Море - живое и сияющее, улыбается, играя с солнцем, ощупывая пологий берег легкими ласковыми шлепками. Зеленоватая мантия залива перепоясана широкой отмелью пляжа. Перед нею до горизонта полоса ослепительно светлой воды, за которой, уходя в даль, вздымаются в небо белые башни облаков.
Жарко, что бывает редко в этих краях. Люди, наслаждающиеся природной негой, похожи на белых тюленей; они лежат на песке, сбросив одежды, распустив на солнце изнеженные тела, и лишь изредка негромко разговаривают.
Услышанный разговор между мужчиной и женщиной доносился из стоящей рядом дорогой палатки. Голоса показались знакомыми. Лиза прислушалась.
- О, за пять лет работы в колонии я на многое насмотрелась. Например, нормы питания соблюдаются там только тогда, когда в колонию приезжает очередная комиссия. Тут же, в баланде появляются ниточки мяса и пленка жира, хлеб выпекается из хорошей муки. Даже баландершу - раздатчицу пищи - одевают в белый халат. Поэтому зэчки комиссии любят.
- Ну, с питанием понятно? А вот если зэчка нарушила режим? Например, обматерила воспитательницу? Бывает же такое?
- Конечно! В ответ получает карцер и несколько ударов резиновой палкой ниже спины. Когда подобное происходит, зэчка всегда успокаивается и никогда не держит обиду на «воспитателей». Понимает, что все справедливо.
- А другие виды наказаний?
- Еще бы! Эту тварь ставят «на растяжку», уперев руками в стену, раздвинув ей ноги, и избивают палкой по ягодицам.
- И за что же эта тварь терпит подобные издевательства?
- За что? Например, за то, что на выборах президента она как будто проголосовала не за «того» кандидата.
- Ух, ты!
- Ух, ты, ах, ты – все мы космонавты! Но для них самое страшное наказание это, когда их не ведут мыться. В душевые водят один раз в семь - десять дней, чаще не получается. Тюремный персонал легко приучает зэчек к этому. Я весело объясняла им, что «моется только тот, кому лень чесаться». Нелегкий труд в колонии, я Вам скажу.
- Зато ты многому научилась там. Знаешь, как подчинненых держать в "ежовых рукавицах". А Ежов умел... Правда, кончил плохо...
- Плохо, плохо! А у нас в колонии, что хорошего было? Платили мало. Последний год я работала в камере с несовершеннолетними. Два года была у них старшей.
- А это правда, что они отличаются особой жестокостью?
- Еще какой! Есть даже такой анекдот. Он очень похабный, очень. Рассказать?
- Валяй!
- Валяю! Тюрьма. Малолетки пишут смотрящему письмо: дорогой смотрящий, вчера заехал к нам первоход, оказался сукой, мы его опустили. Но за него впряглись другие и опустили нас. Дорогой смотрящий, так как нас опустили по беспределу, мы хотим получить право опустить тех, кто нас опустил.
Прослушав этот диалог из соседней палатки, Лиза схватилась за голову и закрыла руками уши. Неужели они? Она не ошиблась. Они!
Голову словно током пробило. «Как Люберцова может жить с этим? - подумала Лиза и тут же почувствовала на своей руке теплую руку Марка Львовича.
- Пойдем отсюда, - сказал он твердо.
- Вы тоже слышали? - спросила Лиза.
- Как и ты! - ответил Марк Львович.- Я не знаю, кто эта дама-зверь, а его беднягу я узнал по шепелявости.
- Почему беднягу? – удивленно спросила Лиза.
- Потому что теперь не на своих двоих, а на коляске. Он полгода назад лежал у нас в отделении. Неоперабельная грыжа на позвоночнике. Отсюда коляска. А ей, конечно, не позавидуешь. Иметь такого больного мужа..
- Он не муж, она не жена.
- А кто же они друг другу?
- Друзья по изощренным издевательствам над подчиненными.
