Три девичьих лица на довоенной фотографии

Ред. 01.2018

               
                Илья Розенфельд


                ТРИ ДЕВИЧЬИХ ЛИЦА НА ДОВОЕННОЙ ФОТОГРАФИИ               


        Когда огромный мебельный фургон, заполненный старыми шкафами, диванами, креслами, столами и стульями, какими-то полками, тумбочками и кухонной мебелью отъехал от дома, новый владелец квартиры неторопливо обошел опустевшие и ставшие странно гулкими комнаты,еще хранившие запахи недавнего жилья, подумал об их малости, где непонятно как могло размещаться содержимое отъехавшего фургона, достал мобильный телефон и набрал номер.
       - Приезжайте, - сказал он. - Обсудим объем ремонтных работ, сроки и цены.   
       Насвистывая, он подошел к окну и вдруг заметил лежащую на полу книгу альбомного формата. Она была затоптана и часть листов выпала. Владелец квартиры поднял её, сдул пыль и раскрыл. Это был фотоальбом. С фотографий на него смотрели лица детей, улыбающихся девушек, усталых женщин и мужчин, морщинистые лица стариков. Были снимки застолий с улыбающимся тамадой, держащим в руке фужер, были выпускные карточки каких-то учебных заведений с сидящими в первом ряду преподавателями, снимки на отдыхе.
      Это была чужая и незнакомая жизнь, от которой кроме этих, никому уже не нужных, фотографий ничего не осталось. Глядя на них, владелец квартиры на миг ощутил суетность и тщету человеческой жизни. Это было мгновение, похожее на предчувствие. Такие ощущения посещают человека на излёте жизни, когда уже угасла повседневная суета, пришла бесстрастная душевная тишина и можно попытаться оценить свои поступки, добрые или постыдные, удачи, ошибки, тайные помыслы и не осуществившиеся мечты. Но новый владелец квартиры был не стар. Он равнодушлно захлопнул переплет, взметнув густое облачко серой пыли, положил альбом на подоконник и нетерпеливо глянул на часы. И вдруг, повинуясь необъяснимому душевному импульсу, альбом снова взял и открыл. Он уже знал, что хочет увидеть.  Наскоро перелистав, он нашел.
       Это была черно-белая фотография стандартного открыточного формата на матовой фотобумаге. Три девичьих лица с радостной улыбкой смотрели на него. По этим  улыбкам можно было попытаться угадать их характеры и склонности. Средняя была круглолицей, скуластенькой, с мелкими кудряшками волос. Было видно, что она счастлива и ничто не омрачает её душу. Её можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большой рот и чуть приплюснутый носик-картошка. У неё были добрые смеющиеся глаза, беззаботная улыбка и с уверенностью можно было сказать, что характер у неё легкий и общительный, что она добра, смешлива, игрива и склонна к шутке и смеху.
       Стоявшая слева от неё девушка с густыми светлыми волнистыми волосами до плеч и чуть прищуренными темными глазами была красива правильной и немного холодной красотой. В её улыбке ощущались скрытая  ироничность,  ум и серьезность, но что-то  в  выражении лица и глаз  говорило, что на душе у неё неспокойно.
      И глядя на третью девушку с миловидным полным лицом и плавно переходящим в шею подбородком, можно было предположить, что она сентиментальна, нерешительна и, возможно, немного ленива.   
      Аккуратно  вынув  снимок, владелец квартиры осмотрел его, ожидая найти какую-нибудь надпись. Обернув карточку, он увидел. Под синим штампом «Фотоателье №3» старательным ученическим почерком шла надпись:
              В день получения атестата об окончании школы 24 июня 1940 г.
       И ниже были подписи с игривыми завитушками и длинными шуточными  хвостами: 
                Вера Мельман  -  Надя Шеремет  -  Бэла Слуцкая.
         В слове «аттестат» было пропущено одно «т», по-ученически вписанное сверху  над словом. И глядя на эту надпись и простую школьную ошибку, владелец квартиры улыбнулся. Эта ошибка странным образом усилила возникшую в нем неожиданную теплую симпатию к этим трём девушкам, глядящим  на него из прошлого века, которые в тот радостный для них июньский день 1940 года ничего не могли знать о скором крушении всей их жизни, страхе, потерях, страданиях, голоде и смерти.
      Сейчас, когда он смотрел на них, они ничем не отличались от лиц его современниц,  у них были такие же юные радостные лица и полные надежд глаза. И всё это прошло, исчезло, растворилось в нескончаемом потоке времени.         
    
       Раздался звонок в дверь. Владелец квартиры сунул в карман снимок и направился к двери. Он ничего не знал об этих девушках и их судьбах. Не мог знать. Поэтому расскажу о них я, их сверстник и свидетель тех лет,  пишущий  эти строки.

                1   

      Они были подругами-одноклассницами, родившимися и выросшими в этом городе, где родились и жили их родители, и на городских кладбищах покоились их деды и прадеды.
      Они выросли в Советском Союзе, лучшей в мире стране, о чем они твердо знали с раннего детства, самой справедливой, свободной и благоустроенной стране. А всякие мелкие неудобства жизни и быта были им привычны и естественны.
      Вечным и неизменным было государственное устройство их страны, рожденное в 1917 году Великой Октябрьской революцией. А вся предшествующая многовековая и многоцветная история их страны до этого события в их представлении была туманной, скучной и даже зловещей.
      Вечной и непоколебимой была ВКП(б) - всесоюзная коммунистическая партия большевиков, уверенно ведущая страну к коммунизму и на этом пути непрерывно  преодолевающая и разоблачающая происки многочисленных внешних и внутренних врагов.
      Вечными были школьные пионерские отряды и летние пионерские лагеря с полувоенным казарменным распорядком, комсомольские и партийные собрания с почетным президиумом в лице товарища Сталина и членов Политбюро, с обязательным единомыслием по обсуждаемым вопросам. 
     Привычны и естественны были застывшие в виде абсолютных и непререкаемых истин формулировки и оценки событий жизни, излагаемые в очередных решениях Политбюро и содержащиеся в трудах классиков марксизма-ленинизма. И вечны были висящие на фасадах главных домов города портреты великого квартета Сталин – Ленин - Маркс-Энгельс.
     И вполне естественными были тесные коммунальные квартиры, очереди в магазинах за продуктами, вещами или обувью, скромная одежда из тканей  унылых расцветок,  которые  иногда появлялись на  магазинных полках.
       Именно всё это было главным.
       А личная жизнь людей, их мысли и душевные переживания, страдания, радости, обиды и слезы, влюбленности, ревность, разлуки и даже потери - всё это было второстепенным, ненужным, жалким интеллигентским слюнтяйством, не соответствующим духу и облику строителя светлого будущего.
      И подруги-одноклассницы - Вера Мельман, Надя Шеремет и Бэла Слуцкая - были  настоящими советскими девушками. Они твердо верили всему, о чем говорилось на школьных собраниях, что произносилось с трибун, о чем писали газеты и кричало радио. Все их мечты и надежды были связаны с этой страной, с их городом и их семьями.
      
     И если бы кто-нибудь тогда, в июне 1940 года, им предсказал, что вся их будущая  жизнь уже очень скоро пойдет иначе, они бы просто рассмеялись. Это было настолько невероятно, что могло лишь вызывать ироническую усмешку.
      
      Но у каждой из этих девушек была  своя тайна, которую они поверяли лишь близким подругам.
      
      У Веры Мельман, стоявшей на снимке слева, была душевная травма, о которой знали лишь Надя и Бэла. Это был разрыв между её родителями.  Три года тому назад отец ушел из семьи  и теперь жил с другой женой, где у него уже были две маленькие дочки. Он был заместителем главного инженера крупного завода и человеком хорошо обеспеченным. С новой семьей он жил в недавно построенном жилом доме, который находился в заводском районе города. Дом этот Вера видела лишь однажды, издали, из окна автобуса. Это был красивый четырехэтажный дом с тремя подъездами под треугольными фронтонами, классическим карнизом и лепными барельефами на фризе, с балконами и большими  светлыми окнами.
       Но и о первой своей семье, оставшейся в небольшой комнате коммунальной квартиры с двумя соседскими семьями, где из всех коммунальных удобств были только электричество и водопровод,  отец продолжал заботиться.  Вере и младшей её сестре Рае он покупал осенние и зимние пальто, обувь, платья, школьные принадлежности и разную мелочь. Это было очень важно, но Вере недостаточно. Она страдала из-за распада семьи и заплаканных глаз матери. Но с подругами обсуждать это она не любила. Они об этом знали, но вопросов не задавали. Это было личной болью и бедой Веры, которая никого не касалась.
      Но у неё была и тайная радость. У неё был близкий друг. Его звали Роман. Два года назад он окончил школу и сейчас был курсантом бронетанкового училища, находящегося в городе на Волге. После его окончания летом 1941 года должно было определиться их общее с Верой будущее. Предположительно, писал Роман, предписания им выдадут в новые механизированные корпуса, которые еще формируются. Конечно, добавлял он, бытовые условия там,  возможно, вначале будут нелегкие. Но Веру это не смущало. В её представлении, сформированном патриотическими песнями и героическими победными кинофильмами, будущая жизнь в военном городке будет определяться особым бытом, друзьями и сослуживцами мужа, дружбой их жен, общими заботами и общими тревогами. Всё это было книжным и наивным, но Вера верила и ждала. После окончания училища, когда Роман получит недельный отпуск, об их планах узнают родители - его и её. И. конечно, подруги. А до тех пор, как имеющая аттестат отличницы, она без экзаменов поступила в педагогический институт. После ЗАГСа она уедет с Романом и станет студенткой-заочницей. К непростой  жизни  жены кадрового военного Вера была готова. 
      
      Была тайна и у Бэлы Слуцкой. У неё тоже был поклонник, уже жених, Лазарь Фалькович. Ему было двадцать девять лет, он был среднего роста, полноват и с небольшим брюшком. Лазарь служил старшим техником в «Водоканалтресте» и имел шестнадцатиметровую комнату с балконом в коммунальной квартире 4-этажного дома  в  центре города. Это было очень важным фактором, так как в двух крохотных комнатках родителей Бэлы, в одной из которых лежала парализованная бабушка и спала одинокая дочка Фаина, места для новой семьи не было. Вечерами Лазарь обычно бывал в доме Слуцких. С отцом Бэлы, часовым мастером из городского ателье «Время», он был в дружеских отношениях и обсуждал с ним новости и политические события. Конечно, для 18-летней Бэлы Лазарь был немного староват, но семьей он был принят, одобрен и уже считался своим. После обсуждения и взвешивания всех «за» и «против» брак Бэлы и Лазаря был намечен на весну 1941 года - после окончания ремонта дома и, главное, комнаты Лазаря, которая находилась под протекающей в непогоду крышей. 
     Никаких планов о продолжении учебы после окончания школы у Бэлы не было, и родители её на этом не настаивали.  Так как до бракосочетания оставался год, то в ожидании его Бэла  оформилась ученицей в костюмерном цехе при городском театре, где с удовольствием помогала шить одежду для артистов, играющих роли в разных спектаклях. Это было именно то, что она любила. Её заветной мечтой было стать хорошей  портнихой.    
      
       И, конечно, была своя тайна у Нади Шеремет. Любимого мальчика у неё еще не было, но она особенно не грустила. У неё был легкий и довольно беспечный характер, она редко расстраивалась и её очень  легко можно было рассмешить любым пустяком. В школе этим нередко пользовались мальчишки, заранее договорившиеся сорвать урок или контрольную работу, когда в тишине сосредоточенно работающего класса неожиданно раздавался звонкий хохот Нади, тут же вызывающий невольный ответный смех у других учеников и заставляющий нехотя улыбаться даже сердитых учителей. Успокоившись, красная и смущенная, вытирая слезящиеся от смеха глаза, она просила прощения у учителей, сердито грозя кулачком виновникам ее поведения. Она училась добросовестно, но отличницей не была, за пятерками не гонялась и не особо огорчалась, получив тройку. Особых склонностей к какому-то одному предмету у неё не было, и куда поступать после десятилетки ей было безразлично. Она могла бы поступить в институт, но в техникуме срок обучения был меньше, всего три года, и это разрешило её колебания. Поблизости от ее дома находился техникум связи и, недолго думая, Надя выбрала его. После окончания, решила она, если будет охота, учебу можно будет продолжить в институте. Но таких планов у нее пока не было.
       Всё в её жизни шло, в общем, гладко, но неприятной тайной, которую она пыталась скрывать даже от подруг, было то, что её отец, сапожный мастер известного в городе «Ателье по ремонту и пошиву обуви», был алкоголиком, заядлым курильщиком и антисемитом. Обычно он не выпускал папиросу изо рта, прикуривая одну от другой. Он ненавидел заведующего ателье еврея Натана Финкельштейна и подругу Нади еврейку Бэлу. Из-за этого Надя на него сердилась и плакала. Но Вера Мельман отцу нравилась. Ухмыляясь, он говорил: «А что, ничего евреечка, красивая». Надя возмущалась. .«Папа! Причем здесь национальность? У нас в стране все равны!». Насмешливо хмыкнув, отец умолкал и закуривал очередную папиросу.
      Большая комната, в которой жили Шереметы, находилась на первом этаже старого трехэтажного дома. Она была темноватой, из-за чего там постоянно горел свет. До революции 1917 года  первый этаж и подвал под ним служили владельцу дома складом. При советской власти в подвале разместилась сапожная мастерская, позже получившая название «Ателье по ремонту и пошиву обуви», а первый этаж переоборудовали под жилье. Для этого в глухой торцовой стене были пробиты два окна, смотрящие в полутораметровую щель, которая образовалась позже, после постройки соседнего трехэтажного дома. С улицы шель была перекрыта двухметровой кирпичной стенкой, на которую клеили афиши кинотеатров, концертов, плакаты, лозунги и рукописные объявления граждан. Заполненная кучами мусора, битого кирпича и стекла,  щель в летнее время густо зарастала крапивой и гигантскими лопухами, зимой её заваливало снежными сугробами.  В шель выходила небольшая дверца в узкий темный чулан. Он был ничейный. До революции в нём хранился инвентарь садовника. Позже сад вырубили, садовника уже не было и после пристройки соседнего дома о чулане вообще забыли. Попасть в него можно было только из щели, выбравшись в неё через пробитое окно. В этом чулане отец Нади хранил разный хлам, старые инструменты, доски, ящики, ненужную обувь, куски кожи и бутылки с какими-то сапожными жидкостями. Там стояла железная солдатская кровать с тюфяком, набитым соломой. В дни конфликтов с женой Шеремет забирался в этот чулан, захватив бутылку водки, несколько пачек папирос и старый баян. У него это называлось «уехать на дачу». Там он пил, курил, играл на баяне и громко пел.
      Но самым главным достоинством квартиры Шереметов было то, что она не имела соседей. Что было в те дни большой редкостью. Шеремету её дали как герою гражданской войны, награжденному баяном и именными серебряными часами марки Павел Буре. Хотя  у квартиры были и недостатки. Под нею в подвале находилось обувное ателье, оттуда в течение дня слышался рабочий шум, вывкрики, гул мужских голосов, стук десятков молотков и стрекот машин, сшивающих кожу. Вход в квартиру Шереметов, как и в ателье, был со двора, посетителей обычно бывало много и уже с утра начиналось хлопанье входной двери и шум подъезжавших и отъезжавших подвод или автомобилей. Иногда из подвала в квартиру проникало зловоние клея, резкие запахи скипидара, дегтя и горелой резины. К этому в комнате стоял неистребимый смрад от смеси табачного дыма с запахами валерьянки и разных лекарственных трав -мать Нади была тяжелой сердечницей и часто подолгу лежала. Кровать её, отгороженная  складной ширмой, стояла в темном углу комнаты.
      Но Шеремета здоровье жены не волновало. На просьбы не курить он раздражался и заявлял, что табачный дым полезен. И демонстративно курил папиросу за папиросой. А в противоположной стороне комнаты вплотную к подоконнику, на котором в горшочках росли разные кактусы, был придвинут письменный стол, за которым Надя делала уроки. Рядом стояла этажерка с книгами, аккуратно застеленная кровать и ширма, которой Надя отгораживалась на ночь. А в центре комнаты на продавленном клеенчатом диване спал отец. Рядом к утру на полу среди плевков, окурков и обгорелых спичек нередко стояла  пустая водочная бутылка.               
               
                2      

        Лето 1940 года миновало. В сентябре начались занятия у Веры в институте  и у Нади в техникуме. Бэла тоже была занята в костюмерном цехе театра и подруги виделись редко.
       Зима 1940/41 годов была морозной, снежной и необъяснимо тревожной. Ничего угрожающего или опасного не происходило, всё шло привычно, но в душах людей поселилась и осела непонятная тревога. Хотя оснований для такой тревоги, казалось бы, не было. Война в Европе шла далеко и тянулась второй год, принося Германии победу за победой, отношения СССР с Германий скрепляли пакты о ненападении и дружбе, подписанные в августе прошлого года, и центральные газеты аккуратно публиковали победные немецкие сводки с фронтов, снабжая их дружественными комментариями. Совместный военный парад победы в Брест-Литовске танковых частей СССР и Германии после разгрома Польши подтверждал устойчивость мирного времени, вхождение стран Балтии в состав СССР укрепляло прочность границ на западе. Никаких оснований для тревог не было. 
       И всё же что-то неуловимое носилось в воздухе и вселяло беспокойство в души людей. Оно было похоже на смутное и необъяснимое предчувствие  нежданной беды. Еще хорошо помнилась короткая, но унесшая десятки тысяч жизней Зимняя война с крохотной Финляндией. Это  было год назад. Но сейчас город жил обычной жизнью. В январе и феврале, как всегда, возникали сложности с топливом, на которое существовал жесткий лимит. Иногда замерзали трубы водопровода или из-за снежных заносов случались перебои с хлебом и не ходили автобусы. Но потом всё разрешалось и снова шло, как всегда.
      Так бывало из года в год. Это было неприятно, но обыденно. Это было той нормальной жизнью, к которой привыкли и которую нельзя было изменить. Она была вечной и неизменной, к ней нужно было приспосабливаться и продолжать спокойно жить.   
        Снова  в свои сроки пришла весна. Она была  ранняя и теплая, мирная весна 1941 года. В мае буйно цвела сирень и город тонул в дурманящих ароматах, рвущихся из каждого двора и из-за каждого забора. В садах, будто облитые белой пеной, дружно цвели яблони, незаметно ярко зазеленели лужайки во дворах, а проснувшиеся старые каштаны украсились тысячами праздничных свечек. Теплое желтое солнце прогрело промерзшие стены домов и камни тротуаров, всё ожило, зашевелилось, расцвело и люди улыбались теплу и друг другу.               
                3               
   
       Регистрация в ЗАГСе брака Белы Слуцкой и Лазаря Фальковича по предварительной записи  была  назначена  на двенадцать часов дня в среду 25 июня.  До этого дня оставалось всего полторы недели. И хотя крыша над домом, в котором жил жених, была отремонтирована и покрашена, ремонт в его комнате еще длился. Хорошие маляры, как всегда весною, были нарасхват, но их удалось отыскать и договориться. Было согласовано, что работы они окончат не позднее воскресенья 22 июня с таким расчетом, чтобы до 25-го обои и масляная окраска окон успели просохнуть и выветрились резкие запахи. До 25-го еще нужно было завезти, втащить на  третий этаж и расставить мебель - добытый по огромному  знакомству почти новый зеркальный шкаф-шифоньер  - мечту Бэлы, двуспальную кровать с никелированными спинками, повесить на окне и балконной двери тюлевые занавеси  и  укрепить над обеденным столом красный матерчатый абажур, похожий на раскрытый зонт. И сделать еще множество различных мелких важных работ. 
        К предстоящему событию с большим волнением готовилась и вся семья Слуцких. Приобретались подарки, обсуждались кандидатуры гостей и даже меню праздничного свадебного стола.  А взволнованный  потный  жених  метался  с утра до вечера, обустраивая будущее семейное гнездо.   
   
        И в городе на Волге, где находилось одно из старейших и лучших в Советском Союзе бронетанковое училище, 22-го июня должен был состояться очередной торжественный выпуск молодых лейтенантов-танкистов с одновременным вручением им предписаний в части Красной армии. И Роман с нетерпением ждал, что ему преподнесет судьба. Было известно, что почти все выпускники будут направлены на новую западную границу, где идет комплектация новых механизированных подразделений. Известно было и то, что эти части будут оснащены самой современной боевой техникой - быстроходными и маневренными, с надежной броней танками Т-34, которые придется осваивать. Пока что на вооружении танковых частей были преимущественно старые тихоходные танки Т-2 и Т-4 с тонкой броней и слабым вооружением. На них обучались молодые лейтенанты, а о новых машинах Т-34 они лишь грезили. Старшие командиры им говорили, что подобных боевых машин в настоящее время не имеет ни одна армия мира, в том числе, и Германия. Как показал опыт боев в Польше осенью 1939 года, немецкие танки были тихоходны, неповоротливы и часто ломались.         
       
      Правда, было одно огорчающее  обстоятельство - жить молодым командирам в новых военных городках предстояло жить во временных  общежитиях. Жилища для семейных командиров только строились. И, значит, как уже понимал Роман, приезд Веры к нему откладывается на неопределенное время. Но пока что ему мечтался  недельный отпуск, родной город, встреча с родителями и регистрация с Верой в ЗАГСе. 20-го июня он отправил ей телеграмму, в которой сообщал, что предполагает быть в городе 24-го или, в крайнем случае, 25 июня. 
      О том, что выпуск лейтенантов должен состояться 22-го июня Вера знала, и с волнением ждала этого дня. В ЗАГСе она выяснила, что обязательные правила о двухнедельном сроке выжидания и обдумывания после подачи заявления не распространяются на военнослужащих, приехавших в краткие отпуска. Смущаясь и краснея, она наметила день регистрации – 26 июня.
      
       И только третья подруга, Надя Шеремет, оставалась спокойной и безмятежной. Трехнедельная практика в конструкторском бюро завода электроприборов завершалась в субботу 21 июня, после чего нужно было сдать отчет руководителю практики. Планов куда-либо уезжать на лето у Нади не было. Она мечтала о летних каникулах,  жарких городских пляжах,  пеших экскурсиях за город с сокурсниками, об интересных книгах и свободном времени без спешки и опасений куда-то опоздать или что-то в срок не сделать. У неё был постоянный друг Игорь Левин, бывший школьный соученик из параллельного класса. Отец его был известным в городе адвокатом, а мать врачом. В школе Игорь считался лучшим математиком, а теперь был студентом первого курса физико-математического факультета педагогического института.
       Надя нравилась Игорю еще в школе. Он дарил ей им сочиненные и посвященные ей стихи. Он был близорук и носил очки, из-за чего в школе его дразнили «четырехглазым». Но, несмотря на очки, он был красив, высок, сероглаз, густые каштановые волосы кольцами, как у молодого Байрона, падали на лоб. Наде он нравился. С ним всегда было интересно. Он много читал, знал на память много стихов, в том числе Блока, Надсона, Игоря Северянина и Есенина, которые запрещены не были, но официальное отношение к ним и их стихам было двойственное и не очень одобрительное. Игорь знал и любил серьезную классическую музыку. Надя музыку любила, но знакомство с нею ограничивалось вальсами Штрауса, музыкой из оперетт и песнями советских композиторов. О существовании таких монументальных творений, как симфонии Моцарта, Бетховена и Чайковского  она знала, но никогда их не слышала и ими не интересовалась. То же относилось к литературе, которая существовала вне школьных программ. Поэтому всё, о чем  рассказывал Игорь, было для Нади новым и удивительным. Всё то, чему учили в школе, считалось вполне достаточным для советского человека, строителя коммунизма. Никто не должен был усомниться в том, что лучшими советскими поэтами были Маяковский и Демьян Бедный, а сто лет назад жили Пушкин и Лермонтов, которых убили на дуэлях по тайному приказу царя. Но Игорь рассказывал об этом иначе. Это было из какой-то другой, неизвестной жизни, огромной, разнообразной, необозримой и противоречивой, которая незаметно текла  совсем рядом, но о которой знали лишь немногие. И кроме этого,  у  Игоря  еще была  его математика. О ней он тоже мог говорить без конца. Это был таинственный и непостижимый мир непонятных абстракций, бесконечных многомерных пространств, вообразить которые было невозможно, а строгость, стройность и красоту без трепета невозможно ощутить. Слушать Игоря, затаив дыхание, Наде было интересно, хотя многого она не понимала.  Игорь ей нравился. Но как к мальчику, мужчине, к нему она была равнодушна. И, смеясь и отшучиваясь, относилась, как к доброму и приятному другу. И не более.               
               
                4               
   
      Жизнь шла в спокойном привычном ритме, обычные жизненные коллизии сменяли одна  другую,  и  не  было ничего угрожающего или что-то предвещающего. И воскресенье 22 июня тоже обещало быть обычным летним выходным днем.       
       День этот пришел, и всё замерло в растерянном ожидании неизвестного будущего. Всё, о чем еще вчера думали, мечтали, на что надеялись, планы на будущее, на летний отдых и поездки к морю или за город, ожидание пикников и новоселий, поездки в пионерские лагеря и выпускные школьные вечера, дипломные защиты и свадьбы, юбилеи и домашние торжества -  всё утратило смысл, стало незначительным  и  ненужным.        Война уже шла, но она была далеко, грозных проявлений её в городе не было, и  привычно думалось, что она вот-вот победно окончится, как это было не так давно в походах в Польшу и Румынию и даже прошлой зимой в войне с Финляндией.
      Но что-то холодное, незримое и беспощадное уже ощущалось в окружающем воздухе, смутной тревогой вползало в сердца. Вечерами еще горел в окнах свет, работали все заводы и учреждения, но на стенах домов уже грозно белели приказы о мобилизации многих возрастов, с утра гремело радио патриотическими песнями и маршами, и трижды в день всё замирало во взволнованном ожидании - минуты, когда бесстрастный голос московского диктора сухо и монотонно читал  краткие и невразумительные, но уже настораживающие утренние,  дневные и  вечерние сводки Главного командования Красной армии. Понять из них, что происходит  на фронте, было невозможно, ожидаемых привычных победных реляций не было, а из лаконичных и уклончивых фраз легко можно было догадаться, что происходит что-то неожиданное, и наша могучая  Красная  армия отступает. И всё же в душах людей не умирала надежда, что война продлится недолго и скоро победно завершится. Так прошла первая неделя войны.
      
      Но уже к исходу второй недели всё изменилось. Стало очевидно, что события  на фронте идут не так, как было обещано маршалом Ворошиловым, чья знаменитая фраза «воевать будем только на чужой территории, а своей ни пяди не отдадим» была известна даже первоклассникам. Красная армия необъяснимо быстро отдавала врагу огромные территории страны. За две недели были потеряны Западная Украина, Молдавия, Белоруссия, страны Прибалтики, на севере взят в огненное кольцо Ленинград, а на юге немцы вышли на западный берег Днепра. Железный каток фронта неудержимо двигался к Москве. Надежда, что немцев остановят и погонят назад, таяла с каждым днем. Еще через неделю немцы подошли к Смоленску. Отсюда до Москвы оставалось около двухсот километров.
       В эти наполненные волнениями и страхом дни к людям пришло уже ясное осознание того, что жизнь раскололась на две части: до 22 июня и после этого дня. Это «после» было пугающим и неопределенным. В нем был холодящий душу страх за жизнь тех, кто уже был на фронте и тех, кто оказался на оккупированной  территории, за предстоящую жизнь детей и свою, страх в предвиденье близящейся зимы, холодов, голода, болезней и неведомых несчастий.
      Но несмотря на это в людях жила необъяснимая и почти мистическая вера в победу над врагом. Она не поддавалась логическим объяснениям и противоречила реальному ходу событий. Но не умирала. 
      И был еще отрезок времени между этим «до 22 июня» и тем неизвестным днём, когда можно будет сказать «после войны». Это были два берега, между которыми пролегло русло холодной, опасной и безжалостной жизни.
      И жизнь девушек, изображенных на довоенной фотографии из городского ателье №3, потекла по этому страшному и жестокому руслу.   
               
                5
 
        В конце июня студенты институтов и нескольких техникумов уже находились в сорока километрах на запад от города, где срочно велось сооружение оборонительного  противотанкового рва–эскарпа. Это была изогнутая полукругом глубокая траншея с трехметровой отвесной восточной стеной, которую, как предполагалось, преодолеть  танк врага не сможет. Это было бы убедительно, если бы не тревожные сомнения - зачем он нужен, этот ров, если фронт находится далеко, в сотнях километров от города, и перед врагом еще лежит преграда в виде широкого Днепра? Неужели предполагается, что немцы дойдут и сюда? Но тогда почему длина рва всего пять километров, ведь его можно попросту  обойти? Это были опасные вопросы. И студенческие отряды, не вдумываясь,  рыли ров. Отряды возглавлялись преподавателями, вплоть до шестидесятилетних доцентов и профессоров. В одном из таких отрядов под номером 10, состоящем из двадцати трех студентов-первокурсников, находилась и Вера Мельман. Отряды формировались преимущественно из добровольцев-комсомольцев, это было делом чести,  и  Вера, не колеблясь, сразу же записалась в отряд. Командиром был доцент Гринберг, мужчина лет пятидесяти трех в очках, худой, сутулый и постоянно кашляющий в платочек. Рабочий день начинался в шесть утра и длился до шести вечера. Работа была тяжелая, нормы дневной выработки были даны такие, как для профессиональных землекопов, и через два дня руки у всех были в кровавых волдырях. Копали молча, упорно, и Вера, работая, думала о Романе. Она понимала, что выпуск лейтенантов 22 июня наверняка состоялся, и их, скорее всего, уже отправили на фронт. И Роман уже там. Это была её неутихающая  тревога и пугающие сны.    
        Колхозники ближайших сел нашествие сотен студентов встретили хмуро и недружелюбно. Прошлогодние запасы продовольствия - картофеля, зерна и овощей  были на исходе, и до нового урожая было далеко. Поэтому сотрудникам НКВД, которые сопровождали отряды, приходилось иной раз силой отбирать продукты. Хорошо было хотя бы то, что крестьяне на ночь пускали студентов в сараи на ночевку. 
       Так прошла первая неделя. Фронт, судя по сводкам «Совинформбюро», был еще далеко, и сооружение рва казалось перестраховкой местного военного начальства. Не было ни газет, ни радио, никакой информации о положении на фронтах, были лишь  слухи. И надежды, что немцев остановят и отбросят назад. Правда, время от времени откуда-то появлялись слухи и другого рода. Шепотом и со страхом их передавали другу, но верить в них не хотелось. В них говорилось о разгроме Красной армии и тысячах попавших в плен красноармейцев.
      Но вскоре ощутить истинное положение дел студентам пришлось. Было раннее утро 22 июля, ровно через месяц после начала войны, ребята лишь приступили к работе, когда внезапно раздался нарастающий оглушительный рёв авиационных моторов и из-за леса стремительно вылетели два огромных немецких самолета с черно-белыми крестами на крыльях. Они с рёвом неслись вдоль рва, оставляя за собою цепочки взметающихся высоких черных земляных столбов и сопровождая грохот стрекочущими пулеметными очередями. Гигантские птицы мчались низко, и можно было видеть головы немецких пилотов в очках под плексиглазовыми колпаками. Всё длилось минуту-полторы, от неожиданности никто не успел ни спрятаться, ни испугаться. Самолеты улетели и гул стих. Все были бледны и растеряны. Часть рва была обрушена, но раненных и убитых, к счастью, не было. Однако факт налета означал многое. Он означал, что фронт приблизился и, по-видимому, он намного ближе, чем можно было предполагать из туманных  сводок Совинфорбюро. И с этого дня начались регулярные налеты. Они повторялись два-три раза в день, были  короткими, но разрушительными. Местами ров был обрушен и оборонительное сооружение существовать перестал. Как-то незаметно исчезли недавно еще повсюду шныряющие и вездесущие сотрудники НКВД. К тому же прекратился подвоз продуктов,  а колхозники кормить голодную студенческую ораву не желали.         
     Было второе августа, едва взошло солнце, когда своих подопечных созвал Гринберг. За минувший месяц он похудел, небритые щеки впали, отросшие седые волосы клочьями торчали из-под помятой кепки. Его одежда, разношенные туфли и помятые брюки были в песке и глине. Он оглядел своих подопечных, которые выглядели не лучше, и простуженным голосом сказал:
     - В общем,  друзья,  нас бросили.
     Он откашлялся и вытащил из  кармана смятый бумажный листок.
     - Оказывается, начальство  смылось еще вчера. И извещает нас, что мы свободны. - Он помолчал, оглядел недоумевающих студентов поверх очков и развернул листок. - Итак,  читаю. «Распоряжение всем отрядам. Работы по сооружению противотанкового  рва  остановить. Студентам немедленно вернуться в город и явиться для регистрации в свои учебные заведения. Командирам отрядов обеспечить их прибытие».
     Гринберг усмехнулся и пренебрежительно сунул мятую бумажку в карман.
     - Мне предписывается обеспечить ваше прибытие в город. Вопрос: как? На чем? Верхом на палочке? - Он иронически хмыкнул. - Поэтому я предлагаю прямо сейчас сложить рюкзаки и двинуться к железнодорожной станции. Авось удастся попасть в какой-нибудь поезд, идущий  в  город. - Он помолчал. - Так что давайте поторопимся, потому что таких умных, как мы, найдется, думаю, сотни три, а то и больше. Да, еще вот что. Предлагаю идти к станции в обход, через лес. Это немного дальше, к тому же потом нам придется пересечь открытое поле, но зато идти будет безопаснее. А тем, кто пойдет по шоссее, боюсь, от немецких самолетов не поздоровится.   

       Недостроенный оборонительный ров опустел. Прямо через еше не убранные огороды и по шоссе торопливыми шумными группами к станции быстрым шагом направлялись студенческие отряды. Отряд Гринберга вначале тоже вышел на шоссе, но уже через  полкилометра свернул в еще полутемный лес. Здесь было сыро и прохладно. Студенты шагали молча, все были взволнованы и встревожены. Почему были прекращены работы, никто не понимал. Это могло означать разное - что немцы остановлены и ров уже не нужен. Это было бы очень хорошо, но участившиеся налеты немецких самолетов вызывали большие сомнения  в таком развитии событий.  Однако это могло означать и другое, гораздо более тревожное, - что немецким танкам такой ров не помеха, и продолжать работы просто бессмысленно .
     Взошло солнце. Косые желтые лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев, посветлело и потеплело. Торопинок или лесной дороги не было, шли прямо по заросшей травой и слегка пружинящей от слоя многолетней сухой хвои песчаной земле. После тяжелой землекопной работы это было почти отдыхом. Щебетали птицы и успокаивающим ровным шорохом шумели сосны. Студенты миновали поляны с краснеющей то тут, то там земляникой, попадались и семейства белых грибов. Но было не до них, нужно было торопиться. Какие будут поезда и когда они пройдут по станции, было неизвестно. 
      Было уже начало седьмого утра, когда со стороны шоссе донеслись глухие бомбовые удары и стрекочущие пулеметные очереди. Можно было легко догадаться, что немцы обстреливают шоссе и, вероятно, бомбят станцию.  Это пугало.  Но в лесу было спокойно.  Немцы улетели. Отряд вышел на гребень песчаного холма.  Впереди в низине расстилался  влажный от росы зеленый луг, за ним в легкой прозрачной дымке уже была видна станция, блестели рельсы и кое-где на путях краснели одинокие товарные вагоны. Неширокая платформа густо чернела людьми. Гринберг оглядел небо.
       - А теперь бегом, - озабоченно сказал он. - И учтите, трава мокрая, в росе, советую  снять обувь и бежать босиком. И давайте побыстрее,  пока эти сволочи снова не налетели.
      Он сел, разулся, шнурками связал ботинки и повесил на шею. Остальные последовали его совету. Трава была высокая, мокрая и холодная, под ногами хлюпала вода. Через пять минут одежда у всех до пояса была мокрой. Над дверью станционного домика висела зеленая вывеска с надписью «Ж.д.станция Стрельниково». В деревянной раме под косо треснувшим стеклом белело довоенное расписание проходящих поездов. Скорые пассажирские поезда обычно проходили без остановок, прочие останавливались на две-три минуты. Так было до войны. Как будет сегодня, не знал никто. Дежурный по станции в выцветшей красной фуражке растерянно разводил руками. Он тоже ничего не знал. Из раскрытого окна домика слышались голоса и время от времени телефонные трели. Время от времени без остановок на запад проносились грохочущие воинские составы и платформы с танками и орудиями. С невыключенным ревущим гудком промчался на восток пассажирский поезд. И всё стихло. Отряд  № 10 собрался на платформе вокруг Гринберга. Его худое, черное от загара, обросшее седой щетиной лицо, было озабоченным  и  встревоженным. 
       - Дела ни к черту, - глухо сказал он. - Оказывается, уже полторы недели в городе идет эвакуация заводов и предприятий. Это значит, что фронт близко. - Он помолчал. - Еще мне сказали, что  Киев в кольце, но немцы его обошли и движутся на восток. Говорят, что ночью уже можно слышать орудийный гул. Если это верно, то немцы скоро будут в городе.  - Он вздохнул. - Обещали сегодня дать нам состав.  Дай-то Бог! Скорее бы добраться домой, а там что будет.          
       После полудня в небе появились немецкие бомбардировщики. Семь звеньев  по три машины. Они летели спокойно и уверенно. Ни зенитного огня, ни в небе советских истребителей не было.
       Лишь в восемь вечера для студентов подали состав. Это были четыре пустые грязноватые платформы. Через три минуты посадка окончилась и перрон опустел. Паровоз свистнул, состав медленно тронулся. Начался мелкий дождь, похолодало, но укрыться на платформах было негде. Состав полз медленно, с частыми остановками, пропуская на разъездах грузовые и воинские эшелоны и госпитальные поезда.
    
      Было около двенадцати ночи, когда состав прибыл в город. Дождь усилился. Площадь и окна вокзального здания были затемнены, в выбоинах мокрого асфальта чернели лужи. Студенты ринулись к автобусной остановке, но на столбе висело написанноле от руки намокшее бумажное объявление об отмене рейсов до шести утра. Пережидать до утра было негде, в вокзальный зал нельзя было и войти. На полах, грязных и мокрых, лежали, спали, закусывали, сидели и перемещались люди, стояли крик и шум голосов, было душно и отовсюду несло зловонием экскрементов, мочи и рвоты.
     Большинство студентов сразу же направились в город пешком. Дождь шел уже не переставая. Все устали, были угрюмы и молчаливы.       
     Вера продрогла. Одежда её отсырела, в обуви была вода и промокли плечи плаща. От вокзала до городского центра было не больше двух километров. Но никогда  прежде это расстояние не казалось ей таким огромным. Сейчас оно стало бесконечным. Колени болели и ноги стали каменно-тяжелыми.  В ночном мраке улицы выглядели странно-незнакомыми, безмолвные черные силуэты зданий казались  мертвыми декорациями на сцене после спектакля. Измученная и продрогшая, Вера подошла к своему подъезду и облегченно вздохнула. Ни в одном окне не было ни огонька, в парадном тоже было темно,  но Вера знала каждую ступеньку и выбоину в полу. Она тяжело поднялась на второй этаж, остановилась перед дверью и с облегчением сбросила на пол намокший рюкзак. Лишь сейчас она ощутила усталость. Полукруглое окно на лестничной площадке серело в ночном мраке. Стекол не было, сквозь пустые переплеты порывы сырого ветра обдавали Веру холодными брызгами дождя. Дверной звонок, как обычно, не работал, и она постучала. Два раза. К старухе Нюсе стучали один раз, к Сердюковым три.  Прошла минута. Никто к двери не подходил. Обычно мама спала чутко, и Вере это показалось тревожным. Выждав, она повторила двойной стук, уже сильнее. Было тихо. Затем она услышала шаркающие шаги, и незнакомый  женский голос сипло спросил:
      - Кто? 
      - Это я,  Вера, - уже волнуясь, сказала Вера. - Я вернулась. Пожалуйста, позовите мою маму! 
      Замок щелкнул и дверь приоткрылась. Метнувшийся от порыва воздуха желтый язычок свечи осветил незнакомое заспанное женское лицо с растрепанными волосами. Вера удивилась.   
       - Ты кто, Вера? - сонно спросила женщина. - Так твои уехали, неделю назад, эвакуировались. Теперь тут живем мы.  Четверо нас. Управдом разрешил. - Она помолчала и вдруг спохватилась. - Погоди, я и забыла. Письмо они тебе оставили, сейчас  принесу.   
       Не давая Вере войти, она захлопнула дверь и стали слышны удаляющиеся шлепающие шаги. Вера стояла в оцепенении. Сердце ее испуганно билось. «Это какое-то недоразумение, - подумала она. – Этого не может быть. Как они могли уехать без меня?» 
       Замок снова щелкнул и дверь приотворилась.
       - Вот, - сказала женщина, протягивая конверт. Огонек свечи метался в её руке. - Держи.  Да, еще вот что. Сказали, что писать тебе будут сюда,  Сердюковым. Так что давай заглядывай.    
       Вера всё еще не могла прийти в себя.   
       - А куда…куда  они уехали? - голос ее дрогнул.   
       - А я откуда  знаю?! - сказала женщина. - Ты читай, читай, там наверное всё написано. - Она устало зевнула. - И давай уходи, уже ночь, а мне утром на работу.
      Вера растерянно молчала.
       - Куда же мне идти? – проговорила она. - Это мой дом.
       - Был, милая, был твой. Уходи.
       Она захлопнула дверь  и  Вера услышала шаркающие шаги  и знакомый скрип петель двери комнаты. Её комнаты, в которой оставались её вещи, платья, обувь, одеяло, книги, конспекты, всё.  Где оно? Постояв, она в растерянности  спустилась вниз и остановилась под козырьком парадного. Было темно, тихо и равномерно шелестел холодный дождь. Куда идти, она не знала. Из парадного вышла худая кошка  и стала тереться об её ноги.
       - Ты тоже бездомная? - сказала ей Вера. - Что, твои тоже уехали?
       Кошка не ответила. Вера нагнулась и погладила кошку. Кошка благодарно замурлыкала.
       - Некуда нам идти, - безнадежно сказала Вера. - Ни мне, ни тебе. Иди в парадное, там теплее.               
       Прошла минута. Вера перебросила рюкзак через плечо. Сейчас он стал еще тяжелее. Она подумала о письме мамы, но прочитать его в темноте было невозможно.  Она подумала об отце. Он жил далеко, в заводском районе. Дом она помнила, но не знала ни подъезда, ни номера квартиры. Всё это можно было бы узнать, но сейчас идти туда, ночью, под дождем  у неё не было сил. Она стояла у двери своего парадного, дрожа от холода и усталости, ощущая холодные туфли и боль в плече от рюкзака, не зная, что делать и куда идти. Вдруг она вспомнила.  В нескольких кварталах отсюда жили подруги – Бэла Слуцкая и Надя Шеремет. До дома Нади было совсем близко, два коротеньких квартала, но она подумала об ее отце, хмуром и недружелюбном. Она всегда его боялась. Значит, остается одно. Идти к Бэле.

      Полутораэтажный  дом, в котором жила семья Слуцких, стоял в Кривом переулке. Это тоже было близко. Летом прошлого года Вера была в гостях у Бэлы на дне рождения. Тогда  Веру  поразила  страшная  теснота в их крошечных комнатках, в одной из которых за всегда закрытой дверью лежала парализованная бабушка Бэлы. Отец Бэлы был часовым мастером. Он был приветливым и разговорчивым. Вера знала его по часовому ателье «Время», где он, пригнувшись к столу, работал прямо под большим витринным окном рядом с еще двумя мастерами.  Мама Бэлы была симпатичной в отличие от её сестры Фаины, всегда нахмуренной и молчаливой. И еще в тот день за праздничным столом сидел Лазарь, жених Бэлы, которого Вера видела впервые и посматривала на него с любопытством. Он был толст и, по мнению Веры, стар. На вид ему было лет тридцать. Она подумала о своем Ромке  и мысленно сравнила его с Лазарем. Сравнение было не в пользу Лазаря. Но он был приветлив, шутил, смеялся и рассказывал анекдоты. Было жарко, Лазарь по-домашнему снял пиджак и остался в белой сорочке с голубым галстуком. Видно было, что в этом доме он свой. Слуцкие были хорошие, добрые, но малознакомые люди. И явиться к ним сейчас, глухой ночью, разбудить, испугать и, зная тесноту квартиры, попроситься  на ночлег, Вере очень не хотелось. Но оставаться на улице под дождем она уже не могла. Дрожа от холода и решившись, она побрела в Кривой переулок. В третий раз за ночь её задержал ночной патруль. Это был младший лейтенант и с ним два бойца. Увидев бредущую женщину с рюкзаком, они коротким свистком приказали остановиться. Посвечивая фонариком и проверив документы, они выслушали рассказ Веры о противотанковом рве, откуда только что вернулась, об её комнате, занятой чужими людьми, об отце, который живет далеко, в заводском районе, и о подруге, к которой сейчас идет. И  младший лейтенант сочувственно сказал:
       - Ладно, иди. - Он помолчал. -  Но отца твоего, думаю, в городе нет. Ведь заводы уже эвакуировались. - Он внимательно посмотрел на Веру, еще раз глянул в ее паспорт и сочувственно сказал:  -  Уехать бы и  тебе, Мельман. Думаю, что скоро тут будут немцы.   
      
                6             
 
       Дверь с улицы заперта не была, и Вера вошла в парадное. Было темно и тихо, пахло кухней и жильем. Широкая деревянная лестница одним коротким маршем вела прямо к двери верхнего этажа. Ступеньки тихо поскрипывали. Был ли на входной двери звонок или нужно было стучать, Вера не знала. Ощупав дверь, кнопки звонка она не нашла и постучала два раза, как привыкла стучать дома.  Не  сильно, всё еще ощущая неловкость от визита  к чужим людям среди ночи. Через минуту она услышала шаги и встревоженные негромкие голоса. Потом голос отца Бэлы через дверь осторожно спросил:
       - Кто это? 
       - Я подруга Бэлы, Вера Мельман. Дядя Арон, вы меня знаете…   
       - Что? Вера? Почему?    
       Она услышала лязг щеколды, щелкнул замок и дверь отворилась. Отец Бэлы в сером ночном халате впустил Веру в слабо освещенную прихожую. За его спиной с испуганными  лицами стояли мать Бэлы, тетка Фаина и бледная Бэла. Из приоткрывшейся двери со страхом выглядывали лица проснувшихся соседей. Приход Веры в ночное время, её измученное лицо с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, намокший плащ и рюкзак через плечо всех испугал. Вера вошла в прихожую.
       - Вера, - дрожащим голосом проговорила Бэла. - Боже мой, Вера…Что случилось?
       Вера хотела ответить, но горло её сжал внезапный спазм и увлажнились глаза.
       - Сейчас…- пробормотала она. - Сейчас я всё вам объясню…
       - Потом, - проговорил  уже оправившийся от испуга отец Бэлы. Он снова набросил на дверь щеколду и защелкнул замок. - Идите все в дом, и  ты нам расскажешь.
       Он обернулся к стоящим в дверях соседям.
       - Это к нам. Ничего страшного.
       Еще  через час после того, как Вере помогли выкупаться, накормили и дали сухую одежду,  все вместе - Вера, Бэла, её родители и тетка Фаина - сидели за обеденным столом, освещенным настольной лампой. Блики желтого света отражались в складках темных штор светомаскировки на окне. Шел третий час ночи. Под лампой в круге света лежал смятый конверт и рядом исписанная страничка из тетради. Это было письмо мамы Веры, переданное ей новой жиличкой. 
       - Лазарь настаивает, чтобы мы уехали, - говорил отец Бэлы. - Эвакуировались. - Он растерянно пожал плечами. - Но как? Как нам подняться? Лазарь помочь нам не может, он уже в армии, мы даже не знаем, в городе он или их уже отправили. А как нам достать билеты на поезд? И куда ехать? Какие брать вещи? Ну и потом…как быть с  мамой? - он кивнул на дверь соседней комнаты, где лежала старуха, и посмотрел на Веру. - Твоим маме и сестре было проще, за ними пришла машина. Твой папа взял их в заводской эшелон. А что делать нам?
       Тетка Фаина раздраженно нахмурилась.      
       - Я уже вам говорила. Повторю еще раз, - хмуро сказала она. - Вы уезжайте. А  я останусь с мамой. Никто, уверяю вас, нас не тронет. - Она помолчала. - И не верьте этим слухам. Я очень хорошо помню немцев.  Мне  было двадцать лет, при них в городе был порядок.
       Наступила долгая пауза.
       - Нет,- решительно сказала мать Бэлы. - Нет, так нельзя. Или уедем все вместе, или все останемся.
       Отец  одобрительно кивнул. В его лице проступило облегчение, будто с его плеч сняли тяжелую ношу. 
       - Да, - сказал он. - Это правильно. Или уедем все вместе, или все останемся. - Он посмотрел на часы и зевнул. - Ого! Скоро три часа, засиделись. Давайте хоть немного вздремнем. Веру уложим на сундуке, а под ноги подставим стулья. Завтра что-нибудь придумаем. Давайте устраиваться.               
               
