Сын
Разумеется, друзья мои из хайскул, Бэн и Стив, не знают, что уже второе лето я вкалываю в детском зоопарке на Ферме ягнят. Если честно, мне нравится проехаться на велосипеде через спящий Либертивилль. Правда, ребята из пансионата придурков почти всегда опережают меня. Тиму и Гарри тоже нравится возиться в овчарне. Вон они уже подмели загон и застилают его чистой соломой. Потом мы вместе поим новорожденных из бутылок. Забавно и щекотно делается на душе, когда двухдневный малыш тянет из бутылки своими черно-розовыми губами, а ноги его разъезжаются и глазки тусклые, как две недоеденные на кисточке виноградинки. Тим трогает тонкие и длинные ягнячьи уши и хохочет. И сам он своими розовыми лопухами похож на ягнёнка. Вообще, Тим и Гарри неплохие ребята, они добры и усердны. (Вон они уже размалывают зелень и мешают её с овсянкой). С ними легко.
Правда, я не могу, например, поговорить с Гарри или Тимом о своей крутой мечте. Пока она сверкает всеми оттенками черного мотоцикла за витриной "Харлей Дэвидсона", где рядом с ним сияют разноцветным лаком всякие там спортбайки и чопперы. Но, прохаживаясь по Милуоки, я всегда подмигиваю только моему "Дарк Хорсу".
Да, это было бы вполне круто подъехать к дому Кэлси в черном шлеме и на "Черном коне". Вряд ли она откажется промчаться ветром по Милуоки или Баттерфилду.
Проблема только в деньгах. Правда, мать обещала продать свой старый шевроле. Я никогда не сажусь в него, потому что стыдно же ездить на такой развалюхе. А матери хоть бы что... Я вообще не знаю, люблю ли я её. Иногда мне её жалко. Спрячется за оконной шторой, когда я выхожу из дому, и думает, что я не вижу её...
Она всегда одна. Получив гражданство десять лет назад, она не научилась мыслить и действовать как американская женщина. Трусиха, живущая страхами и прошлым. Она согласна прожить остаток жизни в съемном апартаменте на Кук-стрит или трейлере, где обычно живут мексы-нелегалы.
Я - не желаю.
Мне, конечно, не повезло, как, например, Шону Палмеру в нашем классе, у которого на ферме деда в Дакоте обнаружили нефть, и теперь на школьной парковке у него самая крутая машина.
Мне придётся учиться, стать ... не знаю пока кем. Важно не промахнуться в выборе профессии в стране дяди Сэма.
Мать
Три дня назад, подкравшись к двери, услышала она голос сына, говорившего с кем-то по сотовому: Даунтаун... гранд-парк... вход в метро... Значит, сын выходит на связь с ними.
Утром Марьям встала пораньше, заперла снаружи дверь на двойной запор, вынув предварительно из кармана куртки его ключи.
Женщина с опущенным вниз лицом стояла на лестничной площадке этажом выше и сквозь удары сердца прислушивалась к звукам из собственной квартиры. Вот он встал, бросил овсяные хлопья в молоко, хлебнул, обжигаясь, кофе. Вот он влез в свой полосатый свитерок с капюшоном и толкнул дверь. Она слышала шорох его рук, лихорадочно выворачивающих карманы пальто и плащей. Снова толчки в дверь... Она слышала, как он бился за запертой дверью... Потом все стихло. Кажется, он рыдал.
Через полчаса кто-то поднялся на лифте и шагнул к двери. Долго звонил в молчащую дверь и, грязно выругавшись по-английски, вызвал лифт...
Марьям вышла из дому, почти механически села в машину. Она вырулила на Мэйн-стрит и оказалась в колонне медленно движущихся машин. Был День Независимости. У особняка музея Кука местный оркестр играл бравурные марши. На лужайке с трепещущими американскими флагами толпился праздный люд. Юного морячка в белоснежной форме обступили гордые родственники. Четверо молоденьких солдат в тени развесистого клена, весело смеясь, ели мороженое. Несколько ребят из хайскул, что-то возбужденно выкрикивая, толпились у витрины автосалона "Харлей Дэвидсон". Марьям поймала себя на мысли, что глаза её невольно выхватывают из толпы только сверстников Рустема. И перед ней снова встали опалённые бессонницей глаза сына...
Она ехала мимо крошечных магазинов, мотелей, ресторанов и бензоколонок с рекламными щитами. Была та пора, когда начавшаяся жара ещё не успела утомить, когда деревья ещё тихи и нет круглосуточного жужжания цикад. Она бесцельно кружила по старым районам Либертивилля. Улицы здесь были пустынны, и только дымный и жирный ветер нёс с бекьярдов запахи грилей и жареного мяса...