Лиза заметила, что над морем стали натягиваться тучки, да и ветерок перестал быть таким ласковым.
***
С пляжа возвращались молча. То ли жара разморила, то ли услышанный на пляже диалог застрял в ушах. В номере было прохладно и уютно, и Марк Львович решил, что Лиза тут же забудет об этих пляжных соседях.
- Я приготовлю кофе? – спросил Марк Львович.
- Приготовьте, - без особой радости в голосе, ответила Лиза.
- Что, что такого случилось? Ну, мерзавка она, он, по-видимому, такой же мерзавец. Что теперь делать? Таких мерзавцев полгосударства.
- И что все изучали собрание сочинений мерзавца Сталина? Все? А он изучал!
- Откуда тебе это известно?
- У него в рабочем кабинете, на столе, всегда лежал раскрытый том из Собрания сочинений тирана, а те страницы и места, которые его наиболее привлекали, всегда были жирно подчеркнуты красным фломастером.
Вот скажите мне откуда вся эта сталинская хрень у Шепелявого? – допытывалась Лиза у Константина Львовича.
- Да пошел он… Зачем тебе эта хрень?
- Окажись на его месте женщина, она проявил бы себя столь же беспощадным диктатором, как и он. А, может быть, еще жестче. Партийные бабы беспощадные. Ну, разумеется, на свой манер и со своими нюансами.
- Да, я понимаю, что Шепелявый строил свой режим по своему личному проекту, и было в этом проекте много "архитектурных" элементов от Сталина.
Как и Сталин, он использовал наиболее рациональные, с его точки зрения, идеи своих противников, а таковые конечно имелись. Например, идеи проректора по учебной работе. Шепелявый избавился от него, как от реального носителя этих идей, подведя проректора под сокращение штатов. С идеями было проще, чем с людьми. Их можно было присвоить, ими можно было как угодно и сколько угодно манипулировать. Институтские "оппозицинеры" и Шепелявый не нашли общий язык. Власть могла принадлежать только одному – ему. В плане идей, Шепелявый "подпитывался" у своего врага – того же проректора, используя, созданные им учебные планы престижных новых специализаций, и многое другое, что касалось учебной работы насколько это только было возможно.
- Так дикари Новой Гвинеи, говорят, съедали мозг поверженного врага, чтобы обрести силу его мышления. Запомни слова Бухарина: "В революции побеждает тот, кто первым проломит голову другому". Вот Сталин, совершая свою личную "революцию" на кремлёвской вершине, и не остановился перед тем, чтобы проломить, в буквальном смысле, с помощью подосланного убийцы, голову Троцкому в момент, когда тот вовсю работал над разоблачительной книгой о нём. Как теоретик, Троцкий был, видимо, ему уже не нужен, а Троцкий - неугомонный деятель и разоблачитель, стал представлять для него определённую опасность. Вот так-то! Ну, достточно, хвтит о твоем Шепелявом.
- Согласна! А чем теперь займемся?
- Как чем? Любовью!
- Любовью, так любовью!
Лиза подошла к Марку Львовичу и крепко прижалась к нему.
- Я Вас люблю!- шепотом произнесла она.
- Сильно, сильно? – также шепотом спросил он, целуя ее.
- Сильнее не бывает, -ответила Лиза,- как тогда, в Рождественскую ночь… Не забыли?
- А ты веришь, что я тебя тоже давно люблю. Еще с тех пор, когда ты была просто соседской девочкой. Ты мне очень нравилась.
-Я это чувствовала. Тогда и влюбилась. А детская любовь – она навсегда. Детская любовь – это не игра, это серьезно. Это очередной этап взросления, это переживание новых чувств.
- Она возвращается и расцветает еще более яркими красками. Это я тебе, как врач говорю.
- Жизнь плетет свой ковер, сближая и разводя в стороны нити человеческих судеб, завязывая узелки на память и вырисовывая затейливые узоры. Хочу, чтобы Вы знали – Вы и есть мой узелок.
