- Хули рот разинул?!- окрик старшины возвращает в реальность. Я вздрагиваю и прибавляю шаг, догоняя наш небольшой отряд, заступающий в наряд. Отставать нельзя, ведь сегодня я не просто обычный курсант учебки с лопатой. Сегодня я часовой с табельным оружием! Каждый шаг в сторону - не шалость и глупость, а самый настоящий шаг к побегу, путь в тюрьму. Я не хочу в тюрьму, я хочу домой, в далёкий, тёплый Узбекистан, поэтому стараюсь действовать строго по уставу.
За час до этого я стоял на юте холодного железного катера. За пару недель я выучил практически наизусть весь устав караульной службы и теперь ехал на кичу, охранять провинившихся военнослужащих Русского острова.
Из-под винтов шумного дизельного двигателя выплывали небольшие медузы и мазутные пятна, рисуя на мутной холодной воде причудливые формы. Наверное, так гадают на кофейной гуще. Кильватерный след в течение нескольких секунд успевал нарисовать огромное количество фантастических сюжетов. Было бы воображение. Разинув рот, я вглядывался в тёмную жижу гудящей волны. А куда мне смотреть ещё? На холодных пластмассовых сиденьях ёжились гражданские. Я переключился на их лица. Куда и откуда они ехали? Довольно взрослые и уставшие люди. Зачем они здесь? В этих местах нет ни золота, ни нефти – здесь нельзя заработать денег. А если не деньги, то что? Романтика? Господи, на этой ржавой палубе, в этих прогнивших бараках со спившимися женщинами, в этих заросших черемшой и заражённых энцефалитом лесах? Да ну, нафиг…
Катер причаливает к глинистому берегу серой бухты. Это небольшой посёлок. Я не знаю, чем они живут. На холмах несколько почерневших бараков. Нас встречает ватага плохо одетых, но очень весёлых сорванцов. Вид оружия их совсем не пугает. Они искренне рады каждому вновь прибывшему. Мы солидно надуваем щёки и намеренно не замечаем их наивных вопросов.
Вдоль берега, обдуваемые холодным ветром, стоят ржавые почерневшие баржи. Они давно не на ходу. Сколько им лет? Что они вообще сюда могли возить? Невольно вспоминаю скудные, неохотные рассказы отчима.
Первый раз его закрыли ещё сразу после войны, когда отец привёл в дом новую мачеху после смерти матери. Отец был крупным инженером, ездил по заводам страны, хорошо зарабатывал, ну, и как следствие, не очень успевал заниматься воспитанием сына. А сын был довольно дерзким и обидчивым, мачеху не простил и рванул в большую жизнь уже в двенадцать лет. Мачеха, естественно, не сильно распереживалась по поводу случившегося. Да и папа не имел достаточно времени потосковать по родному сыну, как это бывает во всех глубокомысленных книгах и фильмах. Всё было проще. Узнав, что сын попал с бандой беспризорников под следствие, папа лишь безвольно кивнул (хотя имел возможность!) и вернулся в новую семью. А отчим ушёл на этап. Ушёл малолеткой, с конкретными зэками, политическими и законниками. Ушёл и не вернулся никогда. Нет, конечно же, после нескольких серьёзных судимостей, двух побегов и амнистий он вернулся. Гражданин вернулся, человек с фамилией, именем и справкой вернулся. Не знаю, как сказать, тело вернулось, что ли. Да и тело всё в наколках. Он их очень стеснялся, а я выхватывал, как заправский папарацци: «Они устали», «Вот что нас губит», «Не забуду мать родную»… Искупивший вину вернулся, а блудный сын, не получивший отеческого тепла, так и не вернулся никогда.
