1.
Сосны на пригорке шумели как всегда. С покрывшегося свинцовой рябью озера порывами налетал промозглый бесснежный ноябрьский норд. Он пролетал откуда-то оттуда, снизу, от эллинга, где громыхала бортами друг о друга на волне тройка старых списанных шлюпок, проносился между домиков, среди сосен и затихал так же внезапно.
Иногда в небольшую компанию поживших и видавших виды лодок, бесцеремонно и нагло вторгался стоявший невдалеке в стороне катерок, чуть поновее, но тоже ободранный и без мотора. Он был пришвартован на своей отдельной цепи, которая запиралась таким же полуржавым шкворнем чудовищных размеров с резьбой и такой же коричневой ржавой гайкой.
Когда ветер был особенно напорист, катерок долбил своими боками всех поочередно, будто начальник, который своих подчиненных вызвал "на ковер".
На этих облезлых и вышедших в тираж плавсредствах когда-то выходили под веслами на воду, когда еще могли выходить, разные гости, приезжавшие на турбазу, а на катере - только директор турбазы и его личные друзья или сугубо доверенные люди. Движок хранился здесь же неподалеку под замком, в домике на пристани. Домик был под стать катеру, тоже некрашеный и старый. Но ялики уже вышли в тираж, а катерок хотя и скрипел всеми шпангоутами и стрингерами, но изнатуживался тащить на себе движок, который чихал и кашлял и даже не помышлял о выходе на пенсию.
Красульский, как и его катерок, о пенсии тоже не помышлял. Он директорствовал уже столько, что порой, и сам забывал, откуда и когда он здесь появился.
Старое, хотя не дырявое и даже не вытертое еще милицейское галифе, добротные хромовые и нечищеные сапоги и в тон всему этому - старый без пуговиц пиджак, иногда - старый китель или, если в непогодь, офицерская плащ-палатка, - вот и вся экипировка вышедшего в тираж тысячу лет назад отставного майора Красульского. Завершала весь этот наряд немудреная кепочка.
Кепочку свою он таскал еще с тех времен, когда для своих был еще просто Жора, но уже сменил свои майорские погоны и фуражку на костюм и кепку. Поэтому для него она была не просто головной убор под названием «кепка», а "красулька" - очень даже удобный предмет обихода и он в ней разве что спать не ложился.
Он давно уже, с тех пор, как умерла жена, не обращал внимания на свою внешность, а деревенские женщины почитали его своим вниманием не за мужскую породистость и кобелизм, а за степенность и хозяйственность. И когда он изредка им напоминал, что, мол, старый конь борозды не портит, они ему подхихикивали: "И глубоко не пашет".
Красульский не был красавцем и в молодости: уж слишком не соответствовал его вполне славянскому отчеству его породистый и по объему и по конфигурации нос, а косивший полуприщуренный глаз совсем не вязался с тонкими и хитрыми губами. С возрастом и нос и мешки под глазами меньше не стали, но цвет приобрели подобающий годам и пристрастиям. "Наш Бельмондо Пантелеич", - шутя и про себя злословили деревенские бабы.
По большому счету, у деревенских (в отличие от городских, тем более – московских) было свое представление о красоте. Сказать о табуретке или оглобле – красиво сработана было так же естественно, как высморкаться на дорогу. А вот говорить и тем более рассуждать о женской, а уж тем паче - мужской красоте было как-то неловко. И, если это слово изредка и произносилось вслух, то обязательно с оттенком или зависти или неодобрения. И для стороннего уха звучало несколько странно. Если говорилось, что кто-то «красивая стерва» с интонацией восхищения, всё равно нужно было догадываться, красивая она или стервозная на самом деле?
Хотя деревня была под боком турбазы, а до Москвы было тоже всего полтора часа на автобусе и электричке, без Пантелеича им всем было как без рук. Мужиков на деревне сосчитать - раз, два, а толку от них - еще меньше. И дело было не столько в борозде и пахоте, сколько пусть в менее лирических и более прозаических необходимых важных житейских мелочах.
Кому-то надо было поправить покосившийся забор, у кого-то прохудилась крыша в избе, да и без дровишек на зиму в деревне было не обойтись. Это где-то, в другой жизни и по телевизору в каких-то немыслимых деревнях и селах аграрии, гладкие как поросята на сельхозвыставке, улыбаясь, крыли крыши финской металлочерепицей, нагревали воду в немецких водонагревателях, а чай пили чуть ли не из китайского фарфора.
В деревне Дурыкино (а было их, этих сел и деревушек - Дурыкиных, Дуриковых и Дурындовых по Руси - как грязи и не сосчитать) если крыши и крыли, то чаще матом, потому как протекали они ежегодно. Когда их ладили изначально, хороший металл уходил для фронта и для победы: стране было не до крыш. И уж тем более, частнособственнических.
Поэтому, где брать битум, краску для ремонта или кусок-другой хотя бы и "бэушной", но крепкой кровли, хоть из шифера, хоть оцинковку, а главное - где найти того, кто перекрыл бы дырявую крышу и с нее не свалился бы с устатку и не протрезвевши, - для дурыкинцев становилось большой проблемой. А у Георгия Пантелеича худо-бедно, но всегда были и материалы и пара-другая рабочих рук. Был еще раздолбанный, как и катерок, Уазик-"буханка", а главное - знакомства и связи. Лес был под боком, в приятелях был местный директор лесхоза, да и не он один, а сын служил старлеем милиции и честно нарабатывал в одном из райотделов московского ГАИ свои нужные связи.
Раза два-три в месяц, когда кроме обязательных партийных собраний Красульскому нужно было появляться в Москве, он изменял своей кепке. Тогда он надевал немецкую замшевую шляпу, привезенную из "Центрума" на Александр-платц из Восточного Берлина, цвета кофе "Якобс Кронат" с темно-коричневой муаровой лентой.
Вместо старой военной экипировки он облачался в темно-синий в серую полоску костюм фабрики "Большевичка", не изысканный, но вполне добротный и лишь слегка отдающий нафталином. Из-под пиджака виднелась светло-голубая чуть выцветшая сорочка, которую украшала ненавистная, но обязательная для официоза "селедка" - коричневый галстук с чудовищным узлом.
От своего "водилы" - рыжего Толика он такой щепетильности не требовал - был бы трезв, и была бы всегда на ходу машина - и то хорошо. Толик он был для директора уже лет пятнадцать, если не больше. Тот сам уже имел взрослого сына, который свинтил из деревни в столичное ПТУ, как только окончил восемь классов, и теперь пробавлялся хотя и не на густых, но зато своих хлебах.
В штате турбазы числились еще двое рабочих, одна уборщица и кочегар. На десять одноэтажных однокомнатных домиков было - в самый раз.