                7               

       Утром Вера отправилась в институт. Было холодно, в воздухе висела мелкая сырая морось. Вещи Веры, ночью простиранные и высушенные под утюгом, лежали в рюкзаке. Возвращаться к Слуцким в их тесноту она не хотела. И надеялась на помощь института. О том, что есть студенческое общежитие, она слышала, но где оно находится, не знала. А пока что нужно было зарегистрироваться о прибытии с работ, как сказал Гринберг.
      До института было довольно далеко, но ни трамваи, ни автобусы не ходили. Вчера ночью по пути с вокзала  в глухой темноте не были заметны изменения, произошедшие за минувший месяц. Но сейчас Вера ощущала, будто что-то  изменилось. Хотя на первый взгляд всё было почти прежним. Те же дома стояли вдоль улиц, висели над дверьми магазинов прежние вывески и у кассы  кинотеатра «Сигнал» чернела очередь. Но людей на улицах стало заметно меньше, лица у прохожих были угрюмые и озабоченные. В пустом городском парке на мокрых скамьях и в огромных лужах плавали опавшие рыжие листья, на всех окнах домов и магазинных витринах  белели бумажные кресты, некоторые магазины были закрыты, а на стенах домов висели приказы о мобилизации и светомаскировке. У ограды парка напротив горисполкома стояло зенитное орудие с задранными в небо двумя стволами, рядом возились красноармейцы. В  центральной аптеке горел свет,  были открыты двери центрального гастронома, но покупателей было мало  и лишь у базара было  людно и стояли запряженные телеги.
       Вера пересекла улицу, свернула на бульвар и обмерла. Двери горисполкома были  распахнуты и милиционеры выносили и укладывали на грузовик ящики, мешки и пачки папок. За погрузкой наблюдали военные. Чуть подальше у здания НКВД тоже была заметна тихая суета. На тротуаре под окнами стояли черные легковушки и перемещались военные в синих фуражках с красным околышем. 
       Трехэтажное здание института Вера увидела издали. Оно стояло в глубине  двора, ворота во въездной арке были полуоткрыты. Вера вошла. Двор был пуст. На всех окнах белели бумажные кресты, а на закрытой входной двери белел листок. Сердце Веры тревожно забилось. Приблизившись, она прочитала: «Институт временно закрыт». О регистрации студентов, вернувшихся  с  земляных  работ,  не было ни слова. И нигде не было ни души. В растерянности, с бьющимся сердцем Вера стояла у двери, не зная, куда идти и что делать. И в этот момент её окликнули. Обернувшись, она увидела женщину в темном платке, вышедшую из крохотного домика-будки вблизи ворот. Это была вахтерша.  Вера её вспомнила, но имени не знала. Женщина подошла поближе.
       - Ты кто? -  спросила она.- Наша студентка?
       - Да, - сказала Вера. - Я с исторического.
       Женщина всмотрелась в её лицо.
       - Вроде я тебя припоминаю. Новенькая?
       - Ага. Первый курс.   
       - Понятно. Так чего тебе тут надо? Институт, сама видишь, закрыт.- Она вздохнула. - Временно, написано. А как это - временно? Месяц, год? Неизвестно. Заперли и ушли. Так чего ты хотела? 
       -  Зарегистрироваться, - сказала Вера. - Нам сказали, что нужно явиться всем, кто был на работах в оборонительном рву.  Доцент Гринберг нам зачитал приказ.
       Женщина зло  усмехнулась.
       - Регистрация! Приказ! Да все уже разбежались, уехали! Никого нет, одна я и осталась.  Тебя как зовут?
       - Вера Мельман.
       - А я Галина Петровна. Так что иди домой, Вера. А там видно будет.
      Вера вздохнула.
       - Некуда мне идти, Галина Петровна, - сказала она. - Мои эвакуировались, а я осталась. И дома у меня нет, и жить мне негде. И вещей тоже почти никаких.
      Вахтерша удивилась.   
       - Это как же? Поссорились, что ли? 
       - Нет, так  вышло. Я вам расскажу.
       - Ну и ну. Тогда пойдем в дом. В мою хибарку.   
       Будка была маленькая, квадратная, бурая черепичная кровля местами сползла и обнажила стропила. Вид у будки был и вовсе нежилой. Лишь из маленького окошка косо торчала вверх черная железная труба.
       - Входи и садись. Я поставлю чайник, а ты рассказывай. Есть хочешь? А то я сварю картошку. 
       - Спасибо, я сыта, поела, у подруги, -  сказала Вера. - Я у неё ночевала. Но опять   идти к ним не могу, они сами там с трудом размещаются, теснота страшная. Мне бы устроиться  в общежитии.
      Галина Петровна усмехнулась.
       - Какое там общежитие! Отобрал его военкомат еще летом, когда мобилизованных размещали. А что там теперь, не знаю.
      Вера расстроилась.
      - Так что же мне делать? Куда идти?
      - А ты не спеши. Пока чайник  закипит и чай заварится, ты всё мне расскажи. От души. И расслабься, скинь пальто и сядь поближе к печке, погрейся. И рассказывай.    
      Вера осмотрелась. Было темновато, тесно и пахло дымом. Под окошком стояла круглая железная печурка на трех ножках, рядом раскладушка, застеленная суконным одеялом, тумбочка с маленькой настольной лампочкой без абажура и подсвечник с обгоревшей свечой. В печке горел огонь и шумел, закипая, чайник. Галина Петровна сняла платок и распустила волосы. На вид ей было лет сорок. «Как  моей  маме, - подумала Вера. - И волосы такие же, волнистые, темно-русые». От неё излучалось добро и сочувствие. Она внушала доверие, ей можно было всё рассказать. Поделиться, излить душу. И Вера решилась. Она начала  с развода родителей и новой семьи отца, рассказала о матери и младшей сестре. О том, что отец о них заботится, но это не та забота, которую ей хотелось бы ей ощущать.
       - Ведь дело не в пальто, не в туфлях, - сказала она. - Иногда хочется просто поговорить с близким человеком, открыться, получить совет. Как бывало раньше, до их развода.
       - Верно, - сказала Галина Петровна. -  Это ты верно. Рассказывай дальше, всё.
       Вера кивнула. Она рассказала о Романе, который, скорее всего, уже на фронте,  рассказала об оборонительном рве и  о прошлой ночи у двери ее квартиры, в которой  уже живут чужие люди.   
       - Конечно, спасибо отцу, - сказала она. - Завод эвакуировался и всех своих сотрудников взял. Маму и сестру он тоже взял. А я была на земляных работах, и  ждать меня они не могли. Знаю, что завод уехал куда-то на Урал, но в какой город - не знаю. Я бы дала им телеграмму, но  не знаю куда. Вот как всё у меня вышло. 
       - Да, - сказала Галина Петровна. - Теперь понятно. Неудачно у тебя вышло. Ну, да ничего. Поживешь пока у меня. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Раскладушка  запасная  есть, вместимся. И вдвоем будет веселее. А дальше поглядим. Авось, наши немца сюда не пустят.               
                8               

       Лазарь Фалькович, жених Бэлы Слуцкой, получил повестку из военкомата днем 23 июня, на следующий день был освидетельствован медицинской комиссией и признан годным к строевой службе.
       25 июня, в день несостоявшегося бракосочетания с Бэлой он и еще около сотни мобилизованных были размещены в здании бывшего общежития педагогического института.  Уже стало известно, что все, имеющие как Лазарь, техническое образование, будут направлены в саперные и понтонные подразделения.  Но до отправки в части и на фронт им предстояло пройти краткий инструктаж для освоения трехлинеек Мосина образца 1891/1930 года, научиться стрелять, заряжать и чистить, пользоваться ручными гранатами, а также освоить основы переправочного и мостового дела.  Кроме этого с утра проводились строевые учения, ползанье по-пластунски, хождение в строю и уменье приветствовать старших командиров.   
       Все мобилизованные были сугубо гражданскими людьми, не имеющими физической подготовки. К концу дня они обессиленно валились на нары. Им выдали шинели категории б/у, стиранные солдатские гимнастерки, ремни из искусственной кожи с никелированной пряжкой с пятиконечной звездой, пилотки, портянки и жесткие кирзовые сапоги. Поскольку ночевать в общежитии им предстояло недолго, то постельных принадлежностей, кроме тюфяков, им не полагалось, и было приказано привыкать к использованию для этих целей собственных шинелей. 
       Всё происходило наспех, суетливо и плохо организованно. Никто из местного военного начальства не был готов к войне и мобилизационным мероприятиям большого масштаба.  Недавние августовские пакты 1939 года с Германией о ненападении и дружбе успокаивали и держали в благодушном, размагниченном состоянии. Даже в совсем недавнем сообщении ТАСС 14 июня говорилось, что ничего серьезного не происходит, пакт о ненападении обеими сторонами соблюдается, концентрация немецких войск вдоль наших границ не имеет к нам никакого отношения и поддаваться на провокации западных плутократов не следует.  В Европе шла война, но нас она не затрагивала, всё у нас было мирно и спокойно. Но война неожиданно началась. Теперь военкомат формировал партии новых и новых мобилизованных, мест для них в общежитиях и казармах, а также обмундирования на складах, не хватало.  Пока что с трудом, но справлялись. Фронт был далеко, и ничего угрожающего не было.
       В июле обстановка резко ухудшилась. Фронт оказался гораздо ближе, чем предполагалось. Почти каждую ночь немецкие бомбы падали на вокзал и товарную станцию, в ночном мраке завывали сирены воздушных тревог, по небу шарили прозрачно-голубые раструбы прожекторов и ожесточенно били зенитки.  В один из налетов немцам удалось поджечь какие-то склады, и небо над городом двое суток было зловеще багровым. А затем началось самое пугающее - срочная эвакуация заводов, предприятий и государственных учреждений. Это означало, что фронт близко и город скоро сдадут. И грядет немецкая оккупация. 
      
       23 июля воинский состав, в котором находился Лазарь Фалькович, ушел из города. Никто из Слуцких об этом не знал. Но за сутки до отправления Лазарю  удалось  вырваться  в  город  на  час, чтобы попрощаться с невестой и её семьей. Для Лазаря это было очень тяжелое прощание. Он знал, что семья Слуцких смотрит на него с надеждой. Он был единственным, кто мог принимать нужные решения и помогать их осуществлять. Но о завтрашнем отъезде на фронт сказать он не имел права. И сейчас, находясь  у Слуцких и поглядывая на быстро убегающие минуты прощания, Фалькович повторял одно и то же, пытаясь внушить отцу Бэлы мысль о необходимости эвакуироваться. О массовых расстрелах евреев на оккупированных территориях он от кого-то слышал,  но правда это или слухи, не знал. И  рассказать об этом Слуцким не решился. Тем более,  что советская пресса никогда не сообщала о кровавых расправах немцев с еврейским населением на оккупированных территориях. Поэтому глухие разговоры о еврейских гетто и расстрелах казались паникой и преувеличением. Хотя то, что после оккупации города ничего хорошего людей, и особенно евреев, ждать не будет, Лазарь догадывался. Бездействовать нельзя, говорил он, нужно решиться, бросить всё и уезжать, спасать свои жизни.
       Арон не возражал. Он вздыхал и согласно качал головой, но Лазарь видел, что решиться на отъезд ему не под силу. Лазаря это приводило в отчаяние. Он видел беспомощность Слуцкого, его страх перед сломом привычной жизни, неспособность добыть в исполкоме «эваколисты» - разрешение на эвакуацию. Это было не легко, такие листы выдавались не всем и в ограниченном количестве, а без них приобрести железнодорожные билеты на отъезд было невозможно. Лазарь видел растерянность Арона, особенно  из-за лежавшей старухи, которую тоже нужно было как-то взять, видел его неумение решить даже эту задачу. Он был в отчаянии, потому что должен был покинуть Слуцких именно тогда, когда его помощь им была так необходима. Он убеждал Арона не терять времени, начинать срочно действовать, что-то предпринимать. И завтра прямо с утра идти в исполком или на вокзал, кому-то, возможно, дать взятку, предложить золотое кольцо, часы, жемчуг, переплатить,  найти кого-то, кто  даст машину или подводу для перевозки на вокзал старухи, начинать паковать вещи и делать еще много необходимых дел. Волнуясь и торопясь, он на листке бумаги составил перечень и последовательность всех этих хлопот, хождений по учреждениям и даже фамилии людей, к которым можно было  обратиться за помощью или за советом.
       Но он видел, что его слова падают в пустоту. Они были беспомощны, три  неопытные женщины с лежащей старухой, и растерянный Арон, единственный мужчина, нерешительный, жизненную ситуацию сегодняшнего дня не понимающий и ничего, кроме починки часов, не умеющий.
       Время истекло. Лазарь поднялся.
       - Всё, - расстроенно сказал он. - Мне пора. Давайте прощаться. Поймите,  что тянуть нельзя! Завтра может быть поздно. 
       Он попрощался со всеми, многократно расцеловав рыдающую Бэлу, и ушел с   камнем на сердце. Он догадывался, что они не уедут. О том, что их ждет, он боялся даже думать.
               
                9
   
       Игорь Левин возвратился «с окопов», как в те дни это называлось, в холодную ночь 2  августа. Шел дождь. Шагая темными улицами, он расстроился. В отличие от тех относительно спокойных дней конца июня, когда формировались студенческие отряды, а фронт был далеко, сейчас во всем уже ощущалось его грозное дыхание. Несколько раз патрули проверяли документы идущих на пустынных, кажущихся незнакомыми молчаливых улицах, в небе шарили прожектора  и мутно белели косые бумажные кресты на черных окнах домов.
       
       Родители Игоря с волнением ждали его возвращение со дня на день. Когда будут отпущены студенты с земляных работ, никто не знал. Эвакуация заводов и предприятий завершилась  и шла эвакуация отдельных семейств.  Организованной эвакуации населения в городе не было. Семьи работников партийных и советских органов, командного состава армии,  милиции и НКВД уже были эвакуированы, остающимися никто не интересовался, а предупреждений о том, что их может ждать в оккупации, не было.
       Родители Игоря о происходящем с евреями на оккупированных территориях уже кое-что слышали и через силу, нехотя, готовились к эвакуации. О массовых расстрелах евреев они, как и все, не знали. Правда, шепотком поговаривали о якобы устраиваемых немцами в оккупированных городах еврейских гетто, но и в это плохо верилось. Нельзя было смириться с мыслью, что в середине двадцатого века возможен возврат цивилизованного европейского государства и его народа к временам темного средневековья, к еврейским гетто, инквизиции, казням и книжным кострам на площадях. Однако оставаться на оккупированной территории Левины не хотели, особенно из-за сына, учеба которого так или иначе обрывалась и которому предстояла убогая жизнь человека второго или даже третьего сорта.
       Отец Игоря свободно владел немецким языком, и коллеги убеждали его не торопиться уезжать, пересидеть войну в своей  квартире, перетерпеть и дождаться её конца. Какого конца - ясно не было, и потому, обдумав, уезжать Левины наконец-то решились. Нужные документы уже были, имелись эваколисты и даже бронь горкома партии на железнодорожные билеты в любой конец страны на востоке. Приобрести  их и уехать Левины  могли в любой день. 
       Но, обманывая себя, отъезд они  оттягивали. В глубине их душ теплилась надежда, что оборону Красной армии на Днепре немцам преодолеть не удастся, что время еще есть, что сотни километров отделяют их город от фронта, что немцев вот-вот остановят и отбросят, и уезжать рано. И, быть может, вообще не понадобится.
       Они были спокойны, насколько можно было оставаться спокойными в эти насыщенные всеобщей тревогой дни и ночи. В отличие от большинства эвакуировавшихся или готовящихся к эвакуации они знали, куда уедут и где их ждут. Им не нужно было, как большинству, бросив дом, ехать наугад в необозримые пространства огромной страны, где они будут нежданными гостями, нарушившими устоявшуюся, привычную жизнь, и где никто не будет им рад. Семью Левиных готовы были принять в большом культурном Саратове, где жили близкие люди. Там можно было найти  работу по специальности, и там сможет продолжить учебу сын.
       И всё же бросить дом, захлопнуть, не запирая, двери и просто уйти, оставив за порогом всю многолетнюю налаженную жизнь, отдать на разграбление городскому отребью квартиру с добротной  мебелью, кабинет с библиотекой,  рояль, картины, дорогую посуду и ковры, решиться  им  было  трудно.
       Но видя эвакуацию предприятий и быстро ухудшающуюся военную обстановку на фронте, они решились. Это было трудное решение. Утром 24-го августа уже были взяты билеты в последний пассажирский вагон, который предполагалось прицепить к сборному товарному составу, следующему до Ростова на-Дону, откуда они могли напрямую добраться до Саратова. Кое-что из самых ценных вещей уже было роздано на хранение остающимся в городе друзьям и были отправлены телеграммы в Саратов с указанием дня отъезда – 25 августа.
       Накануне этого дня Игорь отравился к Наде. Нужно было попрощаться и оставить ей саратовский адрес. 
       Надя была дома, она обрадовалась, обняла Игоря, чмокнула в щеку и порозовела. Это был поцелуй радости от встречи доброго друга, но не любовный, как хотелось бы Игорю.  Это  было в характере Нади – броситься, не раздумывая, на шею, обнять, поцеловать и густо покраснеть. Игорь это знал, и ласке Нади был рад.
      
      Отец Нади в одежде и ботинках лежал на диване  и, казалось, дремал. Он сел и закурил папиросу. Потом посмотрел на Игоря, ухмыльнулся и выпустил клуб дыма. 
       - Что, еще не умотали в эвакуацию? - с ехидным смешком спросил он. 
       - Завтра уезжаем, - сухо сказал Игорь. Не так вопрос, как насмешливая интонация, с какой он был произнесен, были ему неприятны. Но ответить резкостью он не хотел. Он посмотрел на Надю.
       - Надя, давай выйдем, поговорим.
       - Что, завелись секреты? - снова спросил отец. - Ну, ну. Давайте прощайтесь. И пишите письма.   
       - Обязательно, - сказал Игорь.
       С Надей они вышли в парадное и остановились под лестницей. Кто-то, сойдя по лестнице, бросил в их сторону окурок, посмотрел, иронически хмыкнул и вышел на улицу, хлопнув дверью.
       - Надя, - сказал Игорь, взяв руку Нади. - Надюша, завтра мы уезжаем. Ох, если бы ты могла поехать с нами! 
      Надя улыбнулась.
      - Ну что ты, Игорёк, - сказала она. - А вещи? Документы, билеты? А моя мама? Она ведь лежачая, меня из-за нее даже на окопы не послали. Кто за нею будет смотреть, ухаживать? Отец? Ты же его знаешь. Нет, это не серьезный разговор.
      - Конечно, - покраснев, сказал Игорь. - Прости, само собою вырвалось, я не подумал. Ты, конечно, права. Но я буду скучать. Очень. Ужасно не хочется уезжать. Когда я тебя долго не вижу, очень скучаю. 
      - И я буду скучать, - сказала Надя.- И, надеюсь, немцев сюда не пустят. И вы вернетесь. - Она рассмеялась. - И всё будет, как было. Хорошо?      
      -  Да, - он посмотрел на часы. - Еще есть полчаса. Расскажи, как ты жила, пока я был на окопах.
      - Скучно жила, - сказала Надя и засмеялась. - Тебя нет, знакомые ребята кто на окопах, а кто вообще куда-то пропал или уехал. В городе затемнение, на каждом углу проверки, пойти некуда, а ночью воздушные тревоги. Тоска! Ну, и еще папаша мой в своей форме - курит и пьет. Правда, у него теперь радость - в армию взяли его главного врага, Финкельштейна, заведующего ателье. Так что теперь заведует этим ателье он, мой папаша.
      Прошло полчаса, а они все говорили,  ни о чем и обо всем сразу. Они торопились, зная, что потом что-то вспомнят, о чем поговорить забыли или упустили, и будут корить себя.   
      - Ну всё, мне пора, - с огорчением сказал Игорь. - Завтра в десять утра у нас поезд. А сегодня мне еще нужно сделать несколько мелких дел. Говорят, что немцы бомбят даже пассажирские составы, но будем надеяться на лучшее. - Он обнял и поцеловал Надю. Она обвила руками его шею, поцеловала и засмеялась. Глаза ее влажно блестели.   
      - Ох, Надька, скорее уходи, - сказал он. - А то  я никогда от тебя так и не оторвусь. Так тут и останусь.
      - Ну и останься, - она рассмеялась, смутилась и слезинки выкатились из ее глаз. - Останься, а я тебя спрячу. Никто и не найдет.
      
       …Она не могла знать, как случайно вырвавшаяся у человека фраза в какую-то особую, необъяснимую минуту иногда может приобрести силу пророчества.
               
                10

      Но всё произошло не так, как планировали родители Игоря и еще тысячи людей, живших в этом городе.
      Было четыре часа утра 25 августа, когда спящий город был разбужен грохотом и железным лязгом танковых гусениц. В город ворвался танковый батальон «Адольф Гитлер», состоящий из быстроходных танков Т-III. Это был сводный  авангард 6-й и 17-й немецких армий, уже замкнувших железные клещи вокруг гигантского котла, в котором находилось более полумиллиона советских бойцов, оборонявших Киевский укрепрайон.  Преодолев слабые и неподготовленные рубежи обороны Красной армии, танки вырвались на оперативный простор восточнее киевского котла и в течение недели без боев и потерь преодолели сотни километров. На подходе к городу танки обогнули недостроенный противотанковый ров и разделились: часть их двинулась по Южному шоссе, обходя город с юга, другая, замыкая кольцо, вошла по раскисшей от дождей грунтовой дороге с севера, со стороны урочища Мамаева Дача. Танки сразу перекрыли центральные улицы города и главный проспект. Разделившись, они блокировали городской почтамт, здания горкома партии, исполкома и НКВД, телеграф, радиоузел, тюрьму, мост через реку, железнодорожный вокзал и товарную станцию, вошли в заводской район, где находились работающая электростанция и ТЭЦ, и одновременно перекрыли Южное шоссе, по которому поспешно отходили советские войска.      
      
      К рассвету жителям города уже стало известно, что в город вошли немцы. Улицы были почти пустынны, а немногочисленные прохожие в оцепенении смотрели на пыльные  немецкие  танки с черно-белыми крестами на броне.
      
      Но Левины о случившемся не знали. Всю минувшую ночь никто из них так и не уснул. Это была последняя ночь в своем доме, где вещи стояли на своих привычных местах, висели на окнах желтые шторы и на стенах картины в позолоченных рамах, отблескивал черным лаком рояль в кабинете и с молчаливым укором смотрели на хозяев корешки сотен книг. А в центре гостиной на затоптанном ковре в ожидании отъезда стояли чемоданы и лежали перевязанные ремнями узлы.

     Как все жители города, Левины в четыре часа утра слышали донесшийся с улицы железный лязг и грохот. То, что это прошли танки, легко можно было догадаться. Но то, что это немецкие танки, никому из Левиных не могло прийти в голову. Вчерашняя ночная сводка Верховного главнокомандования коротко сообщала об отраженных атаках немецких войск под Киевом. Оттуда до города было несколько сот километров, но о прорвавшихся на восток немецких танковых соединениях  вечерняя  сводка  ничего не  говорила.    
      
     Было почти шесть утра, когда в дверь квартиры Левиных позвонили.  Звонок был неровный, тревожный, в нем ощущались нервозность и нетерпение. Это было  странно. До отъезда на вокзал оставалось  почти три часа, машина должна была прийти лишь к девяти  утра. Отец Игоря, недоумевая, поспешно открыл дверь. Перед дверью стоял сосед по лестничной площадке, старый Фридман. Он был в распахнутом домашнем халате и шлепанцах на босу ногу. Всклокоченные седые волосы стояли дыбом. Лицо у Фридмана  было бледное  и  испуганное.      
        - Михаил  Аркадьевич, вы уже знаете? - сказал он осипшим голосом.
        - Что знаю? – удивленно проговорил Левин. - О чем вы?   
        - О, Боже, - сказал сосед. - Но грохот ночью вы слышали? Слышали, да? И ничего не знаете? Ведь это были танки. Немецкие танки!
        - Что?! – холодея, переспросил Левин, ощущая подступающую обморочную слабость. - Что…что вы сказали? Танки? Немецкие танки? Как? Ведь я сам вчера ночью слушал  сводку. Бои идут у Киева…и Днепр еще не форсирован…и даже…
        - А они уже в нашем городе, - не дослушав, сказал Фридман. - Михаил Аркадьевич, это катастрофа.  И как теперь жить, я не знаю. 
        - Не может быть…- прошептал Левин. Перед его глазами всё поплыло.  - Игорь! - крикнул он, хватаясь за дверной косяк и ощущая наплывающую дурноту. Цепляясь за стену, он на подкашивающихся ногах вошел в комнату и рухнул на диван.
       - Игорь…иди сюда, -  хрипло выкрикнул он.
       Игорь вбежал в комнату.
       - Папа, что с тобой? - крикнул он,  увидев  белое лицо  и странную позу отца. - Тебе плохо?
       - Валерьянку…двадцать капель…В маминой сумочке. Позови её, Игорь…Мы опоздали…Боже мой!
       - Что?! Папа, куда мы опоздали?   
       Игорь метнулся в соседнюю комнату. В комнату вбежала мать.
       - Миша, что случилось?
       - Женя,  Игорь…мы  опоздали…Этой ночью в город вошли немцы.
   
       На ковре разоренной гостиной стояли чемоданы и горкой лежали  узлы, мать Игоря в дорожной одежде полулежала в кресле с мокрым полотенцем на лбу. Ей стало дурно. Отец, слегка оправившийся и бледный до синевы, вмиг постаревший, в черном костюме и сорочке со сбившимся набок галстуком сидел на диване, раскачиваясь из стороны в сторону и непрерывно повторяя:
       - Боже мой, мы опоздали…Это моя вина.  Как я мог!
       Прошло  пять минут. Первой опомнилась мать. Она отбросила мокрое полотенце и поднялась.          
        - Что ж, - глухо сказала она. - Будем как-то жить. Поднимайтесь. Нужно распаковать вещи. И будет то, что будет.   
                11    
 
        У  Галины Петровны Вера жила уже третью неделю.  То, что такое положение долго продолжаться не должно, она понимала. Но как жить ей дальше, она не знала. Это было ожидание чего-то неизвестного и пугающего. Шла война, а военные сводки с фронтов были одна хуже другой. 
        Август кончался. Похолодало, и почти ежедневно шли дожди. Дни стояли короткие, мрачные и пасмурные. По утрам Вера с Галиной Петровной ходили на базар, приносили кошелки с картошкой и капустой, часами Вера простаивала в очередях за хлебом, спичками, керосином, а иногда, если везло, за мукой или рыбой. Её тяготило,  что Галина Петровна не только приютила, но и вынуждена её кормить, а она не знает, как ей помочь, внести свою долю в их бюджет. Она видела, что и Галина Петровна озабочена неясным будущим, надвигающейся зимой, отсутствием средств для жизни и тревожными вестями с фронта.
       Ощущение временности и ожидания чего-то главного, что должно было случиться и изменить жизнь, их обеих не оставляло.
    
      Она была доброй женщиной, Галина Петровна, но иногда Веру она раздражала и даже злила. Раздражала своими суждениями о войне и слабости Красной армии. С брезгливым неуважением она говорила о советских маршалах, оказав шихся бездарными болтунами. Она никогда не упоминала имя Сталина, но можно было без труда догадаться, что именно его она считает главным виновником поражений Красной армии.
       Как-то ночью, в темноте, когда они лежали в своих постелях, она принялась   рассказывать Вере о своей жизни. Она говорила о «раскулачивании» и высылке в  Сибирь трудолюбивых и крепких крестьян и ленивой пьянствующей голытьбе, становящейся главным сельским начальством. Она рассказывала о еще недавнем страшном голоде тридцать третьего года,  о вымерших селах с брошенными хатами и воющими собаками, о пустующих невозделанных полях и каннибализме. О том, как ей с трудом удалось сбежать из умирающего села и добраться до города. Паспорта у неё, как у всех крестьян, не было, и лишь добрые люди помогли ей в городе зацепиться  и спастись.
       
       Вера слушала молча эти рассказы, но в душе у неё кипело.  Такого быть не могло. Это мог быть частный случай. Или даже враждебный вымысел, преувеличение. Смириться с этим Вера не хотела. Она была комсомолкой и твердо верила в справедливость и правильность всего, что совершалось в стране.  Даже сейчас, в дни тяжелых поражений Красной армии, она не сомневалась в словах Сталина о том, что победа будет за нами.
   
       В один из этих мрачных дней она заглянула к Слуцким. У них была радость - накануне прибыло письмо от Лазаря уже с фронта. Он был полон надежд на скорую победу, был жив, и это было самым главным.
      О том, что письмо шло больше недели, и за это время могло случиться всё что угодно, думать Слуцкие не хотели.
      Бэла была счастлива. Сейчас, в эти минуты, когда в её руке лежало письмо Лазаря, для неё он был жив и неуязвим.
     Дважды Вера приходила и к Наде, но дома ее не заставала. Не было дома и её отца. А мать лежала и подойти к двери не могла.   
      Но чаще всего Вера забегала на свою прежнюю квартиру. Она с нетерпением ждала весточки от мамы  и особенно от Романа.  Но ни от него, ни от мамы ничего не было.
      Было 24 августа, когда она снова туда пришла, и  на этот раз её ждала телеграмма.         
      - Куда же ты пропала?! - закричала соседка. - Еще вчера утром ее принесли,  а тебя нет! И где тебя искать, я не знаю! Держи!
      Текст телеграммы был лаконичный: «Немедленно выезжай Нижний Тагил тчк все здоровы = папа».
      На вокзале, куда Вера сразу бросилась, развели руками. Пассажирских поездов уже не было, а сборные товарные составы, наспех сформированные из платформ, нефтяных цистерн и теплушек, ходили нерегулярно. Но Веру это не смущало. К тому же начальник вокзала пообещал устроить её в прицепной к товарному составу пассажирский вагон, который завтра  утром 25 августа  должен был отправляться до Ростова на-Дону.               
               
                12
      Было девять утра, когда к входной арке бывшего педагогического института подъехали две немецкие машины. Одна была легковой, длинной и приземистой, похожей на громадного черного жука,  вторая небольшим автофургоном с надписью на боку «Dienst technischer Aushielfe» - служба технической помощи. Выскочивший из  фургона солдат распахнул ворота в арке и машины въехали во двор.
      Галина Петровна и Вера через свое окошко с тревогой наблюдали за происходящим.      Из легковой машины вышли немецкие офицеры. Их было трое. Не отходя от машины, они рассматривали  здание института и негромко перебрасывались словами. Затем один из них подошел к входной двери и подергал её. Дверь не поддалась. Листок с объявлением о временном закрытии института еще висел. Офицер его снял, сложил и спрятал в карман. Затем подошел к автофургону и что-то сказал водителю. Тотчас оттуда выскочил солдат в комбинезоне с широким карманом на животе и с баулом в руке. Он подбежал к запертой двери, открыл баул, порылся в нём, что-то вынул и пригнулся к замку. Через минуту дверь распахнулась и немцы вошли в здание.
       Прошло полчаса. Офицеры вышли, сели в машину и уехали. Тут же из фургона   вылезли четыре солдата. Они вошли в здание и захлопнули за собою дверь. После этого фургон уехал и двор опустел. Галина Петровна села и удрученно   посмотрела на Веру. 
       - Всё, - сказала она. - Кончилось, Вера,  наше тут житье. Надо поскорее уходить. - Она  помолчала. - Давно пора, а я всё тянула, тянула. Думала, авось наши немцев не пустят. - Она задумалась. - Выход один - поедем в мое село. Там родня, есть хата, как-то проживем. Вот только задача - как туда добраться? Прежде ходили поезда. А теперь?- Она вдруг встревоженно спохватилась. - Слушай, я и забыла. Документы-то  у тебя какие есть?
       - Конечно, - сказала Вера. - Паспорт, комсомольский билет, зачетка. И еще студенческий билет.
       - А ну давай, - сказала Галина Петровна. Она раскрыла паспорт Веры и стала вслух  читать. - Значит, ты Мельман, Вера Борисовна, 1922 года рождения, еврейка. - Она помолчала. - Да еще и комсомолка. Ох! Дальше ворот и не уйдешь, сразу же загребут. И всё, конец тебе, амба. - Она задумалась. Прошла минута. -  А ну-ка погоди...      
       Она поднялась, подошла к тумбочке, выдвинула ящик и, не глядя, принялась  шарить в глубине ..   
      - Нашла, - с облегчением сказала она, вытаскивая две коричневые книжицы. - Хорошо, что не выбросила. Зачетки это. Год назад мне их в залог оставили, чтобы я хозяек их, бывших студенток, в деканат пропустила. Исключили их, понимаешь, за что-то. Видать, не восстановили, они ушли, а зачетки остались. - Она раскрыла верхнюю. - Саакян, Манана Арутюновна, второй курс, физмат. Видать, армянка, черноволосая, глаза черные. Нет, не то. - Она взяла вторую. - Даценко, Ольга Ивановна, филологический факультет, второй курс. Волосы светлые. Эта подойдет. Согласна?
      - На что согласна? – не понимая, спросила Вера.
      -  Как на что?! Стать Даценко, Ольгой Ивановной. 
      Вера всё еще не поняла.
      - Но как же…И зачем? Я и не похожа…
      - Похожа, не похожа…Жить хочешь? То-то. А карточку мы сейчас переклеим. Ну, так как? 
      - Да, но …
      - Что «но»! Тут и думать нечего. А твои документы - в печку! Чтобы и следов не осталось. И будешь  теперь ты моя племянница, дочка покойной моей сестры Дуни. - Она усмехнулась. - Хоть не было никогда у меня такой сестры, но Бог простит. Значит, будешь теперь ты Ольга Ивановна Даценко, украинка, а отец твой был Иван Даценко, из раскулаченных. Выслали их в 1932 году в Сибирь, ты их и не помнишь, там они и померли. А я тебя будто бы забрала и воспитала. Ты всё это скрыла и в институт поступила обманом. Ну так как? Запомнила?
      - Почти, - растерянно сказала Вера. Она ощущала, что делает шаг в другую, неизвестную жизнь. Изменив имя, фамилию и биографию, она становилась кем-то другим, не собою. Исчезало прошлое и менялось настоящее. Когда-то в школьном драмкружке у нее была роль революционерки, приговоренной врагами к казни. Стоя у рампы перед затихшим залом, она произносила свой патетический монолог. В те минуты ей верилось, что в жизни она поступила бы так же. Но сейчас была не игра. И ей было страшно. Она вступала в другую жизнь, которая была единственной формой спасения её истинной жизни. Галина Петровна с ожиданием смотрела на Веру. 
      - Ну, так как? – спросила она. - Подумала? Согласна?
      - Конечно, - тихо сказала Вера. Глаза ее влажно блестели. - Спасибо вам, Галина Петровна. Я всё поняла. Конечно, я согласна.
      Галина Петровна облегченно вздохнула.   
      - Вот и хорошо, молодец. Теперь карточку с твоей зачетки осторожненько над паром снимем и на зачетку переклеим. А ты возьми ложку муки и сделай клей. И станет она, эта зачетка, твоим единственным документом. А паспорт твой, запоминай, на базаре у тебя украли. Вор сумку выхватил и убежал. Поняла? А всё прочее - в печку. Прямо сейчас. И давай учить твою новую биографию.               
                13
      
      Утром 27 августа танковый батальон «Адольф Гитлер» покинул город и вышел по Южному шоссе в восточном направлении, передав власть военному коменданту, ставшего главной фигурой оккупационной власти. Её первоочередной функцией ныне был учет местного населения с регистрацией в полиции, запрет самовольной перемены места проживания и другие приказы, карающие расстрелом в случае неподчинения. Была организована вспомогательная полиция из добровольцев, дезертиров из Красной армии и сбежавших из тюрем уголовников. Одновременно к своей работе приступила служба безопасности SD - главный репрессивно-карательный орган, в задачи которого входило также «окончательное решение» еврейского вопроса.       
       Тем же утром 27 августа началось вселение немецкой комендатуры в здание бывшего педагогического института. День был дождливый и холодный. К распахнутой входной двери одна за другой подъезжали грузовые и легковые машины. Солдаты вносили мебель, ящики, пакеты и радиоаппаратуру, а из здания  выносили и бросали в машины наглядные пособия, черные доски, книги, папки с бумагами, портреты советских вождей и большой гипсовый бюст Сталина, который упал и разлетелся на куски.    
       Уже темнело, когда грузовые машины отъехали и офицеры вошли в здание.Пробыли там они недолго и уехали, а оставшиеся солдаты, смеясь и перекрикиваясь, принялись подметать двор,  сметая в кучу мусор и  обломки бюста Сталина. Перекурив, они ушли в здание. Двор опустел.
      Галина Петровна и Вера с утра из будки не выходили и печку не топили, с тревогой следя за происходящим и ожидая наступления темноты. К частью, будка у ворот с крохотным окошком и осыпавшейся черепицей, выглядевшая заброшенной и нежилой,  внимания немцев не привлекла. Стемнело, и наступила тишина. Здание института стояло молчаливое и угрюмое, с черными окнами.
      Было около пяти утра, когда Галина Петровна и Вера, занавесив окошко, при свете вставленного в бутылку огарка свечки торопливо надели платки и пальто, туго, по-деревенски перепоясались, заправив концы платков под пояс и, перебросив через плечи мешки, тихо выскользнули во двор и осмотрелись. Было темно, тихо шелестел дождь. Было пусто. От будки до ворот шагов было пять-шесть. Галина Петровна приблизилась и осторожно, медленно и боясь скрипа, их чуть-чуть приоткрыла и потянула Веру. Бесшумно выскользнув на улицу, они почти побежали. Лишь свернув за угол, они замедлили шаг и отдышались.
       - Слава тебе Господи! – с облегчением сказала Галина Петровна. – Повезло. А я так боялась…   
       Вера не поняла. 
       - Чего боялись? 
       - Замка,- сказала Галина Петровна. - Замка на воротах. Раньше на ночь ворота всегда запирались. Я сама запирала. А эти, слава Богу, не догадались.   
       
       Пустынные улицы в ночном мраке казались чужими и таящими неведомую опасность. Безмолвным строем тянулись дома с черными  окнами, рассеченными косыми крестами. Нигде не ни огонька, ни звука. До городского базара ходьбы было минут двадцать пять. Решение идти туда приняла Галина Петровна. О том, что пригородные поезда в сторону села теперь не ходят, она догадывалась. И надежд на попутную машину на шоссе, тоже не было. И поэтому рассчитывать можно было только на подводы, которые могли оказаться на базаре из Сивцево или ближних сел. Другого способа добраться до своего села она не видела.
       До войны в теплое летнее время пройти пешком за два дня тридцать верст, не торопясь и ночуя где-нибудь в стогу или у людей в хате или сарае, было делом пустяшным. Но сейчас была холодная осень, шла война  и  на шоссе их могли перехватить и арестовать немецкие патрули. Можно было попасться в руки бродящих по лесам бандитов или беглых уголовников, которые могли ограбить, изнасиловать и даже убить. И поэтому отправиться в Сивцево пешком было опасно.         
       Было очень темно. Идти на базар было рано, они это знали. Но выйти из будки позже, когда уже начнет светать, было опасно. Охрана здания могла заметить, задержать и арестовать.
     Мелкий дождь не прекращался. Женщины шагали молча, стараясь обходить  невидимые черные лужи. До базара оставалось еще три квартала, когда они услышали  голоса и увидели черные силуэты идущих навстречу мужчин. Шли они неторопливо, курили и громко разговаривали. В темноте ночи красными точками мелькали и светились огоньки сигарет. Это были полицаи. Галина Петровна и Вера юркнули в подворотню и затаились. Ночная тьма поглотила их фигуры. Полицаи прошли мимо. Галина Петровна и Вера вышли на улицу. Сердца их колотились и было страшно Оглядевшись, они торопливо двинулись к базару. До открытия рынка нужно было где-то переждать. Оставаться на улице было холодно и опасно.  В старом двухэтажном доме, мимо которого они проходили, дверь парадного была раскрыта, одного полотнища не было.
       - Сюда, - шепотом сказала Галина Петровна. - Сюда давай и зайдем.
       Под наклонным маршем лестницы они с облечением сбросили мешки и сели на них. Из проема двери задувало сырым ветром и обдавало холодными брызгами дождя. Тянуло расслабиться и задремать. Время ползло медленно. Было почти шесть, когда они  поднялись, подхватили свои мешки и вышли. Было темно. Дождь утих. До отбоя комендантского часа оставался час. В разбитом асфальте чернели лужи, небо было низким, черно-серым, но на востоке уже едва начало синеть.  Вдали у еще запертых  ворот рынка чернела толпа. Галина Петровна и Вера направились туда. У некоторых, стоявших были тележки, у других мешки и корзины. Ни  машин, ни подвод не было. Толпа у ворот прибывала. В семь утра ворота раскрылись и люди с криками бросились занимать места под навесами. Между рядами прохаживались полицаи. Над рынком стоял гул голосов, выкрики, слышались свистки.  Галина Петровна и Вера дважды пересекли рынок из конца в конец, но конных подвод нигде не было. Не было их и у ворот, выходящих в переулок.
     Это было плохо.  План Галины Петровны строился только из расчета на подводы.      Прошел еще час. Было холодно, женщины продрогли. Со вчерашнего вечера  они ничего не ели, но от волнения есть не хотелось. В конце рынка темнела старая часовня с крестом на куполе. Раньше, бывая на базаре, Вера часовню видела. Но желания войти туда просто так, из любопытства, у неё никогда не возникало. Она была комсомолкой и считала религию дурманом и невежеством.
      Галина Петровна и Вера приблизились к часовне. На паперти перед запертыми вратами стояли ожидающие открытия. Они стояли молча и терпеливо. В девять утра врата отворились, люди вошли. Галина Петровна и Вера последовали за ними. Здесь можно было немного  согреться от пронизывающей сырости и ветра. В часовне Вера была впервые в жизни.  В полумраке, освещенном колеблющимися желтыми огоньками свечей, на неё смотрели строгие лики святых, сладко пахло ладаном и оплавленным воском, звучали тихие голоса. В глубине у амвона стоял в облачении священник, он негромко  что-то говорил, но расслышать его слов Вера не могла. Всё было необычно, тревожно и необъяснимо волновало. Некоторые плакали. Сердце Веры забилось, горло сдавил спазм и неожиданно подступили слезы. Непостижимая аура веры и надежды наполняла полумрак. Это было что-то непонятное и необъяснимое, к нему можно было обращаться и просить о помощи и спасении. Прошло еще несколько  минут.
      - Ну? - спросила Галина Петровна. - Пойдем?
      - Да, - будто очнувшись, сказала Вера.  Голос её охрип.
      Они вышли. Пережитого в часовне Вера не поняла. Но то, что религия дает надежду и утешение, она уже ощутила.      
      В стороне на старых ящиках, застеленных газетами, стоял медный самовар, оттуда   пахло дымом и струилось тепло. Низенькая старуха в ватнике и надвинутом на глаза платке торговала горячим чаем, наливая в чашки, улыбаясь и что-то приговаривая. Чай был шиповниковый и почти не сладкий, но дешевый и, главное,  горячий, из чашек валил пар. Рядом стояло ведро, в котором старушка полоскала освободившиеся чашки. Вблизи ждали продрогшие покупатели в ожидании освободившейся чашки. Галина Петровна и Вера подошли к старухе.   
       - Вы тут своя, всё знаете, - сказала Галина Петровна. - Подводы из сел на базар приезжают? 
       Старуха покачала головой.
       - Нет, - ответила она, не переставая собирать освободившиеся чашки, наскоро  их полоскать в ведре, тут же наполнять чаем и передавать покупателям. - Давно не приезжают. - Она понизила голос. - Боятся люди, опасно. На шоссе всё отнимут, а то еще и побьют или коня заберут. Или немцы, не дай Бог. А то и наши, полицаи. - Она оглянулась. - Вон, гляди, рыщут, как псы, с утра тут и до вечера. Я потому и самовар домой не везу, держу в городе у знакомых. - Она внимательно всмотрелась в лица Галины Петровны и Веры. - А вам, девки, куда надо?
       - В Сивцево, - сказала Галина Петровна. - Оттуда мы. 
       - Ого! - сказала старуха. - Далеко, верст тридцать будет. Нет, девки, туда теперь не добраться. А в городе почему оставаться не хотите?
       - Негде нам оставаться, - сказала Галина Петровна. - Жилье немцы отняли, а нас на улицу. Вот с племянницей домой и собрались. И как теперь быть, ума не приложу.
       - Худо, девки, худо..
       Прошла минута. Старуха продолжала наливать и подавать ожидающим чашки.  На миг подняв голову, она окинула быстрым взглядом Галину Петровну и Веру. Было видно, что она что-то обдумывает. Затем подняла глаза.   
       - Вот что, девки, - сказала она. - А  ко мне пожить пойдете? В Лесной. Бывший военный городок, от города километра три.. Жить пущу и кормить буду. А вы мне дело сделаете. Дров на зиму напилите и еще погреб выкопаете. Мужиков нынче нет, а сама не осилю, одна я. Так как? Возьметесь?
       Лицо Галины Петровны  посветлело. Она посмотрела на Веру.    
       - Как, Оля, согласимся? - сказала она. - Это дело хорошее. И к работе мы привычные, сделаем.   
       - Да, - сказала Вера. - А что за погреб? Какой?
      Старуха усмехнулась.
       - Какой? Да в самой горнице, под полом. Полицаи, понимаешь, рыщут, всё отнимают, картошку, грибы сушеные, огурцы, капусту, ну всё, подчистую.  А тут зима на носу. Боюсь я. -  Она помолчала. - Да и вещи тоже хватают. Вот неделю назад икону Божьей матери у меня отняли,  оклад серебряный был.   
      - Погреб выкопать я смогу, - сказала Вера.- Опыт у меня есть. Только лопату бы хорошую.    
      - Лопату мы найдем, - сказала старуха. - Звать меня Андреевна. - Она посмотрела на Веру и перевела глаза на Галину Петровну. - Она  Ольга, уже знаю, а тебя-то как звать? 
      - Галина,  - сказала Галина Петровна. - Можно Петровна. Или просто Галя, как угодно. Документы показать?
      Старуха помолчала.
      - Не надо, - сказала она. - Верю, по глазам вижу. Значит, к двум часам сюда  приходите, буду ждать вас.               
                14 
 
      В сентябре сильно похолодало. Шли частые моросящие дожди, по утрам клубились мутные холодные туманы. Деревья стояли облетевшие, некоторые почти  голые, в лужах, отражавших серое небо, мокла рыжая листва. Тротуары никто не убирал.
      С восьми вечера и до семи утра в городе был объявлен комендантский час. Хотя налетов советской авиации ни разу не было, приказ коменданта о светомаскировке строго соблюдался. За этим следили полицаи. Прохаживаясь по темным пустынным улицам, они высматривали нарушителей и самочинно с ними расправлялись - денежными поборами,  отнимая понравившиеся вещи,  табак  и спиртное. Почти ежедневно на стенах домов появлялись новые приказы. О сдаче оружия, об уничтожении голубей и сносе всех голубятен, о сдаче блоквартами в комендатуру ключей от квартир эвакуированных и расстреле на месте пытавшихся проникнуть в эти квартиры с целью грабежа, о наборе добровольцев в полицию и охранные части.   
      15 сентября появился очередной приказ коменданта. Предписывалось всем жидам города, начиная с шестилетнего возраста, носить на улицах желтую шестиконечную звезду и подчиняться особым правилам жизни. Приказывалось немедленно зарегистрироваться у своего блокварта, не заходить в магазины, поликлиники, бани, кинотеатры, а также на рынок до шести вечера. Приказ завершался угрозой расстрела за неподчинение.      
     Никто из Левиных об этом приказе не знал. Но домашний запас продуктов  кончался, и нужно было выйти в магазин или на рынок, чтобы купить картофель, керосин для лампы и примуса и другие необходимые вещи. И вообще узнать, что происходит в городе.
 