Редкими минутами откровения, отчим рассказывал, как везли их в трюмах больших барж в Магадан и бухту Амбарчик. Свозили людей со всей необъятной дружной страны. Были и безобидные пастухи, попавшие под колёса политических репрессий, были и отмороженные потрошители, которым не место даже на этом промёрзшем краю империи. Но места хватало всем. Не только в лагере, но и на колючке запретной зоны. Изорванный овчарками труп, каждого пытавшегося неудачно сбежать, вешали на ворота лагеря, для наглядного примера. В холодное время года такой пример висел несколько месяцев. Хотя, охрана лагеря работала только полгода, с весны до конца лета. Осенью и зимой никто зону не охранял. Ни в одном фильме я такого не видал. С октября всю охрану с вышек снимали, и можно было бежать куда угодно! Никто, как в кино, не бежал. Всю зиму копали тоннели от барака к столовой и к рабочей зоне. Пилили лес, жгли костры, складывали кругляк, но никто никуда не бежал! С наступлением весны всё менялось. ВОХРа серчала, зэки дерзили и уходили целыми бандами в тайгу. До ближайшего города были сотни километров нехоженых дебрей, населённых дикими хищниками. Банды жили в лесу и иногда нападали на баржи, грабя караваны. Убивать было нежелательно, хотя, бывало всяко. К осени банды возвращались в зону, но их не пускали, отгоняя автоматными очередями (!). В конце концов, люди приходили, требовали суда, получали свою добавку до 25 лет (а больше давать за уголовное преступление не могли по кодексу) и ждали следующей весны. Не трудно представить, как жить в таком коллективе. Спать приходилось в полглаза. Отчим рассказывал, как иногда, среди ночи, кто-то вдруг откидывал одеяло и замахивался топором в темноте. «Ух, бля, не тот,» - человек накидывал одеяло обратно и тихо переходил к другой шконке. Возмущаться и призывать к справедливости, было нельзя. Если человек ходит ночью с топором по бараку, значит, имеет веские причины. Особенно, если больше двадцати пяти всё равно не дают. А таких «рысей» было много.
Окрик старшины возвращает в действительность.
Кича находится на возвышенности. Обветренные холодными солёными ветрами кирпичные стены, плотно обвитые крепкими решётками малюсенькие оконца, наблюдательная вышка с прожектором, пышные заросли колючей проволоки на высоком металлическом заборе – всё, как и положено. Внутри двора обязательный атрибут любого военного объекта – плац. По нему под монотонный удар барабана гуськом маршируют понурые обитатели этого уважаемого заведения. После напряжённого трудового дня, насыщенного копанием всевозможных траншей и перетаскиванием грузов, матросы, таким образом, как бы отдыхают до отбоя.
Заходим внутрь здания. Вдоль длинного коридора по обе стороны металлические двери камер. Всё чисто, ничего лишнего, но при этом очень серо и тоскливо. А ещё запах. Запах кичи специфичен и непередаваем, но он сразу же въедается в одежду, в вещи, в волосы, в нос… Потом очень трудно от него отмыться и забыть.
Заходим, наспех знакомимся с пацанами соседней учебки, которых сегодня меняем. Засыпаем их градом стандартных, но жизненно важных вопросов, типа: «А как кормят?», «А поспать за эти сутки получится?», «А бежать кто-нибудь пытался?», «А действительно отпуск дадут?»… Неожиданно всё приходит в движение. Неуместно суетятся все, даже начальники караулов, офицеры наших учебок. Срочное построение вдоль зарешёченных серых дверей. Официальная смена караула. Стоим по стойке «смирно» в две шеренги. По жёстким, отрывистым окрикам наших офицеров понимаю – момент серьёзный. И тут быстро входит начальник гауптвахты. Он даже не входит. Он влетает. Влетает, как стервятник в стаю безмятежных голубей. Как волк в отару беззащитных овец…
Харизма. Нет, это слово появится значительно позже. Его принято употреблять в отношении к успешным бизнесменам и политикам. Эдакий комплимент. Мол, знаете, почему он добился такого успеха? Ну, конечно же, не благодаря родственным связям и удачной женитьбе, что вы! У него же харизма!.. Ну, ну. А я при упоминании этого слова сразу вспоминаю начальника кичи. Вот где харизма!
К моему удивлению, начальник гауптвахты даже не офицер! Это старший прапорщик морской пехоты! Высокий, подтянутый с тёмной кудрявой головой под чёрным беретом и цепкими, колючими глазами. Жадно скользящий по нам взгляд одновременно холодный, как могила, и прожигающий, как коктейль Молотова. Он рычит на нас, обзывает и угрожает оставить тут навсегда, сгноив в этих холодных камерах. Никто и никогда не поможет! Мы стоим по стойке «смирно», содрогаясь каждым нервом, боясь выделиться из перепуганного стада неловким движением. По всему телу бегут мелкие мурашки. Я набираюсь сил и перевожу взгляд на нашего офицера и всегда надменного дембеля-старшину. Их больше нет! Во главе строя стоят, вытянувшись до предела, два перепуганных суслика, загипнотизированные шипением голодного питона. Как же так, недоумеваю я, ведь ты же офицер, а он… А у него харизма! Теперь я знаю это слово.