Двое рабочих: плотник Фадеич, дорабатывавший последний год до пенсии и балагур Сашок непонятного возраста - от тридцати до пятидесяти, всегда были на месте. Фадеич был всегда трезвый (стамеска и топор - инструменты серьезные и не трезвые руки не любят, - он так считал). Сашок же - тот был на все руки от скуки и недочет старшего товарища по выпивке компенсировал хотя бы два-три раза в неделю - как по заданию.
Кочегар же всегда отсутствовал, так как его никогда и не было, а значился он только на бумаге.
ЛИТ и Рыжик были за штатом. Назвать маленького рыжего разгильдяя-помесь, скорее всего, шпица с лисовином - служебной собакой, без смеха было просто невозможно. Рыжик обычно дремал на диване, а Лит, собака серьезная и крупная - на полу, на первом этаже большого директорского дома. Дважды в день они несли службу и вместе с директором утром и вечером обходили огромную как тайга и не везде огороженную территорию турбазы.
Деревенские следопыты, изучавшие места, где и что не так лежит, знали ЛИТа и не вторгались в его жизненное пространство. Для прочих же любопытных и изредка объявлявшихся в окрестностях туристов в тех местах, где сквозь чащобину можно было при желании пробраться на территорию турбазы, Сашок по заданию директора расставил щиты с предупредительной надписью и рисунками. Он потратил на это творчество не один день. Съездил в соседнюю воинскую часть и за бутылку приобрел списанные со стрельбища щиты, как смог подрисовал изображение некоего гибрида крокодила и мамонта без хобота, а к надписи «Стой! Стреляют!» добавил: «Люблю мясо с кровью!». То ли доходчиво получилось, то ли туристов поубавилось, но своим появлением на базе посторонние не докучали.
В каждый домик был проведена вода. Правда, толку от такого водопровода было только летом: на зиму насос отключали, и воду нужно было таскать ведрами из колодца, вырытого рядом с домом директора. А самые необходимые удобства располагались хотя и не далеко, но в дождь, а особенно зимой, вызвеневшими и скрипучими морозными ночами, если кому-то приспичивало, в это ветхое деревянное заведение никто не наведывался, а пользовались изысканным русским, то есть помойным, ведром. Хотя в директорском доме всё было, как положено: бойлер нагревал воду, а финский фаянс унитаза радовал глаз изредка появлявшегося московского начальства.
Начальство было не надоедливое, в директорские дела по мелочам не лезло, а наведывалось на базу не столько для проверок и оказания помощи, сколько - оттянуться от унылого чиновничьего труда, тягот взаимоотношений с еще более высоким начальством и с подчиненными, друзьями, недругами, а более всего - "оттопыриться", как выражался сам Вихляев Герман Исаевич. Еще более высокое начальство ездило на какие-то другие базы, Красульскому неведомые. Начальство он чтил, чтобы не сказать - любил, разве что глазами не ел. А подчиненных гонял как в свое время новобранцев на плацу.
Вихляев по приезду на базу не чинился, щеки не надувал от своей значимости, хотя в друзья к нему никто напрашиваться не рисковал. Обычно приезжал за рулем сам, в темно-коричневом кожане и олимпийке со звучной надписью "Сборная СССР". У него была персональная "Волга" с темными стеклами и, разумеется, при шофере, приемная перед большим кабинетом в старом, времен Гиляровского, доме на Солянке, в которой что-то делала секретарша. Что именно, - было известно лишь Герману Исаевичу. Еще пара-тройка непонятно кем значившихся сотрудников постоянно носила из кабинета в кабинет какие-то папки, досье, бумаги. Жизнь конторы кипела. Быть председателем ДСО - добровольного спортивного общества, единого на весь громадный Советский Союз, было равнозначно должности министра республиканского масштаба.
Ходили нехорошие слушки, что никакой он был не Вихляев, а совсем вроде как по-маме - Филькенштейн, но по его дородной и гладкой физиономии это определить было трудно, так же как и его возраст. То, что ему за пятьдесят, Красульский догадывался, но о своей пенсии тот не говорил, стало быть, как про себя думал директор, "молодой ешё". Глаза московского шефа скрывались за такой же тонировкой очков, как стекла на автомобиле, добротный серый импортный шерстяной костюм сидел на его массивной фигуре безукоризненно, матерился он при случае вполне по-русски, а в паспорт к нему никто не заглядывал. Важно было, что ДСО, которым он руководил, не разваливалось, не фигурировало в сводках происшествий и не вызывало неудовольствия в верхах.
Все было бы хорошо, если бы Красульскому не нужно было раз в год представлять в Москву бухгалтерский и кадровый отчеты, и он уже в который раз выслушивал от шефа хотя и не разносы, но малоприятные назидания. Красульский понимал, что, строго говоря, не министерское это дело - со всяким там директором спортбазы что-либо обсуждать. Есть для этого "замы, помы, начи", да, в конце концов, секретарь партбюро - и то много было, чтобы снисходить до какого-то там директора турбазы. Но с шефом его связывала не столько общность интересов, сколько какая-то не провозглашенная мужицкая солидарность, хозяйская основательность и любовь к порядку.
2.
В пивбаре в этот час было не сказать, чтобы не протолкнуться, но свободных кружек не наблюдалось как всегда. Юрка и Семен уже успели к последнему разбору. Завсегдатаи обходились тарой попроще: литровыми и поллитровыми банками из-под болгарских и венгерских маринованных огурцов и помидоров.
Вообще-то, называть эту пивнушку пивбаром, - у многих язык не поворачивался. Поэтому, народ крестил подобные заведения метко и со знанием вопроса: «тошниловка», «рыгаловка», «дыра» или, без затей, просто - «пивнуха». Хотя, некоторые из подобных дыр удостаивались и собственных имен. Но не тех, которые им присваивались в общепитовских руководящих кругах, а нарекались завсегдатаями либо по месту их географического расположения, либо - по каким-то другим частным признакам, понятным узкоизбранному кругу. Пивбар в Ростокино, рядом с ВДНХ, именовался «На горе», а приткнувшийся к Крестовскому мосту, недалеко от Рижского вокзала – «Подковой».
Только утонченный интеллектуал, истосковавшийся по сказке, как небезызвестная Ассоль по своим алым парусам, мог назвать заурядную пивнушку пивбаром «Ласточка» или «Снежинка». Но чтобы присваивать подобным заведениям нормальные приземленные имена, как, например, «Жигули» или «Рассвет», требовался максимальный полет фантазии общепитовских труженников.