      Было около девяти часов утра. Игорь еще спал. В последние дни он ложился спать  поздно, много читал и сочинял стихи на военные темы. О том, что будет с ним и его родителями, вообразить он не мог. Никакой информации о жизни людей в условиях немецкой оккупации не было, советская пресса этих тем не касалась и ограничивалась общими фразами. О том, что это может стать жизненно важным для него и его родителей, в голову Игорю прежде не приходило. Но это произошло, и неясность будущего его волновала. Можно было легко догадаться, что учиться ему не придется.  Но чем он сможет заняться, решить он не мог. Он ничего не умел. Даже физическая работа при его плохом зрении была ему недоступна. В этом он успел убедиться на строительстве оборонительного рва. Возможно, он сможет стать писателем. К этому, кроме математики, у него есть склонность. И тогда немецкая оккупация, как жизненный опыт, ему пригодится.  Но о том, что оккупация может продлиться долго, годами, он не думал. Рано или поздно немцы отсюда уберутся. Или их вышибут. Нужно просто перетерпеть. Всё было неопределенно и тревожно. В предположения об еврейских гетто он не верил. Это было бы средневековой дикостью. Германия, даже гитлеровская, была наследницей многовековой европейской цивилизации, страной Лейбница, Гёте и Бетховена, породившей плеяду великих философов, композиторов, поэтов и ученых. И допустить, что за восемь лет господства нацистов немецкий народ мог одичать и скатиться до средневекового уровня, Игорь не мог.
      
      Дождь, который шел почти всю ночь, прекратился  и небо прояснилось. На градуснике, висящем за окном, было + 10. Мать Игоря достала из шкафа плащ, кашне и берет, обула резиновые ботики на кнопках и вышла в кухню. Там она взяла плетеную базарную кошелку, двухлитровую канистру для керосина и вернулась в комнату. Отец Игоря после 25-го августа все еще находящийся в подавленном состоянии, лежал на диване, глядя в потолок. Он был небрит, щеки в седой щетине ввалились. Он посмотрел на жену. 
      - Куда ты? - вяло спросил он. - Женя, прошу тебя, никуда не ходи. Ведь там немцы. - Губы его искривились и стали мелко дрожать. - Боже мой! Как я мог так ужасно ошибиться!  Женя, не уходи, как-нибудь мы обойдемся.
      Она нахмурилась.
      - Возьми себя в руки, Михаил, - жестко сказала она. – Вставай. И хватит валяться и ныть.  Нужно жить.  У нас сын, не забывай. Нам нужно думать о нем.   
      - Да, - пробормотал Левин. - Но как? Что мы можем делать?
      -  Не знаю. Но укрыться от жизни нам не удастся. - Она помолчала. - В общем, так. Пока нет дождя, я схожу на базар. У нас нет ни хлеба, ни керосина. И вообще почти ничего нет. А ты хотя бы побрейся.
      Она раздраженно вышла на лестничную площадку и с силой захлопнула дверь. На душе у неё было тяжело. Выходить на улицу ей было страшно, но идти приходилось.  Ни от мужа, ни от сына помощи она не ждала. Сын был наивен и неопытен, а психическое состояние мужа внушало ей опасения.   
      У выхода из парадного она остановилась и с опаской посмотрела на низко нависшее  свинцовое небо. Снова потемнело, и она подумала, что напрасно не взяла зонт. Асфальт был в лужах и по ним уже разбегались кольца первых дождевых капель. Мимо шли люди, кто-то пробежал под раскрытым зонтом, проехала, громыхая железными бочками, грузовая машина. Всё было, как обычно. Дождь усиливался. Это могло быть надолго.
      Идти под дождем ей не хотелось. Подумав, она решила подняться за зонтом. Обернувшись, она увидела висящий на двери желтый листок. Первое, что бросилось ей в глаза, был черный немецкий орел, свастика и под ним крупно напечатанные слова приказа: «Всем жидам…». Она обмерла. Сердце её забилось в предчувствии  беды.  Это был приказ коменданта города. Она начала его читать, но слова прыгали перед глазами и смысл ускользал. То, что речь шла о евреях, ей было уже понятно. Преодолевая страх, она вернулась к началу текста и попыталась вникнуть в его смысл. Требование о ношении желтой звезды её ошеломило.  Это было то, чего никто не ожидал. Даже слова «жиды» и прочие запреты с угрозой  расстрела были не так оскорбительны, как желтая звезда.   
      Мыслей о хлебе и керосине у неё уже не было. С усилием волоча отяжелевшие ноги, она медленно поднялась на второй этаж и нажала кнопку звонка. О том, что у неё есть ключ, она забыла. Она слышала шаги за дверью и голос Игоря, но вместо ответа механически жала кнопку звонка, слыша пронзительный хриплый звон и думая о приказе. Вдруг она сообразила и отпустила кнопку. 
      - О, Боже!  Игорь, это я, -  не узнавая своего голоса, сказала она. -  Открой же! 
      Замок щелкнул. Она вошла в прихожую. Игорь в недоумении смотрел на её белое лицо и застывший растерянный взгляд.   
      - Что случилось? – испуганно спросил он. - Мама, ты что, заболела?
      Не отвечая, она прошла в комнату и, не снимая одежды и держа в руке кошелку с канистрой, тяжело села.. Лежавший на диване Левин вскочил, со страхом глядя на жену.
      - Женя! - крикнул он. - Женя, что произошло? Что случилось? 
      Она молча уставилась на него, потом перевела глаза на Игоря.
      - Всё случилось, - хрипло сказала она. - Мы уже не люди. Мы отверженные, изгои. - Глаза её влажно заблестели. - Мы недочеловеки, нам приказано носить желтые звезды, чтобы люди от нас шарахались и не заразились нашей неполноценностью. Вот что случилось.  Приказ об этом внизу, на  двери парадного.
      Левин и Игорь молча смотрели на неё, еще не понимая.
      - Что? - сказал Левин. - Чей это приказ? Такого не может быть, это просто чья-то хулиганская выходка.
      Она слабо усмехнулась. 
      - Если бы.
      - Я сейчас спущусь и посмотрю, - решительно сказал Игорь. 
      Мать кивнула.
      - Иди, - вяло сказала она. - На двери нашего парадного, внизу. Может быть, я что-то не так поняла. Дай  Бог! Только на улицу не выходи, прошу тебя.
   
      Игорь вышел в прихожую. Щелкнул замок. Левин и жена молча ждали. В их лицах были страх и надежда. Дождь лил уже вовсю, струи барабанили о жестяные подоконники. В комнате стало совсем темно. Прошло еще несколько минут. Входная дверь хлопнула, и Игорь вошел в комнату. У него было растерянное лицо. Он обвел взглядом ожидающих его слов родителей.
      - Да, - сказал он, стоя в двери. - Ты, мама, поняла всё правильно. Всем евреям, начиная с шести лет, приказано носить желтую звезду. - Он помолчал. - Это мрак, средневековье. Но я звезду носить не буду. Ни за что!
      Мать и отец подавленно молчали.
      - За неисполнение расстрел, - сказала мать. - Это ты прочитал? Так в приказе. Нет, носить придется, чтобы выжить. Пока их выгонят.
      - Если выгонят, - с сомнением сказал Левин. - Что-то не похоже.
      - Выгонят, - уверенно сказал Игорь. - Обязательно выгонят! Им не хватит ресурсов для войны на два фронта. Ведь Англия тоже воюет. Я всё подсчитал. Только боюсь, что будет это не скоро. Не раньше, чем через год.
      - А до тех пор носить желтые звезды нам придется. Иначе умрем с голоду.
      - Придется…
      - Не мне, - запальчиво сказал Игорь. - Я носить звезду не собираюсь. Когда дождь окончится, я выйду на улицу. Ненадолго. Никто, уверяю вас, меня не остановит. Внешне я не типичен, имя и отчество тоже нейтральные, а фамилия Левин была в России даже у дворян. Например, в «Войне и мире» у Толстого. В студенческом билете национальность не указана,  а паспорт  я будто бы потерял на окопах. И всё.
      - Учти, что немцы не дураки, - сказала мать.
      - Не дураки. Но я их переиграю, - самоуверенно сказал Игорь. - Только выпью чаю и буду одеваться.               
                15
      Отец Бэлы, Арон Слуцкий возвращался с базара, толкая перед собою одолженную у соседей двухколесную тележку, на которой лежали мешок картошки, кулек с фасолью, сетка с яблоками, горка немытой моркови, стояла жестяная банка с подсолнечным маслом и накрыты клеёнкой еще какие-то продукты. Шел мелкий дождь, и в левой руке Слуцкий держал раскрытый зонт. Он двигался не спеша, думая о том, что ателье «Время» не работает и, значит, зарплаты не будет, а денег дома мало. Но дома лежат три пары наручных, хорошо идущих часов, собранных им из частей старых, непригодных к починке, которые можно будет, он надеялся, на базаре обменивать на продукты. Он подумал еще о том, что Бэла, слава Богу, хорошо шьет и тоже сможет подрабатывать на дому, как швея. Вздохнув, он вспомнил о Лазаре и его настойчивых просьбах, почти требованиях об эвакуации. Это было неприятное воспоминание. В те июльские дни, слушая Лазаря, он в глубине души не верил, что немцы дойдут до их города, считал его перестраховщиком и паникером. Но Лазарь оказался прав, немцы добрались и сюда. Это было тревожно, так как теперь предстояла новая и непонятная жизнь. Уже шла третья неделя немецкой власти, но всё было, как всегда. Никто их, Слуцких, не трогал, и присутствие в городе немецкой власти не ощущалось. Скорее всего, думал он, городское часовое ателье немцам не понадобится, и ему придется открыть у себя на дому маленькую мастерскую. Всё нужное для этого у него есть. Он всегда любил удобный и точный немецкий и швейцарский инструмент, покупал его втридорога и очень берёг. Работая в ателье, он пользовался обычным инструментом, ленинградским, тоже неплохим. Но теперь, как видно, пришла очередь и этого заграничного инструмента.
      Думая об этом, Слуцкий мысленно улыбнулся. Он помнил, что у него в чулане стоит ящик, наполненный деталями часов самых разных систем - корпусами разных размеров, шестеренками, циферблатами, заводными головками, пружинками, анкерными вилками, стрелками и стеклами.  Из них он сумеет собрать две-три пары хороших часов специально для обмена на базаре. Именно это было настоящей работой для истинного мастера, а не для равнодушного ремесленника, умеющего сделать лишь мелкий ремонт. Это было то, что он любил больше другой работы, но на которую никогда не хватало времени. Сейчас мысль о такой работе уже заранее вызвала у него предвкушение удовольствия. Конечно, озабоченно подумал он, придется как-то выкроить в комнате местечко для рабочего стола под окном, это не очень просто в их тесноте, но все вместе они что-нибудь придумают.
      Он уже почти приблизился к своему дому, когда из подворотни с метлой в руках вышел дворник Трофим. Он посмотрел на Слуцкого и сказал:
      - Нарушаете, гражданин Слуцкий. Нехорошо.
      Слуцкий остановился.
      - Что нарушаю? - удивленно спросил он. - Ничего я не нарушаю. Иду себе с базара, вот, картошку купил. И еще кое-что. А что? 
      - А то, - сказал  Трофим и назидательно ткнул пальцем в  висящий на стене желтый  листок. - Читали?
      - Нет, - ответил Слуцкий. - Я его и не заметил.
      - То-то,  -  сказал Трофим. - А замечать надо. Это немцы, власть серьезная. Шутить она не будет. Вы читайте, читайте.
      - Хорошо, - сказал Слуцкий. Никаких тревожных мыслей у него не было. По советской привычке ко всяким объявлениям на стенах он относился равнодушно. -  Вот только внесу всё в дом, а потом выйду и прочитаю. Да и очки нужно захватить.
      Трофим ушел. Слуцкий подкатил тележку к двери парадного, втащил  наверх тяжелый мешок с картошкой и постучал в дверь.
      - Всё остальное легкое, вносите сами, - сказал он вышедшей жене. - И принеси мне, Клара, очки. Там какое-то объявление висит. Трофим  говорит, что нужно  прочитать.
   
      Через двадцать минут Слуцкий поднялся и вошел в  квартиру. Лицо его было бледно. Не раздеваясь и не вытирая мокрых ног, он прошел на кухню и тяжело опустился на табуретку. Снять шапку он забыл. На полу под ботинками и мокрым зонтом образовались черные лужи, но он не замечал. Жена подошла к нему. В двери стояла вышедшая из комнаты Фаина. 
      - Что  случилось, Арон? - с  тревогой  спросила жена. - Что ты там такое вычитал, в этом объявлении? Что-то плохое, да?
      Слуцкий поднял расстроенные глаза.    
      - Да, - глухо сказал он. - Это немецкий приказ. Лазарь таки  был прав. Нам таки надо было уехать,. - Он покачал головой. - Клара, у нас какая-нибудь желтая материя есть? Какая угодно, лишь бы желтая?
      Жена непонимающе смотрела на него.
      - Что за желтая материя? - недоуменно  спросила она. - Арон, о чем ты говоришь? Какая материя? Я ничего не понимаю.
      Слуцкий будто очнулся.   
      - Это немецкий  приказ, - сипло сказал он. - С сегодняшнего дня все евреи, даже дети, обязаны носить желтую звезду. Чтобы каждый  видел, какие они идиоты, что не уехали в эвакуацию. Вот для чего нужна желтая материя. - Он помолчал. - Клара, но это еще не всё. Теперь нам запрещается ходить на базар и в магазины. Ты это понимаешь? А кто нарушит приказ, тому расстрел. А как мы будем жить?
      Наступила тишина. Прошла минута.
      - Это моя вина, - вдруг громко проговорила Фаина. - Я думала, что это такие немцы, какие  были в девятнадцатом году. - Она заплакала. - Это моя вина. И что теперь с нами будет, я не знаю. 
      Снова стало тихо. Прошла минута.
      - Что ж, - сказала мать Бэлы.  - Что ж, придется носить желтые звезды. И как-то жить, пока не вернутся наши.
      Фаина обреченно покачала головой.
      - Они никогда не вернутся, - сказала она. - Война уже проиграна.
      Снова наступила пауза.
      - Не знаю,  - раздраженно сказала мать Бэлы. - Проиграна война или нет, я не знаю, но пока пойдем в дом. Арон, сними же, наконец, пальто и шапку! Ты что-то совсем раскис. И Бэла еще не знает. Нужно сесть за стол и обдумать, как мы будем жить дальше. - Она помолчала. - И придется сделать желтые звезды.



                16
      Игорь спустился вниз и остановился на ступенях парадного. Было десять часов утра. Людей на улицах было мало. Дождь почти прекратился, но в воздухе висела липкая туманная морось. Мокрый асфальт был в лужах и листва на деревьях за минувшие сутки заметно поредела.  Желтый бумажный листок на двери с приказом немецкого коменданта отсырел и покоробился. Такие же листки висели на стенах других домов.
      Куда направиться, Игорь еще не решил. Необходимости куда-то идти не было, но оставаться дома он не мог. Безвольное отчаяние родителей его раздражало. То, что он еврей, он знал. Об этом было написано в паспорте. Но в его жизни до сих пор это не имело никакого значения. У него были близкие друзья и товарищи - русские, украинцы, евреи, был даже татарин. Он никогда не задумывался, кто они по национальности. Значение имело лишь то, насколько совпадают или не совпадают их интересы, оценки событий и людей, их склонности и правила поведения в жизни. Он знал о деле Дрейфуса и деле Бейлиса, слышал о расовой теории немецкого фашизма и читал романы Фейхтвангера, но всё это было в ином времени и в чужом мире, не имеющем отношения к его жизни и его стране. Он следил за событиями в Европе, замечал, как быстро меняется мир. Как и всех, его поразил внезапный крутой поворот в отношениях СССР с фашистской Германией в августе 1939 года. Но он верил в мудрость и дальновидность Сталина и считал сближение с Германией не идеологической уступкой, а дипломатической уловкой ради предотвращения войны. Но уловка не сработала, сейчас в городе были немцы и что-то происходило. Но что, он не знал. Радио не работало, было неизвестно, где сейчас проходит фронт и что происходит в мире. Хотя именно это сейчас было самым главным.       Он подумал о сегодняшнем приказе немецкого коменданта и о желтой звезде. Это было унизительно. Еврей, соглашавшийся её носить, этим признавал свою  неполноценность и превосходство немцев - не по уму, таланту, уровню развития, образованности и общей культуре, а лишь по крови, по рождению. Он вспомнил о своем институте. О том, что институт  вряд ли  работает, он догадывался и от мысли идти туда отказался. Можно было зайти в читальню при городской библиотеке, но она тоже вряд ли работала. Где прочитать последние военные сводки с фронтов, он не знал.
         
      В раздумье он стоял у двери парадного. Мимо него проходили люди. Большинство торопилось, лица были озабоченные. Дважды, громыхая, проехали  тупорылые грузовики с высокими бортами. Это были немецкие машины, таких раньше он не видел. Возможно, они были мощнее наших, но наши ЗИСы, подумал он, гораздо элегантнее. Через боковое стекло кабин можно было видеть сидящих за рулем немецких солдат. С мокрым шлепающим шелестом промчалась черная, блестящая от дождя, легковая машина, длинная и приземистая, не похожая на наши «эмки»  или ЗИСы.      
      Можно было пойти к Наде, это было близко, минут пятнадцать ходу. Он давно ее не видел и скучал. В последний раз они виделись три недели назад, 24-го августа, накануне предполагаемого отъезда. Но ему вспомнился отец Нади, его язвительная реплика по поводу эвакуации, и идти перехотелось. Прошло еще минут пять. Стоять на месте было бессмысленно. Он поставил воротник плаща, надвинул поглубже  кепку и быстрым шагом двинулся к центру города. Сердце его учащенно билось. В душе ему было страшновато. Кроме немцев и полицаев, его мог встретить и узнать какой-нибудь знакомый. Это было очень опасно. И все же подумать о желтой звезде на груди, заставить себя он не мог.
      
      Длинный городской бульвар был пуст. На скамьях и вдоль центральной алее в грязных лужах мокли кучи рыжих листьев. Впереди, замыкая перспективу, белела колоннада бывшего горисполкома. Там было людно. Игорь приблизился. Под окнами стояли легковые машины, над входом колыхалось красное полотнище с черной свастикой в белом круге. Это была городская управа. На ступенях курили два полицая в черных куртках с повязками на рукавах и в серых картузах с каким-то значком. Вблизи на застекленном щите висели газеты. Игорь приблизился. Одна из них была местная на украинском языке «Нове вільне слово» с плохой серой печатью, другая немецкая с портретом Гитлера. Это было то, что он искал. Статьи и комментарии Игоря не интересовали, ему были нужны последние сообщения с фронта. То, что они не будут объективными и преувеличат успехи  вермахта, он не сомневался. Но то, что он прочитал, его ошеломило. Это была вчерашняя военная сводка ОКВ, верховного немецкого командования от 14 сентября. Из неё было ясно, что сейчас на фронте идут три главных сражения - за Киевский укрепрайон, где клещи 6-й и 17-й немецких армий почти уже сомкнулись, за находящийся в полукольце Ленинград и за Подмосковье, где вермахт методично и упорно продвигается вперед, чтобы захватить столицу СССР до наступления зимы и закончить войну. Почти половина Украины, вся Белоруссия и три страны Балтии уже были  у них в руках и в осаде находился Ленинград. Это было страшно.
      
      Сердце Игоря забилось, и в душе осела тяжелая и бессильная тоска. Он еще раз перечитал сводки,  стараясь запомнить  названия населенных пунктов, о которых шла речь. В одном из томов Большой Советской энциклопедии, все 65 томов которой стояли дома в шкафу, была подробная карта Подмосковья. Там он надеялся найти эти пункты. От них, как помнилось, до Москвы оставались считанные десятки километров. Завтра, подумал он, завтра он снова придет сюда, чтобы прочитать очередные сообщения. А сейчас пора домой. Мама, наверное, там с ума сходит. И на обратном пути еще ненадолго заглянет к Наде. Плевать на её отца, хама и пьяницу.
      
      Стемнело, и снова начался мелкий дождь. Зонта у Игоря не было. Он ссутулился, еще глубже надвинул на лоб кепку и ускорил шаги. Глядя под ноги и обходя лужи, он с тоской думал о только что прочитанных немецких сводках. Услышав приближающиеся мужские голоса, он поднял глаза и обмер. Навстречу шли трое немецких офицеров. Не доходя нескольких шагов, они остановились и озабоченно посмотрели на небо за его спиной. Игорь  невольно тоже обернулся. С севера надвигалась низкая, почти черная туча.
      - Гляйхзеен, дас ист шнее, - сказал один офицер.
      - Нох  фрю, - проговорил второй.
      Первый  усмехнулся.
      - Ин дизем русланд аль феркерт, - с сарказмом сказал он. – Абер фюр флугвезен дас ист шлехт. - Он усмехнулся. - Ин дем юбриген берайтс блиб нихт лянге.
      Игорь  понял. Смотри, сказал один,  похоже, что будет снег. Второй заметил: еще рано. Первый возразил: в этой России всё наоборот. Но для авиации это плохо. Впрочем, осталось уже совсем недолго.
      Они прошли мимо и на Игоря даже не глянули. Но он успел их рассмотреть. Они были молодые, не старше тридцати лет, с самыми заурядными, невыразительными лицами. Ничего страшного, палаческого в них не было. Трудно было поверить, что это смертельные враги, гитлеровцы, фашисты. Они вели обычный для людей разговор о погоде, но Игорь, ощущая уже затихающее сердцебиение, осознал, что испугался. Особенно последней фразы и уверенности их в скорой победе. Он понял, что вся его утренняя бравада была мальчишеством.  Конечно, мать была права. Жизнь стала опасной и непредсказуемой. Но о желтой звезде думать он не мог.
      Дождь усилился и улицы почти опустели. Игорь добежал до  кинотеатра. Под козырьком стояли трое мужчин, пережидая начавшийся ливень. Игорь снял промокшую кепку и стряхнул её. Плащ его тоже намок, в туфлях было влажно.
      - Это, боюсь, надолго, - тревожно сказал старик в фетровой шляпе. - Ох, а меня дома ждут. 
      - Нет, это туча набежала, - сказал мужчина в сером пальто. - Еще минут десять, она уйдет. - Он хмыкнул. – Впрочем, до новой тучи. Погода октября, не сентябрьская. Но зато самолеты не летают.
      - Это русские не летают, - сказал со злобой парень в черной куртке и серой шапке. - А для немецких погода всегда летная. Тучи им не помеха.
      Старик покачал головой. Разговор прекратился. Прошло пять минут, дождь начал стихать и посветлело. Мужчина в сером пальто глянул в небо, поднял воротник и выбежал на улицу. За ним вышел парень в черной куртке. Старик внимательно посмотрел на Игоря.
      - Уже  можно идти, -  сказал он. - Вот только вам особо разгуливать по городу не стоит. - Он на миг умолк. -  Хорошо, что тот парень в куртке вас не  рассмотрел. Это же полицай, я его знаю. Бывший уголовник, кличка Васька-Конь.
      Игорь удивился.
      - Полицай? Откуда вы знаете? - спросил он. 
      - По угрозыску. Когда-то я там служил, - сказал старик. - В общем, искушать судьбу не надо. Ну, я ухожу. И вы тоже идите домой. Очень советую.
      
      Он ушел. Игорь за ним вышел на улицу. Слова старика его расстроили. Значит, подумал он, старик понял, что я еврей. А я был уверен, что моя внешность не типична и меня не выдаст. Значит, я ошибался. Это плохо. Но пришить к плащу желтую звезду я не могу. И завтра все равно приду сюда, чтобы прочитать сводки с фронтов. 
      Он шел, думая о словах старика и прочитанных сводках. Всё было плохо. У дома, в котором жила Надя, он остановился. Жестяная вывеска «Ателье по ремонту и пошиву обуви», блестевшая от дождя, висела на прежнем месте и с нее капала вода. Изогнутая зеленая стрелка, как обычно, указывала в арку подворотни. Тут тоже на стене арки желтел утренний приказ коменданта. Двор был пуст и в центре стояла большая грязная лужа. Дверь парадного заперта не была.

      Игорь вошел. Лампочка над дверью не горела и было темновато. На двери Шереметов привычно белели приклеенные к почтовому\ящику заголовки газет - «Правда», «Комсомольская правда», «Спутник агитатора». Всё было, как прежде.  Игорь  негромко постучал. Через минуту раздались  легкие шаги и дверь отворилась. В двери стояла Надя. Она была в домашнем платье  и тапочках.  Глаза её испуганно расширились.
      - Игорь! Господи! - растерянно прошептала она и опасливо оглянулась. – Тсс-сс!  Игорь, минутку здесь постой, я сейчас выйду!
      - Надя, я только хотел… -  удивленно начал Игорь, но она шепотом перебила его. – Тише!  Подожди минуту, я сейчас выйду.
       
      Прошло две-три минуты. Дверь отворилась, и Надя в накинутом на плечи пальто выскользнула в парадное. Без стука прикрыв дверь, она со страхом посмотрела в глаза Игоря.
      - Игорь, - торопливо заговорила она. Глаза её взволнованно блестели. - Игорь, я так волнуюсь…Ведь уехать 25-го вы не успели, я это поняла, а теперь этот ужасный приказ…- Она вдруг заплакала, слезы двумя ручейками полились по её щекам. – Игорь, чем я могу вам помочь? Что мне сделать? - Она ладонью смахнула со щек слезы. – Игорь, я не зову тебя в дом, там папа, он пьян…И очень плохо с мамой, она уже не встает, а он ругается и курит, курит днем и ночью, в комнате дым столбом, дышать нечем…Игорь, завтра утром я к вам забегу, схожу на базар и куплю вам всё, что нужно. А сами на улицу не выходите, не надо…Иди же, я так боюсь за тебя! Наклонись, я тебя поцелую…       

                17   
      Игорь ушел и Надя вернулась в комнату. Она была взволнована, руки ее слегка дрожали.  Отец лежал на диване  и, глядя в потолок, курил. Заказчиков не было и ателье не работало. Жестяная банка из-под консервов, стоящая рядом на табуретке, была полна окурков. Под табуреткой стояла пустая водочная бутылка. Он посмотрел на Надю.
      - Кто стучал? - спросил он.
      - Соседи, - сказал Надя. - Одолжили спички.
      - Какие соседи?
      - Эпштейны, с третьего этажа.
      - Они что, не уехали? 
      - Нет.
      Отец затянулся дымом.
      - Жаль, - сказал он. - А то бы я занял их комнату. Солнечная, с балконом. - Он усмехнулся. - И аккордеон сына ихнего, Мотьки, взял бы себе. Заграничный, не то, что этот баян. Ну, ничего, еще успеется. Немцы жидов не любят, выселят их.
      Надя  гневно покраснела. 
      - Ты бы лучше дымить перестал, - резко сказала она. - Маме плохо, а ты смалишь без перерыва. Дышать нечем, просто ужас. - Она помолчала. - И учти, что дома нет ни хлеба, ни картошки. И постное масло тоже на исходе.
      - Вот ты и пойди на базар и купи.
      - Дай денег. 
      - Нет денег,  - сказал он. – Кончились деньги. Работы нет, жиды умотали, а наши сидят по домам. - Он помолчал. - Ты вот что. Возьми осеннее пальто мамы, ну то, новое, из серого ратина. И сходи на толкучку, продай.  Ей оно уже ни к чему. И купи всё, что надо.
      Надя застыла.    
      - Что?! - сказала она. От гнева лицо её пошло красными пятнами. – Да как ты смеешь…Да  никогда!  Лучше ты брось пить и курить! И будут деньги!
      - А ты меня не учи!
      Надя молчала. Потом подошла к своему уголку и принялась молча расставлять секции ширмы.          
      - Эй!  -  крикнул отец. - Ты меня слышишь?
      Она молчала.
      -  Ты что, оглохла?
      -  Слышу, не ори, - раздраженно ответила она. - Мама только уснула. 
      Стоя за ширмой, она принялась переодеваться. Она нервничала. Выйдя из-за ширмы,  она сняла с вешалки пальто, надела берет и взяла зонт.
      - Ты это куда? – спросил отец.
      -  Куда  надо, - сказала Надя. - У мамы на столике чай с лимоном и сухари. Дашь ей. И подумай, как мы будем жить дальше.
   
      Она вышла во двор.  Было пасмурно и холодно. Временами налетал ветер и гнал рябь по луже в центре двора. В рыжей воде дробились отражения бегущих туч и голых ветвей старого каштана. После разговора с отцом Надя еще не успокоилась. Всё в ней дрожало от гнева. Она подумала об Игоре и сердце её тревожно забилось. Желтой звезды он не носил. А это означало, что любой немец или полицай мог его арестовать или даже застрелить, прямо на улице.
      На улице прохожих было мало. Магазин «Хлеб» был закрыт и к двери приклеен приказ немецкого коменданта. Недалеко отсюда жила Вера Мельман. Нужно было узнать и о ней. Это была близкая подруга, с которой они давно не виделись. В последний раз это было в конце июня, накануне отъезда студенческих отрядов на строительство оборонительного  рва. А где она сейчас? Уехала или  в городе? 
     В узком парадном было темновато, но всё было знакомо. Надя поднялась на второй эта и постучала два раза. Никто не отозвался. По-видимому, никого не было дома. Надя подождала и постучала опять – всего один раз, но сильнее. Это было к бабе Нюсе. Обычно та бывала дома, никогда не выходила. Прошла минута. Надя выждала и услышала шаркающие шаги. Сиплый голос бабы Нюси через дверь спросил:
     - Хто ?
     - Я Надя, подруга Веры. Хочу узнать, где она.
     - Нету  её,  - сказала баба Нюся, не открывая двери. -  Теперь тут другие  живут. А мать и Райка уехали. 
     - А где Вера?
     - Приходила, когда их уже не было. юна и ушла. 
 
     Надя вернулась на улицу. Где искать Веру, она не знала. Но что педагогический институт, как и её техникум связи, не работает, она знала. Лишь вчера она ходила на разведку, но дверь была заперта и вблизи никого не было.
     Постояв, она решила зайти к Бэле. До Кривого переулка было близко, Бэла тоже была подругой, хоть и не такой близкой, как Вера. Вероятно, подумала Надя, Слуцкие эвакуировались. Но узнать было нужно. Она пересекла скверик с голыми деревьями и круглой чашей фонтана. У пионера, стоявшего в его центре, была отбита рука, когда-то державшая горн, из разлома торчали два железных стержня. Чаша доверху была заполнена мокрыми рыжими листьями и мусором. За сквериком начинался Кривой переулок.      

      Дом, в котором жили Слуцкие, был единственным полутораэтажным домом в ряду  одноэтажных домишек, отделенных  друг от друга деревянными заборами. На улицу свисали голые ветки кустов и деревьев. В некоторых домах топили, и из труб к небу поднимались редкие сизые дымки. Входная с улицы дверь в доме Слуцких, как обычно, заперта не была. Надя поднялась по скрипучей лестнице и нерешительно постучала. Соседей Слуцких она не знала и приготовилась увидеть чужое лицо. Она услышала приглушенные голоса и шорохи, потом женский голос осторожно спросил:
      - Вам кого?
      - Слуцких, - сказала Надя. - Если они не уехали.
      За  дверью снова невнятно зашептались, и тот же голос спросил:
      - А вы кто? Кто вам нужен?
      - Я Надя Шеремет, подруга Бэлы Слуцкой. Скажите, они уехали?
       В ответ щелкнул замок, что-то железное со стуком упало и дверь открылась. В проеме стояла Бэла в розовом халате. Лицо её опухло, глаза были красные и заплаканные. За её спиной с встревоженными бледными лицами стояли отец и мать. Надя вошла. Прямо в двери они с Бэлой  молча обнялись и заплакали.
      - Вот, - сквозь слезы сказала Бэла.- Видишь, мы остались. И что теперь будет с нами, никто не знает.
      В коридор выглянула и тут же спряталась голова соседки. Отношения у Слуцких с соседями были натянутые из-за ночных криков и стонов старухи, доносящихся сквозь тонкие стены. 
      - Идите, девочки, в комнату,  - сказал Арон.   
      Он впустил девушек в комнату и загремел в прихожей запорами.   
      - Надя, - сказала Бэла. В её глазах блестели слезы. - Надя, как всё ужасно. Ведь Лазарь тыщу раз говорил, чтобы мы не оставались, чтобы уезжали. А мы тянули. Не верили, что немцы сюда дойдут. Ну, еще и бабушка…- Бэла покачала головой. - Как мы могли её взять? Она же лежит, не поднимается. Ох, да что теперь говорить, поздно. А теперь этот жуткий приказ с желтыми звездами. Надя, ты себе это  представляешь? Будто мы не люди, а какие-то скоты, животные.  Обидно и стыдно.
      - Нет, - сказала Надя. - Это не стыдно. Стыдиться нужно немцам. - От гневного возбуждения она порозовела. - И обижаться на них нельзя, они этого недостойны.  Ведь не станешь же ты обижаться на злую собаку, которая хочет тебя укусить. Она собака, а ты человек. А фашисты хуже собаки. - Она умолкла. Лицо ее горело. - Наши вернутся, обязательно. Просто вам придется всё это перетерпеть.
      - Да, - сказала Бэла. - Я понимаю. Но будет очень трудно жить с таким клеймом.
      В комнату вошла мать Бэлы. Лицо ее было серым. Она молча принялась расставлять на столе чашки.
      - Какой  страшный  день, - сказала она. - Никто из нас с раннего утра ничего не ел и не пил, просто не лезет в горло. Арон! - крикнула она. - Принеси чайник и варенье. И разливай сам, у меня дрожат руки. - Она помолчала. - Между прочим, к нам заходила Вера, ваша с Бэлой подруга, две недели назад.
      - Три, -  сказала Бэла. - Еще до прихода немцев. В тот день, когда пришло письмо от  Лазаря.
      - Как? - удивленно спросила Надя. – Значит, Вера в городе? А я как раз сегодня заходила к ней на квартиру, там живут другие люди. Может быть, она уехала?   
      - Не знаю. Говорила, что пойдет в общежитие института. 
      - Нет, - подумав, сказала Надя. - Вряд ли. Ведь институт закрыт, как и мой техникум, а иногородние студенты разъехались еще летом. Нет, общежитие не работает. - Она посмотрела на часы и вскочила. - Ой, бегу! Мама дома одна, нужно дать ей лекарство. А если вам что-нибудь понадобится, ну, скажем, купить что-нибудь на базаре или в аптеке… Ну, не знаю…Скажите мне…всё, что смогу, сделаю.   
      - Спасибо, Надя, - сказала мать Бэлы. – Ты хорошая девочка, но что с нами будет, знает один Господь. Бэла, проводи Надю. 
      В дверях подруги молча обнялись. У обеих в глазах блестели слезы.
      - Авось, еще увидимся, - сказала Бэла. 
      - Да, - сказала Надя. Голос ее дрожал. - Надеюсь.      
      Она ушла. Бэла вернулась в комнату, села и заплакала. Все молчали. В наступившей тишине было слышно равнодушное тиканье стенных часов. Прошла минута. В механизме часов послышалось тихое шипение, какая-то невнятная суета  и тут же раздался чистый и звонкий мелодичный удар. Было ровно двенадцать часов дня.    
      - Что ж, - обреченно сказала  мать Бэлы. - Пора заняться делом. Бэла, вырежь и пришей всем нам к пальто желтые звезды. И будем привыкать с этим жить.
               
                18

       Бывший  военный поселок Лесной, в котором жила старая Андреевна, находился в трех километрах от города и соединялся  с ним узкой, проложенной  вдоль Южного шоссе параллельной полосой  отвода  автодороги, включая придорожную буферную лесополосу. Построенный в 1931 году для расквартирования воинских частей Красной армии, в 1939 году он был превращен в позиционный район недавно сформированной  мотострелковой бригады. Для командного состава были поставлены удобные сборные домики, а красноармейцы размещались в двух кирпичных казармах. Вся гражданская вольнонаёмная обслуга - рабочие, служащие и их семьи жили в одноэтажных срубах, стоявших вдоль центральной улицы и на трех узких просеках вокруг небольшого озера в глубине леса.  Так было до 25 августа 1941 года.
      
     Теперь, в сентябре, в этом поселке разместилось подразделение вспомогательной охранной полиции - карательный шутцманшафтбатальон «Адлер», численностью около трехсот человек. В сборных домиках жили немецкие офицеры, а в казармах полицаи. Батальон подчинялся немецкой полиции, но в отличие от немецких солдат полицаи носили  специальную форму с особыми знаками различия и нашивками на рукавах -  «Treu -Tapfer- Gehorsаm» - «Верный – Храбрый -Послушный».
     Шутцманшафтбатальон «Адлер» был укомплектован мужчинами в возрасте от двадцати до сорока пяти лет из разных социальных слоев, с разным образованием и различным отношением к жизни и людям. Среди них были городские жители и были крестьяне, были полуграмотные и со средним образованием, были и недоучки, окончившие один-два курса института.
     Полицаи сбивались в разнородные группы. Немалая часть их попала в полицию из лагерей советских военнопленных, где они умирали от голода, холода и безысходности. В душе они ненавидели немцев, которые их презирали и унижали, но не меньше страшились попасть к своим, где их, оказавшихся в плену, считали предателями и отправляли в лагеря, ничем не лучше немецких. Чтобы выжить, они выслуживались перед немцами, проявляя особую жестокость и изображая преданность. Еще часть пришла в полицию по доброй воле из ненависти к советской власти. Эти еще не забыли голодомор 1932-33 годов, смерть детей и близких, аресты НКВД, ссылки и расстрелы 1937 года. Эти служили немцам верой и правдой. И была еще одна, закрытая и очень жестокая группа, состоявшая из бандитов, воров и уголовников в законе, сбежавших из тюрем. У этих никаких идейных убеждений не было. Главным для них были безнаказанные возможности грабить, убивать и насиловать. Их побаивались даже немецкие офицеры. Они были наглы, бесстрашны, плохо поддавались обучению, были очень грубы и недисциплинированы. Иногда они напивались, дрались ножами, орали и буянили.  В Лесном они вели себя осторожно,  опасаясь немецкого  гауптвахтмистра,  для которого расстрел на месте за любой проступок не представлял ни малейших затруднений.  Иногда они совершали бесшумные  ночные набеги на дома жителей поселка, угрожая финками, отнимая деньги, продукты питания, спиртное, кольца, броши, снимая золотые или серебряные оклады икон и забирая просто понравившиеся вещи. Они знали, что никто жаловаться на них не рискнет. Особая  ночная охота шла на женщин, которых в поселке было мало. Большинство уехало в город, а больные, увечные или вынужденные остаться с детьми или стариками по ночам прятались в подвалах и погребах. Даже немолодые женщины не были в безопасности. Это было то, о чем Андреевна промолчала,  приглашая Галину Петровну и Веру.
     Они жили у неё уже около трех недель, но первый сигнал об опасности для них прозвучал еще в первый день. При входе в поселок путь им перегородили полицаи. Их было трое. Они стояли на опушке леса и молча смотрели на приближающихся женщин. Андреевна заметила их издали.
     - Ох,  девки,  беда, - вполголоса сказала она. - Полицаи.
     Двое полицаев остались на месте, третий неторопливо, вперевалку направился к ним. Женщины замедлили шаги. Галина Петровна посмотрела на побледневшую Веру.
     - А ну, Ольга, давай плачь, -  тихо сказала она. - В голос рыдай, погромче. Сумеешь? И молчи,  говорить буду я.  Поняла? Начинай выть.   
     -  Для чего? - спросила Вера. - Я не понимаю.
     - Потом поймешь, - быстро сказала Галина Петровна. - Ну? Давай начинай, он уже подходит. Реви! И глаз не поднимай!
     Вера закутала лицо в платок, оставив открытыми глаза, ссутулилась и громко заголосила. Полицай приблизился. 
     - Кто такие? – спросил он. - Куда?
     - Ко мне они,  - угодливым тоненьким голоском заговорила Андреевна. - В гости ко мне. Дом номер двенадцать, четвертая просека, сразу за ручьем. И синяя калитка. И ворота синие. Родичи они мои, Галина и Ольга.
     Вера громко зарыдала. Полицай непонимающе посмотрел на неё. У него было  тупое плоское лицо и сильно несло перегаром и сапожной ваксой.   
     - Ты чего ревешь? - грубо спросил он. - А ну давай документы!
     - Вот, - сказала Галина Петровна. - Вот, пожалуйста.
     Она протянула полицаю зачетную книжку Веры. 
     - Это еще что такое? - спросил он, вертя зачетку в руках и с недоумением её разглядывая. -  А паспорт? Ты мне паспорт давай!
     - Ох, голубчик,  -  быстро затараторила Галина Петровна. - То-то же и оно! Потому же и ревёт! С самого утра! Утром на базаре вор сумочку выхватил - и бежать! С деньгами! Сто двадцать пять рублей! Понял? И паспорт там лежал, понял? - Галина Петровна изобразила отчаяние.- Да еще часики ЗИС, только взяли из ремонта, никелированные, с ремешком. А он сумку схватил и бегом. Ну, погнались, да куда там! Вот она и ревёт. Студентка она, в институте училась. Вот и документ её, гляди, с фоткой и печатью! Хорошо, что хоть он остался.
     Полицай раскрыл зачетку и принялся читать, шевеля губами. Видно было, что он ничего не понимает.
     - Ладно, - сказал он, возвращая зачетку. - Держи. А ты, дура,  кончай реветь. И лицо покажи, ну?!
     - Не надо, - просительно сказала Галина Петровна. - Пусть малость отойдет. Небось, лицо распухло, стыдно ж ей, молодая.
     Полицай ухмыльнулся.
     - Ладно, - сказал он. - Синяя калитка, говоришь? Придем в гости, ждите. 
     Он повернулся, подошел к стоявшим, что-то сказал и до женщин донеслось громкое гоготание.  Полицаи ушли.
     - Ну, Галина, ты артистка! -  восхищенно сказала  Андреевна. - Мне и в жисть такое не пришло бы в голову!
     - Приходится, - устало сказала Галина Петровна. - Вот только адрес зря вы ему дали. Синяя калитка и ворота синие. Придут, не приведи Господь.
     Андреевна усмехнулась. 
     - А тут у всех жителей ворота и калитки синие. Да и просек всего три, а я сказала четвертая. И двенадцатого номера вообще нет. Да и ручья нет никакого. Пусть ищут.
   
     С того дня прошло две недели. По утрам Андреевна отправлялась в город и на базаре разворачивала торговлю чаем. Доход был невелик. К полудню торговля  заканчивалась, там же на базаре Андреевна кое-что покупала, относила к знакомым самовар и шагала домой. 
     Погреб ей Вера без труда вырыла в горнице, прямо под обеденным столом. Это была квадратная яма с глинистыми мягкими стенками полтора метра глубиной. На дно уложили доски и из дворового погреба перетащили мешки с картошкой, ящик моркови, квашеную капусту в бочонке и канистру самогонки. Яму перекрыли досками, поверх уложили коврик и поставили стол. А в погребе оставили десяток качанов капусты и мешок свеклы  на случай возможного ночного налета полицаев.
     Теперь Вере и Галине Петровне предстояло напилить и наколоть дров. Сосновые бревна лежали под стеной сарая. Их было десятка три, прямых, еще не ошкуренных и не  толстых.  Можно было приступать, но не позволяла погода. Дожди шли днем и ночью.

     Случилось это утром в среду 19 сентября. Впервые не было ночного дождя, небо очистилось и посветлело. Андреевна с утра ушла в город, а Галина Петровна и Вера принялись за распилку бревен. Пила у Андреевны была хорошая, сосновая древесина подавалась легко, и горка полуметровых чурок уже была сложена у забора. И к обеду можно было успеть обработать четверть запаса бревен. Уже через час женщины сняли телогрейки и остались в вязаных кофтах, а Вера даже сняла платок. Светлые волосы, отросшие за месяц, тяжелой густой волной рассыпались по её плечам, смуглое лицо раскраснелось. Работа ей  нравилась. Прошло еще полчаса. Галина Петровна устала. Было одиннадцать  утра, и они сели перекусить.
     - Красивая  ты, - сказала Галина Петровна. - Глядеть  приятно. И загар у тебя, ну будто ты из Крыма.
     Вера смутилась.      
     - Это еще с лета, с оборонительного рва. Там с утра до вечера были мы на воздухе.  И в солнце, и в дождь. Да еще и ветерок. Почти месяц. Ну, и загорела.
     Галина Петровна добродушно усмехнулась.      
     - Ладно, ешь. Вот скоро разобьют наши немцев, вернется к тебе твой Роман. Всё у тебя еще будет. 

     Было тихо. С плаца доносился сухой треск автоматных очередей, где немцы обучали полицаев. Это бывало ежедневно, и женщины к этому привыкли.
     Они кончали трапезу, когда в ворота застучали. Стук был наглый и требовательный. Соседи так не стучали. Галина Петровна поднялась и, накинув на плечи ватник, пошла к воротам.
     - Чего вам? – спросила она, не открывая калитки. Она уже увидела, что это полицаи. Их было трое. - Хозяйка  в  городе. Приходите после двух.
      -  А мы к вам, не к ней, -  ухмыляясь, сказал полицай. - Желаем познакомиться. Гостей принимаете?
     -  Нет, - сказала Галина Петровна. - Без хозяйки не принимаем.
     Полицаи  заржали.
     - Ничего, - сказал второй. - Нас принимать можно и без хозяйки. Познакомимся, а вечерком снова заглянем.  Ну?!
     - Нет, - сказала Галина Петровна. - Нельзя.  Без хозяйки не могу.
     - Как это не могу?! А ну открывай! - гаркнул третий. - Открывай, сука, а то ворота выломаем! 
     Он сапогом лягнул калитку. Доски затрещали.
     - Ну так что? Будем  ломать?
     Галина Петровна обернулась к Вере.
     - Беги в сарай, быстро, - вполголоса сказала она. Затем повернулась к полицаям. -  Нет, ломать не надо…Ох, выгонит меня хозяйка, что впустила гостей без разрешения.
      Она сбросила с калитки щеколду. Полицаи вошли и стали оглядываться. Один, высокий и худой, с побитым оспой багрово-красным лицом спросил:
      - А девка где? 
      - Ольга? В доме она, - сказала Галина Петровна. - Лежит. Болеет она.
      - А дрова пилить здорова? – спросил второй, низкорослый, без передних зубов. = Гляди, сколько напилили! Болеет! Ничего, у нас быстро выздоровеет. - Он обратился к  третьему. - А ну, Федька, давай беги в дом и приведи её. - Он хмыкнул. -  Болеет! И что же это за болезнь такая у неё, а?
      - Женская, - изображая смущение, сказала Галина Петровна и понизила голос. – Месячные. Понятно  вам? Поработает полчаса, а потом день лежит, мучается, рвота.  У неё это бывает долго, считай, неделю. 
      Третий полицай вернулся.
      - А её в доме нет.   
      Полицай с лицом в оспе сощурился. 
      - Где она? Ну? Говори!   
      Галина Петровна покачала головой.
      - Значит, в лес пошла, на озеро. Ну, в смысле к воде. Простирать кой-чего нужно, да и помыться. -  Она смущенно покачала головой. - Ей богу, не мужское это дело, стыдно и говорить. В другой раз приходите. И хозяйка будет дома.
      - Вот сука, - сказал полицай. - Скажи ей, чтобы выздоравливала. Да поскорее. Сегодня не успеем, а  завтра к вечеру нас ждите. Поняла?
               
