибки не указываешь? Что опять я не так делаю! Почему ты Хоумлинков сделал заложниками нашего спора?» - и Криста, не в силах выносить Его молчание, рухнула, разрыдалась, колотя кулаками по земле, и с большим трудом заставила себя успокоиться. Нет, больше он не выведет её из себя, на позорище себя не выставит, да и любое раздражение и гнев – Дэницу на пользу.
Другого выхода нет – надо Кристе идти в дом владельца залога, влиятельного бизнесмена Гурия Баста, чтобы просить не лишать семью Хоумлинков дома, а она уж постарается, отработает, не сразу – но постарается, и Коста постарается…
…Дом Баста всем своим гордым и надменным видом говорил: «Я тут самый-самый крутой, а вы – мелкота подзаборная!» Охранник открыл ей ворота и проводил до самой прихожей, где передал с рук на руки угрюмой кухарке, по совместительству – домоправительнице.
Гурий Баст, высокий, крепкий, ещё не старый мужчина, не нуждающийся ни в каких лекарях в силу отменного здоровья, смотрел на неё так пристально и снисходительно, что Криста по мере своей горячей речи постепенно терялась.
- …и я очень прошу вас проявить христианское милосердие, - закончила Криста дрогнувшим голосом, тушуясь под насмешливым и проницательным взглядом Баста. Баст закурил длинную, дорогую сигарету.
- Ну, во-первых, я Хоумлинка за руку не тянул, если безденежный, работать надо, а не в карты играть, пахать до седьмого пота, хоть бы и навоз кидать, не так ли? Сам влип, по доброй воле.
Криста кивнула.
- Видишь ли, я человек деловой. Я сам вкалывал по полной, мне само в руки не текло, потом и кровью капитал сколачивал. На дурные привычки не разменивался, на пустое везение не рассчитывал. И теперь - мне предложили выгодную сделку: человеку деньги, мне – дом. Дом стоит на перепутье, лучшего места для мотеля не сыскать, я давно подумывал об этом. Ремонт сделаю, реконструкцию, участочек под стоянку определю, а Хоумлинки пускай ко мне в работники идут, так и быть, позволю остаться, комнатёнку выделю, но только без дураков, ни игр не потерплю, ни пьянства, и гонять буду – мне тоже ремонт окупать.
- И будут жить в собственном доме – прислугой?
- Если подшустрят – накопят на съёмную квартирку. Да и то сказать – семейка их сильно поредела.
- Дети вернутся, господин Баст, и вернуться они должны в дом родимый, в гнездо своё, иначе веру в человеческое утратят…
- Ну-ну, конечно, вернутся, держи карман. Хоумлинки теперь не скоро вместе соберутся. Была семья – нет семьи.
- Это временное! – твёрдо сказала Криста. – Всё утрясётся, и я Хоумлинков не брошу. Даю слово, дети вернутся!
- Может, и вернутся, да другими. И не домашними, отнюдь. Да в городе нынче и не слишком жалуют их, слухи ходят, что помечены они клеймом тёмным, и воздаётся им за прегрешения прошлой жизни. И для города это не есть хорошо, расхлёбывать-то остальным жителям. Так что переоборудование дома Хоумлинков городу на пользу пойдёт.
- Нет никакого клейма, нет, домыслы досужие, сплетни пьяные… - возмутилась Криста.
- Конечно, нет, я человек трезвый, в пьяные сплетни не верю. Но другие угрозу в вас усматривают.
- Неужели у вас ничего не дрогнет? И даже Бог не постучится в сердце?
- Бог тоже трудяга, бизнесмен, вон какую планетку обустроил, - возразил Баст. – А потом сказал чадам своим – неплохо бы передохнуть, а вы сами шустрите, покажите, на что способны, лентяям и неудачникам в этом славной точке места нет. Впрочем, - хмыкнул Баст, оглядывая Кристу с ног до головы оценивающим, раздевающим взглядом. – Ты, вроде, оригинальная девица. Шустрая. Неглупая, а я ценю интеллектуалок, жаль будет, если пропадёшь за здорово живёшь… - У Кристы упало сердце: вот, значит, как – вся её маскировка рухнула. Баст проницателен, а она – простофиля. Выходит, белыми нитками шито её «мужество».
- И бездомная - бродяжка, значит, - продолжал Гурий Баст. - И не в чести у Прокопия. То есть, тебе тоже дом нужен, пристанище. Навоз кидать тебе, с такими-то ручками, даром не пройдёт – вмиг с кровавыми пузырями окажешься, не очень-то изысканный массаж такими сделаешь, а придворным лекарем при некоторых – не дёргайся, знаю, слухи что мухи, - не станешь, гордая и идейная. Только в наше время приходится порой идеям шею сворачивать, чтобы выжить. Моё предложение – не из худших. Я тебе услугу, и ты мне услугу. Я частенько в отъездах. Иди ко мне экономкой, секретарем или домохозяйкой – Марта старовата, устаёт. Заодно и жильё обретёшь, взамен утерянного. А то и убежище: Прокопий - вреднющий поп, зуб на тебя имеет. И упёртый – уверен, что в Торбанк бесы явились, и их непременно изгонять надобно. А что ему в голову втемяшится – непременно осуществит. Но ко мне сунуться не рискнёт. Так что решайся, путешественница. На деловое предложение делом ответишь.