И если с «Жигулями» всё было более-менее ясно, понятно и однозначно (ну, в самом деле, не чешским же «Старопраменом» или немецким «Радебергером» называть советский пивбар и, уж тем более, не «Велькопоповицким козлом»), то название «Рассвет» таило в себе некоторую долю загадочности: рассвет чего? Или – какой и где? И с кем? И если такой рассвет, то каким должен быть закат?
Нужно было отдать должное одесситам. Они давали москвичам в этих вопросах приличную фору. Знаменитый одесский «Гамбринус» на Дерибасовской, где Юрка после окончания школы почти двадцать лет назад проживал пару недель у родственников приятеля, путешествуя с ним впервые по югам, и сочностью названия и интерьером и качеством все подобные вопросы и несоответствия снимал начисто. Нормальный деревянный интерьер действительно отдавал чем-то полупиратским.
Убранство же московских пивнушек (иностранное слово «интерьер» к ним не вполне подходило) отдавало всем чем угодно, только уж точно не рассветом, а скорее, закатом.
Позднее, уже работая за границей, Юрка вспоминал одесский бар с каким-то ностальгическим чувством, хотя и не был одесситом, а чешское, немецкое, французское и английское пиво в «Ласточках» и «Снежинках» могло привидеться только в самых отчаянных фантазиях. Зато всем этим пабам, гаштетам и трактирам, несмотря на всю их притязательность к культуре и аккуратности до «Гамбринуса» с его колоритом – было не угнаться.
Что же касается «Подковы», то в эти трудовые часы, которые в чужой и далекой Британии именовались «файв-о-клок», сюда начинал стекаться на свой, россейский «о-клок» люд разных мастей, социальной, партийной и половой принадлежности, вероисповедания, а также материального достатка, способностей и интеллекта.
Наименее отягощенные последним товарищи и дамы из числа «узкоизбранных», успевали уже с утра и «с устатку» поправить пошатнувшееся еще с позавчера здоровье. Ну, а неправильно рассчитавшие свои силы, возлежали наподобие римских патрициев здесь же, где-нибудь под столами или у стеночки тихо, аккуратно и непринужденно. Некоторые – прикрывшись газетой, другие – завернувшись, как в тогу, в какие-то лохмотья и мирно расположившись прямо на утоптанной земле среди луж тонизирующих напитков и окурков простонародного «Беломора», «Примы» и малодоступного «Мальборро». Вряд ли кто подсчитывал, но соотношение западных табачных бычков и россейских, напоминающих о героической гулаговской эпохе становления социализма в России, было явно не в пользу капиталистической отравы.
Стражи порядка относились к подобному времяпровождению советского трудового народа вполне толерантно и докучали посетителям лишь в крайне редких случаях, по воле начальства.
- Слушай, старичок, - вкрадчиво, чуть ли не с любовью, бархатисто вещал Семен, - я тебя вполне понимаю. Ну, семейные неурядицы, разногласия там всякие, ну характеры, что у тебя, что у супружницы твоей, не подарок, но когда человек как танк прёт навстречу своей глупости, - тут извини, я – пас!
Семен вытер тыльной стороной ладони пену с усов и бороды, в которой, как заметил Юрка, появились закуржавившиеся сединой волоски, и закурил «Яву», поставив кружку на ободранный высокий круглый стол, заваленный недопитыми банками и обрывками газет с оторванными рыбьими головами, кишками, хвостами и чешуей.
- Ни хрена ты не понимаешь! – Юрка чуть не взорвался. - Откуда ты можешь понимать, если всего не знаешь, а грузить тебя своими проблемами – оно тебе надо?
- Ну, ты же сам говорил, что теперь у тебя Лондон вроде как выгорает, а ты вдруг разводиться решил. У тебя вообще-то как с головой, в порядке? Ну, съезди, а там вернешься, видно будет, что и как. Впрочем, сам дядя большой, сам решай, но если решишь,- то помочь могу только одним – есть тут в ближнем Подмосковье турбаза. Там вроде замдиректора нужен. Если хочешь, поговорю с нужными людьми. Понятно – не Лондон, но жить где найдется. Так что, первое время перебьешься, а там, может, что-то и потолковее проклюнется. С бабками, конечно, не разбежишься, но на хлеб-воду хватит.
- Да, ладно, Сём, что я всю жизнь по красным коврам ходил и икру ложками жрал!? Всякое случалось. Надо – могу и в палатке жить и топором и лопатой работать. Не впервой. А что до Лондона, так это – не я, а за меня решили. Если бы баба с умом была, она не стала бы звенеть на всю округу, какой у нее муж неправильный, водку пьет, семью забросил, дома не ночует, - я один что ли такой неправильный!? Но не у всех жены грозятся хотя бы и неправильных или бывших мужей без работы оставить и до парткома дойти. А шефу это надо? Не резон ему меня засвечивать. Всё же, в передовиках числился. Он говорит: « Задница, ты Юрка, приличная: я из тебя человека сделал, а ты…У каждого своя жопа ближе к телу». А на парткоме начнут всем кости перебирать, глядишь, и ему на орехи достанется! Поэтому, хочешь-не хочешь, а бумагу «по-собственному» пришлось писать.
- Шеф у тебя правильный человек – трезво мыслит. Семен сделал глоток из банки. В отличие от тебя. Оно, конечно, верно, тут ты прав: можно и в халупе жить и вон, как эти (Семен качнул подбородком в возлежавших под столом «патрициев») – жить без особых изысков и стремлений и даже лопатой при этом не махать, а так как «фри би», то бишь «свободная пчела», если еще точнее – «на халяву».
- Обижаешь, дядь, - Юрка намеренно сокрушенно покачал головой, - когда это я халявничал?
- Да я не о тебе, а о твоей философии долбаной. Ты считай так: тебе фишка не пустая по жизни выпала, а ты ее хочешь в канаву выкинуть. Вот что я называю – «переть навстречу своей глупости». Но раз такое дело и ты такой упёртый мэн, давай на неделе перезвонимся и смотаемся на базу. Посмотрим, что да как, потолкуем на месте. Ла-ды?!
3.
После партсобрания Пантелеич зашел, как обычно, в кабинет шефа. Герман Исаевич как всегда приветливо встал ему навстречу из-за большого, почти министерского стола, но вместо того, чтобы, как обычно, протянуть посетителю тяжелую и пухлую ладонь, лишь указал ею на свободный стул у приставного столика.
- Здравствуй, Георгий Пантелеич! А я вот, не успел на собрание. Садись.
Вихляев откинулся на высокую кожаную спинку кресла. В задумчивости, как бы собираясь с мыслями для предстоящего разговора, покрутил зо-лотую печатку на пальце, потом взял со стола пачку "Мальборро", открыл ее и протянул собеседнику:
- Кури. Хотя, извини, забыл, - ты же, вроде, бросил.