      Но на следующий день они не пришли. Не пришли они и в последующие дни.    
      Было еще очень рано и темно, когда карательный полицейский батальон «Адлер» в составе трехсот полицаев и двенадцати офицеров был по тревоге поднят и построен на плацу. Еще через час батальон с тройным комплектом боеприпасов бодрым строевым шагом уже двинулся в сторону урочища Мамаева Дача, что находилось в четырех километрах  на север от Лесного. По пути батальон миновал полуразрушенные строения бывшего пионерского лагеря, от которого осталось лишь несколько дощатых домиков летнего типа с провалившимися  крышами и без окон и дверей. Ограждающего забора тоже не было, осталась чудом уцелевшая покосившаяся входная деревянная арка с надписью «Орлёнок». Когда-то на этой территории был густой сосновый бор с молодняком на опушке  и стоял охотничий домик, кухня, конюшня, помещения для собак и прислуги,  прочие  хозпостройки  местного богача  Мамаева. В годы гражданской войны и революции охотничий домик был сожжен и все  постройки разрушены, позже, уже при советской власти, туда проложили узкоколейку и начали вырубку леса на топливо. Дожди и талые воды довершили дело, размыв оголенные песчаные холмы и образовав извилистый овраг с отвесными  стенами.    
      Погода была ясная и посветлевшее небо дождя не обещало, грунтовка подсохла и полцаи шагали легко и весело. Какая им предстоит задача, они не знали.
      Через полчаса батальон приблизился к урочищу. По указанию офицеров полицаи разместились вдоль обеих бровок оврага.
      Было 20 сентября, 8 часов утра.    
                19
               
      Накануне этого дня,  в четыре часа утра 19 сентября на стенах всех зданий в городе был расклеен новый приказ немецкого коменданта. Всем жидам города предписывалось завтра, 20 сентября с вещами, документами, ценностями и деньгами к 8 часам утра явиться на Соборную площадь. Оттуда, как было сказано в приказе, они в организованном порядке и под охраной полиции будут двигаться к месту концентрации на территории бывшего пионерского лагеря «Орленок» для последующего переселения на новое местожительство. Приказ привычно заканчивался угрозой расстрела в случае неподчинения.
      
      Утром того же 19 сентября в доме, в котором жила Надя Шеремет, произошло страшное событие. Вышедший из дому в половине восьмого утра, чтобы пойти на базар, сосед с третьего этажа портной Яков Эпштейн прочитал висящий на двери парадного новый приказ немецкого коменданта и, не выходя во двор, снова поднялся наверх.
      - Роза, - глухо сказал он удивившейся его возвращению жене. - Роза, наша жизнь кончилась. На двери висит новый приказ. Завтра утром все евреи должны явиться на Соборную площадь для какого-то переселения. Куда? Ты это понимаешь? Всё это обман. Никакого переселения не будет.  Нас просто убьют. Я не пойду.
      Жена заплакала.
      - Тогда они убьют нас тут.
      - Нет, - сказал он. - Мы им не дадимся. В 1919 году в Чугуево  командир нашего отряда Степан Малышенко, когда нас окружили деникинцы, а патронов уже не было, прыгнул из окна.  Я тоже прыгну. С балкона.  Но я хочу это сделать вместе с тобою. Я не хочу, чтобы над нами издевались.
      Она побледнела и с ужасом открыла глаза.    
      -  Как? Ой, Яша, мне страшно, - прошептала она, бессильно опускаясь на стул.
      -  Мне тоже,  -  сказал он. - Роза, ничего другого нам не остается.  Доверься мне. Это будет быстро.   
      - Да, - прошептала она. - Но я так боюсь…
      - Идем  же, - твердо сказал он. Затем решительно открыл балконную дверь, вышел и потянул за собою жену.

      В то же самое время у матери Нади Шеремет продолжался начавшийся с вечера тяжелый сердечный приступ. Всю ночь болело сердце, она стонала, задыхалась и металась. Надя, бледная и измученная, сидела рядом, держа её за руку и не зная, что делать. Скорой помощи в городе не было и поликлиника не работала. Ночь всё тянулась и тянулась, она была безмолвной, черной и гнетущей, ей не было конца. Отец спал. Но даже он в эту ночь курить неохотно выходил в парадное. В 7 часов утра комендантский час кончался, и уже можно было выйти на улицу. Небо было ясным и обещало хороший день. Ближайшая дежурная аптека в это время дня уже бывала открыта, но работает ли она теперь, Надя не знала и волновалась. Она торопливо отделила сигнатуры с уже пустых стеклянных пузырьков и картонных коробочек, набросила на плечи пальто и платок на голову, влезла, не глядя, в матерчатые полуботинки и торопливо выбежала на улицу. На входной двери висел желтый листок с каким-то приказом, но она не обратила на него внимания. Аптека находилась на противоположной  стороне  улицы  и в окнах горел свет. Значит, аптека  работала. Это внушало надежду.      
      Провизор в белом халате Наде был знаком, в этой аптеке он работал много лет. Это был старик с седыми усами. Запыхавшись от бега, она с надеждой протянула ему сигнатуры. Их было три.  Прочитав, он грустно посмотрел на Надю.    
       -Сожалею, - сказал он. - Но почти ничего этого у меня нет. Да и изготовить их было бы некому, - он всмотрелся в сигнатуры. - А кто вам их выписывал? По-моему, это подпись доктора Левиной из нашей поликлиники. Да? Может быть, их можно чем-нибудь заменить?   
     Надя замерла. О том, что доктор Левина была матерью Игоря, она забыла. Сердце ее радостно забилось. 
     - Ой, какая я дура! - воскликнула она. - Конечно, это наш доктор Левина, Евгения Марковна!  А я и забыла! Ведь она не уехала, я знаю! Я побегу к ним прямо сейчас. Может быть, она назначит что-нибудь другое? 
     Она бросилась к двери. 
     - Погодите! - сказал провизор. - Еще минуту. Вот, возьмите валерьянку, тоже пригодится. - Он на минуту задумался. - И еще вот что. Я  дам вам ампулы строфантина. Это хорошее средство для сердца. И шприц. Уколы сами сделать вы сумеете?
     Надя смутилась.
     - Не знаю, но попытаюсь, - сказала она. - Только у меня мало денег…это ведь очень дорого…
     Провизор безнадежно махнул рукой.
     - Берите. Аптека закрывается, препаратов почти никаких нет, да и работать некому. Остался я один.
     Он подошел к шкафу, открыл его, что-то взял и тут же вернулся.
     - Вот, - сказал он, протягивая Наде никелированную коробку и упаковку ампул. - Берите. Это шприц. Только его каждый раз нужно кипятить, прямо в этой коробочке, знаете? И делать уколы два раза в день, утром и вечером. - Он покачал головой. - Вашей маме, надеюсь, станет легче. Возьмите. И о деньгах не думайте.
     Надя благодарно на него посмотрела. 
     - Не знаю, как вас и благодарить, - прошептала она. Глаза её влажно блестели. - Вы  добрый  человек, спасибо вам. И еще напомнили мне про доктора Левину.   
      
     Она выбежала на улицу. Отсюда до дома Игоря было минут двадцать ходьбы спокойным шагом. Но нужно было торопиться, и она побежала. Она видела группы людей, читающих желтые листки на стенах. Но остановиться и прочитать было некогда. Дома оставался отец  и помощи от него она не ждала.
     У подъезда  дома, в котором жили Левины, тоже стояли люди и что-то читали. Вид у них был встревоженный. Надя приблизилась и они, посторонившись, её пропустили. Она вбежала в парадное, лишь мельком глянув на желтый листок. Вверху его чернел распластанный немецкий орел со свастикой в когтях. Теперь это было привычно.
      
     На площадке второго этажа было две двери, на одной из них висела медная табличка «Адвокат Левин Михаил Аркадьевич». Рядом была кнопка звонка. Надя торопливо нажала два раза. Прошла минута. Замок щелкнул. В дверях стоял Игорь. Он был очень бледен, растрепан и без очков. В первую минуту она его не узнала и испугалась. 
     - Надя, – растерянно  проговорил он. - Ты пришла…входи же...
     Она вошла и он захлопнул дверь.
     - Игорь, - сказала она, испуганно глядя на него. - Ты заболел? Или что-то случилось?
     Он удивленно посмотрел на неё.
     - Ты что,  не знаешь?
     - Нет.  А что случилось?
     - Немецкий приказ. Он всюду висит. И на входной двери внизу тоже. Ты шла по городу и его не видела?       
     Надя широко раскрыла глаза. Лишь сейчас она подумала о людях что-то читавших на стенах домов. И стоящих внизу у парадного Левиных. Значит, там было что-то очень важное. Но она была так озабочена мыслями о маме, что не обратила внимания. И даже не поинтересовалась.
     - Боже мой, я видела, что люди что-то читают, но не посмотрела,  - виновато  сказала она.- Плохо с  мамой…Так что в этом приказе? Говори же, Игорь!
     - Нас выселяют, - сказал Игорь.- Точнее, переселяют. Завтра в восемь утра всем евреям приказано быть на Соборной площади. С вещами, деньгами, чем-то еще, не помню. За неявку расстрел.   
     Надя потрясенно молчала.
     - Что? Переселяют?  Как? Но куда…И зачем? Там не сказано?
     - Нет.
     Дверь из комнаты открылась и в прихожую вышел отец Игоря. Он был небрит, седые волосы растрепаны и распахнута сорочка на груди. На бледном лице лежало выражение отчаяния.
     - В гетто, - сказал он дрожащим голосом. Глаза его, ни на чем не останавливаясь,  бегали из стороны в сторону. - Надя, нас переселяют в гетто. Оно будет вблизи Мамаевой Дачи, в бывшем пионерском лагере «Орленок». Вы это понимаете? В середине двадцатого века будет еврейское гетто. Это непостижимо. - Он вдруг заплакал. - Надя, что нам делать? Вы умная девушка, посоветуйте что-нибудь!
     - Папа, - сказал Игорь. - Успокойся. Иди в комнату. Мама! - крикнул он. - Мама, забери папу. Ему плохо.
     В прихожую вошла мать Игоря. Она была бледна, но аккуратно одета и причесана.
     - Пойдем, Миша, - сказала она, беря его за плечи и разворачивая в сторону комнаты. - Иди, полежи, я сейчас приду.
     Левин, пошатываясь, ушел и захлопнул дверь.
     - Надя, - сказала мать Игоря. - Пойдемте все в кухню. Поговорим. Хотя, в общем, говорить не о чем. Все ясно. - Она помолчала. - Ни в какое гетто я не верю. Это Михаил сам себе внушил. И завтра идти на Соборную площадь нам придется. А что потом? Куда  нас будут переселять из лагеря «Орленок»? Зачем и как? - Она помолчала. - Ничего хорошего нас не ждет, это уже ясно. Но мы свою жизнь уже прожили.  А Игорь…сейчас это для нас самое страшное. 
     Наступила тишина. Сердце Нади колотилось. Она всё поняла и решилась. Прошло несколько минут.
     - Евгения Марковна, - сказала она. - Если хотите, то я…Я могу спрятать Игоря. Обещаю вам.
     Игорь с удивлением  посмотрел на Надю.
     - Что? - сказал он. - Ты можешь меня спрятать? Как? И куда? Нет, я родителей не оставлю. Что будете с ними, будет и со мною. Ты же видишь, в каком состоянии папа. Нет, об этом не может быть и речи. 
     Лицо матери Игоря посветлело. Слов сына она не слышала.   
     - Можете спрятать? - сказала она, с надеждой глядя на Надю. - Как? Это что, серьезно?
     Надя минуту подумала.
     - Я надеюсь. А когда вы устроитесь на новом месте, то Игорь, если захочет и это будет возможно, он к вам присоединится. Это я тоже вам обещаю. - Она посмотрела на Игоря. - Ну, Игорь, решайся. Тянуть больше нельзя. - Она взглянула на часы. - Господи, скоро десять, а  мама  одна, ей очень плохо! Мне в аптеке дали строфантин для уколов, если вы одобрите….
     Она поднялась. Мать Игоря вскочила и схватила ее за руки. Слезы текли по её щекам. Игорь продолжал сидеть, безучастно уставившись в одну точку.
     - О Боже!  - взволнованно воскликнула Левина. - Надя, это правда? Девочка, ты сняла ужас и отчаяние с моей души! Теперь мне ничего не страшно.  - Она обернулась к сыну. Голос ее дрожал. - Игорь, поднимайся! Скорее! Надя очень торопится, колоть строфантин да, это очень хорошо, два раза в день, утром и на ночь, Игорь, поторопись же, скорее переоденься и приведи себя в порядок, а я пока сложу твои вещи, самое необходимое, через двадцать минут вы уйдете. Да? Вы уйдете вместе? Да? 
     Игорь  поднялся. Он был в растерянности.
     - Но как… - начал он. Горло ему свёл спазм. - А как же вы… Мама, нет, я так не могу…ведь это…Мама, я не могу…
     - Позже, Игорь, позже! Позже мы это обсудим! Ну иди же, поторопись! -  Голос матери охрип и лицо пошло красными пятнами. - Позже мы это еще обсудим, позже! Иди же! Скорее!
     Сын был спасен, она хотела в это верить и очень торопилась. Это был миг удачи, неожиданный дар судьбы, и она испугалась, что его упустит. Что Надя передумает, поднимется и уйдет, и миг этот будет упущен. И они снова опоздают, как опоздали с эвакуацией. Её страшила мысль его упустить, этот миг.   
     - Позже, позже, - торопливо говорила она. Руки ее сильно дрожали. - Позже сегодня вы сюда еще раз придете, мы обо всем поговорим и обсудим, а сейчас вам нужно торопиться, это сама судьба, Игорь, забеги на минуту к папе, скажи ему, он будет счастлив…
      
     Через двадцать минут Игорь и Надя вышли из дому. В руках у Игоря был небольшой чемоданчик, у Нади базарная кошелка. Прохожих на улицах было мало, но кое-где еще стояли группки людей, читающих приказ немецкого коменданта.

                20   

     Подходя, они еще издали увидели толпу у их дома и мелькающие в ней серые шапки полицаев. Надя придержала Игоря.
     - Не спеши, - встревоженно сказала она. – Там что-то случилось. Надо узнать.
   Они замедлили шаг. Навстречу, хромая, шел старик с палкой.
     - Вы оттуда? – спросила Надя, указывая на толпу у дома. – Что там происходит?
     - Убитые на траве, - сказал старик. - Двое. Мужчина и женщина. Больше ничего не знаю.       
     Он ушел. Надя и Игорь растерянно переглянулись и медленно приблизились. Перед домом был огороженный низенькой оградой палисадник. Когда-то там росли цветы. Цветов давно не было, а на пожухлой рыжей траве лежали два тела в крови.  Надя и Игорь подошли поближе и попытались увидеть лежавших, но мешали спины стоявших людей. Путь им перегородил полицай.
     - Нельзя, - сказал он и обернулся к другому полицаю. - Эй, Макар, давай разгоняй всех. Свисти, гони к черту. Стоят тут, понимаешь, с самого утра. Жидов мертвых не видели.
     - Каких жидов? – бледнея, спросила Надя. - Кто их убил?
     - Никто не убивал. С балкона вроде упали. А может и сами скинулись, хрен их знает. Вон оттуда, - он показал на балкон на третьем этаже. Это был балкон Эпштейнов. - Ну? Давайте, проходите!
      
     Надя и Игорь бегом свернули в сторону и через арку вошли во двор. Он  был пуст. Они приблизились к парадному, над которым еще висела вывеска «Ателье по ремонту и пошиву обуви»,  когда дверь со стуком распахнулись и двое полицаев вывели из парадного отца Нади, держа его руки, заломленные за спину. Он был в серой домашней рубашке навыпуск, войлочных комнатных туфлях и без шапки. Растрепанные волосы падали на лоб. Он увидел Надю, рванулся к ней и  закричал:
      - Вот! Вот она, моя дочка! Надька, скажи им, что Эпштейн сам подарил мне этот аккордеон! Я его не воровал! Это подарок!
      Надя, бледная, как полотно, подбежала к полицаям.
      - Отпустите его, - задыхаясь от волнения, сказала она. - Прошу вас! Он просто пьян, ничего не соображает! 
      В эту минуту из парадного вышел бывший управдом, который теперь стал блоквартом. Надю и её отца он знал. Надя бросилась к нему.
      - Спасите его! – закричала она. – Он просто пьян!
      Блокварт бессильно развел руками.    
      - Не могу, - сказал он. - Приказ коменданта насчет жидовских квартир знаете?  Расстрел. Ну вот. Понимаете, рано еще было, около восьми утра, я только встал, вдруг слышу - женский  визг и будто на землю грохнуло что-то тяжелое, потом голоса, крики. Ну, я как был бегом сюда. Гляжу - а это Эпштейны. Лежат мертвые, в крови. Ну, я сразу наверх. И они за мною, - он кивнул на полицаев, - Ну, чтоб квартиру, значит, сразу опечатать. Вбегаем, а он, - он указал на отца Нади. - Он уже там, шурует. И баян Эпштейнов висит на плече.  - Он опасливо пожал плечами. - Нет, отпустить никак не могу, пускай теперь в полиции разбираются. А я права не имею.
      Полицаи толкнули отца Нади в спину.
      - Ну?! Пошел!
      - Подождите! - закричала Надя. По ее лицу текли слезы. - Я ему хоть сапоги вынесу…И пальто!  Холодно же!
      - Ничего, согреется, - громко сказал один полицай и заржал. Второй гоготнул. - У нас ему жарко будет. Ну?! Давай, шевели ногами!
      
     Двор опустел. Надя, бледная, с застывшим лицом стояла у двери. Вдруг она опомнилась.
     - Господи, мама! Ведь она одна! - закричала она и вбежала в парадное. Дверь в квартиру была открыта. Игорь вбежал за нею. Мать Нади, очень бледная, с закрытыми глазами неподвижно лежала на спине. То ли она спала, то ли была без сознания, понять было невозможно. В комнате было сыро и холодно. Надя включила свет и, не раздеваясь, присела у постели матери и взяла её руку. Мать не отреагировала. Рука была мягкая, холодная, как неживая. 
      - Слава богу, пульс есть, - сказала Надя с облегчением. - Очень слабый, неровный, с перебоями, не сосчитать. Сейчас я сделаю ей укол. Мне в аптеке дали ампулы и шприц.  Я видела, как это делают, но не умею. Ничего, научусь.               
               
                21    

      Днем матери стало лучше. Она пришла в себя и узнала Надю. Время шло к часу дня, и Игорю было нужно, как обещано, еще раз пойти к родителям. Чтобы попрощаться. Идти без желтой звезды было опасно, но не пойти он не мог. Никто не мог знать, что будет завтра, и никто не надеялся на хорошее. Кроме слабо утешающей мысли отца Игоря о гетто, смысла в переселении евреев не было. Нельзя было понять и последней фразы приказа о перемещении их отдельными группами из пионерского лагеря к месту отправки. Куда? Поблизости от урочища Мамаева Дача не было ни шоссе, ни железнодорожной станции. В километре начинался  сосновый лес и рядом извилистые глубокие овраги в песчаных откосах. Но и мысль о гетто тоже была пугающей. Разместить в предверии зимы тысячи людей с детьми, стариками и больными в полуразвалившихся летних корпусах бывшего пионерского лагеря было невозможно. Значит, за словами немецкого приказа крылось что-то другое. Эта неопределенность страшила больше всего.   
       
      Игорь был бледен и молчалив, в растерянности. Он пытался помогать Наде, но мысли его были далеко, всё валилось из рук. Временами он колебался, думая, что совершил ошибку, согласившись оставить родителей и спрятаться у Нади. Мысль о завтрашнем утре и покорном шествии тысяч евреев, среди которых будут его мать и отец, приводила его в ужас и отчаяние. Он понимал, что его помощь могла состоять лишь в моральной поддержке или еще одном узле с вещами. Он понимал, что его присутствие создало бы им лишние боль и душевные страдания. Ни спасти их, ни помочь им он не мог. Он догадывался, что его жизнь тоже была бы окончена. Но как следовало правильно поступить, он не знал.

      Было около часа дня, когда он молча оделся и ушел. Уже вечерело, а он не возвращался. Надя волновалась. Она понимала, что  ним могло случиться всё, что угодно. Полицейские патрули на улицах его могли опознать, как еврея. Он мог встретиться со знакомым, который мог его выдать. Наконец, он мог попасть в облаву. Могло быть всё. Но она надеялась на лучшее. И решила пока что заняться устройством убежища. После ареста отца в любое время можно было ждать прихода полиции и обыска. Это было реальной угрозой.  И убежищем для Игоря должен был стать чулан в щели между домами.
     Надя сняла с подоконника кактусы, отворила окно, вылезла в щель и осмотрелась. Торцовые стены обоих домов были глухие, без окон. Лишь на верхнем этаже в стене пристроенного дома было небольшое окошко. Скорее всего, оно было из  кладовки или уборной. Вряд ли,  подумала  Надя,  кто-нибудь оттуда  будет смотреть вниз, в щель между домами. Значит, опасности оно не представляло. С улицы щель была перекрыта кирпичной стенкой, с противоположной стороны отгорожена от двора дощатым сараем. Так что чулан в щели мог быть надежным убежищем. Именно его  имела в виду Надя, обещая спрятать Игоря.
     Она вымыла стоявшую там узкую железную кровать и, вытащив в щель, выбила палкой пыльный тюфяк, сменила электрическую лампочку на более сильную, застелила тюфяк свежим бельем, положила подушку и теплое одеяло. Отдышавшись, она втащила в чулан несколько наобум взятых с этажерки книг и, вернувшись в комнату, села и стала обдумывать дальнейшую  жизнь. Вдруг она испуганно спохватилась. «Чемодан Игоря, - подумала она. - Его вещи.  А если их обнаружат полицаи?» Она вскочила, схватила стоявший у стены чемоданчик, открыла окно и снова торопливо вылезла в щель. Всё длилось десять  минут. Вернувшись, она водрузила на место кактусы, села и продолжила размышлять. Никакой еды в доме не было. И не было денег. Картошку и хлеб можно было на день-два одолжить у сеседей, но выйти из дому и оставлять мать одну, она боялась.  В любую минуту могли нагрянуть с обыском полицаи.
     Она подумала об отце и заволновалась. Душевной близости с ним у неё никогда не было. Но это был отец, каким бы он ни был. Сейчас он был в беде, и она ощутила  тревогу, вспоминая полицаев и их угрозы. О нем нужно было узнать. Но куда идти, она не знала. Всё было тревожно и неопределенно.
     Было почти шесть часов, когда Игорь вернулся. Он был молчалив и мрачен. Никаких вещей он не принес, о них он попросту забыл. Он сел, отсутствующим взглядом посмотрел на Надю и глухо сказал:
     - Всё. Попрощались.
     Надя подошла к нему. В её глазах стояли слезы. Она обняла его, и он молча прижался к ней. Прошла минута.
     - Может быть, всё как-то еще уладится,  - сказала она после паузы. Уверенности в ее голосе не было. - Куда-то же должны их поселить. Ведь так? И ты потом к ним приедешь…
     Игорь поднял голову.
     - Ты в это веришь? - спросил он с надеждой. - Веришь? Да? Скажи  честно!
     Она помолчала.
     - Я надеюсь, - сказала она. - Иначе всё ложь и преступление.
     - Да, - сказал он. - Я тоже надеюсь. Но не верю. - Он умолк. - Наверное, я должен был остаться с ними. Никогда в жизни себе не прощу, что ушел, бросив их в такую минуту.
    - Ты создал бы им лишние страдания.
    Игорь не ответил. 
    - Не знаю, - сказал он после паузы. - Я уже ничего не знаю. Честное слово, мне не хочется жить. И еще мне очень холодно.            
    Надя посмотрела на часы.
    - Шесть. Я сейчас вскипячу чай, ты согреешься. Ведь ты с утра ничего не ел. Еды, правда, у нас никакой нет. И денег тоже нет. Но чай и сахар еще есть. Деньги завтра я одолжу и схожу на базар.
    Игорь вдруг встрепенулся.
    - Деньги? Господи, я и забыл. - Он вытащил из кармана брюк кучку смятых купюр и положил на стол. - Вот. Мама отдала мне их в последний момент. Сколько тут я не знаю…Господи, как холодно, я страшно продрог. Надя, может быть мы завтра утром пойдем их проводить? Хотя бы до Соборной площади?
    Надя отрицательно покачала головой.
    - Нет, - сказала она. - Нельзя. К восьми им уже нужно быть на Соборной. Да и полицаи будут всюду шнырять…Нет, я боюсь. Это опасно. Игорь, я сейчас сделаю чай, а потом тебя устрою. Ведь ты даже не знаешь, где тебе предстоит жить. 
      
    Чай они пили молча. Потом Надя подвела Игоря к окну, убрала кактусы и отворила створки. Игорь молча подчинялся. Они вылезли в окно. Он выполнял все указания, кивал и говорил «спасибо». Но она видела, что думает он о другом, что мыслями он там, с родителями.
    Уже стемнело, когда она оставила его одного. Свет он не включил и не раздеваясь лёг на свою постель.
                22
   
      Было начало второго ночи, когда в дверь квартиры Шереметов раздался сильный стук. Надя не спала. Матери снова было плохо, и она сидела возле неё. Она подошла к двери. Сердце ее испуганно колотилось. Она уже поняла, что это полиция. В уме она быстро перебрала всё сделанное для укрытия Игоря. Всё было надежно, но было страшно.
      - Кто? - спросила она.      
      - Полиция, открывайте! 
      Надя открыла дверь. Полицаев было двое, с ними был бледный блокварт. Они вошли в комнату и стали осматриваться. 
      - А там что? - спросил один, низенький и коренастый, с черными усами. Он указал пальцем на ширму, за которой лежала мать. Второй, высокий и очень сутулый, громко топая, подошел к ширме и бесцеременно сдвинул её.
      - Тише, прошу вас, - сказала Надя. -Это моя мама, она только что уснула. Пожалуйста, не шумите, она очень больна.    
       - Она кто, жидовка? Прячется? Придуривается больной? - сказал первый. - Документы есть?
       - Сейчас, - сказала Надя. - Сейчас покажу.   
       В разговор вмешался блокварт. 
        - Нет, нет, - льстиво улыбаясь, проговорил он. - Да что вы! Я за этим  очень строго слежу, в моих домах жидов нет. 
       Надя принесла паспорт матери. Полицай раскрыл его, прочитал и вернул. 
       - Так, - сказал он. - Ладно. А теперь главное. Где вещи, что украл Шеремет? Из квартиры жидов, что с балкона скинулись?
       - Никаких чужих вещей он не брал, - сказала Надя. - Ведь его арестовали прямо там, в квартире. Но он не вор.  Пьяница он, это верно, но не вор.
       -  А если сами найдем? - сказал полицай. - Хуже ж тебе будет. Лучше покажи.
       - Ничего чужого нет, - сказала Надя. - Можете искать.   
       - Поищем! - сказал полицай. - Это мы можем. - Он огляделся. Потом подошел к платяному шкафу, отрыл его и стал перебирать висящие вещи. - Ого! А это что? Пальто? Новое? Вот оно самое и есть.   
       Он вытащил серое ратиновое пальто матери Нади. 
       - Новенькое, - довольно сказал он. - И подкладка шелковая. Жидовское, ясное дело. - Он ехидно усмехнулся. - А говоришь,  ничего нет. Что ж, будем писать протокол.
       - Это пальто моей мамы, - сказала  Надя. - Пошили весною.
       - Брехня! - сказал полицай. - И так вижу, что пальто жидовское, духами пахнет.  Ну, так как, протокол писать будем? Или просто реквизируем?
       - Дело ваше, - сказала Надя. - Лишь бы отпустили отца.
       Полицаи переглянулись.
       - Ладно, - сказал первый. - Реквизируем пальто без протокола. А насчет отца, это как скажет начальство. А это что? - он увидел на диване баян отца Нади. - Тоже жидовский?
       - Отца, - сказала Надя. - Старый. Еще с гражданской войны.
       - Это мы проверим. Баян реквизирутся. - Он оглядел комнату. - Шеремет, он кто? Сапожник? А сапоги хорошие у него есть?
       - Да.
       - Давай их сюда.
       - Берите сами, они в  углу, в ящике.
       Полицай что-то недовольно пробормотал, подошел к ящику и вынул сапоги.
       - О-о, шевровые! Новые! Ну, тогда всё. Обыск закончен.
       Свернув в узел реквизированные вещи, они направились к двери. За ними  угодливо семенил бледный блокварт. Надя заперла дверь и бессильно привалилась к ней спиной. Волнение постепенно утихало и сердце успокаивалось. «Ушли, слава Богу!» - с облегчением  подумала  она.  Но уже прошло несколько минут, а хлопка входной двери  не было. Надя замерла. Это означало, что полицаи всё еще в парадном. Она с тревогой вслушалась. Теперь можно было расслышать приглушенное гудение мужских голосов. Но о чем говорят, расслышать было нельзя. Вдруг донесся раздраженный выкрик: «Ну и что?! Ничего не нашли, так и скажем! Понял?» В ответ снова раздалось невнятное гудение. «Заткнись! - сказал первый голос. - Тебе гармошку, а мне сапоги. Понял?» Снова что-то загудело. «Пальто? Что пальто! Вот загоню его на толкучке, тогда и поговорим. Всё, пошли!». Послышался робкий голос блокварта. «Что? А ну замолчи! - с угрозой сказал первый голос. - Иначе пойдешь сам знаешь куда! Ты понял?»  Входная дверь в парадное громко хлопнула. Стало тихо. Надя вернулась в комнату, села и заплакала.      
               
                23 

      Было восемь часов утра 20 сентября. Надя постучала в дверь убежища. Игорь не спал. Он лежал в одежде на застеленной постели с открытыми глазами, заложив руки под голову и глядя в потолок. Наде он слабо улыбнулся, сел и надел очки. Он был небрит, очень бледен и за ночь похудел и осунулся.
      - Ты хоть немного вздремнул?-  осторожно спросила она.
      - Что ты, - сказал он. - Как я мог. Всю ночь я мысленно был там, с ними. Ни на секунду  не могу не думать о том, что сегодня им предстоит. - Он  умолк. - Вот сейчас, в эти минуты они уже должны быть на Соборной площади. И оттуда пойдут пешком к пионерскому лагерю. Три или четыре километра, с вещами. Для чего? А что потом? Как узнать? - Он мучительно покачал головой. - Как тяжело! Ох, наверное мне не следовало от них уходить. Я тут в безопасности, а они…А что дальше? Как я буду жить?
      - Игорь, - сказала Надя. - Я всё понимаю. Мы с тобою в капкане. Этой ночью у нас были «гости», полиция. Искали якобы украденные папой вещи Эпштейнов. Унесли новое пальто мамы, папины баян и новые сапоги. - Она помолчала. - Еще хорошо, что я  сообразила спрятать твои вещи. И с мамой тоже всю ночь было плохо. Я измучилась. А отец где, что с ним? И еще - мы просто умрем с голоду, если я не схожу на базар. А с мамой посидит соседка, ты её не знаешь. О тебе она не знает. Так что ты, ради Бога, отсюда не выходи и к окну не подходи. Если она тебя увидит, мы пропали. А я всё разузнаю. Обещаешь меня тут ждать?
      - Да, - сказал Игорь. - Обещаю. Буду ждать, выходить я не буду. Да и куда мне выходить? Но меня преследуют мысли, одна страшнее другой…Господи, какой ужасный день. Пусть бы он  скорее окончился, просто нет сил…   
 
      Надя вышла на улицу и направилась в сторону базара. Соборная площадь была близко, в двадцати минутах ходьбы. Возможно, они еще там, подумала она. У почтамта она свернула в сторону и пошла проходными  дворами. Этот район она знала хорошо.  В дворах стояли лужи и жидкая грязь после ночных дождей, но Надя торопилась и обходить их не стала. Дальше путь ей перегородил забор и пришлось выйти в короткий немощеный переулок. Прохожих на улицах не было. В конце переулка, там где он вливался в проспект, ведущий к Соборной площади, стояли два полицая. Они молча смотрели на приближающуюся Надю. Она была в сером платке и с базарной кошелкой в руке.
      - Стой, - сказал полицай. - Дальше нельзя! Давай назад.
      - Мне нужно на базар, - сказала Надя. - А почему нельзя? Я всегда тут хожу.
      -  А сегодня нельзя, - сказал полицай. - Жидов по проспекту повели.   
      - Жидов? - спросила Надя, изображая удивление. - А куда их повели? 
      - Куда надо, туда и повели. Назад уже не придут, не бойся.
      - Как это? Почему?
      - Потому, - полицай ухмыльнулся. - В расход их пустят, всех. 
      Надя обмерла.   
      - Что? - проговорила она. - Как это в расход? Всех убьют? Такого быть не может.
      - Может, - уверенно сказал полицай.
      - Не болтай, - нахмурясь, сказал второй. - Ну чего ты языком мелешь?! Ох, и дурак. - Он посмотрел на побледневшую Надю. - А ты вот что, давай вали отсюда. Ну?!       
      Надя все еще стояла, слова полицая ее оглушили. Сердце её колотилось. То, что за  словами немецкого приказа кроется что-то страшное, она и раньше догадывалась. И что никакого переселения евреев не будет, она понимала. И в гетто тоже не верила. Но что означает обещанное переселение евреев, догадаться не могла. И с тем, что сболтнул  полицай, смириться не могла. Такого не могло быть. Это было за пределами нормального человеческого разумения. По ее спине пробежал леденящий озноб. Она вспомнила о своём отце, которого увели полицаи, и поняла, что в сегодняшней, ставшей чужой, жизни можно ждать всего, и следует поторопиться.   
      - Где мне найти начальника полиции? - спросила она. Голос её дрожал.
      Полицай подозрительно посмотрел на неё.
      - Это тебе к чему?
      - По личному делу.
      Полицаи переглянулись.
      - Улицу Ворошилова знаешь? – сказал первый. - Дом номер три, на углу .   
      - Рейхсмаршала Германа Геринга улицу, а не Ворошилова, - злобно сказал второй. - Ну и дурак!   
      -  Извиняюсь, - сказал первый.  - Это я так, по старой привычке.

      На базаре Надя торопливо купила самое необходимое и побежала на улицу Ворошилова. Прежде там было отделение милиции. Над угловым входом свисал красный флаг со свастикой, а в остекленную фрамугу над дверью был вставлен цветной портрет Гитлера. Под ним шла надпись «ПОЛІЦІЯ».
      Надя боязливо вошла. Было тихо и пусто. В коридоре её остановил дежурный полицай.
      - Куды? - грубо спросил он, перегораживая проход. - Сегодня никого нет.
      - Мне к начальнику, - сказала она. - Где ваш начальник? Мне нужно срочно!
      - По какому вопросу?
      - Это я скажу ему, - сказала Надя. - Куда мне идти?
      Полицай начал что-то говорить, но в эту минуту хлопнула входная дверь и в коридор кто-то вошел. Дежурный  полицай мгновенно вытянулся. 
      - Это до вас, пан Шульга, - сказал он. - Говорит, что нужно срочно.
      Надя обернулась. Пан Шульга был мужчиной лет сорока с черными гитлеровскими усиками. Он был в серой каракулевой папахе и немецком кожаном пальто с поясом. Остановившись, он подозрительно посмотрел на Надю.
      - По какому делу? - спросил он.   
      - Мой отец, - волнуясь, начала она. - Шеремет, Григорий Иванович…понимаете, вчера утром его арестовали…За аккордеон, будто он его взял…ну, в смысле, украл…А он был просто пьян…как всегда. Он проспится и извинится. Понимаете, ведь он никогда не…
      - Хватит, я понял, - перебил Шульга. - Аккордеон, говорите? А где это было? Там, где жиды с балкона скинулись? Муж и жена?
      - Да, - сказала Надя. 
     Пан Шульга нахмурился. 
      - Так он не у нас. Он в тюрьме и с ним работают следователи. Если не виноват, то выпустят, придет домой. Ну, а если виноват…Тогда не взыщите. Война, законы военного времени. Извиняйте, пани, я занят. - Он обратился к дежурному. -Никитчук где? Еще не приходил?
      - Нет, еще на Соборной. И люди его тоже там.
      - А Хоменко?
      - Тоже все там.   
      - Как придут, сразу до меня. 
      Он прошел до конца коридора, вошел в какой-то кабинет и захлопнул за собою дверь. 
      - Всё? - спросил полицай. - Поговорила? Тогда прошу уйти. Посторонним находиться тут не можно.

     Надя вышла на улицу. Она была расстроена. То, что отец в тюрьме и с ним якобы работают следователи, не утешало. Скорее, наоборот. Его поймали, когда он был в комнате Эпштейнов с этим злосчастным аккордеоном, его мечтой. Были свидетели - полицаи и блокварт. И видели всё соседи по квартире. Так что надеяться было не на что. Он нарушил немецкий приказ и это грозило расстрелом. Но даже думать об этом Наде было жутко. И что-нибудь  предпринять в его защиту она тоже не могла. Он был пьяницей и антисемитом, всегда жил своей отдельной жизнью, был равнодушен к болезни матери и никогда не интересовася жизнью дочки. Но это был отец и, несмотря на случившееся, она не могла смириться с мыслью о его возможной страшной судьбе. Она подумала, что за воровство судили всегда и давали разные сроки, так было и при советской власти, но расстрелом не грозило. А немецкие приказы все завершались именно этим. Это была неумолимая жестокость победителя, презирающего побежденных и не считающего их достойными милосердия.  Сегодня 20 сентября, нет еще и месяца со дня  захвата немцами города,  а уже сколько несчастий принесла оккупация людям. Сколько навалилось лишь на неё одну - и болезнь матери с невозможностью лечения, и арест отца, и страх за Игоря, и боль за ушедших в неизвестность его родителей, и пугающая близость зимы с заботами о тепле и пище, и отсутствие источников существования…Всё сразу.
      
     Она шла, думая об этом и не глядя по сторонам, погрузившись в свои мысли, и вдруг замерла и остановилась. Перед нею, за углом начинался Кривой переулок. Там жили Слуцкие. В волнениях и суете последних недель она о них забыла. «Ведь они тоже должны были быть на Соборной и в эти минуты наверное идут к лагерю «Орленок, - со страхом подумала она. - А я…Не нашла и пяти минут, чтобы забежать к Бэлке! Ой, как стыдно!»
      
     Она свернула в пустынный переулок и быстрым шагом приблизилась к дому Слуцких. Дверь парадного была заперта и ворота во двор закрыты. Несколько минут Надя постояла, глядя на безмолвные окна Слуцких, за которыми, она понимала, никого нет. К горлу подступил ком и приблизились слезы. «Будто на кладбище перед памятником», - с горечью подумала она. Она постояла еще минуту и медленно двинулась назад. Вдруг ее окликнули. Она в недоумении обернулась. Её догоняла пожилая женщина. Это была соседка Слуцких.
     - Девушка, - запыхавшись, спросила она. - Вы подруга Бэлы? Да? Так они ушли утром, по приказу. А вы разве не знали? В шесть утра, они очень спешили, боялись опоздать.
     Надя остановилась.   
     - А бабушку? Как же взяли её?
     - Положили на тележку, я свою им одолжила, обещали вернуть. Бабка ничего не понимала, только жутко кричала. Пришлось её привязать, чтобы не упала. Меня, поверьте, просто трясло. До сих пор не в себе, ей-богу. - Она перекрестилась. - А куда их будут переселять? Вы что-нибудь знаете?
     - Нет, - сказала Надя. Она вообразила сборы Слуцких, слезы, ужас их торопливого ухода и  вопли старухи.  По её спине пробежал озноб. -  Господи, какой ужас!
     - Люди говорят разное, - понизив голос, сказала соседка. - Будто для них там  построили какие-то бараки…А другие говорят, что поселят их в пещерах, в стенках оврага на Мамаевой Даче…Но я не верю. А еще говорят…нет, не скажу, это страшное. Ох, сегодня схожу в церковь, помолюсь за них. Хоть и евреи, а люди хорошие.

     Было  около  одиннадцати  утра, когда Надя вернулась домой. Соседка, что сидела с матерью, ушла и Надя бросилась к Игорю. Он сидел на кровати. Увидев Надю, он вскочил. Глаза у него были красные.
     - Ну? - спросил он, с нетерпением.. - Ты что-нибудь узнала? 
     - Только то, - сказала она, - что с Соборной площади  их увели. Когда я пришла, там никого уже не было. - О словах полицая говорить Игорю она не решилась. - Люди говорят, будто там построены бараки.
     Игорь с сомнением посмотрел на Надю. Прошла минута. Он покачал головой. 
     - Нет, - сказал он. - Этого не может быть. Ты сама подумай. Один двухярусный барак, пусть даже длиной сто метров, сможет вместить не больше четырехсот  человек. А сколько должно быть таких бараков для нескольких тысяч человек? Кто и когда их построил? Немцы? - Он горько усмехнулся. - Ну, а если это даже правда, то разве дощатый барак годится для зимы? Там все равно никто не сможет выжить.  Нет, бараков там быть не может. 
     Надя молчала. Она и сама понимала, что никаких бараков там не будет.
     - Еще я ходила в полицию, - сказала она. - Насчет моего отца. Там тоже всё плохо. Я потом тебе расскажу. А пока что нам нужно поесть. Ведь мы с тобою сутки на одних нервах, без еды. Я сейчас что-нибудь приготовлю и принесу. Накормлю маму, сделаю ей укол и приду. И уже буду с тобою весь день. - Она засмеялась, заплакала, вытерла слезы и снова улыбнулась. 
     - А дальше что? - спросил он. - Надюша, что с нами будет дальше?
     -  Дальше? – она покачала головой. - Дальше…так  и  будем жить дальше, Игорек. Кто может знать, что нас ждет?..               
                24
    
     После ухода полицаев Галина Петровна побежала в сарай, где пряталась Вера. В сарае было темно. Вглядевшись, она увидела Веру. Она сидела скорчившись в дальнем углу за загородкой, где когда-то Андреевна держала козу. В темноте белело её лицо.
     - Я всё слышала, - вполголоса испуганно сказала она. - А если завтра они снова придут? Что делать?
     Галина Петровна покачала головой.
     - Будем думать, - озабоченно сказала она. - Скоро придет Андреевна, обсудим.  А пока вставай и выходи. Сегодня уже не придут. Поработаем? Или как?
     - Я согласна, -  неуверенно сказала Вера. - Но жутко боюсь. Как бы опять не пришли. 
     - Не придут! У них сегодня какие-то особые  учения. Слышишь, как палят? Прямо с утра, как бешеные. Ладно, давай поработаем, пока погода.   
   
     Было четыре часа дня, когда из города пришла Андреевна. Она устала и была встревожена. Сняв платок, она с облегчением сбросила сапоги и присела к столу. Галина Петровна подала ей обед.
     - Слышь, Галина, - сказала она. - В городе чего делается – просто страх! Вот, гляди. – Она вынула из кармана сложенную вчетверо желтую бумажку, положила на стол и  развернула. - Немецкий приказ это. Я со стенки сняла, чтобы вам показать. – Она понизила голос. - Вот, читай. Это завтра с утра немцы всех жидов…ну, в смысле евреев…гнать будут. Это тут близко, в бывший пионерский лагерь, «Орленок» прежде назывался. Тыщи людей. А зачем? Никто не знает. Волнуются люди. Сначала их, а потом, глядишь, и всех нас.
     Вера схватила листок. Было заметно, как, читая, она бледнеет. Галина Петровна, внимательно следила за Верой.  Лицо Веры застыло и глаза уставились в в одну точку.
     - Слава богу, что мама  и  Рая уехали, - глухо сказала она. - А Слуцкие остались в городе. И Бэлка…значит, завтра всем им идти по приказу. Какой ужас…
     Андреевна подозрительно посмотрела на Веру.
     - Это чья же мама уехала? Твоя, Ольга? Что-то я не пойму…
     - Подруги близкой мама, - быстро вмешалась Галина Петровна. - Друзья это наши. А ну-ка, Оля, дай-ка и мне прочитать.
     Вера будто очнулась.   
     - Да, - сказала она. Голос её дрожал. – Хорошо, что они уехали…А подруга осталась, Бэла. Ужас.
     Галина Петровна взяла листок..   
     - Фашисты, одно слово, - сказала она, прочитав. - Добра от них не жди. - Она посмотрела на Андреевну. - Ох, Андреевна! И у нас сегодня утром тоже чэпэ было. Полицаи приходили, трое. В гости будто. - Она хмыкнула. - С Ольгой нашей вроде хотели полакомиться, сами понимаете…А она в сарае спряталась. Я сказала, что месячные у нее, болеет. Ругались. Завтра к вечеру обещали прийти. - Она помолчала. - Что будем делать?
     Андреевна встревоженно положила ложку.   
     - Полицаи, говориш, приходили? Это худо. Девка не иголка, в стогу не спрячешь. Ладно, потом доем. - Она  покачала головой и поднялась из-за стола. - Пойду отдохну малость, подумаю.  Авось что-нибудь надумаю.
     Она вышла в другую комнату и закрыла дверь. Галина и Петровна и Вера переглянулись.   
     - Что-то у неё на уме, - тихо сказала Галина Петровна. - Она бабка хитрая, умная. Авось что-то  надумает. 
     Прошел час. Андреевна вышла и молча начала одеваться.  Вид у нее был озабоченный. Было видно, что она что-то обдумывает.
     - Схожу  к  соседям, - сказала она. - Есть у меня одна задумка.  Нужно поговорить. А вы пока перебросьте напиленные чурки в сарай. Пусть подсохнут, дрова совсем сырые, я поглядела. А то, что много напилили, так за это спасибо, молодцы.
   
     Уже совсем стемнело, когда Андреевна вернулась. В доме было тепло и на столе горела керосиновая лампа. Раздевшись, она села к столу.
     - Сядьте обе,  - сказала она. - План есть. Слушайте. 
     Галина Петровна и  Вера сели рядом.
     - Значит так, - сказала Андреевна. - Завтра утречком поведут этих… ну, евреев…к «Орленку», ясно? Так вот. - Она помолчала. - Была я у соседей. Немец, денщик он у офицера немецкого, сказал, что наши полицаи завтра утром тоже туда все уйдут.  К  чему всё это? Неизвестно. А тут только сторожа останутся. Нам это кстати. Так я вот что надумала. Есть такое село, Паньковка, километров тридцать от нашего Лесного. Там есть церковь и поп есть, отец Иоанн. Так вот. Супруга его - сестра моя двоюродная, Марья. Старая, меня лет на пять старше. - Андреевна замолчала и внимательно посмотрела на Веру. - Тебя, Ольга, они себе в услужение возьмут. Чтобы помогать им. Старые уже, самим трудно. Понятно? Вот насчет повозки я  договорилась, дадут нам завтра утречком на рассвете, с конячкой.  Дорога сухая, часа через три-четыре будем в Паньковке.  Ну, и я поеду с тобою, Ольга. Заодно с ними повидаюсь. А ты, Галина, на хозяйстве останешься. - Она озабоченно покачала головой. - Вот только мимо патрулей немецких нам бы проскочить. Только это уж как выйдет. Вот для этого мы с тобою, Ольга, вот что изобразим. Будто  беременная  ты.  И рожать едешь к повитухе. Лежать будешь и стонать. А живот тебе мы соорудим. - Она усмехнулась. - Ну, так как?
     Вера засмеялась. Андреевна нахмурилась.
     - Ничего смешного не вижу, - сердито сказала она. - Если в лапы полицаев или немцев попасть не хочешь. Так что решай. Не согласна - скажи.  Я пойду и откажусь.
     - Согласна, - поспешно сказала Галина Петровна и укоризненно посмотрела  на Веру. - Поедет она. А там как Бог даст. Да, Оля?
     - Да, - прошептала Вера. Глаза её влажно заблестели. - Но как же я буду без вас?
     Стало тихо. 
     - Авось еще свидимся, - сказала Галина Петровна. - И еще одно, напоследок. - Она растегнула воротник кофточки и сняла цепочку с крестиком.
     - Надень, -  сказала она. - Ты хоть и неверующая, а надень и носи. И вспоминай меня. А я за тебя буду Богу молиться. 
               