После такого «вводного инструктажа» всё меняется. Мы понимаем, что главное здесь, не просто прожить сутки, конвоируя местных обитателей и охраняя периметр. Главное, не остаться самому в роли заключённого.
Начинаем нести караульную службу.
Охраняемые – старослужащие матросы с кораблей, подлодок и береговых частей в выцветших робах. Мы их конвоируем, охраняем, одёргиваем, в крайнем случае, щёлкаем затвором. Они – сдержанно дерзят, показушно не расслышывают с первого раза и многозначительно обещают запомнить и тепло встретить на своём корабле после нашего окончания учебки. Так и сосуществуем.
Начальник нашего караула, вспомнив, что он суровый морской офицер и старший лейтенант учебки, начинает подражать начальнику гауптвахты и разговаривает грудным басом. Оказывается, сегодня от тоже непримирим и нетерпим к любому инакомыслию. За неуважительное «я», во время переклички, самый старослужащий дембель приговаривается… А вот пусть прямо сейчас и копает яму два на два метра! А чтоб другие не помогали, пусть копает возле выхода из здания на территории кичи! И пока не выкопает, спать в камеру не пойдёт!
Парень копал. А куда деваться? За неподчинение могут запросто накинуть ещё десять суток. После ещё двух накидок полагался дисбат - военная тюрьма тут же на острове, а это уже совсем другое кино.
Может и не ровно два на два, но провинившийся выкопал. Начальник караула посмотрел, остался доволен ямой и собственной принципиальностью и отпустил горемыку в камеру.
Наступает ночь. Моя смена. Я хожу по длинному коридору вдоль камер. Тусклый свет и вид тяжёлых зарешёченных дверей угнетает. Хочется есть и спать. А ещё очень хочется оказаться сейчас где-то очень далеко от этих мест, выкинуть всё происходящее из головы и больше никогда не вспоминать… К моему удивлению, замученные бесконечной работой и маршировкой кичмари вовсе не торопятся заснуть. Они постоянно просят что-то передать в соседнюю камеру или принести оттуда. Что-то спрашивают и просят открыть ненадолго дверь. Что-то объясняют и угрожают подставить, чтобы меня тоже оставили здесь… В конце концов, использую единственное спасительное средство для всех молодых бойцов, прикидываюсь тупым малообразованным колхозником, ничего не понимающим, но мечтающим применить оружие согласно уставу и уехать за это в отпуск в свою далёкую глухую деревню. Громко чавокаю, выкатываю глаза, делаю максимально тупое лицо и щёлкаю затвором. Вроде, срабатывает, арестанты притихают.
Вообще-то, на этот пост я вызвался сам. Мне казалось, он самый спокойный, ведь все уже в камерах, и, к тому же, самый тёплый. Стоять на вышке или возле склада ночью даже летом очень холодно. А шинелей и тёплых телогреек нам не выдавали из принципа, чтобы не уснули от счастья. Вот я и спрятался в угрюмых казематах от холода.
Наконец меня меняют, я возвращаюсь в караульное помещение и даже умудряюсь поспать пару часов после небольших, но уже привычных издевательств со стороны старшины.
Тяжёлое пробуждение и серое холодное утро. Суета, крики, построения, топот ботинок, запах кичи, завтрак… Пацаны улыбаются и шепчутся. Похоже, кто-то что-то натворил. Ан, нет. Всё проще и смешнее!
Оказывается, под утро, наш великий полководец, господин старший лейтенант имел неосторожность выйти по малой нужде. Находясь в полусонном состоянии, начальник караула ступил за порог здания тюрьмы и, решив не ходить до туалета через весь плац (уж простите за подробности), свернул зачем-то за угол, где и провалился в выкопанную по его же приказу яму два на два. Сильно испугавшись, сходил под себя и стал громко кричать на всё, что мог увидеть из ямы.
Прибежали, достали, отряхнули.