Красульский уже давно понял, что разговор пойдет о дурацкой вакансии кочегара, которую ему впихнуло в штат само же правление ДСО. Дураку было понятно, что даже самый последний и пьяный мужик из деревни на такую вакансию за такую нищенскую даже по деревенским меркам зарплату никогда не пойдет. Но раз штатное расписание было утверждено, вакансию полагалось заполнить, а она пустографкой в отчетах уже который год мозолила глаза финансовому начальству.
Шеф прикурил от "Ронсона", со вкусом и смачно затянулся, выгнал струю сизого дыма в потолок и, сняв свои темные линзы, прищурившись, посмотрел на Красульского.
- Понимаешь, какое дело, был я тут на днях там, - Вихляев увидел над хрустальной люстрой что-то ему одному видимое и толстый палец выстрелил в потолок, - все складывается совсем неплохо. То, что я тебе скажу, совсем не обязательно передавать другим.
"Нет, сегодня не о кочегаре,- подумалось Красульскому. Хотя бы на пенсию не выгнал, (тут же заныл где-то внутри, рядом с селезенкой, застарелый панкреатит), - ито хорошо будет".
- Герман Исаич, прокашлялся Красульский, да разве ж я...
- Подожди,- перебил его шеф, - знакомы мы с тобой не первый год и коньяка вместе не одну бадью выпили, но не о том речь. Так вот, проект закона о кооперации одобрен уже самим. Наши люди уже там, на Старой площади - палец опять многозначительно указал в потолок, вовсю работают, аж все задницы взмокли от совещаний и тягостных дум. Скоро вся страна по-другому заживет.
Красульский уже что-то и от кого-то слышал об этой реставрации-кооперации. То ли сыну чей-то водитель болтанул, то ли сорока на хвосте принесла. Что можно будет заниматься предпринимательством вполне законно, что будто первые три года даже налоги с дохода брать не будут, но ему это было как Тарзану в джунглях - плащ из болоньи.
- Ты только задумайся, какие дела можно будет делать!
Красульский с легким подобострастным смешком кашлянул, прикрыв ладонью подбородок:
- Герман Исаич, ты уж извини старого дурака, мне-то это с какого боку? Я вот сижу и маракую, чтобы ты меня на пенсию не выгнал, да о кочегаре этом, мать-его, не напомнил, а ты вдруг про кооперацию! Стар я уже и хил, экономику-то страны поднимать.
Вихляев враскат хрипло и басовито захохотал:
- Да знаю я тебя, черта старого, как ты там на своей фазенде баб щиплешь! А маракуешь правильно, в корень зришь.
Он также резко оборвал смех и снова стал серьезным.
- Экономику поднимать я тебя не призываю. Для этого мало отличать синус от косинуса, а прибавочную стоимость от совокупного дохода. Сам тоже ничего и никого поднимать не собираюсь. Да и те, кто все это мудро задумал, похоже, им тоже не до этого. Ты же в шахматы еще сражаешься там со своим контингентом? Чего я буду тебе стратегию и тактику гамбита объяснять. Отдаешь пешку, - вроде бы глупо что-то добровольно терять, а? Но получаешь пространство и маневр, чтобы еще через пять ходов или десять, уж как получится, - выиграть две ладьи. А пространство и маневры громадны, друг мой.
- Ну, да, - поддакнул Красульский, - а там раз - и в дамки.
- Это ты в другую оперу, главное - не к оперу! - опять смеясь забасил Вихляев, но ход мысли верный!
- Они, - палец дёрнулся в потолок, - кто не пальцем деланные, свои пешки отдать готовы. Они теперь соображать стали, те, кто не из плеяды сталинских соколов, а чуть помоложе, но тоже хищники еще те. Они теперь не только пешки отдадут, в ход пойдут и слоны и кони. Ну, там, кресла служебные, от которых кроме геморроя ничего не получишь, перспективы всякие туманные, пайки свои цековские, книжные заказы из спецэкспедиции и дачи государевы. Жрите, говорят, не подавитесь. Все вокруг народное - все вокруг - ничье. А надо, чтобы было чье! На века! Соображаешь? Кооперация - это так, для умных дурачков-энтузиастов, кто соскучился по личному и легальному швейному производству в вонючих и душных подвалах и полуподвалах. Для кого предел мечтаний - через пять-шесть лет белый мерседес-пятигодок, круиз по Европе в вонючем автобусе и чтобы лакей в ливрее им дверь открывал в "Савой", что у «Детского мира» на Дзержинке. Ну, еще, чтобы девки длинноногие за сто долларов всю ночь о любви с придыханьем рассказывали. Ну, так возьмите, ребята, деритесь, кто кого, - а мы посмотрим. И потом, там, наверху, на самом верху, тоже не все гладко в датском королевстве: объявится какой-нибудь умник-правдолюб или еще хитрее нас с тобой, раскулачит, и все эти пайки и дачи растворятся как чудесный сон. Хотя, конечно, вряд ли на такое кто пойдет. Тем более, очень умный или хитрожопый, что по сути вообщем-то недалеко друг от друга. А вот реконструировать собственность на недра и земли, на крупнейшие производства, пусть не сразу, но железно и законно, а главное - надежно, - на это не одна мудрая голова и не один год нужны.
Красульский нетерпеливо заерзал на стуле.
- Ну, короче,- Герман Исаевич встал, показывая, что встреча подходит к концу. Поднялся и Красульский.
- Для того чтобы что-то сделать, нужны люди, свои люди. Ты человек с партстажем поболе моего, фронтовик, значит, лучшего моего знаешь: "Кадры решают все!" Их вообще-то много, кадров этих, но они, куда не плюнь, - никакие. Толпа, сор, друг друга за тридцать сребреников готовы и продать и заложить. Трепаться любят много, а как до дела - вжик и растворились, нету их. Кадров этих гребаных! Тонуть будешь - так руку не протянут, а по лбу дадут, чтобы не долго мучился. Это у них милосердием называется. Готовый контингент для зоны, - уж извини за цинизм и прямоту. А нужны надежные, думающие, умные, злые и на жизнь и на дело. Их искать и создавать надо, воспитывать, чтобы они множились и других таких же воспитывали. А то воспитали вон, таких как мы, красивых, руководящих, направляющих и контролирующих, - Вихляев опять от души загоготал, но тут же крутанул бычьей головой и улыбка, словно сама слетела у него с лица.
- Полстраны, - в креста-в бога - в душу-мать, руководящих и контролирующих, а нужно бы, чтобы еще и работать кто-нибудь умел.