                ЭПИЛОГ

     Они уже никогда не встретились, Вера и Галина Петровна. Но о ней,  и том, какую роль она сыграла в ее жизни и судьбе, Вера не забывала до конца своих дней. 
     Весной 1942 года по всей округе шли немецкие облавы для отправки молодых девушек в Германию. В один из тех дней облава накрыла и село Паньковку. В числе схваченных была Ольга Ивановна Даценко, 1922 года рождения, бывшая студентка педагогического института.
      
    Осенью 1943 года родной город Веры был освобожден от немецкой оккупации. К этому времени она находилась в предместье города Трир в 95 километрах от французской границы, где работала на подземном немецком заводе в сборочном цехе, выпускающем военную продукцию. Летом 1945 года после капитуляции Германии Вере удалось узнать адрес вернувшихся из эвакуации её матери и сестры Раи.  Они ей сообщили, что Роман в городе, а его родные погибли осенью 1941 года на Мамаевой Даче, что на войне он потерял ногу и на левом глазу носит черную повязку. Позже от него Вере прибыло письмо, в котором он писал, что с нетерпением ждет её возвращения на родину.
     Но вернуться домой Вере удалось лишь в мае 1946 года. В конце июня они с Романом зарегистрировались в ЗАГСе - ровно через пять лет после когда-то ими намеченной даты.

     А жизнь Нади Шеремет за два года, в течение которых она бесстрашно укрывала   Игоря Левина, тесно сплелась с его жизнью. Всё это время она работала санитаркой в немецком госпитале, доставая лекарства для матери и с трудом обеспечивая существование семьи. Она стала хмурой, раздражительной и всегда погруженной в заботы.
     Когда осенью 1943 года город был освобожден, они с Игорем расписались в ЗАГСе. К этому времени матери Нади в живых уже не было, а отец домой так и не вернулся после истории с аккордеоном  Эпштейнов.
     В 1978 году Левины с двумя взрослыми детьми эмигрировали в Израиль, где поселились в Иерусалиме в новом спальном районе. У них была небольшая, но  удобная и уютная квартирка с террасой, с которой можно было видеть на горизонте Масличную гору и гору Скопус, башни Университета и госпиталя Августы-Виктории, и дорогу, убегающую на юг к Мертвому морю.
     О страшных днях и годах немецкой оккупации вспоминать они избегали и никогда не рассказывали о них своим детям. Это было то, прикосновение к чему по-прежнему причиняло  острую  боль.
     Летом 1988 года к ним в гости прилетали друзья их юности - Вера с Романом.   
   
     Третья их подруга, Бэла Слуцкая, изображенная с подругами Верой и Надей на довоенной  карточке из фотоателье №3,  в сентябре 1941 года окончила свои дни со всеми своими родными в оврагах урочища Мамаева Дача. В Кривом переулке  на месте их домика теперь стоит огромное 20-этажное здание.
     Молчат старые улицы. И ничего уже не напоминает о людях, здесь когда-то живших, и о случившихся трагедиях.
               
2015





















               
































































































































































































































































































































































































































































Ред. 01.2018

               
                Илья Розенфельд


                ТРИ ДЕВИЧЬИХ ЛИЦА НА ДОВОЕННОЙ ФОТОГРАФИИ               


        Когда огромный мебельный фургон, заполненный старыми шкафами, диванами, креслами, столами и стульями, какими-то полками, тумбочками и кухонной мебелью отъехал от дома, новый владелец квартиры неторопливо обошел опустевшие и ставшие странно гулкими комнаты,еще хранившие запахи недавнего жилья, подумал об их малости, где непонятно как могло размещаться содержимое отъехавшего фургона, достал мобильный телефон и набрал номер.
       - Приезжайте, - сказал он. - Обсудим объем ремонтных работ, сроки и цены.   
       Насвистывая, он подошел к окну и вдруг заметил лежащую на полу книгу альбомного формата. Она была затоптана и часть листов выпала. Владелец квартиры поднял её, сдул пыль и раскрыл. Это был фотоальбом. С фотографий на него смотрели лица детей, улыбающихся девушек, усталых женщин и мужчин, морщинистые лица стариков. Были снимки застолий с улыбающимся тамадой, держащим в руке фужер, были выпускные карточки каких-то учебных заведений с сидящими в первом ряду преподавателями, снимки на отдыхе.
      Это была чужая и незнакомая жизнь, от которой кроме этих, никому уже не нужных, фотографий ничего не осталось. Глядя на них, владелец квартиры на миг ощутил суетность и тщету человеческой жизни. Это было мгновение, похожее на предчувствие. Такие ощущения посещают человека на излёте жизни, когда уже угасла повседневная суета, пришла бесстрастная душевная тишина и можно попытаться оценить свои поступки, добрые или постыдные, удачи, ошибки, тайные помыслы и не осуществившиеся мечты. Но новый владелец квартиры был не стар. Он равнодушлно захлопнул переплет, взметнув густое облачко серой пыли, положил альбом на подоконник и нетерпеливо глянул на часы. И вдруг, повинуясь необъяснимому душевному импульсу, альбом снова взял и открыл. Он уже знал, что хочет увидеть.  Наскоро перелистав, он нашел.
       Это была черно-белая фотография стандартного открыточного формата на матовой фотобумаге. Три девичьих лица с радостной улыбкой смотрели на него. По этим  улыбкам можно было попытаться угадать их характеры и склонности. Средняя была круглолицей, скуластенькой, с мелкими кудряшками волос. Было видно, что она счастлива и ничто не омрачает её душу. Её можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большой рот и чуть приплюснутый носик-картошка. У неё были добрые смеющиеся глаза, беззаботная улыбка и с уверенностью можно было сказать, что характер у неё легкий и общительный, что она добра, смешлива, игрива и склонна к шутке и смеху.
       Стоявшая слева от неё девушка с густыми светлыми волнистыми волосами до плеч и чуть прищуренными темными глазами была красива правильной и немного холодной красотой. В её улыбке ощущались скрытая  ироничность,  ум и серьезность, но что-то  в  выражении лица и глаз  говорило, что на душе у неё неспокойно.
      И глядя на третью девушку с миловидным полным лицом и плавно переходящим в шею подбородком, можно было предположить, что она сентиментальна, нерешительна и, возможно, немного ленива.   
      Аккуратно  вынув  снимок, владелец квартиры осмотрел его, ожидая найти какую-нибудь надпись. Обернув карточку, он увидел. Под синим штампом «Фотоателье №3» старательным ученическим почерком шла надпись:
              В день получения атестата об окончании школы 24 июня 1940 г.
       И ниже были подписи с игривыми завитушками и длинными шуточными  хвостами: 
                Вера Мельман  -  Надя Шеремет  -  Бэла Слуцкая.
         В слове «аттестат» было пропущено одно «т», по-ученически вписанное сверху  над словом. И глядя на эту надпись и простую школьную ошибку, владелец квартиры улыбнулся. Эта ошибка странным образом усилила возникшую в нем неожиданную теплую симпатию к этим трём девушкам, глядящим  на него из прошлого века, которые в тот радостный для них июньский день 1940 года ничего не могли знать о скором крушении всей их жизни, страхе, потерях, страданиях, голоде и смерти.
      Сейчас, когда он смотрел на них, они ничем не отличались от лиц его современниц,  у них были такие же юные радостные лица и полные надежд глаза. И всё это прошло, исчезло, растворилось в нескончаемом потоке времени.         
    
       Раздался звонок в дверь. Владелец квартиры сунул в карман снимок и направился к двери. Он ничего не знал об этих девушках и их судьбах. Не мог знать. Поэтому расскажу о них я, их сверстник и свидетель тех лет,  пишущий  эти строки.

                1   

      Они были подругами-одноклассницами, родившимися и выросшими в этом городе, где родились и жили их родители, и на городских кладбищах покоились их деды и прадеды.
      Они выросли в Советском Союзе, лучшей в мире стране, о чем они твердо знали с раннего детства, самой справедливой, свободной и благоустроенной стране. А всякие мелкие неудобства жизни и быта были им привычны и естественны.
      Вечным и неизменным было государственное устройство их страны, рожденное в 1917 году Великой Октябрьской революцией. А вся предшествующая многовековая и многоцветная история их страны до этого события в их представлении была туманной, скучной и даже зловещей.
      Вечной и непоколебимой была ВКП(б) - всесоюзная коммунистическая партия большевиков, уверенно ведущая страну к коммунизму и на этом пути непрерывно  преодолевающая и разоблачающая происки многочисленных внешних и внутренних врагов.
      Вечными были школьные пионерские отряды и летние пионерские лагеря с полувоенным казарменным распорядком, комсомольские и партийные собрания с почетным президиумом в лице товарища Сталина и членов Политбюро, с обязательным единомыслием по обсуждаемым вопросам. 
     Привычны и естественны были застывшие в виде абсолютных и непререкаемых истин формулировки и оценки событий жизни, излагаемые в очередных решениях Политбюро и содержащиеся в трудах классиков марксизма-ленинизма. И вечны были висящие на фасадах главных домов города портреты великого квартета Сталин – Ленин - Маркс-Энгельс.
     И вполне естественными были тесные коммунальные квартиры, очереди в магазинах за продуктами, вещами или обувью, скромная одежда из тканей  унылых расцветок,  которые  иногда появлялись на  магазинных полках.
       Именно всё это было главным.
       А личная жизнь людей, их мысли и душевные переживания, страдания, радости, обиды и слезы, влюбленности, ревность, разлуки и даже потери - всё это было второстепенным, ненужным, жалким интеллигентским слюнтяйством, не соответствующим духу и облику строителя светлого будущего.
      И подруги-одноклассницы - Вера Мельман, Надя Шеремет и Бэла Слуцкая - были  настоящими советскими девушками. Они твердо верили всему, о чем говорилось на школьных собраниях, что произносилось с трибун, о чем писали газеты и кричало радио. Все их мечты и надежды были связаны с этой страной, с их городом и их семьями.
      
     И если бы кто-нибудь тогда, в июне 1940 года, им предсказал, что вся их будущая  жизнь уже очень скоро пойдет иначе, они бы просто рассмеялись. Это было настолько невероятно, что могло лишь вызывать ироническую усмешку.
      
      Но у каждой из этих девушек была  своя тайна, которую они поверяли лишь близким подругам.
      
      У Веры Мельман, стоявшей на снимке слева, была душевная травма, о которой знали лишь Надя и Бэла. Это был разрыв между её родителями.  Три года тому назад отец ушел из семьи  и теперь жил с другой женой, где у него уже были две маленькие дочки. Он был заместителем главного инженера крупного завода и человеком хорошо обеспеченным. С новой семьей он жил в недавно построенном жилом доме, который находился в заводском районе города. Дом этот Вера видела лишь однажды, издали, из окна автобуса. Это был красивый четырехэтажный дом с тремя подъездами под треугольными фронтонами, классическим карнизом и лепными барельефами на фризе, с балконами и большими  светлыми окнами.
       Но и о первой своей семье, оставшейся в небольшой комнате коммунальной квартиры с двумя соседскими семьями, где из всех коммунальных удобств были только электричество и водопровод,  отец продолжал заботиться.  Вере и младшей её сестре Рае он покупал осенние и зимние пальто, обувь, платья, школьные принадлежности и разную мелочь. Это было очень важно, но Вере недостаточно. Она страдала из-за распада семьи и заплаканных глаз матери. Но с подругами обсуждать это она не любила. Они об этом знали, но вопросов не задавали. Это было личной болью и бедой Веры, которая никого не касалась.
      Но у неё была и тайная радость. У неё был близкий друг. Его звали Роман. Два года назад он окончил школу и сейчас был курсантом бронетанкового училища, находящегося в городе на Волге. После его окончания летом 1941 года должно было определиться их общее с Верой будущее. Предположительно, писал Роман, предписания им выдадут в новые механизированные корпуса, которые еще формируются. Конечно, добавлял он, бытовые условия там,  возможно, вначале будут нелегкие. Но Веру это не смущало. В её представлении, сформированном патриотическими песнями и героическими победными кинофильмами, будущая жизнь в военном городке будет определяться особым бытом, друзьями и сослуживцами мужа, дружбой их жен, общими заботами и общими тревогами. Всё это было книжным и наивным, но Вера верила и ждала. После окончания училища, когда Роман получит недельный отпуск, об их планах узнают родители - его и её. И. конечно, подруги. А до тех пор, как имеющая аттестат отличницы, она без экзаменов поступила в педагогический институт. После ЗАГСа она уедет с Романом и станет студенткой-заочницей. К непростой  жизни  жены кадрового военного Вера была готова. 
      
      Была тайна и у Бэлы Слуцкой. У неё тоже был поклонник, уже жених, Лазарь Фалькович. Ему было двадцать девять лет, он был среднего роста, полноват и с небольшим брюшком. Лазарь служил старшим техником в «Водоканалтресте» и имел шестнадцатиметровую комнату с балконом в коммунальной квартире 4-этажного дома  в  центре города. Это было очень важным фактором, так как в двух крохотных комнатках родителей Бэлы, в одной из которых лежала парализованная бабушка и спала одинокая дочка Фаина, места для новой семьи не было. Вечерами Лазарь обычно бывал в доме Слуцких. С отцом Бэлы, часовым мастером из городского ателье «Время», он был в дружеских отношениях и обсуждал с ним новости и политические события. Конечно, для 18-летней Бэлы Лазарь был немного староват, но семьей он был принят, одобрен и уже считался своим. После обсуждения и взвешивания всех «за» и «против» брак Бэлы и Лазаря был намечен на весну 1941 года - после окончания ремонта дома и, главное, комнаты Лазаря, которая находилась под протекающей в непогоду крышей. 
     Никаких планов о продолжении учебы после окончания школы у Бэлы не было, и родители её на этом не настаивали.  Так как до бракосочетания оставался год, то в ожидании его Бэла  оформилась ученицей в костюмерном цехе при городском театре, где с удовольствием помогала шить одежду для артистов, играющих роли в разных спектаклях. Это было именно то, что она любила. Её заветной мечтой было стать хорошей  портнихой.    
      
       И, конечно, была своя тайна у Нади Шеремет. Любимого мальчика у неё еще не было, но она особенно не грустила. У неё был легкий и довольно беспечный характер, она редко расстраивалась и её очень  легко можно было рассмешить любым пустяком. В школе этим нередко пользовались мальчишки, заранее договорившиеся сорвать урок или контрольную работу, когда в тишине сосредоточенно работающего класса неожиданно раздавался звонкий хохот Нади, тут же вызывающий невольный ответный смех у других учеников и заставляющий нехотя улыбаться даже сердитых учителей. Успокоившись, красная и смущенная, вытирая слезящиеся от смеха глаза, она просила прощения у учителей, сердито грозя кулачком виновникам ее поведения. Она училась добросовестно, но отличницей не была, за пятерками не гонялась и не особо огорчалась, получив тройку. Особых склонностей к какому-то одному предмету у неё не было, и куда поступать после десятилетки ей было безразлично. Она могла бы поступить в институт, но в техникуме срок обучения был меньше, всего три года, и это разрешило её колебания. Поблизости от ее дома находился техникум связи и, недолго думая, Надя выбрала его. После окончания, решила она, если будет охота, учебу можно будет продолжить в институте. Но таких планов у нее пока не было.
       Всё в её жизни шло, в общем, гладко, но неприятной тайной, которую она пыталась скрывать даже от подруг, было то, что её отец, сапожный мастер известного в городе «Ателье по ремонту и пошиву обуви», был алкоголиком, заядлым курильщиком и антисемитом. Обычно он не выпускал папиросу изо рта, прикуривая одну от другой. Он ненавидел заведующего ателье еврея Натана Финкельштейна и подругу Нади еврейку Бэлу. Из-за этого Надя на него сердилась и плакала. Но Вера Мельман отцу нравилась. Ухмыляясь, он говорил: «А что, ничего евреечка, красивая». Надя возмущалась. .«Папа! Причем здесь национальность? У нас в стране все равны!». Насмешливо хмыкнув, отец умолкал и закуривал очередную папиросу.
      Большая комната, в которой жили Шереметы, находилась на первом этаже старого трехэтажного дома. Она была темноватой, из-за чего там постоянно горел свет. До революции 1917 года  первый этаж и подвал под ним служили владельцу дома складом. При советской власти в подвале разместилась сапожная мастерская, позже получившая название «Ателье по ремонту и пошиву обуви», а первый этаж переоборудовали под жилье. Для этого в глухой торцовой стене были пробиты два окна, смотрящие в полутораметровую щель, которая образовалась позже, после постройки соседнего трехэтажного дома. С улицы шель была перекрыта двухметровой кирпичной стенкой, на которую клеили афиши кинотеатров, концертов, плакаты, лозунги и рукописные объявления граждан. Заполненная кучами мусора, битого кирпича и стекла,  щель в летнее время густо зарастала крапивой и гигантскими лопухами, зимой её заваливало снежными сугробами.  В шель выходила небольшая дверца в узкий темный чулан. Он был ничейный. До революции в нём хранился инвентарь садовника. Позже сад вырубили, садовника уже не было и после пристройки соседнего дома о чулане вообще забыли. Попасть в него можно было только из щели, выбравшись в неё через пробитое окно. В этом чулане отец Нади хранил разный хлам, старые инструменты, доски, ящики, ненужную обувь, куски кожи и бутылки с какими-то сапожными жидкостями. Там стояла железная солдатская кровать с тюфяком, набитым соломой. В дни конфликтов с женой Шеремет забирался в этот чулан, захватив бутылку водки, несколько пачек папирос и старый баян. У него это называлось «уехать на дачу». Там он пил, курил, играл на баяне и громко пел.
      Но самым главным достоинством квартиры Шереметов было то, что она не имела соседей. Что было в те дни большой редкостью. Шеремету её дали как герою гражданской войны, награжденному баяном и именными серебряными часами марки Павел Буре. Хотя  у квартиры были и недостатки. Под нею в подвале находилось обувное ателье, оттуда в течение дня слышался рабочий шум, вывкрики, гул мужских голосов, стук десятков молотков и стрекот машин, сшивающих кожу. Вход в квартиру Шереметов, как и в ателье, был со двора, посетителей обычно бывало много и уже с утра начиналось хлопанье входной двери и шум подъезжавших и отъезжавших подвод или автомобилей. Иногда из подвала в квартиру проникало зловоние клея, резкие запахи скипидара, дегтя и горелой резины. К этому в комнате стоял неистребимый смрад от смеси табачного дыма с запахами валерьянки и разных лекарственных трав -мать Нади была тяжелой сердечницей и часто подолгу лежала. Кровать её, отгороженная  складной ширмой, стояла в темном углу комнаты.
      Но Шеремета здоровье жены не волновало. На просьбы не курить он раздражался и заявлял, что табачный дым полезен. И демонстративно курил папиросу за папиросой. А в противоположной стороне комнаты вплотную к подоконнику, на котором в горшочках росли разные кактусы, был придвинут письменный стол, за которым Надя делала уроки. Рядом стояла этажерка с книгами, аккуратно застеленная кровать и ширма, которой Надя отгораживалась на ночь. А в центре комнаты на продавленном клеенчатом диване спал отец. Рядом к утру на полу среди плевков, окурков и обгорелых спичек нередко стояла  пустая водочная бутылка.               
               
                2      

        Лето 1940 года миновало. В сентябре начались занятия у Веры в институте  и у Нади в техникуме. Бэла тоже была занята в костюмерном цехе театра и подруги виделись редко.
       Зима 1940/41 годов была морозной, снежной и необъяснимо тревожной. Ничего угрожающего или опасного не происходило, всё шло привычно, но в душах людей поселилась и осела непонятная тревога. Хотя оснований для такой тревоги, казалось бы, не было. Война в Европе шла далеко и тянулась второй год, принося Германии победу за победой, отношения СССР с Германий скрепляли пакты о ненападении и дружбе, подписанные в августе прошлого года, и центральные газеты аккуратно публиковали победные немецкие сводки с фронтов, снабжая их дружественными комментариями. Совместный военный парад победы в Брест-Литовске танковых частей СССР и Германии после разгрома Польши подтверждал устойчивость мирного времени, вхождение стран Балтии в состав СССР укрепляло прочность границ на западе. Никаких оснований для тревог не было. 
       И всё же что-то неуловимое носилось в воздухе и вселяло беспокойство в души людей. Оно было похоже на смутное и необъяснимое предчувствие  нежданной беды. Еще хорошо помнилась короткая, но унесшая десятки тысяч жизней Зимняя война с крохотной Финляндией. Это  было год назад. Но сейчас город жил обычной жизнью. В январе и феврале, как всегда, возникали сложности с топливом, на которое существовал жесткий лимит. Иногда замерзали трубы водопровода или из-за снежных заносов случались перебои с хлебом и не ходили автобусы. Но потом всё разрешалось и снова шло, как всегда.
      Так бывало из года в год. Это было неприятно, но обыденно. Это было той нормальной жизнью, к которой привыкли и которую нельзя было изменить. Она была вечной и неизменной, к ней нужно было приспосабливаться и продолжать спокойно жить.   
        Снова  в свои сроки пришла весна. Она была  ранняя и теплая, мирная весна 1941 года. В мае буйно цвела сирень и город тонул в дурманящих ароматах, рвущихся из каждого двора и из-за каждого забора. В садах, будто облитые белой пеной, дружно цвели яблони, незаметно ярко зазеленели лужайки во дворах, а проснувшиеся старые каштаны украсились тысячами праздничных свечек. Теплое желтое солнце прогрело промерзшие стены домов и камни тротуаров, всё ожило, зашевелилось, расцвело и люди улыбались теплу и друг другу.               
                3               
   
       Регистрация в ЗАГСе брака Белы Слуцкой и Лазаря Фальковича по предварительной записи  была  назначена  на двенадцать часов дня в среду 25 июня.  До этого дня оставалось всего полторы недели. И хотя крыша над домом, в котором жил жених, была отремонтирована и покрашена, ремонт в его комнате еще длился. Хорошие маляры, как всегда весною, были нарасхват, но их удалось отыскать и договориться. Было согласовано, что работы они окончат не позднее воскресенья 22 июня с таким расчетом, чтобы до 25-го обои и масляная окраска окон успели просохнуть и выветрились резкие запахи. До 25-го еще нужно было завезти, втащить на  третий этаж и расставить мебель - добытый по огромному  знакомству почти новый зеркальный шкаф-шифоньер  - мечту Бэлы, двуспальную кровать с никелированными спинками, повесить на окне и балконной двери тюлевые занавеси  и  укрепить над обеденным столом красный матерчатый абажур, похожий на раскрытый зонт. И сделать еще множество различных мелких важных работ. 
        К предстоящему событию с большим волнением готовилась и вся семья Слуцких. Приобретались подарки, обсуждались кандидатуры гостей и даже меню праздничного свадебного стола.  А взволнованный  потный  жених  метался  с утра до вечера, обустраивая будущее семейное гнездо.   
   
        И в городе на Волге, где находилось одно из старейших и лучших в Советском Союзе бронетанковое училище, 22-го июня должен был состояться очередной торжественный выпуск молодых лейтенантов-танкистов с одновременным вручением им предписаний в части Красной армии. И Роман с нетерпением ждал, что ему преподнесет судьба. Было известно, что почти все выпускники будут направлены на новую западную границу, где идет комплектация новых механизированных подразделений. Известно было и то, что эти части будут оснащены самой современной боевой техникой - быстроходными и маневренными, с надежной броней танками Т-34, которые придется осваивать. Пока что на вооружении танковых частей были преимущественно старые тихоходные танки Т-2 и Т-4 с тонкой броней и слабым вооружением. На них обучались молодые лейтенанты, а о новых машинах Т-34 они лишь грезили. Старшие командиры им говорили, что подобных боевых машин в настоящее время не имеет ни одна армия мира, в том числе, и Германия. Как показал опыт боев в Польше осенью 1939 года, немецкие танки были тихоходны, неповоротливы и часто ломались.         
       
      Правда, было одно огорчающее  обстоятельство - жить молодым командирам в новых военных городках предстояло жить во временных  общежитиях. Жилища для семейных командиров только строились. И, значит, как уже понимал Роман, приезд Веры к нему откладывается на неопределенное время. Но пока что ему мечтался  недельный отпуск, родной город, встреча с родителями и регистрация с Верой в ЗАГСе. 20-го июня он отправил ей телеграмму, в которой сообщал, что предполагает быть в городе 24-го или, в крайнем случае, 25 июня. 
      О том, что выпуск лейтенантов должен состояться 22-го июня Вера знала, и с волнением ждала этого дня. В ЗАГСе она выяснила, что обязательные правила о двухнедельном сроке выжидания и обдумывания после подачи заявления не распространяются на военнослужащих, приехавших в краткие отпуска. Смущаясь и краснея, она наметила день регистрации – 26 июня.
      
       И только третья подруга, Надя Шеремет, оставалась спокойной и безмятежной. Трехнедельная практика в конструкторском бюро завода электроприборов завершалась в субботу 21 июня, после чего нужно было сдать отчет руководителю практики. Планов куда-либо уезжать на лето у Нади не было. Она мечтала о летних каникулах,  жарких городских пляжах,  пеших экскурсиях за город с сокурсниками, об интересных книгах и свободном времени без спешки и опасений куда-то опоздать или что-то в срок не сделать. У неё был постоянный друг Игорь Левин, бывший школьный соученик из параллельного класса. Отец его был известным в городе адвокатом, а мать врачом. В школе Игорь считался лучшим математиком, а теперь был студентом первого курса физико-математического факультета педагогического института.
       Надя нравилась Игорю еще в школе. Он дарил ей им сочиненные и посвященные ей стихи. Он был близорук и носил очки, из-за чего в школе его дразнили «четырехглазым». Но, несмотря на очки, он был красив, высок, сероглаз, густые каштановые волосы кольцами, как у молодого Байрона, падали на лоб. Наде он нравился. С ним всегда было интересно. Он много читал, знал на память много стихов, в том числе Блока, Надсона, Игоря Северянина и Есенина, которые запрещены не были, но официальное отношение к ним и их стихам было двойственное и не очень одобрительное. Игорь знал и любил серьезную классическую музыку. Надя музыку любила, но знакомство с нею ограничивалось вальсами Штрауса, музыкой из оперетт и песнями советских композиторов. О существовании таких монументальных творений, как симфонии Моцарта, Бетховена и Чайковского  она знала, но никогда их не слышала и ими не интересовалась. То же относилось к литературе, которая существовала вне школьных программ. Поэтому всё, о чем  рассказывал Игорь, было для Нади новым и удивительным. Всё то, чему учили в школе, считалось вполне достаточным для советского человека, строителя коммунизма. Никто не должен был усомниться в том, что лучшими советскими поэтами были Маяковский и Демьян Бедный, а сто лет назад жили Пушкин и Лермонтов, которых убили на дуэлях по тайному приказу царя. Но Игорь рассказывал об этом иначе. Это было из какой-то другой, неизвестной жизни, огромной, разнообразной, необозримой и противоречивой, которая незаметно текла  совсем рядом, но о которой знали лишь немногие. И кроме этого,  у  Игоря  еще была  его математика. О ней он тоже мог говорить без конца. Это был таинственный и непостижимый мир непонятных абстракций, бесконечных многомерных пространств, вообразить которые было невозможно, а строгость, стройность и красоту без трепета невозможно ощутить. Слушать Игоря, затаив дыхание, Наде было интересно, хотя многого она не понимала.  Игорь ей нравился. Но как к мальчику, мужчине, к нему она была равнодушна. И, смеясь и отшучиваясь, относилась, как к доброму и приятному другу. И не более.               
               
                4               
   
      Жизнь шла в спокойном привычном ритме, обычные жизненные коллизии сменяли одна  другую,  и  не  было ничего угрожающего или что-то предвещающего. И воскресенье 22 июня тоже обещало быть обычным летним выходным днем.       
       День этот пришел, и всё замерло в растерянном ожидании неизвестного будущего. Всё, о чем еще вчера думали, мечтали, на что надеялись, планы на будущее, на летний отдых и поездки к морю или за город, ожидание пикников и новоселий, поездки в пионерские лагеря и выпускные школьные вечера, дипломные защиты и свадьбы, юбилеи и домашние торжества -  всё утратило смысл, стало незначительным  и  ненужным.        Война уже шла, но она была далеко, грозных проявлений её в городе не было, и  привычно думалось, что она вот-вот победно окончится, как это было не так давно в походах в Польшу и Румынию и даже прошлой зимой в войне с Финляндией.
      Но что-то холодное, незримое и беспощадное уже ощущалось в окружающем воздухе, смутной тревогой вползало в сердца. Вечерами еще горел в окнах свет, работали все заводы и учреждения, но на стенах домов уже грозно белели приказы о мобилизации многих возрастов, с утра гремело радио патриотическими песнями и маршами, и трижды в день всё замирало во взволнованном ожидании - минуты, когда бесстрастный голос московского диктора сухо и монотонно читал  краткие и невразумительные, но уже настораживающие утренние,  дневные и  вечерние сводки Главного командования Красной армии. Понять из них, что происходит  на фронте, было невозможно, ожидаемых привычных победных реляций не было, а из лаконичных и уклончивых фраз легко можно было догадаться, что происходит что-то неожиданное, и наша могучая  Красная  армия отступает. И всё же в душах людей не умирала надежда, что война продлится недолго и скоро победно завершится. Так прошла первая неделя войны.
      
      Но уже к исходу второй недели всё изменилось. Стало очевидно, что события  на фронте идут не так, как было обещано маршалом Ворошиловым, чья знаменитая фраза «воевать будем только на чужой территории, а своей ни пяди не отдадим» была известна даже первоклассникам. Красная армия необъяснимо быстро отдавала врагу огромные территории страны. За две недели были потеряны Западная Украина, Молдавия, Белоруссия, страны Прибалтики, на севере взят в огненное кольцо Ленинград, а на юге немцы вышли на западный берег Днепра. Железный каток фронта неудержимо двигался к Москве. Надежда, что немцев остановят и погонят назад, таяла с каждым днем. Еще через неделю немцы подошли к Смоленску. Отсюда до Москвы оставалось около двухсот километров.
       В эти наполненные волнениями и страхом дни к людям пришло уже ясное осознание того, что жизнь раскололась на две части: до 22 июня и после этого дня. Это «после» было пугающим и неопределенным. В нем был холодящий душу страх за жизнь тех, кто уже был на фронте и тех, кто оказался на оккупированной  территории, за предстоящую жизнь детей и свою, страх в предвиденье близящейся зимы, холодов, голода, болезней и неведомых несчастий.
      Но несмотря на это в людях жила необъяснимая и почти мистическая вера в победу над врагом. Она не поддавалась логическим объяснениям и противоречила реальному ходу событий. Но не умирала. 
      И был еще отрезок времени между этим «до 22 июня» и тем неизвестным днём, когда можно будет сказать «после войны». Это были два берега, между которыми пролегло русло холодной, опасной и безжалостной жизни.
      И жизнь девушек, изображенных на довоенной фотографии из городского ателье №3, потекла по этому страшному и жестокому руслу.   
               
                5
 
        В конце июня студенты институтов и нескольких техникумов уже находились в сорока километрах на запад от города, где срочно велось сооружение оборонительного  противотанкового рва–эскарпа. Это была изогнутая полукругом глубокая траншея с трехметровой отвесной восточной стеной, которую, как предполагалось, преодолеть  танк врага не сможет. Это было бы убедительно, если бы не тревожные сомнения - зачем он нужен, этот ров, если фронт находится далеко, в сотнях километров от города, и перед врагом еще лежит преграда в виде широкого Днепра? Неужели предполагается, что немцы дойдут и сюда? Но тогда почему длина рва всего пять километров, ведь его можно попросту  обойти? Это были опасные вопросы. И студенческие отряды, не вдумываясь,  рыли ров. Отряды возглавлялись преподавателями, вплоть до шестидесятилетних доцентов и профессоров. В одном из таких отрядов под номером 10, состоящем из двадцати трех студентов-первокурсников, находилась и Вера Мельман. Отряды формировались преимущественно из добровольцев-комсомольцев, это было делом чести,  и  Вера, не колеблясь, сразу же записалась в отряд. Командиром был доцент Гринберг, мужчина лет пятидесяти трех в очках, худой, сутулый и постоянно кашляющий в платочек. Рабочий день начинался в шесть утра и длился до шести вечера. Работа была тяжелая, нормы дневной выработки были даны такие, как для профессиональных землекопов, и через два дня руки у всех были в кровавых волдырях. Копали молча, упорно, и Вера, работая, думала о Романе. Она понимала, что выпуск лейтенантов 22 июня наверняка состоялся, и их, скорее всего, уже отправили на фронт. И Роман уже там. Это была её неутихающая  тревога и пугающие сны.    
        Колхозники ближайших сел нашествие сотен студентов встретили хмуро и недружелюбно. Прошлогодние запасы продовольствия - картофеля, зерна и овощей  были на исходе, и до нового урожая было далеко. Поэтому сотрудникам НКВД, которые сопровождали отряды, приходилось иной раз силой отбирать продукты. Хорошо было хотя бы то, что крестьяне на ночь пускали студентов в сараи на ночевку. 
       Так прошла первая неделя. Фронт, судя по сводкам «Совинформбюро», был еще далеко, и сооружение рва казалось перестраховкой местного военного начальства. Не было ни газет, ни радио, никакой информации о положении на фронтах, были лишь  слухи. И надежды, что немцев остановят и отбросят назад. Правда, время от времени откуда-то появлялись слухи и другого рода. Шепотом и со страхом их передавали другу, но верить в них не хотелось. В них говорилось о разгроме Красной армии и тысячах попавших в плен красноармейцев.
      Но вскоре ощутить истинное положение дел студентам пришлось. Было раннее утро 22 июля, ровно через месяц после начала войны, ребята лишь приступили к работе, когда внезапно раздался нарастающий оглушительный рёв авиационных моторов и из-за леса стремительно вылетели два огромных немецких самолета с черно-белыми крестами на крыльях. Они с рёвом неслись вдоль рва, оставляя за собою цепочки взметающихся высоких черных земляных столбов и сопровождая грохот стрекочущими пулеметными очередями. Гигантские птицы мчались низко, и можно было видеть головы немецких пилотов в очках под плексиглазовыми колпаками. Всё длилось минуту-полторы, от неожиданности никто не успел ни спрятаться, ни испугаться. Самолеты улетели и гул стих. Все были бледны и растеряны. Часть рва была обрушена, но раненных и убитых, к счастью, не было. Однако факт налета означал многое. Он означал, что фронт приблизился и, по-видимому, он намного ближе, чем можно было предполагать из туманных  сводок Совинфорбюро. И с этого дня начались регулярные налеты. Они повторялись два-три раза в день, были  короткими, но разрушительными. Местами ров был обрушен и оборонительное сооружение существовать перестал. Как-то незаметно исчезли недавно еще повсюду шныряющие и вездесущие сотрудники НКВД. К тому же прекратился подвоз продуктов,  а колхозники кормить голодную студенческую ораву не желали.         
     Было второе августа, едва взошло солнце, когда своих подопечных созвал Гринберг. За минувший месяц он похудел, небритые щеки впали, отросшие седые волосы клочьями торчали из-под помятой кепки. Его одежда, разношенные туфли и помятые брюки были в песке и глине. Он оглядел своих подопечных, которые выглядели не лучше, и простуженным голосом сказал:
     - В общем,  друзья,  нас бросили.
     Он откашлялся и вытащил из  кармана смятый бумажный листок.
     - Оказывается, начальство  смылось еще вчера. И извещает нас, что мы свободны. - Он помолчал, оглядел недоумевающих студентов поверх очков и развернул листок. - Итак,  читаю. «Распоряжение всем отрядам. Работы по сооружению противотанкового  рва  остановить. Студентам немедленно вернуться в город и явиться для регистрации в свои учебные заведения. Командирам отрядов обеспечить их прибытие».
     Гринберг усмехнулся и пренебрежительно сунул мятую бумажку в карман.
     - Мне предписывается обеспечить ваше прибытие в город. Вопрос: как? На чем? Верхом на палочке? - Он иронически хмыкнул. - Поэтому я предлагаю прямо сейчас сложить рюкзаки и двинуться к железнодорожной станции. Авось удастся попасть в какой-нибудь поезд, идущий  в  город. - Он помолчал. - Так что давайте поторопимся, потому что таких умных, как мы, найдется, думаю, сотни три, а то и больше. Да, еще вот что. Предлагаю идти к станции в обход, через лес. Это немного дальше, к тому же потом нам придется пересечь открытое поле, но зато идти будет безопаснее. А тем, кто пойдет по шоссее, боюсь, от немецких самолетов не поздоровится.   

       Недостроенный оборонительный ров опустел. Прямо через еше не убранные огороды и по шоссе торопливыми шумными группами к станции быстрым шагом направлялись студенческие отряды. Отряд Гринберга вначале тоже вышел на шоссе, но уже через  полкилометра свернул в еще полутемный лес. Здесь было сыро и прохладно. Студенты шагали молча, все были взволнованы и встревожены. Почему были прекращены работы, никто не понимал. Это могло означать разное - что немцы остановлены и ров уже не нужен. Это было бы очень хорошо, но участившиеся налеты немецких самолетов вызывали большие сомнения  в таком развитии событий.  Однако это могло означать и другое, гораздо более тревожное, - что немецким танкам такой ров не помеха, и продолжать работы просто бессмысленно .
     Взошло солнце. Косые желтые лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев, посветлело и потеплело. Торопинок или лесной дороги не было, шли прямо по заросшей травой и слегка пружинящей от слоя многолетней сухой хвои песчаной земле. После тяжелой землекопной работы это было почти отдыхом. Щебетали птицы и успокаивающим ровным шорохом шумели сосны. Студенты миновали поляны с краснеющей то тут, то там земляникой, попадались и семейства белых грибов. Но было не до них, нужно было торопиться. Какие будут поезда и когда они пройдут по станции, было неизвестно. 
      Было уже начало седьмого утра, когда со стороны шоссе донеслись глухие бомбовые удары и стрекочущие пулеметные очереди. Можно было легко догадаться, что немцы обстреливают шоссе и, вероятно, бомбят станцию.  Это пугало.  Но в лесу было спокойно.  Немцы улетели. Отряд вышел на гребень песчаного холма.  Впереди в низине расстилался  влажный от росы зеленый луг, за ним в легкой прозрачной дымке уже была видна станция, блестели рельсы и кое-где на путях краснели одинокие товарные вагоны. Неширокая платформа густо чернела людьми. Гринберг оглядел небо.
       - А теперь бегом, - озабоченно сказал он. - И учтите, трава мокрая, в росе, советую  снять обувь и бежать босиком. И давайте побыстрее,  пока эти сволочи снова не налетели.
      Он сел, разулся, шнурками связал ботинки и повесил на шею. Остальные последовали его совету. Трава была высокая, мокрая и холодная, под ногами хлюпала вода. Через пять минут одежда у всех до пояса была мокрой. Над дверью станционного домика висела зеленая вывеска с надписью «Ж.д.станция Стрельниково». В деревянной раме под косо треснувшим стеклом белело довоенное расписание проходящих поездов. Скорые пассажирские поезда обычно проходили без остановок, прочие останавливались на две-три минуты. Так было до войны. Как будет сегодня, не знал никто. Дежурный по станции в выцветшей красной фуражке растерянно разводил руками. Он тоже ничего не знал. Из раскрытого окна домика слышались голоса и время от времени телефонные трели. Время от времени без остановок на запад проносились грохочущие воинские составы и платформы с танками и орудиями. С невыключенным ревущим гудком промчался на восток пассажирский поезд. И всё стихло. Отряд  № 10 собрался на платформе вокруг Гринберга. Его худое, черное от загара, обросшее седой щетиной лицо, было озабоченным  и  встревоженным. 
       - Дела ни к черту, - глухо сказал он. - Оказывается, уже полторы недели в городе идет эвакуация заводов и предприятий. Это значит, что фронт близко. - Он помолчал. - Еще мне сказали, что  Киев в кольце, но немцы его обошли и движутся на восток. Говорят, что ночью уже можно слышать орудийный гул. Если это верно, то немцы скоро будут в городе.  - Он вздохнул. - Обещали сегодня дать нам состав.  Дай-то Бог! Скорее бы добраться домой, а там что будет.          
       После полудня в небе появились немецкие бомбардировщики. Семь звеньев  по три машины. Они летели спокойно и уверенно. Ни зенитного огня, ни в небе советских истребителей не было.
       Лишь в восемь вечера для студентов подали состав. Это были четыре пустые грязноватые платформы. Через три минуты посадка окончилась и перрон опустел. Паровоз свистнул, состав медленно тронулся. Начался мелкий дождь, похолодало, но укрыться на платформах было негде. Состав полз медленно, с частыми остановками, пропуская на разъездах грузовые и воинские эшелоны и госпитальные поезда.
    
      Было около двенадцати ночи, когда состав прибыл в город. Дождь усилился. Площадь и окна вокзального здания были затемнены, в выбоинах мокрого асфальта чернели лужи. Студенты ринулись к автобусной остановке, но на столбе висело написанноле от руки намокшее бумажное объявление об отмене рейсов до шести утра. Пережидать до утра было негде, в вокзальный зал нельзя было и войти. На полах, грязных и мокрых, лежали, спали, закусывали, сидели и перемещались люди, стояли крик и шум голосов, было душно и отовсюду несло зловонием экскрементов, мочи и рвоты.
     Большинство студентов сразу же направились в город пешком. Дождь шел уже не переставая. Все устали, были угрюмы и молчаливы.       
     Вера продрогла. Одежда её отсырела, в обуви была вода и промокли плечи плаща. От вокзала до городского центра было не больше двух километров. Но никогда  прежде это расстояние не казалось ей таким огромным. Сейчас оно стало бесконечным. Колени болели и ноги стали каменно-тяжелыми.  В ночном мраке улицы выглядели странно-незнакомыми, безмолвные черные силуэты зданий казались  мертвыми декорациями на сцене после спектакля. Измученная и продрогшая, Вера подошла к своему подъезду и облегченно вздохнула. Ни в одном окне не было ни огонька, в парадном тоже было темно,  но Вера знала каждую ступеньку и выбоину в полу. Она тяжело поднялась на второй этаж, остановилась перед дверью и с облегчением сбросила на пол намокший рюкзак. Лишь сейчас она ощутила усталость. Полукруглое окно на лестничной площадке серело в ночном мраке. Стекол не было, сквозь пустые переплеты порывы сырого ветра обдавали Веру холодными брызгами дождя. Дверной звонок, как обычно, не работал, и она постучала. Два раза. К старухе Нюсе стучали один раз, к Сердюковым три.  Прошла минута. Никто к двери не подходил. Обычно мама спала чутко, и Вере это показалось тревожным. Выждав, она повторила двойной стук, уже сильнее. Было тихо. Затем она услышала шаркающие шаги, и незнакомый  женский голос сипло спросил:
      - Кто? 
      - Это я,  Вера, - уже волнуясь, сказала Вера. - Я вернулась. Пожалуйста, позовите мою маму! 
      Замок щелкнул и дверь приоткрылась. Метнувшийся от порыва воздуха желтый язычок свечи осветил незнакомое заспанное женское лицо с растрепанными волосами. Вера удивилась.   
       - Ты кто, Вера? - сонно спросила женщина. - Так твои уехали, неделю назад, эвакуировались. Теперь тут живем мы.  Четверо нас. Управдом разрешил. - Она помолчала и вдруг спохватилась. - Погоди, я и забыла. Письмо они тебе оставили, сейчас  принесу.   
       Не давая Вере войти, она захлопнула дверь и стали слышны удаляющиеся шлепающие шаги. Вера стояла в оцепенении. Сердце ее испуганно билось. «Это какое-то недоразумение, - подумала она. – Этого не может быть. Как они могли уехать без меня?» 
       Замок снова щелкнул и дверь приотворилась.
       - Вот, - сказала женщина, протягивая конверт. Огонек свечи метался в её руке. - Держи.  Да, еще вот что. Сказали, что писать тебе будут сюда,  Сердюковым. Так что давай заглядывай.    
       Вера всё еще не могла прийти в себя.   
       - А куда…куда  они уехали? - голос ее дрогнул.   
       - А я откуда  знаю?! - сказала женщина. - Ты читай, читай, там наверное всё написано. - Она устало зевнула. - И давай уходи, уже ночь, а мне утром на работу.
      Вера растерянно молчала.
       - Куда же мне идти? – проговорила она. - Это мой дом.
       - Был, милая, был твой. Уходи.
       Она захлопнула дверь  и  Вера услышала шаркающие шаги  и знакомый скрип петель двери комнаты. Её комнаты, в которой оставались её вещи, платья, обувь, одеяло, книги, конспекты, всё.  Где оно? Постояв, она в растерянности  спустилась вниз и остановилась под козырьком парадного. Было темно, тихо и равномерно шелестел холодный дождь. Куда идти, она не знала. Из парадного вышла худая кошка  и стала тереться об её ноги.
       - Ты тоже бездомная? - сказала ей Вера. - Что, твои тоже уехали?
       Кошка не ответила. Вера нагнулась и погладила кошку. Кошка благодарно замурлыкала.
       - Некуда нам идти, - безнадежно сказала Вера. - Ни мне, ни тебе. Иди в парадное, там теплее.               
       Прошла минута. Вера перебросила рюкзак через плечо. Сейчас он стал еще тяжелее. Она подумала о письме мамы, но прочитать его в темноте было невозможно.  Она подумала об отце. Он жил далеко, в заводском районе. Дом она помнила, но не знала ни подъезда, ни номера квартиры. Всё это можно было бы узнать, но сейчас идти туда, ночью, под дождем  у неё не было сил. Она стояла у двери своего парадного, дрожа от холода и усталости, ощущая холодные туфли и боль в плече от рюкзака, не зная, что делать и куда идти. Вдруг она вспомнила.  В нескольких кварталах отсюда жили подруги – Бэла Слуцкая и Надя Шеремет. До дома Нади было совсем близко, два коротеньких квартала, но она подумала об ее отце, хмуром и недружелюбном. Она всегда его боялась. Значит, остается одно. Идти к Бэле.

