Гордо слонялось дни напролет по недавно приобретенному фамильному замку неприступности, делая над собой усилия напоминающие утреннюю гимнастику для умственно отсталых, опаздывающих на трамвай, развозящий нетрудоспособных.
В такие прогулки оно обнаруживало много общего со свисающими по углам замка паучками, плетущими интриги против мух, и взахлеб обсуждало про себя и про других (справедливости сказать больше про других), как смириться с навязыванием паутины непосильного труда в моменты, когда хочется просто гордо слоняться по фамильному замку неприступности в разодетом виде.
Бассейн за его стенами, лилии в пруду «Тинистых воспоминаний о недалеком прошлом на далекой родине», ничто уже не волновало воображение разодетого самолюбия, павлином распустившего оперение самомнения. С ним оно было готово вести длительные беседы о стабильности безделья и благополучия, добытом в махинациях и перестрелках Данилой Каракатицей, прервавшем ее голое существование и вывезшим ее из глухой деревеньки «Народные вопли».
Все это де жа вю осталось в смутном позади.
А сейчас к ней на руки прыгает родная, полная жизни и энергии карманная собачка – единственное существо, не обращающее внимания на то, с каким достоинством носит себя теперь никчемное, разодетое мнимое женское самолюбие, чудом вырвавшееся из мира унижений.