Красульский чуть было рот не открыл от такой литературной виртуозности шефа. Он и сам мог при случае что-то подобное запустить, но он всегда восхищался тем немыслимым замесом, который создала могучая страна, перемешав за века в крови и душах поколений хитрость и простосердечие, интеллигентность и быдловатость, патриотизм и отвагу и всеобщий пофигизм. В его представлении всё это звучало коротко и ясно: «Ну, шеф и даёт!».
Он не пытался вознестись до высот критического анализа существующих реалий и реформаторства, но если бы кто-нибудь назвал его догматиком, он бы обиделся. Просто в его лексиконе и понятиях не было всего этого, не нашего и мудреного, внешне вроде бы красивого, но непонятного и потому опасного. В подобных случаях он предпочитал помалкивать, не забывая о старой русской присказке: «Молчи, за умного сойдёшь».
Шеф слегка оперся на плечо Красульского тяжелой рукой, прервав его задумчивость, и не спеша, повел к двери.
- Тут на днях к тебе гости будут. Ну, Семена Моисеевича ты знаешь, директор спорткомплекса в Измайлове - он не раз в твоих владениях парился, к нему нечего присматриваться, свой парень, на него свои большие виды имеются. Ты вот к приятелю его приглядись. Есть мнение - не вечно же твоей вакансии кочегарской пустовать. Хотя он и не совсем для такой должности подходит: все же по зарубежью ездил, в большие кабинеты вхож был, а потом какой-то облом у него произошел, то ли развелся, то ли подрался где-то не к месту. Ну и остался не у дел. Намудрил по молодости, одним словом. Мудрило, конечно, но, говорят, далеко не конченый. Ну, короче, подсобить ему надо, да и потом не вредно в своей обойме лишний и не холостой патрон держать.
- Да какой дурак согласится..., - начал было Красульский, но Вихляев лишь слегка надавил на плечо, и он тут же замолчал, поняв, что торопится.
- Это ты прав. Дурак точно не пойдет, а умный, если знает для чего - вполне может какое-то время и в кочегарах побывать. Ну, назови его своим заместителем, я не против. А что? Замдиректора турбазы, - очень неплохо даже для бывшего мидовца и для стороннего уха звучит. Тем более что не министр, потерпит. Может, мы ему со временем какую другую вакансию в своих недрах подберем, надыбаем. Попризентабельнее. Хотя бы "ремонтировщик спортивных судов". Или вообще его по другому хозяйству проведем. А что? Тоже мысль. Ну, а зарплата?...
Шеф задумался.
- Прибавь к кочегарским еще каких-нибудь, полсотни, по договору, что ли. Ну, поскреби по сусекам, не мне тебя учить. А числится пускай хоть домашней мышкой, лишь бы всю крупу не сожрал. Ну, а я тебе для новой бани по-свойски из стройфондов подброшу еще кирпича, ну, фольги там, вагонки, чего там тебе еще для дома твоего надо. Давно пора все по-человечески обустроить. А то паримся как в курятнике, по-черному.
- Герман Исаич! – Красульский решил не упускать момент и, пока шеф в добром расположении, убить одним выстрелом двух зайцев: показать, как он ценит расположение к нему высокого начальства и одновременно спихнуть с себя начинавшие его тяготить обязанности собачьего кормильца.
– Тут вот, какое дело! Я думаю, что, если я ему доверю и за собачками смотреть.
- А кстати, - как там твой ЛИТ? Герман Исаевич бесцеремонно перебил Красульского. - Прижился? Рыжика твоего ещё не съел?
- Куда там, друзья стали – не разлей вода! Красульский слегка лукавил, хотя и от истины не далеко уходил.
Всё-таки шеф сам привёз тогда на базу овчарку и было глупо и неосмотрительно отказываться от его подарка. А еще глупее было бы жаловаться на то, что совсем ему не с руки было становиться на старости лет кинологом и кроме забавного доходяги Рыжика заботиться и еще об одной совсем не маленькой пасти.
Вихляев слегка иронично пожевал нижнюю губу. («Вот ведь хрен старый! Вижу я тебя насквозь! Надоело тебе в дружбу с собакой играть и суп вёдрами варить и меня обидеть боишься. Ну, да ладно, уважу»).
- Ну, а что: кто же против!? Пусть новый человек вживается в коллектив. Да и собаки они ведь десятым чутьем чуют, кого принять, а кто им без надобности или просто – враг.
- Вот и будет твоему кочегару-заместителю первое задание. Баню под твоим чутким руководством по-людски наладить и собачками заниматься. О спортсменах, всё кричат, плохо заботимся, а на какие шиши заботиться? Так хоть себя в парной от радикулита спасать будем, а родной Спорткомитет, чай, не обеднеет! Так что ли! А ты молодец, хоть куда, рано тебе еще на пенсию. Вторую.
Шеф опять захохотал и, пожав Красульскому руку, закрыл за ним дверь.
4.
Когда мы на семеновском «каблуке» наконец-то выбрались за город на Старую Волоколамку и продрались через Красногорск через вереницы чадящих, рычащих и хрюкающих фургонов, лесовозов, трейлеров и автобусов было уже совсем темно. Впрочем, так оно и было задумано: встретиться в семь после работы, в восемь быть на базе, познакомиться с обстановкой и с директором, а дальше – как сложится. Неделя закончилась, и особой нужды возвращаться назад, в Москву, не было. Поэтому договорились, что с меня – «пузырь» и какой-нибудь закусочки и Семен тоже собирался ответить тем же.
- Ты, - напутствовал меня приятель в телефонную трубку накануне, - особо не изощряйся. По большому счёту - там у него всё есть, но не с пустыми же руками ехать.
- Да, ладно, Сём, учи учёного. Возьму, если баррикады в винном преодолею, «Белый Аист» или еще какой в три звезды, ну и из заказа для пенсионеров, которые для матери получаю, может, «сервелат» или что не хуже, если будет. Сгодится?
- Ну и отлично! Да, - внезапно спохватился, Семен, - возьми буханку свежего черного, а то там, у Красульского хлеб – только кирпичи серые и прелые. А так, – есть там у него и огурчики и помидорчики, и картошечка с сальцем: деревенские его в беде не оставляют, голодной смертью умереть не дают. Ну, если осилишь, рыбки красненькой чуток. У тебя же вроде как есть какие-то там концы в рыбном? Не кильки же ржавые – « карие глазки» везти. Ну, и я чего - ни то прихвачу. Хоп?
И мы попрощались до вечера.
Вообще-то, собираться куда-нибудь с Семеном в гости вскладчину – было себе дороже.
Я уже знал, что, если с меня – «Арарат» и красная рыба, значит в качестве «того-сего» Семен прихватит что бог послал. Если и не «Солнцедар», то какое-нибудь «Алыбашлы-креплёное» или, в лучшем случае, фиолетовое сухое «Саперави» московского розлива.