      Полутораэтажный  дом, в котором жила семья Слуцких, стоял в Кривом переулке. Это тоже было близко. Летом прошлого года Вера была в гостях у Бэлы на дне рождения. Тогда  Веру  поразила  страшная  теснота в их крошечных комнатках, в одной из которых за всегда закрытой дверью лежала парализованная бабушка Бэлы. Отец Бэлы был часовым мастером. Он был приветливым и разговорчивым. Вера знала его по часовому ателье «Время», где он, пригнувшись к столу, работал прямо под большим витринным окном рядом с еще двумя мастерами.  Мама Бэлы была симпатичной в отличие от её сестры Фаины, всегда нахмуренной и молчаливой. И еще в тот день за праздничным столом сидел Лазарь, жених Бэлы, которого Вера видела впервые и посматривала на него с любопытством. Он был толст и, по мнению Веры, стар. На вид ему было лет тридцать. Она подумала о своем Ромке  и мысленно сравнила его с Лазарем. Сравнение было не в пользу Лазаря. Но он был приветлив, шутил, смеялся и рассказывал анекдоты. Было жарко, Лазарь по-домашнему снял пиджак и остался в белой сорочке с голубым галстуком. Видно было, что в этом доме он свой. Слуцкие были хорошие, добрые, но малознакомые люди. И явиться к ним сейчас, глухой ночью, разбудить, испугать и, зная тесноту квартиры, попроситься  на ночлег, Вере очень не хотелось. Но оставаться на улице под дождем она уже не могла. Дрожа от холода и решившись, она побрела в Кривой переулок. В третий раз за ночь её задержал ночной патруль. Это был младший лейтенант и с ним два бойца. Увидев бредущую женщину с рюкзаком, они коротким свистком приказали остановиться. Посвечивая фонариком и проверив документы, они выслушали рассказ Веры о противотанковом рве, откуда только что вернулась, об её комнате, занятой чужими людьми, об отце, который живет далеко, в заводском районе, и о подруге, к которой сейчас идет. И  младший лейтенант сочувственно сказал:
       - Ладно, иди. - Он помолчал. -  Но отца твоего, думаю, в городе нет. Ведь заводы уже эвакуировались. - Он внимательно посмотрел на Веру, еще раз глянул в ее паспорт и сочувственно сказал:  -  Уехать бы и  тебе, Мельман. Думаю, что скоро тут будут немцы.   
      
                6             
 
       Дверь с улицы заперта не была, и Вера вошла в парадное. Было темно и тихо, пахло кухней и жильем. Широкая деревянная лестница одним коротким маршем вела прямо к двери верхнего этажа. Ступеньки тихо поскрипывали. Был ли на входной двери звонок или нужно было стучать, Вера не знала. Ощупав дверь, кнопки звонка она не нашла и постучала два раза, как привыкла стучать дома.  Не  сильно, всё еще ощущая неловкость от визита  к чужим людям среди ночи. Через минуту она услышала шаги и встревоженные негромкие голоса. Потом голос отца Бэлы через дверь осторожно спросил:
       - Кто это? 
       - Я подруга Бэлы, Вера Мельман. Дядя Арон, вы меня знаете…   
       - Что? Вера? Почему?    
       Она услышала лязг щеколды, щелкнул замок и дверь отворилась. Отец Бэлы в сером ночном халате впустил Веру в слабо освещенную прихожую. За его спиной с испуганными  лицами стояли мать Бэлы, тетка Фаина и бледная Бэла. Из приоткрывшейся двери со страхом выглядывали лица проснувшихся соседей. Приход Веры в ночное время, её измученное лицо с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, намокший плащ и рюкзак через плечо всех испугал. Вера вошла в прихожую.
       - Вера, - дрожащим голосом проговорила Бэла. - Боже мой, Вера…Что случилось?
       Вера хотела ответить, но горло её сжал внезапный спазм и увлажнились глаза.
       - Сейчас…- пробормотала она. - Сейчас я всё вам объясню…
       - Потом, - проговорил  уже оправившийся от испуга отец Бэлы. Он снова набросил на дверь щеколду и защелкнул замок. - Идите все в дом, и  ты нам расскажешь.
       Он обернулся к стоящим в дверях соседям.
       - Это к нам. Ничего страшного.
       Еще  через час после того, как Вере помогли выкупаться, накормили и дали сухую одежду,  все вместе - Вера, Бэла, её родители и тетка Фаина - сидели за обеденным столом, освещенным настольной лампой. Блики желтого света отражались в складках темных штор светомаскировки на окне. Шел третий час ночи. Под лампой в круге света лежал смятый конверт и рядом исписанная страничка из тетради. Это было письмо мамы Веры, переданное ей новой жиличкой. 
       - Лазарь настаивает, чтобы мы уехали, - говорил отец Бэлы. - Эвакуировались. - Он растерянно пожал плечами. - Но как? Как нам подняться? Лазарь помочь нам не может, он уже в армии, мы даже не знаем, в городе он или их уже отправили. А как нам достать билеты на поезд? И куда ехать? Какие брать вещи? Ну и потом…как быть с  мамой? - он кивнул на дверь соседней комнаты, где лежала старуха, и посмотрел на Веру. - Твоим маме и сестре было проще, за ними пришла машина. Твой папа взял их в заводской эшелон. А что делать нам?
       Тетка Фаина раздраженно нахмурилась.      
       - Я уже вам говорила. Повторю еще раз, - хмуро сказала она. - Вы уезжайте. А  я останусь с мамой. Никто, уверяю вас, нас не тронет. - Она помолчала. - И не верьте этим слухам. Я очень хорошо помню немцев.  Мне  было двадцать лет, при них в городе был порядок.
       Наступила долгая пауза.
       - Нет,- решительно сказала мать Бэлы. - Нет, так нельзя. Или уедем все вместе, или все останемся.
       Отец  одобрительно кивнул. В его лице проступило облегчение, будто с его плеч сняли тяжелую ношу. 
       - Да, - сказал он. - Это правильно. Или уедем все вместе, или все останемся. - Он посмотрел на часы и зевнул. - Ого! Скоро три часа, засиделись. Давайте хоть немного вздремнем. Веру уложим на сундуке, а под ноги подставим стулья. Завтра что-нибудь придумаем. Давайте устраиваться.               
               
                7               

       Утром Вера отправилась в институт. Было холодно, в воздухе висела мелкая сырая морось. Вещи Веры, ночью простиранные и высушенные под утюгом, лежали в рюкзаке. Возвращаться к Слуцким в их тесноту она не хотела. И надеялась на помощь института. О том, что есть студенческое общежитие, она слышала, но где оно находится, не знала. А пока что нужно было зарегистрироваться о прибытии с работ, как сказал Гринберг.
      До института было довольно далеко, но ни трамваи, ни автобусы не ходили. Вчера ночью по пути с вокзала  в глухой темноте не были заметны изменения, произошедшие за минувший месяц. Но сейчас Вера ощущала, будто что-то  изменилось. Хотя на первый взгляд всё было почти прежним. Те же дома стояли вдоль улиц, висели над дверьми магазинов прежние вывески и у кассы  кинотеатра «Сигнал» чернела очередь. Но людей на улицах стало заметно меньше, лица у прохожих были угрюмые и озабоченные. В пустом городском парке на мокрых скамьях и в огромных лужах плавали опавшие рыжие листья, на всех окнах домов и магазинных витринах  белели бумажные кресты, некоторые магазины были закрыты, а на стенах домов висели приказы о мобилизации и светомаскировке. У ограды парка напротив горисполкома стояло зенитное орудие с задранными в небо двумя стволами, рядом возились красноармейцы. В  центральной аптеке горел свет,  были открыты двери центрального гастронома, но покупателей было мало  и лишь у базара было  людно и стояли запряженные телеги.
       Вера пересекла улицу, свернула на бульвар и обмерла. Двери горисполкома были  распахнуты и милиционеры выносили и укладывали на грузовик ящики, мешки и пачки папок. За погрузкой наблюдали военные. Чуть подальше у здания НКВД тоже была заметна тихая суета. На тротуаре под окнами стояли черные легковушки и перемещались военные в синих фуражках с красным околышем. 
       Трехэтажное здание института Вера увидела издали. Оно стояло в глубине  двора, ворота во въездной арке были полуоткрыты. Вера вошла. Двор был пуст. На всех окнах белели бумажные кресты, а на закрытой входной двери белел листок. Сердце Веры тревожно забилось. Приблизившись, она прочитала: «Институт временно закрыт». О регистрации студентов, вернувшихся  с  земляных  работ,  не было ни слова. И нигде не было ни души. В растерянности, с бьющимся сердцем Вера стояла у двери, не зная, куда идти и что делать. И в этот момент её окликнули. Обернувшись, она увидела женщину в темном платке, вышедшую из крохотного домика-будки вблизи ворот. Это была вахтерша.  Вера её вспомнила, но имени не знала. Женщина подошла поближе.
       - Ты кто? -  спросила она.- Наша студентка?
       - Да, - сказала Вера. - Я с исторического.
       Женщина всмотрелась в её лицо.
       - Вроде я тебя припоминаю. Новенькая?
       - Ага. Первый курс.   
       - Понятно. Так чего тебе тут надо? Институт, сама видишь, закрыт.- Она вздохнула. - Временно, написано. А как это - временно? Месяц, год? Неизвестно. Заперли и ушли. Так чего ты хотела? 
       -  Зарегистрироваться, - сказала Вера. - Нам сказали, что нужно явиться всем, кто был на работах в оборонительном рву.  Доцент Гринберг нам зачитал приказ.
       Женщина зло  усмехнулась.
       - Регистрация! Приказ! Да все уже разбежались, уехали! Никого нет, одна я и осталась.  Тебя как зовут?
       - Вера Мельман.
       - А я Галина Петровна. Так что иди домой, Вера. А там видно будет.
      Вера вздохнула.
       - Некуда мне идти, Галина Петровна, - сказала она. - Мои эвакуировались, а я осталась. И дома у меня нет, и жить мне негде. И вещей тоже почти никаких.
      Вахтерша удивилась.   
       - Это как же? Поссорились, что ли? 
       - Нет, так  вышло. Я вам расскажу.
       - Ну и ну. Тогда пойдем в дом. В мою хибарку.   
       Будка была маленькая, квадратная, бурая черепичная кровля местами сползла и обнажила стропила. Вид у будки был и вовсе нежилой. Лишь из маленького окошка косо торчала вверх черная железная труба.
       - Входи и садись. Я поставлю чайник, а ты рассказывай. Есть хочешь? А то я сварю картошку. 
       - Спасибо, я сыта, поела, у подруги, -  сказала Вера. - Я у неё ночевала. Но опять   идти к ним не могу, они сами там с трудом размещаются, теснота страшная. Мне бы устроиться  в общежитии.
      Галина Петровна усмехнулась.
       - Какое там общежитие! Отобрал его военкомат еще летом, когда мобилизованных размещали. А что там теперь, не знаю.
      Вера расстроилась.
      - Так что же мне делать? Куда идти?
      - А ты не спеши. Пока чайник  закипит и чай заварится, ты всё мне расскажи. От души. И расслабься, скинь пальто и сядь поближе к печке, погрейся. И рассказывай.    
      Вера осмотрелась. Было темновато, тесно и пахло дымом. Под окошком стояла круглая железная печурка на трех ножках, рядом раскладушка, застеленная суконным одеялом, тумбочка с маленькой настольной лампочкой без абажура и подсвечник с обгоревшей свечой. В печке горел огонь и шумел, закипая, чайник. Галина Петровна сняла платок и распустила волосы. На вид ей было лет сорок. «Как  моей  маме, - подумала Вера. - И волосы такие же, волнистые, темно-русые». От неё излучалось добро и сочувствие. Она внушала доверие, ей можно было всё рассказать. Поделиться, излить душу. И Вера решилась. Она начала  с развода родителей и новой семьи отца, рассказала о матери и младшей сестре. О том, что отец о них заботится, но это не та забота, которую ей хотелось бы ей ощущать.
       - Ведь дело не в пальто, не в туфлях, - сказала она. - Иногда хочется просто поговорить с близким человеком, открыться, получить совет. Как бывало раньше, до их развода.
       - Верно, - сказала Галина Петровна. -  Это ты верно. Рассказывай дальше, всё.
       Вера кивнула. Она рассказала о Романе, который, скорее всего, уже на фронте,  рассказала об оборонительном рве и  о прошлой ночи у двери ее квартиры, в которой  уже живут чужие люди.   
       - Конечно, спасибо отцу, - сказала она. - Завод эвакуировался и всех своих сотрудников взял. Маму и сестру он тоже взял. А я была на земляных работах, и  ждать меня они не могли. Знаю, что завод уехал куда-то на Урал, но в какой город - не знаю. Я бы дала им телеграмму, но  не знаю куда. Вот как всё у меня вышло. 
       - Да, - сказала Галина Петровна. - Теперь понятно. Неудачно у тебя вышло. Ну, да ничего. Поживешь пока у меня. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Раскладушка  запасная  есть, вместимся. И вдвоем будет веселее. А дальше поглядим. Авось, наши немца сюда не пустят.               
                8               

       Лазарь Фалькович, жених Бэлы Слуцкой, получил повестку из военкомата днем 23 июня, на следующий день был освидетельствован медицинской комиссией и признан годным к строевой службе.
       25 июня, в день несостоявшегося бракосочетания с Бэлой он и еще около сотни мобилизованных были размещены в здании бывшего общежития педагогического института.  Уже стало известно, что все, имеющие как Лазарь, техническое образование, будут направлены в саперные и понтонные подразделения.  Но до отправки в части и на фронт им предстояло пройти краткий инструктаж для освоения трехлинеек Мосина образца 1891/1930 года, научиться стрелять, заряжать и чистить, пользоваться ручными гранатами, а также освоить основы переправочного и мостового дела.  Кроме этого с утра проводились строевые учения, ползанье по-пластунски, хождение в строю и уменье приветствовать старших командиров.   
       Все мобилизованные были сугубо гражданскими людьми, не имеющими физической подготовки. К концу дня они обессиленно валились на нары. Им выдали шинели категории б/у, стиранные солдатские гимнастерки, ремни из искусственной кожи с никелированной пряжкой с пятиконечной звездой, пилотки, портянки и жесткие кирзовые сапоги. Поскольку ночевать в общежитии им предстояло недолго, то постельных принадлежностей, кроме тюфяков, им не полагалось, и было приказано привыкать к использованию для этих целей собственных шинелей. 
       Всё происходило наспех, суетливо и плохо организованно. Никто из местного военного начальства не был готов к войне и мобилизационным мероприятиям большого масштаба.  Недавние августовские пакты 1939 года с Германией о ненападении и дружбе успокаивали и держали в благодушном, размагниченном состоянии. Даже в совсем недавнем сообщении ТАСС 14 июня говорилось, что ничего серьезного не происходит, пакт о ненападении обеими сторонами соблюдается, концентрация немецких войск вдоль наших границ не имеет к нам никакого отношения и поддаваться на провокации западных плутократов не следует.  В Европе шла война, но нас она не затрагивала, всё у нас было мирно и спокойно. Но война неожиданно началась. Теперь военкомат формировал партии новых и новых мобилизованных, мест для них в общежитиях и казармах, а также обмундирования на складах, не хватало.  Пока что с трудом, но справлялись. Фронт был далеко, и ничего угрожающего не было.
       В июле обстановка резко ухудшилась. Фронт оказался гораздо ближе, чем предполагалось. Почти каждую ночь немецкие бомбы падали на вокзал и товарную станцию, в ночном мраке завывали сирены воздушных тревог, по небу шарили прозрачно-голубые раструбы прожекторов и ожесточенно били зенитки.  В один из налетов немцам удалось поджечь какие-то склады, и небо над городом двое суток было зловеще багровым. А затем началось самое пугающее - срочная эвакуация заводов, предприятий и государственных учреждений. Это означало, что фронт близко и город скоро сдадут. И грядет немецкая оккупация. 
      
       23 июля воинский состав, в котором находился Лазарь Фалькович, ушел из города. Никто из Слуцких об этом не знал. Но за сутки до отправления Лазарю  удалось  вырваться  в  город  на  час, чтобы попрощаться с невестой и её семьей. Для Лазаря это было очень тяжелое прощание. Он знал, что семья Слуцких смотрит на него с надеждой. Он был единственным, кто мог принимать нужные решения и помогать их осуществлять. Но о завтрашнем отъезде на фронт сказать он не имел права. И сейчас, находясь  у Слуцких и поглядывая на быстро убегающие минуты прощания, Фалькович повторял одно и то же, пытаясь внушить отцу Бэлы мысль о необходимости эвакуироваться. О массовых расстрелах евреев на оккупированных территориях он от кого-то слышал,  но правда это или слухи, не знал. И  рассказать об этом Слуцким не решился. Тем более,  что советская пресса никогда не сообщала о кровавых расправах немцев с еврейским населением на оккупированных территориях. Поэтому глухие разговоры о еврейских гетто и расстрелах казались паникой и преувеличением. Хотя то, что после оккупации города ничего хорошего людей, и особенно евреев, ждать не будет, Лазарь догадывался. Бездействовать нельзя, говорил он, нужно решиться, бросить всё и уезжать, спасать свои жизни.
       Арон не возражал. Он вздыхал и согласно качал головой, но Лазарь видел, что решиться на отъезд ему не под силу. Лазаря это приводило в отчаяние. Он видел беспомощность Слуцкого, его страх перед сломом привычной жизни, неспособность добыть в исполкоме «эваколисты» - разрешение на эвакуацию. Это было не легко, такие листы выдавались не всем и в ограниченном количестве, а без них приобрести железнодорожные билеты на отъезд было невозможно. Лазарь видел растерянность Арона, особенно  из-за лежавшей старухи, которую тоже нужно было как-то взять, видел его неумение решить даже эту задачу. Он был в отчаянии, потому что должен был покинуть Слуцких именно тогда, когда его помощь им была так необходима. Он убеждал Арона не терять времени, начинать срочно действовать, что-то предпринимать. И завтра прямо с утра идти в исполком или на вокзал, кому-то, возможно, дать взятку, предложить золотое кольцо, часы, жемчуг, переплатить,  найти кого-то, кто  даст машину или подводу для перевозки на вокзал старухи, начинать паковать вещи и делать еще много необходимых дел. Волнуясь и торопясь, он на листке бумаги составил перечень и последовательность всех этих хлопот, хождений по учреждениям и даже фамилии людей, к которым можно было  обратиться за помощью или за советом.
       Но он видел, что его слова падают в пустоту. Они были беспомощны, три  неопытные женщины с лежащей старухой, и растерянный Арон, единственный мужчина, нерешительный, жизненную ситуацию сегодняшнего дня не понимающий и ничего, кроме починки часов, не умеющий.
       Время истекло. Лазарь поднялся.
       - Всё, - расстроенно сказал он. - Мне пора. Давайте прощаться. Поймите,  что тянуть нельзя! Завтра может быть поздно. 
       Он попрощался со всеми, многократно расцеловав рыдающую Бэлу, и ушел с   камнем на сердце. Он догадывался, что они не уедут. О том, что их ждет, он боялся даже думать.
               
                9
   
       Игорь Левин возвратился «с окопов», как в те дни это называлось, в холодную ночь 2  августа. Шел дождь. Шагая темными улицами, он расстроился. В отличие от тех относительно спокойных дней конца июня, когда формировались студенческие отряды, а фронт был далеко, сейчас во всем уже ощущалось его грозное дыхание. Несколько раз патрули проверяли документы идущих на пустынных, кажущихся незнакомыми молчаливых улицах, в небе шарили прожектора  и мутно белели косые бумажные кресты на черных окнах домов.
       
       Родители Игоря с волнением ждали его возвращение со дня на день. Когда будут отпущены студенты с земляных работ, никто не знал. Эвакуация заводов и предприятий завершилась  и шла эвакуация отдельных семейств.  Организованной эвакуации населения в городе не было. Семьи работников партийных и советских органов, командного состава армии,  милиции и НКВД уже были эвакуированы, остающимися никто не интересовался, а предупреждений о том, что их может ждать в оккупации, не было.
       Родители Игоря о происходящем с евреями на оккупированных территориях уже кое-что слышали и через силу, нехотя, готовились к эвакуации. О массовых расстрелах евреев они, как и все, не знали. Правда, шепотком поговаривали о якобы устраиваемых немцами в оккупированных городах еврейских гетто, но и в это плохо верилось. Нельзя было смириться с мыслью, что в середине двадцатого века возможен возврат цивилизованного европейского государства и его народа к временам темного средневековья, к еврейским гетто, инквизиции, казням и книжным кострам на площадях. Однако оставаться на оккупированной территории Левины не хотели, особенно из-за сына, учеба которого так или иначе обрывалась и которому предстояла убогая жизнь человека второго или даже третьего сорта.
       Отец Игоря свободно владел немецким языком, и коллеги убеждали его не торопиться уезжать, пересидеть войну в своей  квартире, перетерпеть и дождаться её конца. Какого конца - ясно не было, и потому, обдумав, уезжать Левины наконец-то решились. Нужные документы уже были, имелись эваколисты и даже бронь горкома партии на железнодорожные билеты в любой конец страны на востоке. Приобрести  их и уехать Левины  могли в любой день. 
       Но, обманывая себя, отъезд они  оттягивали. В глубине их душ теплилась надежда, что оборону Красной армии на Днепре немцам преодолеть не удастся, что время еще есть, что сотни километров отделяют их город от фронта, что немцев вот-вот остановят и отбросят, и уезжать рано. И, быть может, вообще не понадобится.
       Они были спокойны, насколько можно было оставаться спокойными в эти насыщенные всеобщей тревогой дни и ночи. В отличие от большинства эвакуировавшихся или готовящихся к эвакуации они знали, куда уедут и где их ждут. Им не нужно было, как большинству, бросив дом, ехать наугад в необозримые пространства огромной страны, где они будут нежданными гостями, нарушившими устоявшуюся, привычную жизнь, и где никто не будет им рад. Семью Левиных готовы были принять в большом культурном Саратове, где жили близкие люди. Там можно было найти  работу по специальности, и там сможет продолжить учебу сын.
       И всё же бросить дом, захлопнуть, не запирая, двери и просто уйти, оставив за порогом всю многолетнюю налаженную жизнь, отдать на разграбление городскому отребью квартиру с добротной  мебелью, кабинет с библиотекой,  рояль, картины, дорогую посуду и ковры, решиться  им  было  трудно.
       Но видя эвакуацию предприятий и быстро ухудшающуюся военную обстановку на фронте, они решились. Это было трудное решение. Утром 24-го августа уже были взяты билеты в последний пассажирский вагон, который предполагалось прицепить к сборному товарному составу, следующему до Ростова на-Дону, откуда они могли напрямую добраться до Саратова. Кое-что из самых ценных вещей уже было роздано на хранение остающимся в городе друзьям и были отправлены телеграммы в Саратов с указанием дня отъезда – 25 августа.
       Накануне этого дня Игорь отравился к Наде. Нужно было попрощаться и оставить ей саратовский адрес. 
       Надя была дома, она обрадовалась, обняла Игоря, чмокнула в щеку и порозовела. Это был поцелуй радости от встречи доброго друга, но не любовный, как хотелось бы Игорю.  Это  было в характере Нади – броситься, не раздумывая, на шею, обнять, поцеловать и густо покраснеть. Игорь это знал, и ласке Нади был рад.
      
      Отец Нади в одежде и ботинках лежал на диване  и, казалось, дремал. Он сел и закурил папиросу. Потом посмотрел на Игоря, ухмыльнулся и выпустил клуб дыма. 
       - Что, еще не умотали в эвакуацию? - с ехидным смешком спросил он. 
       - Завтра уезжаем, - сухо сказал Игорь. Не так вопрос, как насмешливая интонация, с какой он был произнесен, были ему неприятны. Но ответить резкостью он не хотел. Он посмотрел на Надю.
       - Надя, давай выйдем, поговорим.
       - Что, завелись секреты? - снова спросил отец. - Ну, ну. Давайте прощайтесь. И пишите письма.   
       - Обязательно, - сказал Игорь.
       С Надей они вышли в парадное и остановились под лестницей. Кто-то, сойдя по лестнице, бросил в их сторону окурок, посмотрел, иронически хмыкнул и вышел на улицу, хлопнув дверью.
       - Надя, - сказал Игорь, взяв руку Нади. - Надюша, завтра мы уезжаем. Ох, если бы ты могла поехать с нами! 
      Надя улыбнулась.
      - Ну что ты, Игорёк, - сказала она. - А вещи? Документы, билеты? А моя мама? Она ведь лежачая, меня из-за нее даже на окопы не послали. Кто за нею будет смотреть, ухаживать? Отец? Ты же его знаешь. Нет, это не серьезный разговор.
      - Конечно, - покраснев, сказал Игорь. - Прости, само собою вырвалось, я не подумал. Ты, конечно, права. Но я буду скучать. Очень. Ужасно не хочется уезжать. Когда я тебя долго не вижу, очень скучаю. 
      - И я буду скучать, - сказала Надя.- И, надеюсь, немцев сюда не пустят. И вы вернетесь. - Она рассмеялась. - И всё будет, как было. Хорошо?      
      -  Да, - он посмотрел на часы. - Еще есть полчаса. Расскажи, как ты жила, пока я был на окопах.
      - Скучно жила, - сказала Надя и засмеялась. - Тебя нет, знакомые ребята кто на окопах, а кто вообще куда-то пропал или уехал. В городе затемнение, на каждом углу проверки, пойти некуда, а ночью воздушные тревоги. Тоска! Ну, и еще папаша мой в своей форме - курит и пьет. Правда, у него теперь радость - в армию взяли его главного врага, Финкельштейна, заведующего ателье. Так что теперь заведует этим ателье он, мой папаша.
      Прошло полчаса, а они все говорили,  ни о чем и обо всем сразу. Они торопились, зная, что потом что-то вспомнят, о чем поговорить забыли или упустили, и будут корить себя.   
      - Ну всё, мне пора, - с огорчением сказал Игорь. - Завтра в десять утра у нас поезд. А сегодня мне еще нужно сделать несколько мелких дел. Говорят, что немцы бомбят даже пассажирские составы, но будем надеяться на лучшее. - Он обнял и поцеловал Надю. Она обвила руками его шею, поцеловала и засмеялась. Глаза ее влажно блестели.   
      - Ох, Надька, скорее уходи, - сказал он. - А то  я никогда от тебя так и не оторвусь. Так тут и останусь.
      - Ну и останься, - она рассмеялась, смутилась и слезинки выкатились из ее глаз. - Останься, а я тебя спрячу. Никто и не найдет.
      
       …Она не могла знать, как случайно вырвавшаяся у человека фраза в какую-то особую, необъяснимую минуту иногда может приобрести силу пророчества.
               
                10

      Но всё произошло не так, как планировали родители Игоря и еще тысячи людей, живших в этом городе.
      Было четыре часа утра 25 августа, когда спящий город был разбужен грохотом и железным лязгом танковых гусениц. В город ворвался танковый батальон «Адольф Гитлер», состоящий из быстроходных танков Т-III. Это был сводный  авангард 6-й и 17-й немецких армий, уже замкнувших железные клещи вокруг гигантского котла, в котором находилось более полумиллиона советских бойцов, оборонявших Киевский укрепрайон.  Преодолев слабые и неподготовленные рубежи обороны Красной армии, танки вырвались на оперативный простор восточнее киевского котла и в течение недели без боев и потерь преодолели сотни километров. На подходе к городу танки обогнули недостроенный противотанковый ров и разделились: часть их двинулась по Южному шоссе, обходя город с юга, другая, замыкая кольцо, вошла по раскисшей от дождей грунтовой дороге с севера, со стороны урочища Мамаева Дача. Танки сразу перекрыли центральные улицы города и главный проспект. Разделившись, они блокировали городской почтамт, здания горкома партии, исполкома и НКВД, телеграф, радиоузел, тюрьму, мост через реку, железнодорожный вокзал и товарную станцию, вошли в заводской район, где находились работающая электростанция и ТЭЦ, и одновременно перекрыли Южное шоссе, по которому поспешно отходили советские войска.      
      
      К рассвету жителям города уже стало известно, что в город вошли немцы. Улицы были почти пустынны, а немногочисленные прохожие в оцепенении смотрели на пыльные  немецкие  танки с черно-белыми крестами на броне.
      
      Но Левины о случившемся не знали. Всю минувшую ночь никто из них так и не уснул. Это была последняя ночь в своем доме, где вещи стояли на своих привычных местах, висели на окнах желтые шторы и на стенах картины в позолоченных рамах, отблескивал черным лаком рояль в кабинете и с молчаливым укором смотрели на хозяев корешки сотен книг. А в центре гостиной на затоптанном ковре в ожидании отъезда стояли чемоданы и лежали перевязанные ремнями узлы.

     Как все жители города, Левины в четыре часа утра слышали донесшийся с улицы железный лязг и грохот. То, что это прошли танки, легко можно было догадаться. Но то, что это немецкие танки, никому из Левиных не могло прийти в голову. Вчерашняя ночная сводка Верховного главнокомандования коротко сообщала об отраженных атаках немецких войск под Киевом. Оттуда до города было несколько сот километров, но о прорвавшихся на восток немецких танковых соединениях  вечерняя  сводка  ничего не  говорила.    
      
     Было почти шесть утра, когда в дверь квартиры Левиных позвонили.  Звонок был неровный, тревожный, в нем ощущались нервозность и нетерпение. Это было  странно. До отъезда на вокзал оставалось  почти три часа, машина должна была прийти лишь к девяти  утра. Отец Игоря, недоумевая, поспешно открыл дверь. Перед дверью стоял сосед по лестничной площадке, старый Фридман. Он был в распахнутом домашнем халате и шлепанцах на босу ногу. Всклокоченные седые волосы стояли дыбом. Лицо у Фридмана  было бледное  и  испуганное.      
        - Михаил  Аркадьевич, вы уже знаете? - сказал он осипшим голосом.
        - Что знаю? – удивленно проговорил Левин. - О чем вы?   
        - О, Боже, - сказал сосед. - Но грохот ночью вы слышали? Слышали, да? И ничего не знаете? Ведь это были танки. Немецкие танки!
        - Что?! – холодея, переспросил Левин, ощущая подступающую обморочную слабость. - Что…что вы сказали? Танки? Немецкие танки? Как? Ведь я сам вчера ночью слушал  сводку. Бои идут у Киева…и Днепр еще не форсирован…и даже…
        - А они уже в нашем городе, - не дослушав, сказал Фридман. - Михаил Аркадьевич, это катастрофа.  И как теперь жить, я не знаю. 
        - Не может быть…- прошептал Левин. Перед его глазами всё поплыло.  - Игорь! - крикнул он, хватаясь за дверной косяк и ощущая наплывающую дурноту. Цепляясь за стену, он на подкашивающихся ногах вошел в комнату и рухнул на диван.
       - Игорь…иди сюда, -  хрипло выкрикнул он.
       Игорь вбежал в комнату.
       - Папа, что с тобой? - крикнул он,  увидев  белое лицо  и странную позу отца. - Тебе плохо?
       - Валерьянку…двадцать капель…В маминой сумочке. Позови её, Игорь…Мы опоздали…Боже мой!
       - Что?! Папа, куда мы опоздали?   
       Игорь метнулся в соседнюю комнату. В комнату вбежала мать.
       - Миша, что случилось?
       - Женя,  Игорь…мы  опоздали…Этой ночью в город вошли немцы.
   
       На ковре разоренной гостиной стояли чемоданы и горкой лежали  узлы, мать Игоря в дорожной одежде полулежала в кресле с мокрым полотенцем на лбу. Ей стало дурно. Отец, слегка оправившийся и бледный до синевы, вмиг постаревший, в черном костюме и сорочке со сбившимся набок галстуком сидел на диване, раскачиваясь из стороны в сторону и непрерывно повторяя:
       - Боже мой, мы опоздали…Это моя вина.  Как я мог!
       Прошло  пять минут. Первой опомнилась мать. Она отбросила мокрое полотенце и поднялась.          
        - Что ж, - глухо сказала она. - Будем как-то жить. Поднимайтесь. Нужно распаковать вещи. И будет то, что будет.   
                11    
 
        У  Галины Петровны Вера жила уже третью неделю.  То, что такое положение долго продолжаться не должно, она понимала. Но как жить ей дальше, она не знала. Это было ожидание чего-то неизвестного и пугающего. Шла война, а военные сводки с фронтов были одна хуже другой. 
        Август кончался. Похолодало, и почти ежедневно шли дожди. Дни стояли короткие, мрачные и пасмурные. По утрам Вера с Галиной Петровной ходили на базар, приносили кошелки с картошкой и капустой, часами Вера простаивала в очередях за хлебом, спичками, керосином, а иногда, если везло, за мукой или рыбой. Её тяготило,  что Галина Петровна не только приютила, но и вынуждена её кормить, а она не знает, как ей помочь, внести свою долю в их бюджет. Она видела, что и Галина Петровна озабочена неясным будущим, надвигающейся зимой, отсутствием средств для жизни и тревожными вестями с фронта.
       Ощущение временности и ожидания чего-то главного, что должно было случиться и изменить жизнь, их обеих не оставляло.
    
      Она была доброй женщиной, Галина Петровна, но иногда Веру она раздражала и даже злила. Раздражала своими суждениями о войне и слабости Красной армии. С брезгливым неуважением она говорила о советских маршалах, оказав шихся бездарными болтунами. Она никогда не упоминала имя Сталина, но можно было без труда догадаться, что именно его она считает главным виновником поражений Красной армии.
       Как-то ночью, в темноте, когда они лежали в своих постелях, она принялась   рассказывать Вере о своей жизни. Она говорила о «раскулачивании» и высылке в  Сибирь трудолюбивых и крепких крестьян и ленивой пьянствующей голытьбе, становящейся главным сельским начальством. Она рассказывала о еще недавнем страшном голоде тридцать третьего года,  о вымерших селах с брошенными хатами и воющими собаками, о пустующих невозделанных полях и каннибализме. О том, как ей с трудом удалось сбежать из умирающего села и добраться до города. Паспорта у неё, как у всех крестьян, не было, и лишь добрые люди помогли ей в городе зацепиться  и спастись.
       
       Вера слушала молча эти рассказы, но в душе у неё кипело.  Такого быть не могло. Это мог быть частный случай. Или даже враждебный вымысел, преувеличение. Смириться с этим Вера не хотела. Она была комсомолкой и твердо верила в справедливость и правильность всего, что совершалось в стране.  Даже сейчас, в дни тяжелых поражений Красной армии, она не сомневалась в словах Сталина о том, что победа будет за нами.
   
       В один из этих мрачных дней она заглянула к Слуцким. У них была радость - накануне прибыло письмо от Лазаря уже с фронта. Он был полон надежд на скорую победу, был жив, и это было самым главным.
      О том, что письмо шло больше недели, и за это время могло случиться всё что угодно, думать Слуцкие не хотели.
      Бэла была счастлива. Сейчас, в эти минуты, когда в её руке лежало письмо Лазаря, для неё он был жив и неуязвим.
     Дважды Вера приходила и к Наде, но дома ее не заставала. Не было дома и её отца. А мать лежала и подойти к двери не могла.   
      Но чаще всего Вера забегала на свою прежнюю квартиру. Она с нетерпением ждала весточки от мамы  и особенно от Романа.  Но ни от него, ни от мамы ничего не было.
      Было 24 августа, когда она снова туда пришла, и  на этот раз её ждала телеграмма.         
      - Куда же ты пропала?! - закричала соседка. - Еще вчера утром ее принесли,  а тебя нет! И где тебя искать, я не знаю! Держи!
      Текст телеграммы был лаконичный: «Немедленно выезжай Нижний Тагил тчк все здоровы = папа».
      На вокзале, куда Вера сразу бросилась, развели руками. Пассажирских поездов уже не было, а сборные товарные составы, наспех сформированные из платформ, нефтяных цистерн и теплушек, ходили нерегулярно. Но Веру это не смущало. К тому же начальник вокзала пообещал устроить её в прицепной к товарному составу пассажирский вагон, который завтра  утром 25 августа  должен был отправляться до Ростова на-Дону.               
               
                12
      Было девять утра, когда к входной арке бывшего педагогического института подъехали две немецкие машины. Одна была легковой, длинной и приземистой, похожей на громадного черного жука,  вторая небольшим автофургоном с надписью на боку «Dienst technischer Aushielfe» - служба технической помощи. Выскочивший из  фургона солдат распахнул ворота в арке и машины въехали во двор.
      Галина Петровна и Вера через свое окошко с тревогой наблюдали за происходящим.      Из легковой машины вышли немецкие офицеры. Их было трое. Не отходя от машины, они рассматривали  здание института и негромко перебрасывались словами. Затем один из них подошел к входной двери и подергал её. Дверь не поддалась. Листок с объявлением о временном закрытии института еще висел. Офицер его снял, сложил и спрятал в карман. Затем подошел к автофургону и что-то сказал водителю. Тотчас оттуда выскочил солдат в комбинезоне с широким карманом на животе и с баулом в руке. Он подбежал к запертой двери, открыл баул, порылся в нём, что-то вынул и пригнулся к замку. Через минуту дверь распахнулась и немцы вошли в здание.
       Прошло полчаса. Офицеры вышли, сели в машину и уехали. Тут же из фургона   вылезли четыре солдата. Они вошли в здание и захлопнули за собою дверь. После этого фургон уехал и двор опустел. Галина Петровна села и удрученно   посмотрела на Веру. 
       - Всё, - сказала она. - Кончилось, Вера,  наше тут житье. Надо поскорее уходить. - Она  помолчала. - Давно пора, а я всё тянула, тянула. Думала, авось наши немцев не пустят. - Она задумалась. - Выход один - поедем в мое село. Там родня, есть хата, как-то проживем. Вот только задача - как туда добраться? Прежде ходили поезда. А теперь?- Она вдруг встревоженно спохватилась. - Слушай, я и забыла. Документы-то  у тебя какие есть?
       - Конечно, - сказала Вера. - Паспорт, комсомольский билет, зачетка. И еще студенческий билет.
       - А ну давай, - сказала Галина Петровна. Она раскрыла паспорт Веры и стала вслух  читать. - Значит, ты Мельман, Вера Борисовна, 1922 года рождения, еврейка. - Она помолчала. - Да еще и комсомолка. Ох! Дальше ворот и не уйдешь, сразу же загребут. И всё, конец тебе, амба. - Она задумалась. Прошла минута. -  А ну-ка погоди...      
       Она поднялась, подошла к тумбочке, выдвинула ящик и, не глядя, принялась  шарить в глубине ..   
      - Нашла, - с облегчением сказала она, вытаскивая две коричневые книжицы. - Хорошо, что не выбросила. Зачетки это. Год назад мне их в залог оставили, чтобы я хозяек их, бывших студенток, в деканат пропустила. Исключили их, понимаешь, за что-то. Видать, не восстановили, они ушли, а зачетки остались. - Она раскрыла верхнюю. - Саакян, Манана Арутюновна, второй курс, физмат. Видать, армянка, черноволосая, глаза черные. Нет, не то. - Она взяла вторую. - Даценко, Ольга Ивановна, филологический факультет, второй курс. Волосы светлые. Эта подойдет. Согласна?
      - На что согласна? – не понимая, спросила Вера.
      -  Как на что?! Стать Даценко, Ольгой Ивановной. 
      Вера всё еще не поняла.
      - Но как же…И зачем? Я и не похожа…
      - Похожа, не похожа…Жить хочешь? То-то. А карточку мы сейчас переклеим. Ну, так как? 
      - Да, но …
      - Что «но»! Тут и думать нечего. А твои документы - в печку! Чтобы и следов не осталось. И будешь  теперь ты моя племянница, дочка покойной моей сестры Дуни. - Она усмехнулась. - Хоть не было никогда у меня такой сестры, но Бог простит. Значит, будешь теперь ты Ольга Ивановна Даценко, украинка, а отец твой был Иван Даценко, из раскулаченных. Выслали их в 1932 году в Сибирь, ты их и не помнишь, там они и померли. А я тебя будто бы забрала и воспитала. Ты всё это скрыла и в институт поступила обманом. Ну так как? Запомнила?
      - Почти, - растерянно сказала Вера. Она ощущала, что делает шаг в другую, неизвестную жизнь. Изменив имя, фамилию и биографию, она становилась кем-то другим, не собою. Исчезало прошлое и менялось настоящее. Когда-то в школьном драмкружке у нее была роль революционерки, приговоренной врагами к казни. Стоя у рампы перед затихшим залом, она произносила свой патетический монолог. В те минуты ей верилось, что в жизни она поступила бы так же. Но сейчас была не игра. И ей было страшно. Она вступала в другую жизнь, которая была единственной формой спасения её истинной жизни. Галина Петровна с ожиданием смотрела на Веру. 
      - Ну, так как? – спросила она. - Подумала? Согласна?
      - Конечно, - тихо сказала Вера. Глаза ее влажно блестели. - Спасибо вам, Галина Петровна. Я всё поняла. Конечно, я согласна.
      Галина Петровна облегченно вздохнула.   
      - Вот и хорошо, молодец. Теперь карточку с твоей зачетки осторожненько над паром снимем и на зачетку переклеим. А ты возьми ложку муки и сделай клей. И станет она, эта зачетка, твоим единственным документом. А паспорт твой, запоминай, на базаре у тебя украли. Вор сумку выхватил и убежал. Поняла? А всё прочее - в печку. Прямо сейчас. И давай учить твою новую биографию.               
                13
      
      Утром 27 августа танковый батальон «Адольф Гитлер» покинул город и вышел по Южному шоссе в восточном направлении, передав власть военному коменданту, ставшего главной фигурой оккупационной власти. Её первоочередной функцией ныне был учет местного населения с регистрацией в полиции, запрет самовольной перемены места проживания и другие приказы, карающие расстрелом в случае неподчинения. Была организована вспомогательная полиция из добровольцев, дезертиров из Красной армии и сбежавших из тюрем уголовников. Одновременно к своей работе приступила служба безопасности SD - главный репрессивно-карательный орган, в задачи которого входило также «окончательное решение» еврейского вопроса.       
       Тем же утром 27 августа началось вселение немецкой комендатуры в здание бывшего педагогического института. День был дождливый и холодный. К распахнутой входной двери одна за другой подъезжали грузовые и легковые машины. Солдаты вносили мебель, ящики, пакеты и радиоаппаратуру, а из здания  выносили и бросали в машины наглядные пособия, черные доски, книги, папки с бумагами, портреты советских вождей и большой гипсовый бюст Сталина, который упал и разлетелся на куски.    
       Уже темнело, когда грузовые машины отъехали и офицеры вошли в здание.Пробыли там они недолго и уехали, а оставшиеся солдаты, смеясь и перекрикиваясь, принялись подметать двор,  сметая в кучу мусор и  обломки бюста Сталина. Перекурив, они ушли в здание. Двор опустел.
      Галина Петровна и Вера с утра из будки не выходили и печку не топили, с тревогой следя за происходящим и ожидая наступления темноты. К частью, будка у ворот с крохотным окошком и осыпавшейся черепицей, выглядевшая заброшенной и нежилой,  внимания немцев не привлекла. Стемнело, и наступила тишина. Здание института стояло молчаливое и угрюмое, с черными окнами.
      Было около пяти утра, когда Галина Петровна и Вера, занавесив окошко, при свете вставленного в бутылку огарка свечки торопливо надели платки и пальто, туго, по-деревенски перепоясались, заправив концы платков под пояс и, перебросив через плечи мешки, тихо выскользнули во двор и осмотрелись. Было темно, тихо шелестел дождь. Было пусто. От будки до ворот шагов было пять-шесть. Галина Петровна приблизилась и осторожно, медленно и боясь скрипа, их чуть-чуть приоткрыла и потянула Веру. Бесшумно выскользнув на улицу, они почти побежали. Лишь свернув за угол, они замедлили шаг и отдышались.
       - Слава тебе Господи! – с облегчением сказала Галина Петровна. – Повезло. А я так боялась…   
       Вера не поняла. 
       - Чего боялись? 
       - Замка,- сказала Галина Петровна. - Замка на воротах. Раньше на ночь ворота всегда запирались. Я сама запирала. А эти, слава Богу, не догадались.   
       