- Вот и славно! А сейчас успокойся, - подойдя к Лизе и привлекая её к себе, сказал Марк Львович.- Знай, что каждый ответит перед Всевышним за свои злодеяния. Еще раз спрашиваю: кофе приготовить?
- Приготовьте,- теперь уж улыбаясь, ответила Лиза.
В ответ Марк Львович так сжал Лизу, что она охнула и забилась в его руках.
- Не говори мне «вы»! Слышишь!
- Я не могу…
- Странно… Ты ведь делишь со мной постель…
- Пока не могу.
- А когда сможешь?
- Когда привыкну.
Марк Львович погладил Лизу по голове и ласково оттолкнул от себя.
Кофе пили на балконе, любуясь морем. Лиза украдкой подглядывала за Марком Львовичем. «Красивый, как и прежде, - думала она, - годы не берут его. Почему-то вдруг вспомнился ее одноклассник. Не забыла, как
вышел из машины. Высокий, красивый. Черные волосы, синие глаза. Заметила, отрепетированную улыбку, хорошие манеры. Как и тогда, еще в студенческие годы:
- Привет. Это тебе!
- Привет, спасибо. На фотографиях ты выглядишь иначе.
- Хуже?
- Иначе.
- Там я моложе. Идем?
Весь ресторанный ужин проходил в рассказах о страховой компании, аналитике, финансовых рисках, о подчиненных, о социальном пакете, сероватой пятидневке, с утра до вечера регламентированной перерывом на ланч и привилегией разумного опоздания.
Лиза ощутила напускную небрежность в разговоре. Кого ищет? Конечно, ту, что «зацепит».
- Завтра свободна? У меня в обед окно.
- На солнечную сторону?
- Не понял.
- Завтра не свободна.
- А когда?
- Не обижайся и время не трать.
- Откровенно. Я позвоню.
И позвонил, и потом написал, и снова позвонил, и заехал к ней на работу. Случайно. Был рядом.
Через неделю Лиза уехала в командировку в маленький провинциальный городок, где нет никакой связи. А когда вернулась, даже не вспомнила о том, кого мимолетно встретила до командировки. Её душа молчала – она вместе с ней. Телефон все же беспокоился, но… Лиза не отвечала.
Доставка цветов, маленькие знаки внимания с курьером, билеты в оперу в конверте без подписи. Букетам радовалась, горький шоколад с удовольствием ела, молочным делилась с коллегами, в оперу взяла подругу.
- Он ведь рассчитывал, что ты его пригласишь, – улыбнулась Лизе подруга, удобно устраиваясь в бархатном кресле оперного театра.
- Так думаешь?
- Так принято.
- Надо же. А я и не подумала…
Вскоре череда хрестоматийных ухаживаний встала на стоп. Оборвались на полуслове длинные, летящие одно за другим, сообщения в социальных сетях. Прекратились то и дело всплывающие «почему», приуныли и обреченно стихли неуверенно звучащие «дай шанс». Навязчивая духота сменилась желанной прохладой. Дышать стало по-майски приятно, легко, свободно. Но май всегда превращается в июнь.
В начале лета Лиза получила сдержанное деловое письмо в хороших традициях опытного менеджера. Без сухого «довожу до Вашего сведения», но с доверительным «буду рад совету». За время своего молчания и Лизиного беспамятства, одноклассник стал совладельцем небольшого ресторана и решил обратиться к Лизе за советом: как лучше обновить дизайн ресторана. Всё-таки женщина!
Лиза безрассудно согласилась на встречу, куда он демонстративно явился нарочито напомаженный, в брюках со стрелками. Долгий разговор по существу. Серия важных вопросов. Несколько писем спустя пару дней. Снова звонки – сдержанные, вежливые, без придыханий. И вот Лиза уже объясняет, как лучше расставить столы в зале, какие шторы повесить, какие стены сделать, какой люстрой украсить. А он бронирует по телефону столик в самом дорогом ресторане города, чтобы отблагодарить Лизу за помощь хотя бы ужином. Но ее душа по-прежнему молчит. Кривить собой душа не позволяет. А хамоватая честность часто принимается за пеструю непосредственность натуры.