- В жёны возьмёшь?
- А это уж как устроишься. – Баст усмехнулся, и в его глазах проявилось выражение довольного кота, предвкушающего скорую добычу.
- А… как же – целительство?
- А никак. Одно из двух. Либо мне, либо остальным. Другого не потерплю.
Криста помертвела.
- А что, иначе нельзя? – выдавила она.
- Наверное, можно. Но тогда придётся искать того самого альтруиста, с кем можно иначе.
- Я… подумаю… - пролепетала Криста, пятясь к двери. Дверь за нею захлопнулась. «А ведь он уверен, что я вернусь», - вдруг подумала она с тоской. Ещё несколько шагов по коридору, потом несколько – по ступенькам… Ноги становились всё тяжелее, шаги – всё медленнее. Домоправительница настороженно следила за нею с дальнего конца анфилады комнат.
«Ну, что тебе стоит?» - уговаривала она себя. – «Перейти в его дом, поговорить по душам, перевоспитать, обратить в свою веру, ещё одну душу спасти, и целить он не запретит. А Хоумлинки снова обретут дом. Невелика потеря за спасение хорошей семьи. Неужто не хватит духу сразиться с обыкновенным мужчиной? Ведь он даже не урод. Молодой, энергичный. Просто… просто – делец. Ну же. Развернись, сделай шаг назад, ведь Хоумлинки ждут, надеются…»
И Криста развернулась и твёрдым шагом вновь вошла в комнату. Баст стоял в той же позе, докуривая сигарету.
- Никак решилась? Вот и умница…
Но Криста предостерегающе выставила вперёд ладонь, и заставила её излучать запрет: - Я остаюсь в твоём доме, но не содержанкой, а жилицей по найму, готова работать на тебя, а Хоумлинки остаются в своём доме. Пройдёт срок – верну тебе залог, но не всё сразу, частями.
Баст долго смотрел на неё, пристально, черты его смягчились, из взгляда исчезли алчность и нетерпение, взамен проявилось нечто, похожее на сочувствие: - Переноси свои пожитки, коли имеешь таковые. Тогда и документ получишь в собственные руки. Имей в виду, я таких поблажек никому в жизни не делал. Как и себе самому.
Пожитки! Громко сказано. Пожитки Кристы нехитрые, перенести недолго – два молитвенника, старинная рукописная (собственного «издательства», а потому особенно ценная) книга народных рецептов и собственного медицинского опыта, гомеопатический справочник и аптечка, да пара старых свитерков Эмилии с джинсами – на холодный сезон. На остальную одёжку Криста так себе и не заработала, всё «разбазарила», по замечанию Дэница, на чужих, хотя своя рубашка, как мудро говорят в народе, ближе к телу.
- Даёте слово?
- Я хоть и не люблю терять собственные деньги, но слово сдержу.
- Тогда не спешите, позвольте побыть с Хоумлинками до утра. Обещаю, что не сбегу.
Криста поспешила к Эмилии, ласковой подружке, поделиться радостью, успокоить, утешить, внушить надежду на лучшее будущее. Эмилия впервые в жизни услышала такие искренне сочувственные, пронизанные заботой слова, которые не остались словами. Но предложение Баста привело её в ужас, как и Кристу.
- И что, согласилась? – трепеща, вопросила она робко.
- Согласилась, Эмили, он слово сдержит, и я сдержу, не сходи с ума, живите с миром в своём уютном гнёздышке, а за Косту не беспокойся, я ему мозги вправлю, и Дэница от дома отважу.
- Криста, не ходи к нему! – вдруг отчаянно вскрикнула Эмилия. – Не оскверняй себя, сестра моя, душенька!
Криста подумала, что, наверное, зря раскрылась перед Эмилией, зачем душеньке-хозяйке лишние терзания? Тем более что «осквернение» понимается и трактуется женщинами странно. Что значит тело в сравнении с душой, и кто способен осквернить её душу, кроме Дэница? Впрочем, даже ему это не под силу.
А Эмилия, не вынеся её молчания, пала Кристе на грудь и разразилась бурными слезами. – Не бросай меня!
- Эмми, ну посмотри на меня, разве я могу тебя бросить? Я буду рядом с тобой. Хватит реветь.
- Чудо, ты – чудо, чудо истинное! – Эмилия подняла на Кристу заплаканное лицо в некрасивых красных пятнах. – Только я всё равно не пущу тебя. Слышишь? Не пущу! – и она обхватила Кристу за плечи и принялась покрывать поцелуями её лицо. Потерять сына, дочь, а теперь отдать кому-то единственную утешительницу, было выше её сил.
В этот-то самый момент в комнату к жене и заявился с покаянием Коста. Да так и застыл на пороге с поднятой рукой. И увидел страстные поцелуи Эмилии и смешавшиеся слёзы двоих. И ощутил разочарование и острый укол ревности – да не к Кристе, а к собственной жене. Как она посмела! Отнять его отраду, его утешение! Пригрелась на груди змеюка, ****ь, болезнью прикрывалась, а сама… сама! Сама… к бабе льнёт…