       Пустынные улицы в ночном мраке казались чужими и таящими неведомую опасность. Безмолвным строем тянулись дома с черными  окнами, рассеченными косыми крестами. Нигде не ни огонька, ни звука. До городского базара ходьбы было минут двадцать пять. Решение идти туда приняла Галина Петровна. О том, что пригородные поезда в сторону села теперь не ходят, она догадывалась. И надежд на попутную машину на шоссе, тоже не было. И поэтому рассчитывать можно было только на подводы, которые могли оказаться на базаре из Сивцево или ближних сел. Другого способа добраться до своего села она не видела.
       До войны в теплое летнее время пройти пешком за два дня тридцать верст, не торопясь и ночуя где-нибудь в стогу или у людей в хате или сарае, было делом пустяшным. Но сейчас была холодная осень, шла война  и  на шоссе их могли перехватить и арестовать немецкие патрули. Можно было попасться в руки бродящих по лесам бандитов или беглых уголовников, которые могли ограбить, изнасиловать и даже убить. И поэтому отправиться в Сивцево пешком было опасно.         
       Было очень темно. Идти на базар было рано, они это знали. Но выйти из будки позже, когда уже начнет светать, было опасно. Охрана здания могла заметить, задержать и арестовать.
     Мелкий дождь не прекращался. Женщины шагали молча, стараясь обходить  невидимые черные лужи. До базара оставалось еще три квартала, когда они услышали  голоса и увидели черные силуэты идущих навстречу мужчин. Шли они неторопливо, курили и громко разговаривали. В темноте ночи красными точками мелькали и светились огоньки сигарет. Это были полицаи. Галина Петровна и Вера юркнули в подворотню и затаились. Ночная тьма поглотила их фигуры. Полицаи прошли мимо. Галина Петровна и Вера вышли на улицу. Сердца их колотились и было страшно Оглядевшись, они торопливо двинулись к базару. До открытия рынка нужно было где-то переждать. Оставаться на улице было холодно и опасно.  В старом двухэтажном доме, мимо которого они проходили, дверь парадного была раскрыта, одного полотнища не было.
       - Сюда, - шепотом сказала Галина Петровна. - Сюда давай и зайдем.
       Под наклонным маршем лестницы они с облечением сбросили мешки и сели на них. Из проема двери задувало сырым ветром и обдавало холодными брызгами дождя. Тянуло расслабиться и задремать. Время ползло медленно. Было почти шесть, когда они  поднялись, подхватили свои мешки и вышли. Было темно. Дождь утих. До отбоя комендантского часа оставался час. В разбитом асфальте чернели лужи, небо было низким, черно-серым, но на востоке уже едва начало синеть.  Вдали у еще запертых  ворот рынка чернела толпа. Галина Петровна и Вера направились туда. У некоторых, стоявших были тележки, у других мешки и корзины. Ни  машин, ни подвод не было. Толпа у ворот прибывала. В семь утра ворота раскрылись и люди с криками бросились занимать места под навесами. Между рядами прохаживались полицаи. Над рынком стоял гул голосов, выкрики, слышались свистки.  Галина Петровна и Вера дважды пересекли рынок из конца в конец, но конных подвод нигде не было. Не было их и у ворот, выходящих в переулок.
     Это было плохо.  План Галины Петровны строился только из расчета на подводы.      Прошел еще час. Было холодно, женщины продрогли. Со вчерашнего вечера  они ничего не ели, но от волнения есть не хотелось. В конце рынка темнела старая часовня с крестом на куполе. Раньше, бывая на базаре, Вера часовню видела. Но желания войти туда просто так, из любопытства, у неё никогда не возникало. Она была комсомолкой и считала религию дурманом и невежеством.
      Галина Петровна и Вера приблизились к часовне. На паперти перед запертыми вратами стояли ожидающие открытия. Они стояли молча и терпеливо. В девять утра врата отворились, люди вошли. Галина Петровна и Вера последовали за ними. Здесь можно было немного  согреться от пронизывающей сырости и ветра. В часовне Вера была впервые в жизни.  В полумраке, освещенном колеблющимися желтыми огоньками свечей, на неё смотрели строгие лики святых, сладко пахло ладаном и оплавленным воском, звучали тихие голоса. В глубине у амвона стоял в облачении священник, он негромко  что-то говорил, но расслышать его слов Вера не могла. Всё было необычно, тревожно и необъяснимо волновало. Некоторые плакали. Сердце Веры забилось, горло сдавил спазм и неожиданно подступили слезы. Непостижимая аура веры и надежды наполняла полумрак. Это было что-то непонятное и необъяснимое, к нему можно было обращаться и просить о помощи и спасении. Прошло еще несколько  минут.
      - Ну? - спросила Галина Петровна. - Пойдем?
      - Да, - будто очнувшись, сказала Вера.  Голос её охрип.
      Они вышли. Пережитого в часовне Вера не поняла. Но то, что религия дает надежду и утешение, она уже ощутила.      
      В стороне на старых ящиках, застеленных газетами, стоял медный самовар, оттуда   пахло дымом и струилось тепло. Низенькая старуха в ватнике и надвинутом на глаза платке торговала горячим чаем, наливая в чашки, улыбаясь и что-то приговаривая. Чай был шиповниковый и почти не сладкий, но дешевый и, главное,  горячий, из чашек валил пар. Рядом стояло ведро, в котором старушка полоскала освободившиеся чашки. Вблизи ждали продрогшие покупатели в ожидании освободившейся чашки. Галина Петровна и Вера подошли к старухе.   
       - Вы тут своя, всё знаете, - сказала Галина Петровна. - Подводы из сел на базар приезжают? 
       Старуха покачала головой.
       - Нет, - ответила она, не переставая собирать освободившиеся чашки, наскоро  их полоскать в ведре, тут же наполнять чаем и передавать покупателям. - Давно не приезжают. - Она понизила голос. - Боятся люди, опасно. На шоссе всё отнимут, а то еще и побьют или коня заберут. Или немцы, не дай Бог. А то и наши, полицаи. - Она оглянулась. - Вон, гляди, рыщут, как псы, с утра тут и до вечера. Я потому и самовар домой не везу, держу в городе у знакомых. - Она внимательно всмотрелась в лица Галины Петровны и Веры. - А вам, девки, куда надо?
       - В Сивцево, - сказала Галина Петровна. - Оттуда мы. 
       - Ого! - сказала старуха. - Далеко, верст тридцать будет. Нет, девки, туда теперь не добраться. А в городе почему оставаться не хотите?
       - Негде нам оставаться, - сказала Галина Петровна. - Жилье немцы отняли, а нас на улицу. Вот с племянницей домой и собрались. И как теперь быть, ума не приложу.
       - Худо, девки, худо..
       Прошла минута. Старуха продолжала наливать и подавать ожидающим чашки.  На миг подняв голову, она окинула быстрым взглядом Галину Петровну и Веру. Было видно, что она что-то обдумывает. Затем подняла глаза.   
       - Вот что, девки, - сказала она. - А  ко мне пожить пойдете? В Лесной. Бывший военный городок, от города километра три.. Жить пущу и кормить буду. А вы мне дело сделаете. Дров на зиму напилите и еще погреб выкопаете. Мужиков нынче нет, а сама не осилю, одна я. Так как? Возьметесь?
       Лицо Галины Петровны  посветлело. Она посмотрела на Веру.    
       - Как, Оля, согласимся? - сказала она. - Это дело хорошее. И к работе мы привычные, сделаем.   
       - Да, - сказала Вера. - А что за погреб? Какой?
      Старуха усмехнулась.
       - Какой? Да в самой горнице, под полом. Полицаи, понимаешь, рыщут, всё отнимают, картошку, грибы сушеные, огурцы, капусту, ну всё, подчистую.  А тут зима на носу. Боюсь я. -  Она помолчала. - Да и вещи тоже хватают. Вот неделю назад икону Божьей матери у меня отняли,  оклад серебряный был.   
      - Погреб выкопать я смогу, - сказала Вера.- Опыт у меня есть. Только лопату бы хорошую.    
      - Лопату мы найдем, - сказала старуха. - Звать меня Андреевна. - Она посмотрела на Веру и перевела глаза на Галину Петровну. - Она  Ольга, уже знаю, а тебя-то как звать? 
      - Галина,  - сказала Галина Петровна. - Можно Петровна. Или просто Галя, как угодно. Документы показать?
      Старуха помолчала.
      - Не надо, - сказала она. - Верю, по глазам вижу. Значит, к двум часам сюда  приходите, буду ждать вас.               
                14 
 
      В сентябре сильно похолодало. Шли частые моросящие дожди, по утрам клубились мутные холодные туманы. Деревья стояли облетевшие, некоторые почти  голые, в лужах, отражавших серое небо, мокла рыжая листва. Тротуары никто не убирал.
      С восьми вечера и до семи утра в городе был объявлен комендантский час. Хотя налетов советской авиации ни разу не было, приказ коменданта о светомаскировке строго соблюдался. За этим следили полицаи. Прохаживаясь по темным пустынным улицам, они высматривали нарушителей и самочинно с ними расправлялись - денежными поборами,  отнимая понравившиеся вещи,  табак  и спиртное. Почти ежедневно на стенах домов появлялись новые приказы. О сдаче оружия, об уничтожении голубей и сносе всех голубятен, о сдаче блоквартами в комендатуру ключей от квартир эвакуированных и расстреле на месте пытавшихся проникнуть в эти квартиры с целью грабежа, о наборе добровольцев в полицию и охранные части.   
      15 сентября появился очередной приказ коменданта. Предписывалось всем жидам города, начиная с шестилетнего возраста, носить на улицах желтую шестиконечную звезду и подчиняться особым правилам жизни. Приказывалось немедленно зарегистрироваться у своего блокварта, не заходить в магазины, поликлиники, бани, кинотеатры, а также на рынок до шести вечера. Приказ завершался угрозой расстрела за неподчинение.      
     Никто из Левиных об этом приказе не знал. Но домашний запас продуктов  кончался, и нужно было выйти в магазин или на рынок, чтобы купить картофель, керосин для лампы и примуса и другие необходимые вещи. И вообще узнать, что происходит в городе.
 
      Было около девяти часов утра. Игорь еще спал. В последние дни он ложился спать  поздно, много читал и сочинял стихи на военные темы. О том, что будет с ним и его родителями, вообразить он не мог. Никакой информации о жизни людей в условиях немецкой оккупации не было, советская пресса этих тем не касалась и ограничивалась общими фразами. О том, что это может стать жизненно важным для него и его родителей, в голову Игорю прежде не приходило. Но это произошло, и неясность будущего его волновала. Можно было легко догадаться, что учиться ему не придется.  Но чем он сможет заняться, решить он не мог. Он ничего не умел. Даже физическая работа при его плохом зрении была ему недоступна. В этом он успел убедиться на строительстве оборонительного рва. Возможно, он сможет стать писателем. К этому, кроме математики, у него есть склонность. И тогда немецкая оккупация, как жизненный опыт, ему пригодится.  Но о том, что оккупация может продлиться долго, годами, он не думал. Рано или поздно немцы отсюда уберутся. Или их вышибут. Нужно просто перетерпеть. Всё было неопределенно и тревожно. В предположения об еврейских гетто он не верил. Это было бы средневековой дикостью. Германия, даже гитлеровская, была наследницей многовековой европейской цивилизации, страной Лейбница, Гёте и Бетховена, породившей плеяду великих философов, композиторов, поэтов и ученых. И допустить, что за восемь лет господства нацистов немецкий народ мог одичать и скатиться до средневекового уровня, Игорь не мог.
      
      Дождь, который шел почти всю ночь, прекратился  и небо прояснилось. На градуснике, висящем за окном, было + 10. Мать Игоря достала из шкафа плащ, кашне и берет, обула резиновые ботики на кнопках и вышла в кухню. Там она взяла плетеную базарную кошелку, двухлитровую канистру для керосина и вернулась в комнату. Отец Игоря после 25-го августа все еще находящийся в подавленном состоянии, лежал на диване, глядя в потолок. Он был небрит, щеки в седой щетине ввалились. Он посмотрел на жену. 
      - Куда ты? - вяло спросил он. - Женя, прошу тебя, никуда не ходи. Ведь там немцы. - Губы его искривились и стали мелко дрожать. - Боже мой! Как я мог так ужасно ошибиться!  Женя, не уходи, как-нибудь мы обойдемся.
      Она нахмурилась.
      - Возьми себя в руки, Михаил, - жестко сказала она. – Вставай. И хватит валяться и ныть.  Нужно жить.  У нас сын, не забывай. Нам нужно думать о нем.   
      - Да, - пробормотал Левин. - Но как? Что мы можем делать?
      -  Не знаю. Но укрыться от жизни нам не удастся. - Она помолчала. - В общем, так. Пока нет дождя, я схожу на базар. У нас нет ни хлеба, ни керосина. И вообще почти ничего нет. А ты хотя бы побрейся.
      Она раздраженно вышла на лестничную площадку и с силой захлопнула дверь. На душе у неё было тяжело. Выходить на улицу ей было страшно, но идти приходилось.  Ни от мужа, ни от сына помощи она не ждала. Сын был наивен и неопытен, а психическое состояние мужа внушало ей опасения.   
      У выхода из парадного она остановилась и с опаской посмотрела на низко нависшее  свинцовое небо. Снова потемнело, и она подумала, что напрасно не взяла зонт. Асфальт был в лужах и по ним уже разбегались кольца первых дождевых капель. Мимо шли люди, кто-то пробежал под раскрытым зонтом, проехала, громыхая железными бочками, грузовая машина. Всё было, как обычно. Дождь усиливался. Это могло быть надолго.
      Идти под дождем ей не хотелось. Подумав, она решила подняться за зонтом. Обернувшись, она увидела висящий на двери желтый листок. Первое, что бросилось ей в глаза, был черный немецкий орел, свастика и под ним крупно напечатанные слова приказа: «Всем жидам…». Она обмерла. Сердце её забилось в предчувствии  беды.  Это был приказ коменданта города. Она начала его читать, но слова прыгали перед глазами и смысл ускользал. То, что речь шла о евреях, ей было уже понятно. Преодолевая страх, она вернулась к началу текста и попыталась вникнуть в его смысл. Требование о ношении желтой звезды её ошеломило.  Это было то, чего никто не ожидал. Даже слова «жиды» и прочие запреты с угрозой  расстрела были не так оскорбительны, как желтая звезда.   
      Мыслей о хлебе и керосине у неё уже не было. С усилием волоча отяжелевшие ноги, она медленно поднялась на второй этаж и нажала кнопку звонка. О том, что у неё есть ключ, она забыла. Она слышала шаги за дверью и голос Игоря, но вместо ответа механически жала кнопку звонка, слыша пронзительный хриплый звон и думая о приказе. Вдруг она сообразила и отпустила кнопку. 
      - О, Боже!  Игорь, это я, -  не узнавая своего голоса, сказала она. -  Открой же! 
      Замок щелкнул. Она вошла в прихожую. Игорь в недоумении смотрел на её белое лицо и застывший растерянный взгляд.   
      - Что случилось? – испуганно спросил он. - Мама, ты что, заболела?
      Не отвечая, она прошла в комнату и, не снимая одежды и держа в руке кошелку с канистрой, тяжело села.. Лежавший на диване Левин вскочил, со страхом глядя на жену.
      - Женя! - крикнул он. - Женя, что произошло? Что случилось? 
      Она молча уставилась на него, потом перевела глаза на Игоря.
      - Всё случилось, - хрипло сказала она. - Мы уже не люди. Мы отверженные, изгои. - Глаза её влажно заблестели. - Мы недочеловеки, нам приказано носить желтые звезды, чтобы люди от нас шарахались и не заразились нашей неполноценностью. Вот что случилось.  Приказ об этом внизу, на  двери парадного.
      Левин и Игорь молча смотрели на неё, еще не понимая.
      - Что? - сказал Левин. - Чей это приказ? Такого не может быть, это просто чья-то хулиганская выходка.
      Она слабо усмехнулась. 
      - Если бы.
      - Я сейчас спущусь и посмотрю, - решительно сказал Игорь. 
      Мать кивнула.
      - Иди, - вяло сказала она. - На двери нашего парадного, внизу. Может быть, я что-то не так поняла. Дай  Бог! Только на улицу не выходи, прошу тебя.
   
      Игорь вышел в прихожую. Щелкнул замок. Левин и жена молча ждали. В их лицах были страх и надежда. Дождь лил уже вовсю, струи барабанили о жестяные подоконники. В комнате стало совсем темно. Прошло еще несколько минут. Входная дверь хлопнула, и Игорь вошел в комнату. У него было растерянное лицо. Он обвел взглядом ожидающих его слов родителей.
      - Да, - сказал он, стоя в двери. - Ты, мама, поняла всё правильно. Всем евреям, начиная с шести лет, приказано носить желтую звезду. - Он помолчал. - Это мрак, средневековье. Но я звезду носить не буду. Ни за что!
      Мать и отец подавленно молчали.
      - За неисполнение расстрел, - сказала мать. - Это ты прочитал? Так в приказе. Нет, носить придется, чтобы выжить. Пока их выгонят.
      - Если выгонят, - с сомнением сказал Левин. - Что-то не похоже.
      - Выгонят, - уверенно сказал Игорь. - Обязательно выгонят! Им не хватит ресурсов для войны на два фронта. Ведь Англия тоже воюет. Я всё подсчитал. Только боюсь, что будет это не скоро. Не раньше, чем через год.
      - А до тех пор носить желтые звезды нам придется. Иначе умрем с голоду.
      - Придется…
      - Не мне, - запальчиво сказал Игорь. - Я носить звезду не собираюсь. Когда дождь окончится, я выйду на улицу. Ненадолго. Никто, уверяю вас, меня не остановит. Внешне я не типичен, имя и отчество тоже нейтральные, а фамилия Левин была в России даже у дворян. Например, в «Войне и мире» у Толстого. В студенческом билете национальность не указана,  а паспорт  я будто бы потерял на окопах. И всё.
      - Учти, что немцы не дураки, - сказала мать.
      - Не дураки. Но я их переиграю, - самоуверенно сказал Игорь. - Только выпью чаю и буду одеваться.               
                15
      Отец Бэлы, Арон Слуцкий возвращался с базара, толкая перед собою одолженную у соседей двухколесную тележку, на которой лежали мешок картошки, кулек с фасолью, сетка с яблоками, горка немытой моркови, стояла жестяная банка с подсолнечным маслом и накрыты клеёнкой еще какие-то продукты. Шел мелкий дождь, и в левой руке Слуцкий держал раскрытый зонт. Он двигался не спеша, думая о том, что ателье «Время» не работает и, значит, зарплаты не будет, а денег дома мало. Но дома лежат три пары наручных, хорошо идущих часов, собранных им из частей старых, непригодных к починке, которые можно будет, он надеялся, на базаре обменивать на продукты. Он подумал еще о том, что Бэла, слава Богу, хорошо шьет и тоже сможет подрабатывать на дому, как швея. Вздохнув, он вспомнил о Лазаре и его настойчивых просьбах, почти требованиях об эвакуации. Это было неприятное воспоминание. В те июльские дни, слушая Лазаря, он в глубине души не верил, что немцы дойдут до их города, считал его перестраховщиком и паникером. Но Лазарь оказался прав, немцы добрались и сюда. Это было тревожно, так как теперь предстояла новая и непонятная жизнь. Уже шла третья неделя немецкой власти, но всё было, как всегда. Никто их, Слуцких, не трогал, и присутствие в городе немецкой власти не ощущалось. Скорее всего, думал он, городское часовое ателье немцам не понадобится, и ему придется открыть у себя на дому маленькую мастерскую. Всё нужное для этого у него есть. Он всегда любил удобный и точный немецкий и швейцарский инструмент, покупал его втридорога и очень берёг. Работая в ателье, он пользовался обычным инструментом, ленинградским, тоже неплохим. Но теперь, как видно, пришла очередь и этого заграничного инструмента.
      Думая об этом, Слуцкий мысленно улыбнулся. Он помнил, что у него в чулане стоит ящик, наполненный деталями часов самых разных систем - корпусами разных размеров, шестеренками, циферблатами, заводными головками, пружинками, анкерными вилками, стрелками и стеклами.  Из них он сумеет собрать две-три пары хороших часов специально для обмена на базаре. Именно это было настоящей работой для истинного мастера, а не для равнодушного ремесленника, умеющего сделать лишь мелкий ремонт. Это было то, что он любил больше другой работы, но на которую никогда не хватало времени. Сейчас мысль о такой работе уже заранее вызвала у него предвкушение удовольствия. Конечно, озабоченно подумал он, придется как-то выкроить в комнате местечко для рабочего стола под окном, это не очень просто в их тесноте, но все вместе они что-нибудь придумают.
      Он уже почти приблизился к своему дому, когда из подворотни с метлой в руках вышел дворник Трофим. Он посмотрел на Слуцкого и сказал:
      - Нарушаете, гражданин Слуцкий. Нехорошо.
      Слуцкий остановился.
      - Что нарушаю? - удивленно спросил он. - Ничего я не нарушаю. Иду себе с базара, вот, картошку купил. И еще кое-что. А что? 
      - А то, - сказал  Трофим и назидательно ткнул пальцем в  висящий на стене желтый  листок. - Читали?
      - Нет, - ответил Слуцкий. - Я его и не заметил.
      - То-то,  -  сказал Трофим. - А замечать надо. Это немцы, власть серьезная. Шутить она не будет. Вы читайте, читайте.
      - Хорошо, - сказал Слуцкий. Никаких тревожных мыслей у него не было. По советской привычке ко всяким объявлениям на стенах он относился равнодушно. -  Вот только внесу всё в дом, а потом выйду и прочитаю. Да и очки нужно захватить.
      Трофим ушел. Слуцкий подкатил тележку к двери парадного, втащил  наверх тяжелый мешок с картошкой и постучал в дверь.
      - Всё остальное легкое, вносите сами, - сказал он вышедшей жене. - И принеси мне, Клара, очки. Там какое-то объявление висит. Трофим  говорит, что нужно  прочитать.
   
      Через двадцать минут Слуцкий поднялся и вошел в  квартиру. Лицо его было бледно. Не раздеваясь и не вытирая мокрых ног, он прошел на кухню и тяжело опустился на табуретку. Снять шапку он забыл. На полу под ботинками и мокрым зонтом образовались черные лужи, но он не замечал. Жена подошла к нему. В двери стояла вышедшая из комнаты Фаина. 
      - Что  случилось, Арон? - с  тревогой  спросила жена. - Что ты там такое вычитал, в этом объявлении? Что-то плохое, да?
      Слуцкий поднял расстроенные глаза.    
      - Да, - глухо сказал он. - Это немецкий приказ. Лазарь таки  был прав. Нам таки надо было уехать,. - Он покачал головой. - Клара, у нас какая-нибудь желтая материя есть? Какая угодно, лишь бы желтая?
      Жена непонимающе смотрела на него.
      - Что за желтая материя? - недоуменно  спросила она. - Арон, о чем ты говоришь? Какая материя? Я ничего не понимаю.
      Слуцкий будто очнулся.   
      - Это немецкий  приказ, - сипло сказал он. - С сегодняшнего дня все евреи, даже дети, обязаны носить желтую звезду. Чтобы каждый  видел, какие они идиоты, что не уехали в эвакуацию. Вот для чего нужна желтая материя. - Он помолчал. - Клара, но это еще не всё. Теперь нам запрещается ходить на базар и в магазины. Ты это понимаешь? А кто нарушит приказ, тому расстрел. А как мы будем жить?
      Наступила тишина. Прошла минута.
      - Это моя вина, - вдруг громко проговорила Фаина. - Я думала, что это такие немцы, какие  были в девятнадцатом году. - Она заплакала. - Это моя вина. И что теперь с нами будет, я не знаю. 
      Снова стало тихо. Прошла минута.
      - Что ж, - сказала мать Бэлы.  - Что ж, придется носить желтые звезды. И как-то жить, пока не вернутся наши.
      Фаина обреченно покачала головой.
      - Они никогда не вернутся, - сказала она. - Война уже проиграна.
      Снова наступила пауза.
      - Не знаю,  - раздраженно сказала мать Бэлы. - Проиграна война или нет, я не знаю, но пока пойдем в дом. Арон, сними же, наконец, пальто и шапку! Ты что-то совсем раскис. И Бэла еще не знает. Нужно сесть за стол и обдумать, как мы будем жить дальше. - Она помолчала. - И придется сделать желтые звезды.



                16
      Игорь спустился вниз и остановился на ступенях парадного. Было десять часов утра. Людей на улицах было мало. Дождь почти прекратился, но в воздухе висела липкая туманная морось. Мокрый асфальт был в лужах и листва на деревьях за минувшие сутки заметно поредела.  Желтый бумажный листок на двери с приказом немецкого коменданта отсырел и покоробился. Такие же листки висели на стенах других домов.
      Куда направиться, Игорь еще не решил. Необходимости куда-то идти не было, но оставаться дома он не мог. Безвольное отчаяние родителей его раздражало. То, что он еврей, он знал. Об этом было написано в паспорте. Но в его жизни до сих пор это не имело никакого значения. У него были близкие друзья и товарищи - русские, украинцы, евреи, был даже татарин. Он никогда не задумывался, кто они по национальности. Значение имело лишь то, насколько совпадают или не совпадают их интересы, оценки событий и людей, их склонности и правила поведения в жизни. Он знал о деле Дрейфуса и деле Бейлиса, слышал о расовой теории немецкого фашизма и читал романы Фейхтвангера, но всё это было в ином времени и в чужом мире, не имеющем отношения к его жизни и его стране. Он следил за событиями в Европе, замечал, как быстро меняется мир. Как и всех, его поразил внезапный крутой поворот в отношениях СССР с фашистской Германией в августе 1939 года. Но он верил в мудрость и дальновидность Сталина и считал сближение с Германией не идеологической уступкой, а дипломатической уловкой ради предотвращения войны. Но уловка не сработала, сейчас в городе были немцы и что-то происходило. Но что, он не знал. Радио не работало, было неизвестно, где сейчас проходит фронт и что происходит в мире. Хотя именно это сейчас было самым главным.       Он подумал о сегодняшнем приказе немецкого коменданта и о желтой звезде. Это было унизительно. Еврей, соглашавшийся её носить, этим признавал свою  неполноценность и превосходство немцев - не по уму, таланту, уровню развития, образованности и общей культуре, а лишь по крови, по рождению. Он вспомнил о своем институте. О том, что институт  вряд ли  работает, он догадывался и от мысли идти туда отказался. Можно было зайти в читальню при городской библиотеке, но она тоже вряд ли работала. Где прочитать последние военные сводки с фронтов, он не знал.
         
      В раздумье он стоял у двери парадного. Мимо него проходили люди. Большинство торопилось, лица были озабоченные. Дважды, громыхая, проехали  тупорылые грузовики с высокими бортами. Это были немецкие машины, таких раньше он не видел. Возможно, они были мощнее наших, но наши ЗИСы, подумал он, гораздо элегантнее. Через боковое стекло кабин можно было видеть сидящих за рулем немецких солдат. С мокрым шлепающим шелестом промчалась черная, блестящая от дождя, легковая машина, длинная и приземистая, не похожая на наши «эмки»  или ЗИСы.      
      Можно было пойти к Наде, это было близко, минут пятнадцать ходу. Он давно ее не видел и скучал. В последний раз они виделись три недели назад, 24-го августа, накануне предполагаемого отъезда. Но ему вспомнился отец Нади, его язвительная реплика по поводу эвакуации, и идти перехотелось. Прошло еще минут пять. Стоять на месте было бессмысленно. Он поставил воротник плаща, надвинул поглубже  кепку и быстрым шагом двинулся к центру города. Сердце его учащенно билось. В душе ему было страшновато. Кроме немцев и полицаев, его мог встретить и узнать какой-нибудь знакомый. Это было очень опасно. И все же подумать о желтой звезде на груди, заставить себя он не мог.
      
      Длинный городской бульвар был пуст. На скамьях и вдоль центральной алее в грязных лужах мокли кучи рыжих листьев. Впереди, замыкая перспективу, белела колоннада бывшего горисполкома. Там было людно. Игорь приблизился. Под окнами стояли легковые машины, над входом колыхалось красное полотнище с черной свастикой в белом круге. Это была городская управа. На ступенях курили два полицая в черных куртках с повязками на рукавах и в серых картузах с каким-то значком. Вблизи на застекленном щите висели газеты. Игорь приблизился. Одна из них была местная на украинском языке «Нове вільне слово» с плохой серой печатью, другая немецкая с портретом Гитлера. Это было то, что он искал. Статьи и комментарии Игоря не интересовали, ему были нужны последние сообщения с фронта. То, что они не будут объективными и преувеличат успехи  вермахта, он не сомневался. Но то, что он прочитал, его ошеломило. Это была вчерашняя военная сводка ОКВ, верховного немецкого командования от 14 сентября. Из неё было ясно, что сейчас на фронте идут три главных сражения - за Киевский укрепрайон, где клещи 6-й и 17-й немецких армий почти уже сомкнулись, за находящийся в полукольце Ленинград и за Подмосковье, где вермахт методично и упорно продвигается вперед, чтобы захватить столицу СССР до наступления зимы и закончить войну. Почти половина Украины, вся Белоруссия и три страны Балтии уже были  у них в руках и в осаде находился Ленинград. Это было страшно.
      
      Сердце Игоря забилось, и в душе осела тяжелая и бессильная тоска. Он еще раз перечитал сводки,  стараясь запомнить  названия населенных пунктов, о которых шла речь. В одном из томов Большой Советской энциклопедии, все 65 томов которой стояли дома в шкафу, была подробная карта Подмосковья. Там он надеялся найти эти пункты. От них, как помнилось, до Москвы оставались считанные десятки километров. Завтра, подумал он, завтра он снова придет сюда, чтобы прочитать очередные сообщения. А сейчас пора домой. Мама, наверное, там с ума сходит. И на обратном пути еще ненадолго заглянет к Наде. Плевать на её отца, хама и пьяницу.
      
      Стемнело, и снова начался мелкий дождь. Зонта у Игоря не было. Он ссутулился, еще глубже надвинул на лоб кепку и ускорил шаги. Глядя под ноги и обходя лужи, он с тоской думал о только что прочитанных немецких сводках. Услышав приближающиеся мужские голоса, он поднял глаза и обмер. Навстречу шли трое немецких офицеров. Не доходя нескольких шагов, они остановились и озабоченно посмотрели на небо за его спиной. Игорь  невольно тоже обернулся. С севера надвигалась низкая, почти черная туча.
      - Гляйхзеен, дас ист шнее, - сказал один офицер.
      - Нох  фрю, - проговорил второй.
      Первый  усмехнулся.
      - Ин дизем русланд аль феркерт, - с сарказмом сказал он. – Абер фюр флугвезен дас ист шлехт. - Он усмехнулся. - Ин дем юбриген берайтс блиб нихт лянге.
      Игорь  понял. Смотри, сказал один,  похоже, что будет снег. Второй заметил: еще рано. Первый возразил: в этой России всё наоборот. Но для авиации это плохо. Впрочем, осталось уже совсем недолго.
      Они прошли мимо и на Игоря даже не глянули. Но он успел их рассмотреть. Они были молодые, не старше тридцати лет, с самыми заурядными, невыразительными лицами. Ничего страшного, палаческого в них не было. Трудно было поверить, что это смертельные враги, гитлеровцы, фашисты. Они вели обычный для людей разговор о погоде, но Игорь, ощущая уже затихающее сердцебиение, осознал, что испугался. Особенно последней фразы и уверенности их в скорой победе. Он понял, что вся его утренняя бравада была мальчишеством.  Конечно, мать была права. Жизнь стала опасной и непредсказуемой. Но о желтой звезде думать он не мог.
      Дождь усилился и улицы почти опустели. Игорь добежал до  кинотеатра. Под козырьком стояли трое мужчин, пережидая начавшийся ливень. Игорь снял промокшую кепку и стряхнул её. Плащ его тоже намок, в туфлях было влажно.
      - Это, боюсь, надолго, - тревожно сказал старик в фетровой шляпе. - Ох, а меня дома ждут. 
      - Нет, это туча набежала, - сказал мужчина в сером пальто. - Еще минут десять, она уйдет. - Он хмыкнул. – Впрочем, до новой тучи. Погода октября, не сентябрьская. Но зато самолеты не летают.
      - Это русские не летают, - сказал со злобой парень в черной куртке и серой шапке. - А для немецких погода всегда летная. Тучи им не помеха.
      Старик покачал головой. Разговор прекратился. Прошло пять минут, дождь начал стихать и посветлело. Мужчина в сером пальто глянул в небо, поднял воротник и выбежал на улицу. За ним вышел парень в черной куртке. Старик внимательно посмотрел на Игоря.
      - Уже  можно идти, -  сказал он. - Вот только вам особо разгуливать по городу не стоит. - Он на миг умолк. -  Хорошо, что тот парень в куртке вас не  рассмотрел. Это же полицай, я его знаю. Бывший уголовник, кличка Васька-Конь.
      Игорь удивился.
      - Полицай? Откуда вы знаете? - спросил он. 
      - По угрозыску. Когда-то я там служил, - сказал старик. - В общем, искушать судьбу не надо. Ну, я ухожу. И вы тоже идите домой. Очень советую.
      
      Он ушел. Игорь за ним вышел на улицу. Слова старика его расстроили. Значит, подумал он, старик понял, что я еврей. А я был уверен, что моя внешность не типична и меня не выдаст. Значит, я ошибался. Это плохо. Но пришить к плащу желтую звезду я не могу. И завтра все равно приду сюда, чтобы прочитать сводки с фронтов. 
      Он шел, думая о словах старика и прочитанных сводках. Всё было плохо. У дома, в котором жила Надя, он остановился. Жестяная вывеска «Ателье по ремонту и пошиву обуви», блестевшая от дождя, висела на прежнем месте и с нее капала вода. Изогнутая зеленая стрелка, как обычно, указывала в арку подворотни. Тут тоже на стене арки желтел утренний приказ коменданта. Двор был пуст и в центре стояла большая грязная лужа. Дверь парадного заперта не была.

      Игорь вошел. Лампочка над дверью не горела и было темновато. На двери Шереметов привычно белели приклеенные к почтовому\ящику заголовки газет - «Правда», «Комсомольская правда», «Спутник агитатора». Всё было, как прежде.  Игорь  негромко постучал. Через минуту раздались  легкие шаги и дверь отворилась. В двери стояла Надя. Она была в домашнем платье  и тапочках.  Глаза её испуганно расширились.
      - Игорь! Господи! - растерянно прошептала она и опасливо оглянулась. – Тсс-сс!  Игорь, минутку здесь постой, я сейчас выйду!
      - Надя, я только хотел… -  удивленно начал Игорь, но она шепотом перебила его. – Тише!  Подожди минуту, я сейчас выйду.
       
      Прошло две-три минуты. Дверь отворилась, и Надя в накинутом на плечи пальто выскользнула в парадное. Без стука прикрыв дверь, она со страхом посмотрела в глаза Игоря.
      - Игорь, - торопливо заговорила она. Глаза её взволнованно блестели. - Игорь, я так волнуюсь…Ведь уехать 25-го вы не успели, я это поняла, а теперь этот ужасный приказ…- Она вдруг заплакала, слезы двумя ручейками полились по её щекам. – Игорь, чем я могу вам помочь? Что мне сделать? - Она ладонью смахнула со щек слезы. – Игорь, я не зову тебя в дом, там папа, он пьян…И очень плохо с мамой, она уже не встает, а он ругается и курит, курит днем и ночью, в комнате дым столбом, дышать нечем…Игорь, завтра утром я к вам забегу, схожу на базар и куплю вам всё, что нужно. А сами на улицу не выходите, не надо…Иди же, я так боюсь за тебя! Наклонись, я тебя поцелую…       

                17   
      Игорь ушел и Надя вернулась в комнату. Она была взволнована, руки ее слегка дрожали.  Отец лежал на диване  и, глядя в потолок, курил. Заказчиков не было и ателье не работало. Жестяная банка из-под консервов, стоящая рядом на табуретке, была полна окурков. Под табуреткой стояла пустая водочная бутылка. Он посмотрел на Надю.
      - Кто стучал? - спросил он.
      - Соседи, - сказал Надя. - Одолжили спички.
      - Какие соседи?
      - Эпштейны, с третьего этажа.
      - Они что, не уехали? 
      - Нет.
      Отец затянулся дымом.
      - Жаль, - сказал он. - А то бы я занял их комнату. Солнечная, с балконом. - Он усмехнулся. - И аккордеон сына ихнего, Мотьки, взял бы себе. Заграничный, не то, что этот баян. Ну, ничего, еще успеется. Немцы жидов не любят, выселят их.
      Надя  гневно покраснела. 
      - Ты бы лучше дымить перестал, - резко сказала она. - Маме плохо, а ты смалишь без перерыва. Дышать нечем, просто ужас. - Она помолчала. - И учти, что дома нет ни хлеба, ни картошки. И постное масло тоже на исходе.
      - Вот ты и пойди на базар и купи.
      - Дай денег. 
      - Нет денег,  - сказал он. – Кончились деньги. Работы нет, жиды умотали, а наши сидят по домам. - Он помолчал. - Ты вот что. Возьми осеннее пальто мамы, ну то, новое, из серого ратина. И сходи на толкучку, продай.  Ей оно уже ни к чему. И купи всё, что надо.
      Надя застыла.    
      - Что?! - сказала она. От гнева лицо её пошло красными пятнами. – Да как ты смеешь…Да  никогда!  Лучше ты брось пить и курить! И будут деньги!
      - А ты меня не учи!
      Надя молчала. Потом подошла к своему уголку и принялась молча расставлять секции ширмы.          
      - Эй!  -  крикнул отец. - Ты меня слышишь?
      Она молчала.
      -  Ты что, оглохла?
      -  Слышу, не ори, - раздраженно ответила она. - Мама только уснула. 
      Стоя за ширмой, она принялась переодеваться. Она нервничала. Выйдя из-за ширмы,  она сняла с вешалки пальто, надела берет и взяла зонт.
      - Ты это куда? – спросил отец.
      -  Куда  надо, - сказала Надя. - У мамы на столике чай с лимоном и сухари. Дашь ей. И подумай, как мы будем жить дальше.
   
      Она вышла во двор.  Было пасмурно и холодно. Временами налетал ветер и гнал рябь по луже в центре двора. В рыжей воде дробились отражения бегущих туч и голых ветвей старого каштана. После разговора с отцом Надя еще не успокоилась. Всё в ней дрожало от гнева. Она подумала об Игоре и сердце её тревожно забилось. Желтой звезды он не носил. А это означало, что любой немец или полицай мог его арестовать или даже застрелить, прямо на улице.
      На улице прохожих было мало. Магазин «Хлеб» был закрыт и к двери приклеен приказ немецкого коменданта. Недалеко отсюда жила Вера Мельман. Нужно было узнать и о ней. Это была близкая подруга, с которой они давно не виделись. В последний раз это было в конце июня, накануне отъезда студенческих отрядов на строительство оборонительного  рва. А где она сейчас? Уехала или  в городе? 
     В узком парадном было темновато, но всё было знакомо. Надя поднялась на второй эта и постучала два раза. Никто не отозвался. По-видимому, никого не было дома. Надя подождала и постучала опять – всего один раз, но сильнее. Это было к бабе Нюсе. Обычно та бывала дома, никогда не выходила. Прошла минута. Надя выждала и услышала шаркающие шаги. Сиплый голос бабы Нюси через дверь спросил:
     - Хто ?
     - Я Надя, подруга Веры. Хочу узнать, где она.
     - Нету  её,  - сказала баба Нюся, не открывая двери. -  Теперь тут другие  живут. А мать и Райка уехали. 
     - А где Вера?
     - Приходила, когда их уже не было. юна и ушла. 
 
     Надя вернулась на улицу. Где искать Веру, она не знала. Но что педагогический институт, как и её техникум связи, не работает, она знала. Лишь вчера она ходила на разведку, но дверь была заперта и вблизи никого не было.
     Постояв, она решила зайти к Бэле. До Кривого переулка было близко, Бэла тоже была подругой, хоть и не такой близкой, как Вера. Вероятно, подумала Надя, Слуцкие эвакуировались. Но узнать было нужно. Она пересекла скверик с голыми деревьями и круглой чашей фонтана. У пионера, стоявшего в его центре, была отбита рука, когда-то державшая горн, из разлома торчали два железных стержня. Чаша доверху была заполнена мокрыми рыжими листьями и мусором. За сквериком начинался Кривой переулок.      

      Дом, в котором жили Слуцкие, был единственным полутораэтажным домом в ряду  одноэтажных домишек, отделенных  друг от друга деревянными заборами. На улицу свисали голые ветки кустов и деревьев. В некоторых домах топили, и из труб к небу поднимались редкие сизые дымки. Входная с улицы дверь в доме Слуцких, как обычно, заперта не была. Надя поднялась по скрипучей лестнице и нерешительно постучала. Соседей Слуцких она не знала и приготовилась увидеть чужое лицо. Она услышала приглушенные голоса и шорохи, потом женский голос осторожно спросил:
      - Вам кого?
      - Слуцких, - сказала Надя. - Если они не уехали.
      За  дверью снова невнятно зашептались, и тот же голос спросил:
      - А вы кто? Кто вам нужен?
      - Я Надя Шеремет, подруга Бэлы Слуцкой. Скажите, они уехали?
       В ответ щелкнул замок, что-то железное со стуком упало и дверь открылась. В проеме стояла Бэла в розовом халате. Лицо её опухло, глаза были красные и заплаканные. За её спиной с встревоженными бледными лицами стояли отец и мать. Надя вошла. Прямо в двери они с Бэлой  молча обнялись и заплакали.
      - Вот, - сквозь слезы сказала Бэла.- Видишь, мы остались. И что теперь будет с нами, никто не знает.
      В коридор выглянула и тут же спряталась голова соседки. Отношения у Слуцких с соседями были натянутые из-за ночных криков и стонов старухи, доносящихся сквозь тонкие стены. 
      - Идите, девочки, в комнату,  - сказал Арон.   
      Он впустил девушек в комнату и загремел в прихожей запорами.   
      - Надя, - сказала Бэла. В её глазах блестели слезы. - Надя, как всё ужасно. Ведь Лазарь тыщу раз говорил, чтобы мы не оставались, чтобы уезжали. А мы тянули. Не верили, что немцы сюда дойдут. Ну, еще и бабушка…- Бэла покачала головой. - Как мы могли её взять? Она же лежит, не поднимается. Ох, да что теперь говорить, поздно. А теперь этот жуткий приказ с желтыми звездами. Надя, ты себе это  представляешь? Будто мы не люди, а какие-то скоты, животные.  Обидно и стыдно.
      - Нет, - сказала Надя. - Это не стыдно. Стыдиться нужно немцам. - От гневного возбуждения она порозовела. - И обижаться на них нельзя, они этого недостойны.  Ведь не станешь же ты обижаться на злую собаку, которая хочет тебя укусить. Она собака, а ты человек. А фашисты хуже собаки. - Она умолкла. Лицо ее горело. - Наши вернутся, обязательно. Просто вам придется всё это перетерпеть.
      - Да, - сказала Бэла. - Я понимаю. Но будет очень трудно жить с таким клеймом.
      В комнату вошла мать Бэлы. Лицо ее было серым. Она молча принялась расставлять на столе чашки.
      - Какой  страшный  день, - сказала она. - Никто из нас с раннего утра ничего не ел и не пил, просто не лезет в горло. Арон! - крикнула она. - Принеси чайник и варенье. И разливай сам, у меня дрожат руки. - Она помолчала. - Между прочим, к нам заходила Вера, ваша с Бэлой подруга, две недели назад.
      - Три, -  сказала Бэла. - Еще до прихода немцев. В тот день, когда пришло письмо от  Лазаря.
      - Как? - удивленно спросила Надя. – Значит, Вера в городе? А я как раз сегодня заходила к ней на квартиру, там живут другие люди. Может быть, она уехала?   
      - Не знаю. Говорила, что пойдет в общежитие института. 
      - Нет, - подумав, сказала Надя. - Вряд ли. Ведь институт закрыт, как и мой техникум, а иногородние студенты разъехались еще летом. Нет, общежитие не работает. - Она посмотрела на часы и вскочила. - Ой, бегу! Мама дома одна, нужно дать ей лекарство. А если вам что-нибудь понадобится, ну, скажем, купить что-нибудь на базаре или в аптеке… Ну, не знаю…Скажите мне…всё, что смогу, сделаю.   
      - Спасибо, Надя, - сказала мать Бэлы. – Ты хорошая девочка, но что с нами будет, знает один Господь. Бэла, проводи Надю. 
      В дверях подруги молча обнялись. У обеих в глазах блестели слезы.
      - Авось, еще увидимся, - сказала Бэла. 
      - Да, - сказала Надя. Голос ее дрожал. - Надеюсь.      
      Она ушла. Бэла вернулась в комнату, села и заплакала. Все молчали. В наступившей тишине было слышно равнодушное тиканье стенных часов. Прошла минута. В механизме часов послышалось тихое шипение, какая-то невнятная суета  и тут же раздался чистый и звонкий мелодичный удар. Было ровно двенадцать часов дня.    
      - Что ж, - обреченно сказала  мать Бэлы. - Пора заняться делом. Бэла, вырежь и пришей всем нам к пальто желтые звезды. И будем привыкать с этим жить.
               
                18

       Бывший  военный поселок Лесной, в котором жила старая Андреевна, находился в трех километрах от города и соединялся  с ним узкой, проложенной  вдоль Южного шоссе параллельной полосой  отвода  автодороги, включая придорожную буферную лесополосу. Построенный в 1931 году для расквартирования воинских частей Красной армии, в 1939 году он был превращен в позиционный район недавно сформированной  мотострелковой бригады. Для командного состава были поставлены удобные сборные домики, а красноармейцы размещались в двух кирпичных казармах. Вся гражданская вольнонаёмная обслуга - рабочие, служащие и их семьи жили в одноэтажных срубах, стоявших вдоль центральной улицы и на трех узких просеках вокруг небольшого озера в глубине леса.  Так было до 25 августа 1941 года.
      
     Теперь, в сентябре, в этом поселке разместилось подразделение вспомогательной охранной полиции - карательный шутцманшафтбатальон «Адлер», численностью около трехсот человек. В сборных домиках жили немецкие офицеры, а в казармах полицаи. Батальон подчинялся немецкой полиции, но в отличие от немецких солдат полицаи носили  специальную форму с особыми знаками различия и нашивками на рукавах -  «Treu -Tapfer- Gehorsаm» - «Верный – Храбрый -Послушный».
     Шутцманшафтбатальон «Адлер» был укомплектован мужчинами в возрасте от двадцати до сорока пяти лет из разных социальных слоев, с разным образованием и различным отношением к жизни и людям. Среди них были городские жители и были крестьяне, были полуграмотные и со средним образованием, были и недоучки, окончившие один-два курса института.
     Полицаи сбивались в разнородные группы. Немалая часть их попала в полицию из лагерей советских военнопленных, где они умирали от голода, холода и безысходности. В душе они ненавидели немцев, которые их презирали и унижали, но не меньше страшились попасть к своим, где их, оказавшихся в плену, считали предателями и отправляли в лагеря, ничем не лучше немецких. Чтобы выжить, они выслуживались перед немцами, проявляя особую жестокость и изображая преданность. Еще часть пришла в полицию по доброй воле из ненависти к советской власти. Эти еще не забыли голодомор 1932-33 годов, смерть детей и близких, аресты НКВД, ссылки и расстрелы 1937 года. Эти служили немцам верой и правдой. И была еще одна, закрытая и очень жестокая группа, состоявшая из бандитов, воров и уголовников в законе, сбежавших из тюрем. У этих никаких идейных убеждений не было. Главным для них были безнаказанные возможности грабить, убивать и насиловать. Их побаивались даже немецкие офицеры. Они были наглы, бесстрашны, плохо поддавались обучению, были очень грубы и недисциплинированы. Иногда они напивались, дрались ножами, орали и буянили.  В Лесном они вели себя осторожно,  опасаясь немецкого  гауптвахтмистра,  для которого расстрел на месте за любой проступок не представлял ни малейших затруднений.  Иногда они совершали бесшумные  ночные набеги на дома жителей поселка, угрожая финками, отнимая деньги, продукты питания, спиртное, кольца, броши, снимая золотые или серебряные оклады икон и забирая просто понравившиеся вещи. Они знали, что никто жаловаться на них не рискнет. Особая  ночная охота шла на женщин, которых в поселке было мало. Большинство уехало в город, а больные, увечные или вынужденные остаться с детьми или стариками по ночам прятались в подвалах и погребах. Даже немолодые женщины не были в безопасности. Это было то, о чем Андреевна промолчала,  приглашая Галину Петровну и Веру.
     Они жили у неё уже около трех недель, но первый сигнал об опасности для них прозвучал еще в первый день. При входе в поселок путь им перегородили полицаи. Их было трое. Они стояли на опушке леса и молча смотрели на приближающихся женщин. Андреевна заметила их издали.
     - Ох,  девки,  беда, - вполголоса сказала она. - Полицаи.
     Двое полицаев остались на месте, третий неторопливо, вперевалку направился к ним. Женщины замедлили шаги. Галина Петровна посмотрела на побледневшую Веру.
     - А ну, Ольга, давай плачь, -  тихо сказала она. - В голос рыдай, погромче. Сумеешь? И молчи,  говорить буду я.  Поняла? Начинай выть.   
     -  Для чего? - спросила Вера. - Я не понимаю.
     - Потом поймешь, - быстро сказала Галина Петровна. - Ну? Давай начинай, он уже подходит. Реви! И глаз не поднимай!
     Вера закутала лицо в платок, оставив открытыми глаза, ссутулилась и громко заголосила. Полицай приблизился. 
     - Кто такие? – спросил он. - Куда?
     - Ко мне они,  - угодливым тоненьким голоском заговорила Андреевна. - В гости ко мне. Дом номер двенадцать, четвертая просека, сразу за ручьем. И синяя калитка. И ворота синие. Родичи они мои, Галина и Ольга.
     Вера громко зарыдала. Полицай непонимающе посмотрел на неё. У него было  тупое плоское лицо и сильно несло перегаром и сапожной ваксой.   
     - Ты чего ревешь? - грубо спросил он. - А ну давай документы!
     - Вот, - сказала Галина Петровна. - Вот, пожалуйста.
     Она протянула полицаю зачетную книжку Веры. 
     - Это еще что такое? - спросил он, вертя зачетку в руках и с недоумением её разглядывая. -  А паспорт? Ты мне паспорт давай!
     - Ох, голубчик,  -  быстро затараторила Галина Петровна. - То-то же и оно! Потому же и ревёт! С самого утра! Утром на базаре вор сумочку выхватил - и бежать! С деньгами! Сто двадцать пять рублей! Понял? И паспорт там лежал, понял? - Галина Петровна изобразила отчаяние.- Да еще часики ЗИС, только взяли из ремонта, никелированные, с ремешком. А он сумку схватил и бегом. Ну, погнались, да куда там! Вот она и ревёт. Студентка она, в институте училась. Вот и документ её, гляди, с фоткой и печатью! Хорошо, что хоть он остался.
     Полицай раскрыл зачетку и принялся читать, шевеля губами. Видно было, что он ничего не понимает.
     - Ладно, - сказал он, возвращая зачетку. - Держи. А ты, дура,  кончай реветь. И лицо покажи, ну?!
     - Не надо, - просительно сказала Галина Петровна. - Пусть малость отойдет. Небось, лицо распухло, стыдно ж ей, молодая.
     Полицай ухмыльнулся.
     - Ладно, - сказал он. - Синяя калитка, говоришь? Придем в гости, ждите. 
     Он повернулся, подошел к стоявшим, что-то сказал и до женщин донеслось громкое гоготание.  Полицаи ушли.
     - Ну, Галина, ты артистка! -  восхищенно сказала  Андреевна. - Мне и в жисть такое не пришло бы в голову!
     - Приходится, - устало сказала Галина Петровна. - Вот только адрес зря вы ему дали. Синяя калитка и ворота синие. Придут, не приведи Господь.
     Андреевна усмехнулась. 
     - А тут у всех жителей ворота и калитки синие. Да и просек всего три, а я сказала четвертая. И двенадцатого номера вообще нет. Да и ручья нет никакого. Пусть ищут.
   