Может быть, добавит пару «Жигулевского» и граммов сто пятьдесят на троих тоненько нарезанной «отдельной» колбасы. При этом понятно, пить-то он будет только коньяк, а кушать – рыбку. С этим у Сёмы было все в лучшем виде – не забалуешь. Но это была данность, еще со времен отрочества и юности. Зато он умел замечательно превозносить прелести преподнесенного им продукта. Даже несъедобную сухую овсянку, залитую молоком, в которую он добавлял привезенное им позапрошлогоднее засахарившееся сливовое варенье, он называл не иначе, как заграничным словом «мюсли», объясняя, что это - «самый цимус, великолепно оттягивающий и адсорбирующий вчерашние сивушные масла». Поднятый при этом вверх указательный палец показывал, что второго мнения быть не может.
Семеновский «каблук» - сложный симбиоз легкового «москвича» и железного мини-контейнера цвета ноябрьской огородной морковки, влепленного сразу позади двухместной кабины, не претендовал ни на лимузин, ни на вездеход.
Сразу, как только свернули с бетонки на второстепенную дорогу, и почти всю оставшуюся часть дороги до базы, «каблук» (или сам Семён – кто их разберёт?) решил показать, на что он способен, и начал скакать как взбесившийся таракан, внутри которого мы очутились по какой-то нелепой случайности. Он то несся, словно разъяренный буйвол, то резко приседал перед очередным ухабом и тут же возносился, будто вознамеривался превратиться в подобие геликоптера. И хотя семеновы башмаки на педалях выделывали смесь непонятного танца, что-то вроде помеси джиги с цыганочкой, мы всё ещё оставались живы. Однако вскоре автородео закончилось, поле, через которое мы скакали, вгрызаясь в темноту размытыми желтыми пятнами фар, неожиданно уперлось в уже открытые для нас ворота турбазы, и мы, впрыгнув в них, тут же замерли и заглохли буквально в десяти шагах от большого двухэтажного деревянного дома.
На тускло освещенную террасу из дома вышел мужик лет шестидесяти на вид, не высокий, не маленький, не толстый, скорее - худощавый, в кепке, какой-то кацавейке без рукавов, в галифе и коротеньких серых, с подворотами валенках с калошами.
Он хрипло прокашлялся, сплюнул в сторону и глухо басовито и как-то без особого энтузиазма поздоровался издали:
- А, Семён Моисеевич! Ну, наконец-то, а то я уж заждался, думал - не приедете. Ну, заходите в дом, а то я что-то простыл – не хочу добавлять. Только не пугайтесь, как войдете – сторожа у меня серьезные. И он, хлопнув дверью, ушел.
- Слушай, Семен, это он о чем?
- А, - протянул Сема, овчар там у него, крепкий собак. Да, ты внимания не обращай: собака обученная – не прикажут, так и не подойдет.
Мы взяли свои сумы и вошли в дом. Тут же под ноги с лаем кинулось что-то небольшое, рыжее и непонятное, которое вскоре оказалось смешным подобием большого рыжего шпица, только не таким пуховым и менее остроносым.
Хозяин стоял у стола в другом конце большой комнаты, которая была, по-видимому, и прихожей и кухней и столовой одновременно, и что-то месил
в большой алюминиевой миске.
-Рыжик, отрыщь! На место! - резко, но скорее лениво, чем грубо приказал хозяин, и собачонка тут же унеслась в другую комнату, вход в которую виднелся через ситцевые занавески в дверном боковом проеме без двери.
- Вот, решил к вашему приезду котлет намесить. Да, вы проходите на диван, присаживайтесь. Сейчас руки вот помою, и познакомимся, потрапезничаем.
Семен достал свой пузатый и потертый портфель, я открыл свою дорожную сумку, и мы стали выкладывать привезенный дефицит.
-Зря ты, Георгий Пантелеич, с котлетами все это затеял – доставая свёртки, промолвил Семен. Мы - не с пустыми руками.
- Ничего, - парировал хозяин. Вы таких котлет, наверное, и не едали. Это мне тут на днях свояк мясца подбросил. Он егерем здесь, неподалеку. Вот решил и меня и собачек побаловать. Фарш отменный получился: тут и кабанятина и лосятина и свинина. А еще – лучок, чесночок, яички – еще вчера в курочке сидели. Такое вы там и в своих ресторанах не отведаете.
- Ну, да ладно, - он шлепнул последнюю котлетину в огромную черную чугунную причмокивающую жиром сковороду, стоящую на газовой плите и тут же зло зашипевшую и плюнувшую в потолок клубами пара и дыма, вытер руки о не свежее полотенце, лежащее на столе, и, поздоровавшись за руку с Семеном, подошел ко мне. Я встал и приблизился к хозяину.
Наверное, в момент первого рукопожатия между людьми иногда возникает некое поле, и ты сразу чувствуешь, насколько человек к тебе расположен, интересен он тебе, а ты – ему или вы, как две взаимоисключающие субстанции из антимиров – искрите только от одного приближения друг к другу.
Здесь не было ни того, ни другого. Рука была никакая: ни жесткая, ни вялая – никакая. И внутри не проснулось ни ожидания неприязни, ни взаиморасположенности. В какой-то момент мне показалось, что я почувствовал в человеке, стоящем напротив то ли неуверенность и подозрительность, то ли какую-то натянутость. А, возможно, и то и другое одновременно.
- Красульский, - представился он, - директор всего этого. Он сделал неопределенный круг рукой. Можно было подумать, что он имеет в виду не только дом и все, что его окружает, но и все, что окружает турбазу вместе с полями, лесами, водоемами и облаками над ними.
И тут же, не дожидаясь каких-либо слов от меня, словно исполнив необходимый ритуал, он повернулся ко мне спиной и направился к проему в другую комнату. На ходу он обернулся:
- Сейчас еще с одним коллегой познакомлю. ЛИТ, ну-ка иди сюда.
Я не заметил, как шевельнулись занавески, не заметил каких-либо движений. Только вдруг оказалось, что там, где мгновение назад была пустота, в двух шагах от меня стоит и в упор смотрит мне прямо в глаза громадная (я не мог найти другого слова) восточно-европейская овчарка.
Если бы было возможно собрать воедино все эфемерные образы, возникшие в подсознании при взгляде на эту собаку, и попытаться вложить их в одно понятие, это не удалось бы. Собака смотрела, казалось не мигая, спокойным и чуть ли не равнодушным, но скорее - холодным взглядом с осмысленной вдумчивой настороженностью, которая не имела ничего общего с холодным бешеным прозрачным взглядом волка или готовым взорваться яростью желтым взглядом тигра в зоопарке или с телеэкрана.