На построении вчерашний копальщик получает приказ срочно закопать, чем и занимается весь день. Это был единственный случай, когда дембель весь день кидал лопатой с чувством глубокого удовлетворения и выполненного долга.
К вечеру приводят арестантов с работ и после ужина до вечерней поверки отправляют на плац, маршировать под монотонный стук барабана. Понуро опустив головы, уставшие кичмари ходят по периметру плаца выстроившись в одну колонну.
В караулку вбегает возбуждённый Гриша Житков и громко начинает рассказывать, что водил на работу группу матросов, среди которых оказалось два халулайца! Мы, естественно, не верим. Гриша божится охрипшим голосом, сильно размахивает руками и обижается. Похоже, не врёт. Но и поверить в такое тоже практически невозможно! С таким же успехом можно было выслушать историю об инопланетянах, капающих траншею под телефонный кабель за нашим забором.
Халулайцы – самая романтичная, самая обсуждаемая и самая таинственная тема среди обитателей Русского острова. Это не национальность и не музыкальное направление. Это элита Флота! Засекреченные до невозможности диверсанты, для которых нет ничего невозможного. Они, как акулы, могут подолгу плавать в ледяных водах Тихого океана; они, как дикие тигры, могут неделями пробираться сквозь таёжные заросли и джунгли; они, как анаконды, незаметны и безжалостны… Во время учений они минируют охраняемые склады, уходят на угнанных машинах от реального преследования и воруют командиров близлежащих воинских частей… Ой, чего мы только не наслушались про этих богоподобных людей! И вот сегодня они здесь, рядом с нами, по-простому так, делают вид, что арестованы!
Гриша рассказывает, что халулайцы очень спокойны, немногословны и за время перекладывания ящиков на каком-то складе, где ему посчастливилось их охранять, ещё никого не убили. А ещё, во время перекура, Гриша попросил показать какой-нибудь приём, и один из них резко выбил автомат и чуть не сломал гришкину руку! А потом Гриша отстегнул штык и другой халулаец красиво воткнул его в дерево! Блин, Гриша, видел бы тебя начальник гауптвахты в это время! Охранничек хренов…
В качестве доказательства наш сослуживец обещает прямо сейчас их показать и выбегает из караулки. Ну, это уже лишнее! Халулайца можно узнать и без подсказки обезумевшего товарища. Я прекрасно понимаю, что наконец-то увижу двух очень высоких громил с огромными кулаками и волевыми подбородками, хищной пружинистой походкой и плечами, на которых запросто можно разместить белый рояль…
Вываливаемся на улицу, с замирание глазеем на устало марширующих моряков. Халулайцев среди них явно нет. Может, уже сбежали? Гриша тычет в конец колонны. Эти?! Да ладно! Обычные ребята среднего роста и телосложения. Гриша в очередной раз громко обижается. Позже, и наш старшина, и наш командир караула подтвердили – действительно халулайцы. А то, что невзрачные на вид, так в этом и суть – затеряться в толпе, смешаться с такими же дебилами, как мы, а в нужный момент – раз, твоим же штык-ножом по горлу! Гриша насупившись слушает и демонстративно не замечает наших ехидных взглядов…
Подходит к концу наша караульная смена. Приезжают сменщики из соседней учебки. Заглядывают во все щели, суетятся, засыпают вопросам. Морщат носы и спрашивают, что за запах здесь специфический такой? Правда? Да чёрт его знает, вчера, вроде, действительно сильно пахло, сегодня не очень. Знакомимся, ищем земляков, передаём накопленные за сутки знания и тонкости караульного дела. После официального построения и передачи смены строем выходим за ворота кичи и радостно выдыхаем! Слава Богу, никого из наших не оставили. Возвращаемся без потерь.
По холодному пустынному берегу, вдоль покосившихся бараков и вросших в берега чёрных барж, на ржавый катер с некрасивыми людьми. По серой, мутной воде, сквозь леденящий ветер, к причалу учебки связи, где нас, конечно же, уже не покормят, так как на ужин мы не успели, и не дадут поспать, хоть и имеем формальное право. Ничего хорошего нас там не ждёт ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшие несколько месяцев… А всё равно приятно! Приятно, что есть места и похуже, но нас там уже нет! Во всяком случае, сегодня.