Он ей никогда толком не нравился, скрывать не хотелось.
- Я хочу познакомить тебя с мамой.
- А это обязательно?
- Ты можешь хоть иногда вести себя адекватно?
Лиза томилась. Они говорили на разных языках, и один из них не был заинтересован в переводе.
Он написал заявление на положенный летний отпуск, который следовало провести вместе. Лиза исчезла на неделю-две без ссылки на совесть. Его ладони потели, голос срывался ввысь, пальцы путались в волосах слишком лихорадочно. Он говорил и говорил банальности, не способные обратить на себя внимания. Лиза снисходительно называла его уменьшительно без тени ласковости «маленький», но с освежающей издевкой и демонстративно язвила
- Знаешь, твое поведение не укладывается в голове. Чего ты хочешь?
- Не знаю. А ты?
- Семью, детей.
- Всем сердцем? Может тебе только кажется, потому что у всех есть, а значит так положено?
Молчание, задумался, напоролся на какую-то мысль и тут же вспыхнул:
- У меня никогда не было проблем с женщинами – они всегда доставались мне легко. И, между прочим, неспроста. Может ты не заметила, но я умею зарабатывать, у меня квартира, машина, перспективы.
- Да?
- Да! Представь себе!
- По-твоему это все, о чем мечтает женщина?
- Нормальная женщина. Понимаешь? Нормальная! Я прямо сейчас могу получить любую!
- Ясно.
В стремлении к женскому восхищенному уважению, вскоре прибрел новую машину. Как бы между делом прислал Лизе фото машины прямо из салона и нехотя вписал её в страховку. И опять звонок за звонком.
- Привет, занята?
- На тренировке. Что-то срочное?
- Да нет… Хотя да... Я звоню, чтобы спросить кое-что…
- Это не может подождать?
- Нет… не может, наверное… Слушай. Я увидел в машине на пассажирском стекле царапину… И… ты не знаешь откуда она взялась?
- Нет.
- Все нормально, просто скажи, что это ты. Я понимаю, что не специально.
- Это не я.
- А кто тогда? Кто?!
- Чем, на твой взгляд, я могла поцарапать стекло?
- Не знаю. Может, гвоздем. Мне просто интересно, как это получилось.
Лиза вешает трубку. И тут же внезапно находится то самое слово, которое она много раз тщетно пыталась выудить из головы в бесчисленных и бесполезных объяснениях своей индифферентности. Вот же оно, на самой поверхности. Слово колкое, некрасивое, бытовое.
- Почему я тебе не нравлюсь? Почему ты не видишь нашего будущего? Почему ты не хочешь со мной жить? Почему не берешь трубку? Почему выбрала не меня?
О, это очень просто. Причиной тому мелочность. Мелочность, которая любит романтические рассказы о перспективах, но внимательно подчеркивает в сознании двойной жирной чертой информацию о царапинах на стекле. Та, что путешествие превращает в запланированную поездку на четырнадцать дней с обязательной экскурсионной программой. Та, что игнорирует индивидуальное впечатление. Та, которой легко оцарапаться с риском отравить кровь. Та, от которой лучше бы держаться как можно дальше.
- Да… Тот случай, пойми, это бред. Мы просто не поняли друг друга. Ну и, может, я был не совсем прав.
- О чем ты?
- Царапина…
- Глупости, я и думать забыла. Она тут не причем.
- Но я ведь ее потом стер влажной салфеткой. Даже следа не осталось, представляешь!
- Молодец!
Лизе стали вдруг противны эти воспоминания и она отогнала их прочь, чтобы никогда к ним больше не возвращаться.