- Только гладить не пытайтесь – опередил меня Красульский. И, слава богу, вовремя. В самый последний момент я понял по глазам собаки, что делать это не следует.
Я изучал собаку, собака – меня. Рост – наверное, выше меня, если на задние лапы встанет (то-есть за метр восемьдесят), окрас – типичная «Восточная Европа»: спина и хвост почти черные, черной же полосой широкий лоб с зажившим широким розоватым и длинным шрамом. Уши умеренно большие и сторожкие. Грудь широкая, лапы и костяк – мощные, а стойка – не как у «немцев», с приседанием на задние лапы, а прямая, статная. Хорош пёс, ничего не скажешь!
- Тут летом один турист посторонний случайно забрел на базу за спичками, -продолжал, заулыбавшись директор, здоровый такой парень, не хилый, костер разжечь, кашку на завтрак подогреть, так ЛИТ уронил его легонько на травку и за причинное место чуть не до обеда продержал, пока того разыскивать не стали. Так что, лучше с ним дружить на расстоянии и молча: неправильные интонации тоже жуть как не любит. - А так-то, он юмор-то понимает. Мы, как лёд покрепче встанет, потихоньку к рыбакам подберемся, я и шепну ему: «ЛИТ, бутылочку!». Рыбак глазом моргнуть не успеет, а зверь этот уже лапами водяру по льду гонит.
И директор, дернув головой, как бы про себя вспоминая эту картинку наяву, хрипло засмеялся.
- А вдруг он лимонад или пиво пригонит, - вмешался я.
Красульский посмотрел с сожалением как на несмышленыша:
- Так, какой дурак с собой на рыбалку пиво возьмет, а тем более, лимонад.
«Да, это, пожалуй, верно, - подумалось мне. Тут ты меня уел. Но с юмором у тебя, мужик, похоже, проблемы. Юмор-то у тебя на уровне ать-два».
- Ну, Георгий Пантелеич, ты и садист: людей на морозе без согревательного оставлять, - посмеиваясь и дергая себя за мочку уха, вмешался Семен. - И что, не жаловались?
- На кого жаловаться-то, на собачку? – Опять засмеялся Красульский. На то, что поиграть захотела? Да и резона нет. Места здесь знатные, прикормленные, не только лещ мерный идёт, бывает, и налим попадается. Проще лишнюю бутылку с собой заведомо захватить, чем новое место искать.
Мы сели за стол, после первой пошла вторая-третья, ну и как обычно, нормальный мужской философский разговор обо всем и ни о чем одновременно. На Руси, как водится, общее застолье (при отсутствии женщин и детей) сближает и кандидатов наук, вкупе с докторами и профессорами, и генералов и дипломатов с крестьянами, агрономами и даже с милиционерами. Если, конечно, все они нормальные мужики: без комплексов собственной значимости или ущербности и не помешанных на специфике своих занятий или разговорах лишь о водке и женщинах.
ЛИТ, поняв, что знакомство закончилось, отошел от стола и улегся на подстилке ближе к входной двери, положив морду на вытянутые передние лапы. Казалось, что он дремал, но треугольные уши были настороже и впечатление, что собака прикорнула, было обманчивым.
5.
С появлением гостей к Литу пришло чувство тревоги. Оно было странное и до того неизведанное. Оно будто бы ненавязчиво, но упорно сигналило, что жизнь его медленно, но неотвратимо выходит на свой последний виток. Хотя, казалось, до старости было ещё лет десять. Ему было знакомо чувство опасности, уверенности и превосходства, чувство голода и радости. Тревога и растерянность были ему неведомы.
Он часто ощущал чувство страха, исходившее от других. Людей, впервые его увидевших рядом, собак, облаивавших с безопасного расстояния или из-за изгороди. Самому это чувство было неведомо.
Лишь раз в жизни, уже после ранения и увольнения с боевой службы, на короткий миг, когда произошла сватка с серым лесным чудищем, хотя и истощавшим, но ещё не обессилившим, Лит испытал промелькнувшее чувство страха. Но всего лишь на мгновенье. И тогда его перебила волна ярости, залившая собой все его собачье существо без остатка, что и спасло ему жизнь. То был серьезный бой, бой на равных. Бой не для того, чтобы кому-то показать, кто здесь держит стаю, у кого клыки длиннее, быстрее и острее, а страха и жалости меньше. Стаи не было, не было и зрителей.
Срывать аплодисменты очумевшего от крови партера или восторженные взгляды породистых сук было не с кого. То был бой ненависти, бой на убой. Куски шерсти, летевшие тогда вместе с мясом, снегом, кровью и слюнями, рёвом и дикой яростью, были не в счёт. Он доказал тогда, что ещё имеет право дышать.
А казалось совсем недавно он, уже, по-собачьим меркам совсем не подросток, но и не окончательно забуревший старик, только-только начинал осваивать новую для него жизнь на туристической базе, новые и непонятные для него обязанности и новые территории.
И только глупый азарт и ненависть заставили его забыть об осторожности и начать тропить невесть откуда взявшийся громадный, чуть ли не с большую мужскую ладонь, след матёрого волка - одинца, забредшего, наверное, с голодухи и от безысходности в края, ему не принадлежащие.
Серый знал, что нарушает неписанный свод законов и, может быть, это и помешало ему в битве за жизнь. Случись грызня-резня где-нибудь в его волчьей вотчине, лежать бы под кустами ивняка с разорванной трахеей не ему, а овчару.
А ещё двумя годами раньше его, только начавшего службу в московской милиции на задержании особо опасных преступников списали подчистую как старую и ненужную рухлядь. Ладно бы, была только его вина в том, что молодой, такой же, как он сам, лейтенант-шнурок упустил тех двоих на мотоцикле. Так он и его собачью жизнь под монастырь подвёл.
Не крикни тогда лейтенант «Фас!», не отщёлкни, уже падая, жуткий парфорсный с шипами ошейник, стал бы он как салага-новобранец нестись за теми двумя на мотоцикле!
Нет! Не будь лейтенант «шнурком», он не стал бы заставлять его это делать. Тем более что чувство опасности уже вовсю гремело в собачьей голове и жгло глаза. Да не в жизнь он бы не погнался за ними по своей доброй собачьей воле!
Но, услышав «Фас!», он превратился в бешеную и тупую пулю, в зубы, в ураган. Об опасности он уже и не думал. И он достал бы их. Он уже хватал заднего, не хватило сантиметра. Он почти ощущал, как все его восемьдесят килограммов натренированных мышц, связок и костей взлетают одним порывом, а клыки впиваются в черную вонючую от рыбьего жира косуху, распарывая её как пергамент.
