И тогда Марьям позвонила мне. Мы условились встретиться в маленьком кафе "Лоретта" в Менделейне.
Я вышла из дому и мгновенно ощутила какую-то перемену в мире. Чистый воздух тишины и забытой прохлады царил над землёй. Ночной шторм изрядно потрепал гигантские ивы и акации, и теперь тротуары и парковки всюду были усеяны сотнями трупов цикад. Сезон поющих деревьев закончился.
Я сидела в ожидании за столиком. Напротив на стене какой-то неумелый художник наивно и трогательно изобразил итальянский дворик с балконом, мальчишками, гоняющими мяч, и выбегающей из-под арки дорогой к морю. Должно быть, это вид родного уголка хозяина кафе...
К моему столику, тяжело ступая, подошла женщина средних лет, поздоровалась по-русски, назвалась "Марьям". Что-то знакомое почудилось мне в её лице. Как-будто когда-то в другой жизни я уже видела эти круглые печальные глаза и сжатый упрямый рот.
Нам принесли кофе и крошечные тортики с яблочной глазурью. Женщина, отхлебнув кофе, внимательно смотрела на меня. Я вынула чётки. "Это же... чётки бабушки Хаят," - сказала она тихо, дотрагиваясь до них, и тёплый свет тронул её губы, задрожал на опущенных веках...
Ну, конечно же, бабушка Хаят!
И всплыло, и схватило меня в крепкие объятия давнее, забытое, родное... Длинный летний день. Месяц поста Рамадан. Порог нашего дома, тяжело дыша, переступает бабушкина односельчанка Хаят аби с пятилетней внучкой, такой же круглоглазой и косолапой, за что все ласково называют её "Медведкой". У бабушки Хаят одноногий сын, бывший фронтовик. Жена бросила его с ребенком, бежала с кем-то в Среднюю Азию и теперь шлет оттуда одну за другой посылки с финиками. У бабушки Хаят сочный, совсем не старушечий сливовый рот, большая бородавка на желтоватой щеке и живые черные глаза.
Она вынимает из кармана старенького плюшевого бешмета газетный кулёчек со слипшимися финиками. И, кажется, из того же кармана она вынимает и смешные истории про Худжу Насреддина и приговаривает: "Кушайте, детки, а косточки не выбрасывайте. За каждую косточку расскажу вам сказку про Худжу..."
Чтобы как-то скоротать длинный день мусульманского поста, бабульки наши раскладывают на столе отсушенные заранее финиковые косточки и с помощью шила ловко прокалывают их. Мы суетимся тут же, опекаем Медведку, что помоложе нас, слушаем и смеёмся над забавным Насреддином. Так проходит день. "Айда, Марьиш, домой," - говорит, наконец, бабушка Хаят, взглянув из-под ладони на солнце, склоняющееся к западу, и они, переваливаясь через высокий порог, уходят. В Рамадан наши бабушки не по часам, а по солнцу определяют свой день.
Марьям рассказывает мне о сыне, о понятных для меня учительских буднях и снова о сыне. И, рассказывая, то прикладывает платочек к уголкам глаз, то смеётся. Я чувствую, что давно она не говорила так много, что некому ей было рассказывать, и сердце её изболелось в своём одиночестве в этом чуждом и чужом мире, где легко теряются наши дети... Радость от встречи, как настоявшийся крепкий чай из детства, разливается по лицу Марьям. И она, глубоко вдохнув, время от времени выдыхает из себя пережитое...
"Оставьте эти чётки себе. У меня есть такие же, - говорит она, вынимая из сумки похожие чётки, - я их всегда с собой ношу".
Думаю, что мои чётки, когда бабушка умерла, в те дни общего пламенного безбожия были легко нами подарены кому-то и пошли по рукам. А теперь вот вернулись, чтобы соединить нас с Медведкой на чужбине.
Я смотрю, как она пересекает парковку и, открыв дверцу старенькой шевроле, оглядывается... И я знаю, что в эту минуту мы обе думаем об одном и том же.