Уже зажглись уличные фонари, когда Марьям вернулась домой. Он вырос из полумрака квартиры, глаза его прыгали на бледном лице. "Ты убила меня, мама”, - шептал он, и, защищаясь от её объятий, выкинул вперёд дрожащие ладони.
Началось все с письма, что пришло на его электронную почту. Кто-то на беспомощном языке Гугла сообщал, что ищет возможных наследников бывшего обладателя нефтяной компании, погибшего с семьёй в автокатастрофе. Автор ссылался на схожесть фамилий и предлагал помочь ему "в репатриации фонда стоимостью ... (сотни тысяч долларов)”, которые он намеревался честно разделить с адресатом письма в случае, если тот даст согласие признать себя состоящим в родстве с покойным клиентом-однофамильцем...
- Я прочла письмо, случайно.
Сын резко поднялся, ушёл в свою комнату, но через минуту вернулся.
- Ну и ... что? - слова, не находя выхода, клокотали на губах его.
- Я надеюсь, ты понял, что это вербовка? - взглянула прямо в остановившиеся глаза сына.
- И... что?
- Я надеюсь на твой разум, - с силой сжала крепкое и острое по-мальчишески плечо сына.
Ему было четыре года, когда в конце девяностых его мать, учительница английского языка поселковской школы в Прикамье, неожиданно выиграла грин-карту в Америку. И решилась.
Америка ошеломила. Земля, где жизнь, казалось, полна заманчивых возможностей, брызжущих ярким светом и днём, и ночью. Первые годы Марьям работала в начальных школах чикагских предместий, где обучала английскому детей иммигрантов. По утрам и вечерам подрабатывала пэт- ситтэром. Научилась водить машину, дребезжащий от старости серенький шевроле.
Но когда пришло время Рустему идти в хайскул, Марьям переехала в отдаленный северный пригород в округе Лэйк. Зато сын учился в одной из престижных школ Иллинойса – Стивенсон-хайскул. Они снимали квартиру в многоэтажке из темно-красного песчаника на углу Кук-стрит и Бэк-роуд.
***
Начался ненавистный мне сезон цикад. Кажется, гудят разом все деревья Либертивилля. Жужжание миллионов насекомых усиливается вместе с жарой и, кажется, сводит меня с ума, вызывая постоянную головную боль.
Тип в сером кепи не оставляет Рустема в покое. На днях, не найдя нас дома (по вечерам я снова занялась пэтситтингом, а Рустем подолгу задерживается на ферме), он отыскал друзей сына, Стива и Бэна. Стив поднялся, позвонил в дверь.
- Рустема нет дома, он работает, - отвечаю я, лихорадочно соображая, что говорить дальше, - я поеду с вами, то есть... с ним, я должна сообщить ему что-то очень важное... "Я путаюсь в словах и мыслях. Что я должна сообщить, я пока не знаю.
Сажусь в глухой чёрной джип, впереди из-за кепи вижу край синей от бритвы тугой щеки и слышу резкий ближневосточный акцент:
- Не пугайся, мать... У меня дело к Рустему.
- Да. я понимаю, - говорю я, поспешно воздвигая в голове немыслимое, - но я должна вам признаться, что он серьёзно болен...
Джип выезжает на Вест Парк-авеню и тормозит на северо-западной окраине Либертивилля. Вслед за нами подъезжают Бэн и Стив. Здесь тихо, как на деревенском ранчо. Пахнет скошеной травой и навозом. Посетители уже схлынули. Несколько человек ещё толпится в углу зоопарка у сувенирной лавочки.
Мы стоим за углом конюшни, откуда открывается вид на выгульный дворик для овец и ягнят. Мы слышим смех. Оттопырив нижнюю губу, подросток с лицом слабоумного тычет мороженым в морду ягнёнка и, взвизгивая, хохочет. Рустем помогает ему удерживать ягнёнка и тоже смеётся.
- Видите, - шепчу я, мертвея от своей решимости, - видите, какие они все тут... Его никуда не берут работать. Он болен. Он не годится для вашего дела.
Мне кажется, я слышу, как скрипнула шейная мышца человека в кепи. Он долго смотрит на меня и потом говорит:
- Мать, Аллах накажет тебя за твою ложь...
Потом, устало махнув рукой, бросает: "О’кэй!" И уходит к своей машине.
На другой день вечером Рустем, вернувшись от Стива, кричит:
- Ну вот, теперь ты лишила меня друзей! Теперь я для них ... - он крутит пальцем у виска и свистит, - ты довольна?
- Кажется, я спасла тебя, Рустик, - говорю я, не обращая внимания на его гнев и, отворачиваю своё мокрое лицо, - а друзья, знаешь, дело наживное...
Он ещё долго ворчит, удаляясь в свою комнату, а я впервые за последний месяц засыпаю под тот же омерзительный несмолкающий хор за окном. Засыпая, я вспоминаю, что уже давно должна была кому-то позвонить.