Но что-то затрещало у самых ушей, ожгло страшных глухим ударом поверх спины, будто рухнула на неё неимоверной тяжести бетонная балка, и, распарывая, расчленяя сознание и внутренности нестерпимой болью, разорвало напополам, выкинуло из сегодняшнего и оставило лежать на сыром грязном осеннем асфальте.
Молоденький лейтенант не был ни сволочью, ни равнодушным ментом. Он был нормальный парень. Лит вовремя тогда оказался под ножом хирурга в ветеринарной клинике и тот сделал всё, что смог. Глаза собаки были полузакрыты, но он не видел, не слышал и не чувствовал, как его резали, поливали йодом и фурацилином, чистили, кололи и зашивали.
Очнулся он лишь на следующий день. Весь в бинтах и провонявший лекарствами, он лежал в своём родном вольере, на своей подстилке. Рядом стояла огромная трёхлитровая миска, полная, судя по запаху, вкусных отварных хрящей. Но он ещё сутки отворачивался от них, чтобы его не стошнило и только не взахлёб глотал прохладную чистую воду, с трудом дотягиваясь до плошки.
Когда спустя пару месяцев, он почти пришёл в себя и его стали готовить к службе чуть ли не заново, оказалось, что ранение не сделало его окончательным инвалидом. Он не забыл ни одной команды и ни одного из знакомых ему слов и интонаций. Он не потерял хваткости, обоняния и чутья ситуации.
То, что с ним случилось, было много страшнее. Он познал неуверенность. И это делало его хватку на мгновение запоздавшей, рывок на долю секунды не скоординированным, а перед бревном и барьером с водой и огнем он мог неожиданно остановиться, присесть и начать скулить. Совсем страшным было то, что он стал свирепеть от звуков выстрелов и мотоцикла. Ну, а рыбий жир перестал на дух переносить.
Его ещё могли оставить пусть и не бойцом, а в вольере для производителей, которых и кормили под завязку и сук приводили самых распородистых и игривых. Но никакие уколы, никакие процедуры не помогали: суки перестали его интересовать окончательно.
Ошибся ли на долю миллиметра хирург или пуля, или причины были иного свойства, - теперь это не имело никакого значения.
Решение комиссии было как приговор: «Восточно-европейскую овчарку, кобеля по кличке «ЛИТ» из списка сторожевых, боевых и собак-производителей спецпитомника ГУВД исключить и с довольствия снять».
Его не пустили «в распыл»: соискателей на звание нового хозяина было не мало. Могло оказаться и еще больше, но звонок милицейского высокого начальника своему приятелю – начальнику спортивному решил судьбу Лита окончательно.
Нельзя сказать, чтобы ему не пришелся по душе новый хозяин – директор турбазы. Или его новый коллега по службе – шустрый и наглый Рыжик, непонятная помесь шпица и лисовина.
Лит никому и ничего не собирался доказывать. Ни того, какой он сильный и умный и потому заслуживает особого положения, к которому он никогда в своей собачьей жизни и не стремился. Ни своего превосходства и понимания того, что жизнь с ним слегка поторопилась и не вовремя подсунула ему чью-то чужую судьбу. Доказывать хозяину было глупо и бесполезно. Как бы там ни было, тот о нём по-своему заботился: кормил, а когда ночи зимой были злыми и колючими, запускал в дом, на толстый и теплый коврик у двери. Но дружбы у них не получалось.
Особенно, после того как однажды, когда Кривой (так он про себя окрестил нового хозяина) не слишком учтиво попытался настоять на своём и взять в руки ремень. Тогда Лит даже не зарычал, а лишь слегка приподнялся на задних лапах, вздыбил шерсть и пристально посмотрел на обидчика. И Кривой его сразу понял и, сплюнув и выматерившись, бросил ремень в угол и ушел курить на улицу.
А Рыжик, тявкнув для приличия при первом знакомстве и, тем самым, обозначив чувство собственного достоинства, понял, что жизнь придется принять такой, какая она складывается. Когда Лит подошел к нему не спеша и даже лениво, чтобы его обнюхать (т.е. обменяться верительными грамотами по-собачьи) он не стал притворяться, а лишь пригнулся от страха ближе к земле и, глядя на вновь прибывшего снизу, подобострастно завилял обрубком хвостика.
Через пару месяцев они даже подружились, насколько это позволяло их разное собачье миропонимание. Кости в миске у каждого были персональные, соответственно размерам и вкусам их владельцев. В одну хозяин бросал вместе с кашей громадные мослы размером чуть меньше Рыжика, в другую – маленькие и любимые Рыжиком косточки из куриного супа и изредка - обрезки ветчины или колбасы. Лит их не то, чтобы на дух не переносил, но право мелкого на свою персональную косточку и звание «старожила» уважал и грызться с тем из-за какой-то ерунды не собирался, считая это ниже своего достоинства. В отличие от Рыжика, который за любимый хрящик был бы готов грызться не то, что с любой собакой, начисто забыв о страхе за жизнь, а с любой гиеной, водись они на просторах Подмосковья.
Как-то сами собой утряслись и их служебные взаимоотношения. Если раньше, до появления ЛИТа, когда Рыжик считал себя единственным защитником вверенной ему территории, он преследовал чужака своим заливистым лаем долго и упорно, теперь он стал манкировать своими обязанностями. Тявкнув пару раз для острастки и, заметив ЛИТа, несущегося громадными прыжками на призывный лай, он тут же терял интерес к происходящему и исчезал за дверью дома, как бы сбрасывая всю последующую ответственность за происходящее на нехилые плечи напарника. Мол, «разбирайтесь сами, - я свое дело сделал».
Что касается работавших на базе или приезжавших на отдых, - Лит их не замечал, подачек ни от кого не принимал и без особой необходимости, если на то не было команды Кривого, сам ни к кому не подходил.
Так и текла его новая гражданская жизнь, без особых событий, радостей или невзгод.
От автора. Примечания.
Рассказ не был закончен и автор приносит извинение за его опубликование в таком незавершенном виде. Первоначальный и логически законченный, но черновой и не опубликованный где-либо вариант не сохранился по причинам, установить которые нет возможности.
Так как и сюжет рассказа и действующие лица были не придуманы, а во многом взяты из жизни и памяти автора, он надеется, что сможет продолжить и завершить всю эту историю.
Автор не имеет коммерческого интереса к опубликованию этой истории, поэтому считает возможным из-за отсутствия фото одного из главных героев, а именно -восточно-европейской овчарки ЛИТа, разместить здесь, благодаря интернету, фотографию очень похожего его соплеменника.
Copyright: Владимир Вистер, 2006