     С того дня прошло две недели. По утрам Андреевна отправлялась в город и на базаре разворачивала торговлю чаем. Доход был невелик. К полудню торговля  заканчивалась, там же на базаре Андреевна кое-что покупала, относила к знакомым самовар и шагала домой. 
     Погреб ей Вера без труда вырыла в горнице, прямо под обеденным столом. Это была квадратная яма с глинистыми мягкими стенками полтора метра глубиной. На дно уложили доски и из дворового погреба перетащили мешки с картошкой, ящик моркови, квашеную капусту в бочонке и канистру самогонки. Яму перекрыли досками, поверх уложили коврик и поставили стол. А в погребе оставили десяток качанов капусты и мешок свеклы  на случай возможного ночного налета полицаев.
     Теперь Вере и Галине Петровне предстояло напилить и наколоть дров. Сосновые бревна лежали под стеной сарая. Их было десятка три, прямых, еще не ошкуренных и не  толстых.  Можно было приступать, но не позволяла погода. Дожди шли днем и ночью.

     Случилось это утром в среду 19 сентября. Впервые не было ночного дождя, небо очистилось и посветлело. Андреевна с утра ушла в город, а Галина Петровна и Вера принялись за распилку бревен. Пила у Андреевны была хорошая, сосновая древесина подавалась легко, и горка полуметровых чурок уже была сложена у забора. И к обеду можно было успеть обработать четверть запаса бревен. Уже через час женщины сняли телогрейки и остались в вязаных кофтах, а Вера даже сняла платок. Светлые волосы, отросшие за месяц, тяжелой густой волной рассыпались по её плечам, смуглое лицо раскраснелось. Работа ей  нравилась. Прошло еще полчаса. Галина Петровна устала. Было одиннадцать  утра, и они сели перекусить.
     - Красивая  ты, - сказала Галина Петровна. - Глядеть  приятно. И загар у тебя, ну будто ты из Крыма.
     Вера смутилась.      
     - Это еще с лета, с оборонительного рва. Там с утра до вечера были мы на воздухе.  И в солнце, и в дождь. Да еще и ветерок. Почти месяц. Ну, и загорела.
     Галина Петровна добродушно усмехнулась.      
     - Ладно, ешь. Вот скоро разобьют наши немцев, вернется к тебе твой Роман. Всё у тебя еще будет. 

     Было тихо. С плаца доносился сухой треск автоматных очередей, где немцы обучали полицаев. Это бывало ежедневно, и женщины к этому привыкли.
     Они кончали трапезу, когда в ворота застучали. Стук был наглый и требовательный. Соседи так не стучали. Галина Петровна поднялась и, накинув на плечи ватник, пошла к воротам.
     - Чего вам? – спросила она, не открывая калитки. Она уже увидела, что это полицаи. Их было трое. - Хозяйка  в  городе. Приходите после двух.
      -  А мы к вам, не к ней, -  ухмыляясь, сказал полицай. - Желаем познакомиться. Гостей принимаете?
     -  Нет, - сказала Галина Петровна. - Без хозяйки не принимаем.
     Полицаи  заржали.
     - Ничего, - сказал второй. - Нас принимать можно и без хозяйки. Познакомимся, а вечерком снова заглянем.  Ну?!
     - Нет, - сказала Галина Петровна. - Нельзя.  Без хозяйки не могу.
     - Как это не могу?! А ну открывай! - гаркнул третий. - Открывай, сука, а то ворота выломаем! 
     Он сапогом лягнул калитку. Доски затрещали.
     - Ну так что? Будем  ломать?
     Галина Петровна обернулась к Вере.
     - Беги в сарай, быстро, - вполголоса сказала она. Затем повернулась к полицаям. -  Нет, ломать не надо…Ох, выгонит меня хозяйка, что впустила гостей без разрешения.
      Она сбросила с калитки щеколду. Полицаи вошли и стали оглядываться. Один, высокий и худой, с побитым оспой багрово-красным лицом спросил:
      - А девка где? 
      - Ольга? В доме она, - сказала Галина Петровна. - Лежит. Болеет она.
      - А дрова пилить здорова? – спросил второй, низкорослый, без передних зубов. = Гляди, сколько напилили! Болеет! Ничего, у нас быстро выздоровеет. - Он обратился к  третьему. - А ну, Федька, давай беги в дом и приведи её. - Он хмыкнул. -  Болеет! И что же это за болезнь такая у неё, а?
      - Женская, - изображая смущение, сказала Галина Петровна и понизила голос. – Месячные. Понятно  вам? Поработает полчаса, а потом день лежит, мучается, рвота.  У неё это бывает долго, считай, неделю. 
      Третий полицай вернулся.
      - А её в доме нет.   
      Полицай с лицом в оспе сощурился. 
      - Где она? Ну? Говори!   
      Галина Петровна покачала головой.
      - Значит, в лес пошла, на озеро. Ну, в смысле к воде. Простирать кой-чего нужно, да и помыться. -  Она смущенно покачала головой. - Ей богу, не мужское это дело, стыдно и говорить. В другой раз приходите. И хозяйка будет дома.
      - Вот сука, - сказал полицай. - Скажи ей, чтобы выздоравливала. Да поскорее. Сегодня не успеем, а  завтра к вечеру нас ждите. Поняла?
               
      Но на следующий день они не пришли. Не пришли они и в последующие дни.    
      Было еще очень рано и темно, когда карательный полицейский батальон «Адлер» в составе трехсот полицаев и двенадцати офицеров был по тревоге поднят и построен на плацу. Еще через час батальон с тройным комплектом боеприпасов бодрым строевым шагом уже двинулся в сторону урочища Мамаева Дача, что находилось в четырех километрах  на север от Лесного. По пути батальон миновал полуразрушенные строения бывшего пионерского лагеря, от которого осталось лишь несколько дощатых домиков летнего типа с провалившимися  крышами и без окон и дверей. Ограждающего забора тоже не было, осталась чудом уцелевшая покосившаяся входная деревянная арка с надписью «Орлёнок». Когда-то на этой территории был густой сосновый бор с молодняком на опушке  и стоял охотничий домик, кухня, конюшня, помещения для собак и прислуги,  прочие  хозпостройки  местного богача  Мамаева. В годы гражданской войны и революции охотничий домик был сожжен и все  постройки разрушены, позже, уже при советской власти, туда проложили узкоколейку и начали вырубку леса на топливо. Дожди и талые воды довершили дело, размыв оголенные песчаные холмы и образовав извилистый овраг с отвесными  стенами.    
      Погода была ясная и посветлевшее небо дождя не обещало, грунтовка подсохла и полцаи шагали легко и весело. Какая им предстоит задача, они не знали.
      Через полчаса батальон приблизился к урочищу. По указанию офицеров полицаи разместились вдоль обеих бровок оврага.
      Было 20 сентября, 8 часов утра.    
                19
               
      Накануне этого дня,  в четыре часа утра 19 сентября на стенах всех зданий в городе был расклеен новый приказ немецкого коменданта. Всем жидам города предписывалось завтра, 20 сентября с вещами, документами, ценностями и деньгами к 8 часам утра явиться на Соборную площадь. Оттуда, как было сказано в приказе, они в организованном порядке и под охраной полиции будут двигаться к месту концентрации на территории бывшего пионерского лагеря «Орленок» для последующего переселения на новое местожительство. Приказ привычно заканчивался угрозой расстрела в случае неподчинения.
      
      Утром того же 19 сентября в доме, в котором жила Надя Шеремет, произошло страшное событие. Вышедший из дому в половине восьмого утра, чтобы пойти на базар, сосед с третьего этажа портной Яков Эпштейн прочитал висящий на двери парадного новый приказ немецкого коменданта и, не выходя во двор, снова поднялся наверх.
      - Роза, - глухо сказал он удивившейся его возвращению жене. - Роза, наша жизнь кончилась. На двери висит новый приказ. Завтра утром все евреи должны явиться на Соборную площадь для какого-то переселения. Куда? Ты это понимаешь? Всё это обман. Никакого переселения не будет.  Нас просто убьют. Я не пойду.
      Жена заплакала.
      - Тогда они убьют нас тут.
      - Нет, - сказал он. - Мы им не дадимся. В 1919 году в Чугуево  командир нашего отряда Степан Малышенко, когда нас окружили деникинцы, а патронов уже не было, прыгнул из окна.  Я тоже прыгну. С балкона.  Но я хочу это сделать вместе с тобою. Я не хочу, чтобы над нами издевались.
      Она побледнела и с ужасом открыла глаза.    
      -  Как? Ой, Яша, мне страшно, - прошептала она, бессильно опускаясь на стул.
      -  Мне тоже,  -  сказал он. - Роза, ничего другого нам не остается.  Доверься мне. Это будет быстро.   
      - Да, - прошептала она. - Но я так боюсь…
      - Идем  же, - твердо сказал он. Затем решительно открыл балконную дверь, вышел и потянул за собою жену.

      В то же самое время у матери Нади Шеремет продолжался начавшийся с вечера тяжелый сердечный приступ. Всю ночь болело сердце, она стонала, задыхалась и металась. Надя, бледная и измученная, сидела рядом, держа её за руку и не зная, что делать. Скорой помощи в городе не было и поликлиника не работала. Ночь всё тянулась и тянулась, она была безмолвной, черной и гнетущей, ей не было конца. Отец спал. Но даже он в эту ночь курить неохотно выходил в парадное. В 7 часов утра комендантский час кончался, и уже можно было выйти на улицу. Небо было ясным и обещало хороший день. Ближайшая дежурная аптека в это время дня уже бывала открыта, но работает ли она теперь, Надя не знала и волновалась. Она торопливо отделила сигнатуры с уже пустых стеклянных пузырьков и картонных коробочек, набросила на плечи пальто и платок на голову, влезла, не глядя, в матерчатые полуботинки и торопливо выбежала на улицу. На входной двери висел желтый листок с каким-то приказом, но она не обратила на него внимания. Аптека находилась на противоположной  стороне  улицы  и в окнах горел свет. Значит, аптека  работала. Это внушало надежду.      
      Провизор в белом халате Наде был знаком, в этой аптеке он работал много лет. Это был старик с седыми усами. Запыхавшись от бега, она с надеждой протянула ему сигнатуры. Их было три.  Прочитав, он грустно посмотрел на Надю.    
       -Сожалею, - сказал он. - Но почти ничего этого у меня нет. Да и изготовить их было бы некому, - он всмотрелся в сигнатуры. - А кто вам их выписывал? По-моему, это подпись доктора Левиной из нашей поликлиники. Да? Может быть, их можно чем-нибудь заменить?   
     Надя замерла. О том, что доктор Левина была матерью Игоря, она забыла. Сердце ее радостно забилось. 
     - Ой, какая я дура! - воскликнула она. - Конечно, это наш доктор Левина, Евгения Марковна!  А я и забыла! Ведь она не уехала, я знаю! Я побегу к ним прямо сейчас. Может быть, она назначит что-нибудь другое? 
     Она бросилась к двери. 
     - Погодите! - сказал провизор. - Еще минуту. Вот, возьмите валерьянку, тоже пригодится. - Он на минуту задумался. - И еще вот что. Я  дам вам ампулы строфантина. Это хорошее средство для сердца. И шприц. Уколы сами сделать вы сумеете?
     Надя смутилась.
     - Не знаю, но попытаюсь, - сказала она. - Только у меня мало денег…это ведь очень дорого…
     Провизор безнадежно махнул рукой.
     - Берите. Аптека закрывается, препаратов почти никаких нет, да и работать некому. Остался я один.
     Он подошел к шкафу, открыл его, что-то взял и тут же вернулся.
     - Вот, - сказал он, протягивая Наде никелированную коробку и упаковку ампул. - Берите. Это шприц. Только его каждый раз нужно кипятить, прямо в этой коробочке, знаете? И делать уколы два раза в день, утром и вечером. - Он покачал головой. - Вашей маме, надеюсь, станет легче. Возьмите. И о деньгах не думайте.
     Надя благодарно на него посмотрела. 
     - Не знаю, как вас и благодарить, - прошептала она. Глаза её влажно блестели. - Вы  добрый  человек, спасибо вам. И еще напомнили мне про доктора Левину.   
      
     Она выбежала на улицу. Отсюда до дома Игоря было минут двадцать ходьбы спокойным шагом. Но нужно было торопиться, и она побежала. Она видела группы людей, читающих желтые листки на стенах. Но остановиться и прочитать было некогда. Дома оставался отец  и помощи от него она не ждала.
     У подъезда  дома, в котором жили Левины, тоже стояли люди и что-то читали. Вид у них был встревоженный. Надя приблизилась и они, посторонившись, её пропустили. Она вбежала в парадное, лишь мельком глянув на желтый листок. Вверху его чернел распластанный немецкий орел со свастикой в когтях. Теперь это было привычно.
      
     На площадке второго этажа было две двери, на одной из них висела медная табличка «Адвокат Левин Михаил Аркадьевич». Рядом была кнопка звонка. Надя торопливо нажала два раза. Прошла минута. Замок щелкнул. В дверях стоял Игорь. Он был очень бледен, растрепан и без очков. В первую минуту она его не узнала и испугалась. 
     - Надя, – растерянно  проговорил он. - Ты пришла…входи же...
     Она вошла и он захлопнул дверь.
     - Игорь, - сказала она, испуганно глядя на него. - Ты заболел? Или что-то случилось?
     Он удивленно посмотрел на неё.
     - Ты что,  не знаешь?
     - Нет.  А что случилось?
     - Немецкий приказ. Он всюду висит. И на входной двери внизу тоже. Ты шла по городу и его не видела?       
     Надя широко раскрыла глаза. Лишь сейчас она подумала о людях что-то читавших на стенах домов. И стоящих внизу у парадного Левиных. Значит, там было что-то очень важное. Но она была так озабочена мыслями о маме, что не обратила внимания. И даже не поинтересовалась.
     - Боже мой, я видела, что люди что-то читают, но не посмотрела,  - виновато  сказала она.- Плохо с  мамой…Так что в этом приказе? Говори же, Игорь!
     - Нас выселяют, - сказал Игорь.- Точнее, переселяют. Завтра в восемь утра всем евреям приказано быть на Соборной площади. С вещами, деньгами, чем-то еще, не помню. За неявку расстрел.   
     Надя потрясенно молчала.
     - Что? Переселяют?  Как? Но куда…И зачем? Там не сказано?
     - Нет.
     Дверь из комнаты открылась и в прихожую вышел отец Игоря. Он был небрит, седые волосы растрепаны и распахнута сорочка на груди. На бледном лице лежало выражение отчаяния.
     - В гетто, - сказал он дрожащим голосом. Глаза его, ни на чем не останавливаясь,  бегали из стороны в сторону. - Надя, нас переселяют в гетто. Оно будет вблизи Мамаевой Дачи, в бывшем пионерском лагере «Орленок». Вы это понимаете? В середине двадцатого века будет еврейское гетто. Это непостижимо. - Он вдруг заплакал. - Надя, что нам делать? Вы умная девушка, посоветуйте что-нибудь!
     - Папа, - сказал Игорь. - Успокойся. Иди в комнату. Мама! - крикнул он. - Мама, забери папу. Ему плохо.
     В прихожую вошла мать Игоря. Она была бледна, но аккуратно одета и причесана.
     - Пойдем, Миша, - сказала она, беря его за плечи и разворачивая в сторону комнаты. - Иди, полежи, я сейчас приду.
     Левин, пошатываясь, ушел и захлопнул дверь.
     - Надя, - сказала мать Игоря. - Пойдемте все в кухню. Поговорим. Хотя, в общем, говорить не о чем. Все ясно. - Она помолчала. - Ни в какое гетто я не верю. Это Михаил сам себе внушил. И завтра идти на Соборную площадь нам придется. А что потом? Куда  нас будут переселять из лагеря «Орленок»? Зачем и как? - Она помолчала. - Ничего хорошего нас не ждет, это уже ясно. Но мы свою жизнь уже прожили.  А Игорь…сейчас это для нас самое страшное. 
     Наступила тишина. Сердце Нади колотилось. Она всё поняла и решилась. Прошло несколько минут.
     - Евгения Марковна, - сказала она. - Если хотите, то я…Я могу спрятать Игоря. Обещаю вам.
     Игорь с удивлением  посмотрел на Надю.
     - Что? - сказал он. - Ты можешь меня спрятать? Как? И куда? Нет, я родителей не оставлю. Что будете с ними, будет и со мною. Ты же видишь, в каком состоянии папа. Нет, об этом не может быть и речи. 
     Лицо матери Игоря посветлело. Слов сына она не слышала.   
     - Можете спрятать? - сказала она, с надеждой глядя на Надю. - Как? Это что, серьезно?
     Надя минуту подумала.
     - Я надеюсь. А когда вы устроитесь на новом месте, то Игорь, если захочет и это будет возможно, он к вам присоединится. Это я тоже вам обещаю. - Она посмотрела на Игоря. - Ну, Игорь, решайся. Тянуть больше нельзя. - Она взглянула на часы. - Господи, скоро десять, а  мама  одна, ей очень плохо! Мне в аптеке дали строфантин для уколов, если вы одобрите….
     Она поднялась. Мать Игоря вскочила и схватила ее за руки. Слезы текли по её щекам. Игорь продолжал сидеть, безучастно уставившись в одну точку.
     - О Боже!  - взволнованно воскликнула Левина. - Надя, это правда? Девочка, ты сняла ужас и отчаяние с моей души! Теперь мне ничего не страшно.  - Она обернулась к сыну. Голос ее дрожал. - Игорь, поднимайся! Скорее! Надя очень торопится, колоть строфантин да, это очень хорошо, два раза в день, утром и на ночь, Игорь, поторопись же, скорее переоденься и приведи себя в порядок, а я пока сложу твои вещи, самое необходимое, через двадцать минут вы уйдете. Да? Вы уйдете вместе? Да? 
     Игорь  поднялся. Он был в растерянности.
     - Но как… - начал он. Горло ему свёл спазм. - А как же вы… Мама, нет, я так не могу…ведь это…Мама, я не могу…
     - Позже, Игорь, позже! Позже мы это обсудим! Ну иди же, поторопись! -  Голос матери охрип и лицо пошло красными пятнами. - Позже мы это еще обсудим, позже! Иди же! Скорее!
     Сын был спасен, она хотела в это верить и очень торопилась. Это был миг удачи, неожиданный дар судьбы, и она испугалась, что его упустит. Что Надя передумает, поднимется и уйдет, и миг этот будет упущен. И они снова опоздают, как опоздали с эвакуацией. Её страшила мысль его упустить, этот миг.   
     - Позже, позже, - торопливо говорила она. Руки ее сильно дрожали. - Позже сегодня вы сюда еще раз придете, мы обо всем поговорим и обсудим, а сейчас вам нужно торопиться, это сама судьба, Игорь, забеги на минуту к папе, скажи ему, он будет счастлив…
      
     Через двадцать минут Игорь и Надя вышли из дому. В руках у Игоря был небольшой чемоданчик, у Нади базарная кошелка. Прохожих на улицах было мало, но кое-где еще стояли группки людей, читающих приказ немецкого коменданта.

                20   

     Подходя, они еще издали увидели толпу у их дома и мелькающие в ней серые шапки полицаев. Надя придержала Игоря.
     - Не спеши, - встревоженно сказала она. – Там что-то случилось. Надо узнать.
   Они замедлили шаг. Навстречу, хромая, шел старик с палкой.
     - Вы оттуда? – спросила Надя, указывая на толпу у дома. – Что там происходит?
     - Убитые на траве, - сказал старик. - Двое. Мужчина и женщина. Больше ничего не знаю.       
     Он ушел. Надя и Игорь растерянно переглянулись и медленно приблизились. Перед домом был огороженный низенькой оградой палисадник. Когда-то там росли цветы. Цветов давно не было, а на пожухлой рыжей траве лежали два тела в крови.  Надя и Игорь подошли поближе и попытались увидеть лежавших, но мешали спины стоявших людей. Путь им перегородил полицай.
     - Нельзя, - сказал он и обернулся к другому полицаю. - Эй, Макар, давай разгоняй всех. Свисти, гони к черту. Стоят тут, понимаешь, с самого утра. Жидов мертвых не видели.
     - Каких жидов? – бледнея, спросила Надя. - Кто их убил?
     - Никто не убивал. С балкона вроде упали. А может и сами скинулись, хрен их знает. Вон оттуда, - он показал на балкон на третьем этаже. Это был балкон Эпштейнов. - Ну? Давайте, проходите!
      
     Надя и Игорь бегом свернули в сторону и через арку вошли во двор. Он  был пуст. Они приблизились к парадному, над которым еще висела вывеска «Ателье по ремонту и пошиву обуви»,  когда дверь со стуком распахнулись и двое полицаев вывели из парадного отца Нади, держа его руки, заломленные за спину. Он был в серой домашней рубашке навыпуск, войлочных комнатных туфлях и без шапки. Растрепанные волосы падали на лоб. Он увидел Надю, рванулся к ней и  закричал:
      - Вот! Вот она, моя дочка! Надька, скажи им, что Эпштейн сам подарил мне этот аккордеон! Я его не воровал! Это подарок!
      Надя, бледная, как полотно, подбежала к полицаям.
      - Отпустите его, - задыхаясь от волнения, сказала она. - Прошу вас! Он просто пьян, ничего не соображает! 
      В эту минуту из парадного вышел бывший управдом, который теперь стал блоквартом. Надю и её отца он знал. Надя бросилась к нему.
      - Спасите его! – закричала она. – Он просто пьян!
      Блокварт бессильно развел руками.    
      - Не могу, - сказал он. - Приказ коменданта насчет жидовских квартир знаете?  Расстрел. Ну вот. Понимаете, рано еще было, около восьми утра, я только встал, вдруг слышу - женский  визг и будто на землю грохнуло что-то тяжелое, потом голоса, крики. Ну, я как был бегом сюда. Гляжу - а это Эпштейны. Лежат мертвые, в крови. Ну, я сразу наверх. И они за мною, - он кивнул на полицаев, - Ну, чтоб квартиру, значит, сразу опечатать. Вбегаем, а он, - он указал на отца Нади. - Он уже там, шурует. И баян Эпштейнов висит на плече.  - Он опасливо пожал плечами. - Нет, отпустить никак не могу, пускай теперь в полиции разбираются. А я права не имею.
      Полицаи толкнули отца Нади в спину.
      - Ну?! Пошел!
      - Подождите! - закричала Надя. По ее лицу текли слезы. - Я ему хоть сапоги вынесу…И пальто!  Холодно же!
      - Ничего, согреется, - громко сказал один полицай и заржал. Второй гоготнул. - У нас ему жарко будет. Ну?! Давай, шевели ногами!
      
     Двор опустел. Надя, бледная, с застывшим лицом стояла у двери. Вдруг она опомнилась.
     - Господи, мама! Ведь она одна! - закричала она и вбежала в парадное. Дверь в квартиру была открыта. Игорь вбежал за нею. Мать Нади, очень бледная, с закрытыми глазами неподвижно лежала на спине. То ли она спала, то ли была без сознания, понять было невозможно. В комнате было сыро и холодно. Надя включила свет и, не раздеваясь, присела у постели матери и взяла её руку. Мать не отреагировала. Рука была мягкая, холодная, как неживая. 
      - Слава богу, пульс есть, - сказала Надя с облегчением. - Очень слабый, неровный, с перебоями, не сосчитать. Сейчас я сделаю ей укол. Мне в аптеке дали ампулы и шприц.  Я видела, как это делают, но не умею. Ничего, научусь.               
               
                21    

      Днем матери стало лучше. Она пришла в себя и узнала Надю. Время шло к часу дня, и Игорю было нужно, как обещано, еще раз пойти к родителям. Чтобы попрощаться. Идти без желтой звезды было опасно, но не пойти он не мог. Никто не мог знать, что будет завтра, и никто не надеялся на хорошее. Кроме слабо утешающей мысли отца Игоря о гетто, смысла в переселении евреев не было. Нельзя было понять и последней фразы приказа о перемещении их отдельными группами из пионерского лагеря к месту отправки. Куда? Поблизости от урочища Мамаева Дача не было ни шоссе, ни железнодорожной станции. В километре начинался  сосновый лес и рядом извилистые глубокие овраги в песчаных откосах. Но и мысль о гетто тоже была пугающей. Разместить в предверии зимы тысячи людей с детьми, стариками и больными в полуразвалившихся летних корпусах бывшего пионерского лагеря было невозможно. Значит, за словами немецкого приказа крылось что-то другое. Эта неопределенность страшила больше всего.   
       
      Игорь был бледен и молчалив, в растерянности. Он пытался помогать Наде, но мысли его были далеко, всё валилось из рук. Временами он колебался, думая, что совершил ошибку, согласившись оставить родителей и спрятаться у Нади. Мысль о завтрашнем утре и покорном шествии тысяч евреев, среди которых будут его мать и отец, приводила его в ужас и отчаяние. Он понимал, что его помощь могла состоять лишь в моральной поддержке или еще одном узле с вещами. Он понимал, что его присутствие создало бы им лишние боль и душевные страдания. Ни спасти их, ни помочь им он не мог. Он догадывался, что его жизнь тоже была бы окончена. Но как следовало правильно поступить, он не знал.

      Было около часа дня, когда он молча оделся и ушел. Уже вечерело, а он не возвращался. Надя волновалась. Она понимала, что  ним могло случиться всё, что угодно. Полицейские патрули на улицах его могли опознать, как еврея. Он мог встретиться со знакомым, который мог его выдать. Наконец, он мог попасть в облаву. Могло быть всё. Но она надеялась на лучшее. И решила пока что заняться устройством убежища. После ареста отца в любое время можно было ждать прихода полиции и обыска. Это было реальной угрозой.  И убежищем для Игоря должен был стать чулан в щели между домами.
     Надя сняла с подоконника кактусы, отворила окно, вылезла в щель и осмотрелась. Торцовые стены обоих домов были глухие, без окон. Лишь на верхнем этаже в стене пристроенного дома было небольшое окошко. Скорее всего, оно было из  кладовки или уборной. Вряд ли,  подумала  Надя,  кто-нибудь оттуда  будет смотреть вниз, в щель между домами. Значит, опасности оно не представляло. С улицы щель была перекрыта кирпичной стенкой, с противоположной стороны отгорожена от двора дощатым сараем. Так что чулан в щели мог быть надежным убежищем. Именно его  имела в виду Надя, обещая спрятать Игоря.
     Она вымыла стоявшую там узкую железную кровать и, вытащив в щель, выбила палкой пыльный тюфяк, сменила электрическую лампочку на более сильную, застелила тюфяк свежим бельем, положила подушку и теплое одеяло. Отдышавшись, она втащила в чулан несколько наобум взятых с этажерки книг и, вернувшись в комнату, села и стала обдумывать дальнейшую  жизнь. Вдруг она испуганно спохватилась. «Чемодан Игоря, - подумала она. - Его вещи.  А если их обнаружат полицаи?» Она вскочила, схватила стоявший у стены чемоданчик, открыла окно и снова торопливо вылезла в щель. Всё длилось десять  минут. Вернувшись, она водрузила на место кактусы, села и продолжила размышлять. Никакой еды в доме не было. И не было денег. Картошку и хлеб можно было на день-два одолжить у сеседей, но выйти из дому и оставлять мать одну, она боялась.  В любую минуту могли нагрянуть с обыском полицаи.
     Она подумала об отце и заволновалась. Душевной близости с ним у неё никогда не было. Но это был отец, каким бы он ни был. Сейчас он был в беде, и она ощутила  тревогу, вспоминая полицаев и их угрозы. О нем нужно было узнать. Но куда идти, она не знала. Всё было тревожно и неопределенно.
     Было почти шесть часов, когда Игорь вернулся. Он был молчалив и мрачен. Никаких вещей он не принес, о них он попросту забыл. Он сел, отсутствующим взглядом посмотрел на Надю и глухо сказал:
     - Всё. Попрощались.
     Надя подошла к нему. В её глазах стояли слезы. Она обняла его, и он молча прижался к ней. Прошла минута.
     - Может быть, всё как-то еще уладится,  - сказала она после паузы. Уверенности в ее голосе не было. - Куда-то же должны их поселить. Ведь так? И ты потом к ним приедешь…
     Игорь поднял голову.
     - Ты в это веришь? - спросил он с надеждой. - Веришь? Да? Скажи  честно!
     Она помолчала.
     - Я надеюсь, - сказала она. - Иначе всё ложь и преступление.
     - Да, - сказал он. - Я тоже надеюсь. Но не верю. - Он умолк. - Наверное, я должен был остаться с ними. Никогда в жизни себе не прощу, что ушел, бросив их в такую минуту.
    - Ты создал бы им лишние страдания.
    Игорь не ответил. 
    - Не знаю, - сказал он после паузы. - Я уже ничего не знаю. Честное слово, мне не хочется жить. И еще мне очень холодно.            
    Надя посмотрела на часы.
    - Шесть. Я сейчас вскипячу чай, ты согреешься. Ведь ты с утра ничего не ел. Еды, правда, у нас никакой нет. И денег тоже нет. Но чай и сахар еще есть. Деньги завтра я одолжу и схожу на базар.
    Игорь вдруг встрепенулся.
    - Деньги? Господи, я и забыл. - Он вытащил из кармана брюк кучку смятых купюр и положил на стол. - Вот. Мама отдала мне их в последний момент. Сколько тут я не знаю…Господи, как холодно, я страшно продрог. Надя, может быть мы завтра утром пойдем их проводить? Хотя бы до Соборной площади?
    Надя отрицательно покачала головой.
    - Нет, - сказала она. - Нельзя. К восьми им уже нужно быть на Соборной. Да и полицаи будут всюду шнырять…Нет, я боюсь. Это опасно. Игорь, я сейчас сделаю чай, а потом тебя устрою. Ведь ты даже не знаешь, где тебе предстоит жить. 
      
    Чай они пили молча. Потом Надя подвела Игоря к окну, убрала кактусы и отворила створки. Игорь молча подчинялся. Они вылезли в окно. Он выполнял все указания, кивал и говорил «спасибо». Но она видела, что думает он о другом, что мыслями он там, с родителями.
    Уже стемнело, когда она оставила его одного. Свет он не включил и не раздеваясь лёг на свою постель.
                22
   
      Было начало второго ночи, когда в дверь квартиры Шереметов раздался сильный стук. Надя не спала. Матери снова было плохо, и она сидела возле неё. Она подошла к двери. Сердце ее испуганно колотилось. Она уже поняла, что это полиция. В уме она быстро перебрала всё сделанное для укрытия Игоря. Всё было надежно, но было страшно.
      - Кто? - спросила она.      
      - Полиция, открывайте! 
      Надя открыла дверь. Полицаев было двое, с ними был бледный блокварт. Они вошли в комнату и стали осматриваться. 
      - А там что? - спросил один, низенький и коренастый, с черными усами. Он указал пальцем на ширму, за которой лежала мать. Второй, высокий и очень сутулый, громко топая, подошел к ширме и бесцеременно сдвинул её.
      - Тише, прошу вас, - сказала Надя. -Это моя мама, она только что уснула. Пожалуйста, не шумите, она очень больна.    
       - Она кто, жидовка? Прячется? Придуривается больной? - сказал первый. - Документы есть?
       - Сейчас, - сказала Надя. - Сейчас покажу.   
       В разговор вмешался блокварт. 
        - Нет, нет, - льстиво улыбаясь, проговорил он. - Да что вы! Я за этим  очень строго слежу, в моих домах жидов нет. 
       Надя принесла паспорт матери. Полицай раскрыл его, прочитал и вернул. 
       - Так, - сказал он. - Ладно. А теперь главное. Где вещи, что украл Шеремет? Из квартиры жидов, что с балкона скинулись?
       - Никаких чужих вещей он не брал, - сказала Надя. - Ведь его арестовали прямо там, в квартире. Но он не вор.  Пьяница он, это верно, но не вор.
       -  А если сами найдем? - сказал полицай. - Хуже ж тебе будет. Лучше покажи.
       - Ничего чужого нет, - сказала Надя. - Можете искать.   
       - Поищем! - сказал полицай. - Это мы можем. - Он огляделся. Потом подошел к платяному шкафу, отрыл его и стал перебирать висящие вещи. - Ого! А это что? Пальто? Новое? Вот оно самое и есть.   
       Он вытащил серое ратиновое пальто матери Нади. 
       - Новенькое, - довольно сказал он. - И подкладка шелковая. Жидовское, ясное дело. - Он ехидно усмехнулся. - А говоришь,  ничего нет. Что ж, будем писать протокол.
       - Это пальто моей мамы, - сказала  Надя. - Пошили весною.
       - Брехня! - сказал полицай. - И так вижу, что пальто жидовское, духами пахнет.  Ну, так как, протокол писать будем? Или просто реквизируем?
       - Дело ваше, - сказала Надя. - Лишь бы отпустили отца.
       Полицаи переглянулись.
       - Ладно, - сказал первый. - Реквизируем пальто без протокола. А насчет отца, это как скажет начальство. А это что? - он увидел на диване баян отца Нади. - Тоже жидовский?
       - Отца, - сказала Надя. - Старый. Еще с гражданской войны.
       - Это мы проверим. Баян реквизирутся. - Он оглядел комнату. - Шеремет, он кто? Сапожник? А сапоги хорошие у него есть?
       - Да.
       - Давай их сюда.
       - Берите сами, они в  углу, в ящике.
       Полицай что-то недовольно пробормотал, подошел к ящику и вынул сапоги.
       - О-о, шевровые! Новые! Ну, тогда всё. Обыск закончен.
       Свернув в узел реквизированные вещи, они направились к двери. За ними  угодливо семенил бледный блокварт. Надя заперла дверь и бессильно привалилась к ней спиной. Волнение постепенно утихало и сердце успокаивалось. «Ушли, слава Богу!» - с облегчением  подумала  она.  Но уже прошло несколько минут, а хлопка входной двери  не было. Надя замерла. Это означало, что полицаи всё еще в парадном. Она с тревогой вслушалась. Теперь можно было расслышать приглушенное гудение мужских голосов. Но о чем говорят, расслышать было нельзя. Вдруг донесся раздраженный выкрик: «Ну и что?! Ничего не нашли, так и скажем! Понял?» В ответ снова раздалось невнятное гудение. «Заткнись! - сказал первый голос. - Тебе гармошку, а мне сапоги. Понял?» Снова что-то загудело. «Пальто? Что пальто! Вот загоню его на толкучке, тогда и поговорим. Всё, пошли!». Послышался робкий голос блокварта. «Что? А ну замолчи! - с угрозой сказал первый голос. - Иначе пойдешь сам знаешь куда! Ты понял?»  Входная дверь в парадное громко хлопнула. Стало тихо. Надя вернулась в комнату, села и заплакала.      
               
                23 

      Было восемь часов утра 20 сентября. Надя постучала в дверь убежища. Игорь не спал. Он лежал в одежде на застеленной постели с открытыми глазами, заложив руки под голову и глядя в потолок. Наде он слабо улыбнулся, сел и надел очки. Он был небрит, очень бледен и за ночь похудел и осунулся.
      - Ты хоть немного вздремнул?-  осторожно спросила она.
      - Что ты, - сказал он. - Как я мог. Всю ночь я мысленно был там, с ними. Ни на секунду  не могу не думать о том, что сегодня им предстоит. - Он  умолк. - Вот сейчас, в эти минуты они уже должны быть на Соборной площади. И оттуда пойдут пешком к пионерскому лагерю. Три или четыре километра, с вещами. Для чего? А что потом? Как узнать? - Он мучительно покачал головой. - Как тяжело! Ох, наверное мне не следовало от них уходить. Я тут в безопасности, а они…А что дальше? Как я буду жить?
      - Игорь, - сказала Надя. - Я всё понимаю. Мы с тобою в капкане. Этой ночью у нас были «гости», полиция. Искали якобы украденные папой вещи Эпштейнов. Унесли новое пальто мамы, папины баян и новые сапоги. - Она помолчала. - Еще хорошо, что я  сообразила спрятать твои вещи. И с мамой тоже всю ночь было плохо. Я измучилась. А отец где, что с ним? И еще - мы просто умрем с голоду, если я не схожу на базар. А с мамой посидит соседка, ты её не знаешь. О тебе она не знает. Так что ты, ради Бога, отсюда не выходи и к окну не подходи. Если она тебя увидит, мы пропали. А я всё разузнаю. Обещаешь меня тут ждать?
      - Да, - сказал Игорь. - Обещаю. Буду ждать, выходить я не буду. Да и куда мне выходить? Но меня преследуют мысли, одна страшнее другой…Господи, какой ужасный день. Пусть бы он  скорее окончился, просто нет сил…   
 
      Надя вышла на улицу и направилась в сторону базара. Соборная площадь была близко, в двадцати минутах ходьбы. Возможно, они еще там, подумала она. У почтамта она свернула в сторону и пошла проходными  дворами. Этот район она знала хорошо.  В дворах стояли лужи и жидкая грязь после ночных дождей, но Надя торопилась и обходить их не стала. Дальше путь ей перегородил забор и пришлось выйти в короткий немощеный переулок. Прохожих на улицах не было. В конце переулка, там где он вливался в проспект, ведущий к Соборной площади, стояли два полицая. Они молча смотрели на приближающуюся Надю. Она была в сером платке и с базарной кошелкой в руке.
      - Стой, - сказал полицай. - Дальше нельзя! Давай назад.
      - Мне нужно на базар, - сказала Надя. - А почему нельзя? Я всегда тут хожу.
      -  А сегодня нельзя, - сказал полицай. - Жидов по проспекту повели.   
      - Жидов? - спросила Надя, изображая удивление. - А куда их повели? 
      - Куда надо, туда и повели. Назад уже не придут, не бойся.
      - Как это? Почему?
      - Потому, - полицай ухмыльнулся. - В расход их пустят, всех. 
      Надя обмерла.   
      - Что? - проговорила она. - Как это в расход? Всех убьют? Такого быть не может.
      - Может, - уверенно сказал полицай.
      - Не болтай, - нахмурясь, сказал второй. - Ну чего ты языком мелешь?! Ох, и дурак. - Он посмотрел на побледневшую Надю. - А ты вот что, давай вали отсюда. Ну?!       
      Надя все еще стояла, слова полицая ее оглушили. Сердце её колотилось. То, что за  словами немецкого приказа кроется что-то страшное, она и раньше догадывалась. И что никакого переселения евреев не будет, она понимала. И в гетто тоже не верила. Но что означает обещанное переселение евреев, догадаться не могла. И с тем, что сболтнул  полицай, смириться не могла. Такого не могло быть. Это было за пределами нормального человеческого разумения. По ее спине пробежал леденящий озноб. Она вспомнила о своём отце, которого увели полицаи, и поняла, что в сегодняшней, ставшей чужой, жизни можно ждать всего, и следует поторопиться.   
      - Где мне найти начальника полиции? - спросила она. Голос её дрожал.
      Полицай подозрительно посмотрел на неё.
      - Это тебе к чему?
      - По личному делу.
      Полицаи переглянулись.
      - Улицу Ворошилова знаешь? – сказал первый. - Дом номер три, на углу .   
      - Рейхсмаршала Германа Геринга улицу, а не Ворошилова, - злобно сказал второй. - Ну и дурак!   
      -  Извиняюсь, - сказал первый.  - Это я так, по старой привычке.

      На базаре Надя торопливо купила самое необходимое и побежала на улицу Ворошилова. Прежде там было отделение милиции. Над угловым входом свисал красный флаг со свастикой, а в остекленную фрамугу над дверью был вставлен цветной портрет Гитлера. Под ним шла надпись «ПОЛІЦІЯ».
      Надя боязливо вошла. Было тихо и пусто. В коридоре её остановил дежурный полицай.
      - Куды? - грубо спросил он, перегораживая проход. - Сегодня никого нет.
      - Мне к начальнику, - сказала она. - Где ваш начальник? Мне нужно срочно!
      - По какому вопросу?
      - Это я скажу ему, - сказала Надя. - Куда мне идти?
      Полицай начал что-то говорить, но в эту минуту хлопнула входная дверь и в коридор кто-то вошел. Дежурный  полицай мгновенно вытянулся. 
      - Это до вас, пан Шульга, - сказал он. - Говорит, что нужно срочно.
      Надя обернулась. Пан Шульга был мужчиной лет сорока с черными гитлеровскими усиками. Он был в серой каракулевой папахе и немецком кожаном пальто с поясом. Остановившись, он подозрительно посмотрел на Надю.
      - По какому делу? - спросил он.   
      - Мой отец, - волнуясь, начала она. - Шеремет, Григорий Иванович…понимаете, вчера утром его арестовали…За аккордеон, будто он его взял…ну, в смысле, украл…А он был просто пьян…как всегда. Он проспится и извинится. Понимаете, ведь он никогда не…
      - Хватит, я понял, - перебил Шульга. - Аккордеон, говорите? А где это было? Там, где жиды с балкона скинулись? Муж и жена?
      - Да, - сказала Надя. 
     Пан Шульга нахмурился. 
      - Так он не у нас. Он в тюрьме и с ним работают следователи. Если не виноват, то выпустят, придет домой. Ну, а если виноват…Тогда не взыщите. Война, законы военного времени. Извиняйте, пани, я занят. - Он обратился к дежурному. -Никитчук где? Еще не приходил?
      - Нет, еще на Соборной. И люди его тоже там.
      - А Хоменко?
      - Тоже все там.   
      - Как придут, сразу до меня. 
      Он прошел до конца коридора, вошел в какой-то кабинет и захлопнул за собою дверь. 
      - Всё? - спросил полицай. - Поговорила? Тогда прошу уйти. Посторонним находиться тут не можно.

     Надя вышла на улицу. Она была расстроена. То, что отец в тюрьме и с ним якобы работают следователи, не утешало. Скорее, наоборот. Его поймали, когда он был в комнате Эпштейнов с этим злосчастным аккордеоном, его мечтой. Были свидетели - полицаи и блокварт. И видели всё соседи по квартире. Так что надеяться было не на что. Он нарушил немецкий приказ и это грозило расстрелом. Но даже думать об этом Наде было жутко. И что-нибудь  предпринять в его защиту она тоже не могла. Он был пьяницей и антисемитом, всегда жил своей отдельной жизнью, был равнодушен к болезни матери и никогда не интересовася жизнью дочки. Но это был отец и, несмотря на случившееся, она не могла смириться с мыслью о его возможной страшной судьбе. Она подумала, что за воровство судили всегда и давали разные сроки, так было и при советской власти, но расстрелом не грозило. А немецкие приказы все завершались именно этим. Это была неумолимая жестокость победителя, презирающего побежденных и не считающего их достойными милосердия.  Сегодня 20 сентября, нет еще и месяца со дня  захвата немцами города,  а уже сколько несчастий принесла оккупация людям. Сколько навалилось лишь на неё одну - и болезнь матери с невозможностью лечения, и арест отца, и страх за Игоря, и боль за ушедших в неизвестность его родителей, и пугающая близость зимы с заботами о тепле и пище, и отсутствие источников существования…Всё сразу.
      
     Она шла, думая об этом и не глядя по сторонам, погрузившись в свои мысли, и вдруг замерла и остановилась. Перед нею, за углом начинался Кривой переулок. Там жили Слуцкие. В волнениях и суете последних недель она о них забыла. «Ведь они тоже должны были быть на Соборной и в эти минуты наверное идут к лагерю «Орленок, - со страхом подумала она. - А я…Не нашла и пяти минут, чтобы забежать к Бэлке! Ой, как стыдно!»
      
     Она свернула в пустынный переулок и быстрым шагом приблизилась к дому Слуцких. Дверь парадного была заперта и ворота во двор закрыты. Несколько минут Надя постояла, глядя на безмолвные окна Слуцких, за которыми, она понимала, никого нет. К горлу подступил ком и приблизились слезы. «Будто на кладбище перед памятником», - с горечью подумала она. Она постояла еще минуту и медленно двинулась назад. Вдруг ее окликнули. Она в недоумении обернулась. Её догоняла пожилая женщина. Это была соседка Слуцких.
     - Девушка, - запыхавшись, спросила она. - Вы подруга Бэлы? Да? Так они ушли утром, по приказу. А вы разве не знали? В шесть утра, они очень спешили, боялись опоздать.
     Надя остановилась.   
     - А бабушку? Как же взяли её?
     - Положили на тележку, я свою им одолжила, обещали вернуть. Бабка ничего не понимала, только жутко кричала. Пришлось её привязать, чтобы не упала. Меня, поверьте, просто трясло. До сих пор не в себе, ей-богу. - Она перекрестилась. - А куда их будут переселять? Вы что-нибудь знаете?
     - Нет, - сказала Надя. Она вообразила сборы Слуцких, слезы, ужас их торопливого ухода и  вопли старухи.  По её спине пробежал озноб. -  Господи, какой ужас!
     - Люди говорят разное, - понизив голос, сказала соседка. - Будто для них там  построили какие-то бараки…А другие говорят, что поселят их в пещерах, в стенках оврага на Мамаевой Даче…Но я не верю. А еще говорят…нет, не скажу, это страшное. Ох, сегодня схожу в церковь, помолюсь за них. Хоть и евреи, а люди хорошие.

     Было  около  одиннадцати  утра, когда Надя вернулась домой. Соседка, что сидела с матерью, ушла и Надя бросилась к Игорю. Он сидел на кровати. Увидев Надю, он вскочил. Глаза у него были красные.
     - Ну? - спросил он, с нетерпением.. - Ты что-нибудь узнала? 
     - Только то, - сказала она, - что с Соборной площади  их увели. Когда я пришла, там никого уже не было. - О словах полицая говорить Игорю она не решилась. - Люди говорят, будто там построены бараки.
     Игорь с сомнением посмотрел на Надю. Прошла минута. Он покачал головой. 
     - Нет, - сказал он. - Этого не может быть. Ты сама подумай. Один двухярусный барак, пусть даже длиной сто метров, сможет вместить не больше четырехсот  человек. А сколько должно быть таких бараков для нескольких тысяч человек? Кто и когда их построил? Немцы? - Он горько усмехнулся. - Ну, а если это даже правда, то разве дощатый барак годится для зимы? Там все равно никто не сможет выжить.  Нет, бараков там быть не может. 
     Надя молчала. Она и сама понимала, что никаких бараков там не будет.
     - Еще я ходила в полицию, - сказала она. - Насчет моего отца. Там тоже всё плохо. Я потом тебе расскажу. А пока что нам нужно поесть. Ведь мы с тобою сутки на одних нервах, без еды. Я сейчас что-нибудь приготовлю и принесу. Накормлю маму, сделаю ей укол и приду. И уже буду с тобою весь день. - Она засмеялась, заплакала, вытерла слезы и снова улыбнулась. 
     - А дальше что? - спросил он. - Надюша, что с нами будет дальше?
     -  Дальше? – она покачала головой. - Дальше…так  и  будем жить дальше, Игорек. Кто может знать, что нас ждет?..               
                24
    
     После ухода полицаев Галина Петровна побежала в сарай, где пряталась Вера. В сарае было темно. Вглядевшись, она увидела Веру. Она сидела скорчившись в дальнем углу за загородкой, где когда-то Андреевна держала козу. В темноте белело её лицо.
     - Я всё слышала, - вполголоса испуганно сказала она. - А если завтра они снова придут? Что делать?
     Галина Петровна покачала головой.
     - Будем думать, - озабоченно сказала она. - Скоро придет Андреевна, обсудим.  А пока вставай и выходи. Сегодня уже не придут. Поработаем? Или как?
     - Я согласна, -  неуверенно сказала Вера. - Но жутко боюсь. Как бы опять не пришли. 
     - Не придут! У них сегодня какие-то особые  учения. Слышишь, как палят? Прямо с утра, как бешеные. Ладно, давай поработаем, пока погода.   
   
     Было четыре часа дня, когда из города пришла Андреевна. Она устала и была встревожена. Сняв платок, она с облегчением сбросила сапоги и присела к столу. Галина Петровна подала ей обед.
     - Слышь, Галина, - сказала она. - В городе чего делается – просто страх! Вот, гляди. – Она вынула из кармана сложенную вчетверо желтую бумажку, положила на стол и  развернула. - Немецкий приказ это. Я со стенки сняла, чтобы вам показать. – Она понизила голос. - Вот, читай. Это завтра с утра немцы всех жидов…ну, в смысле евреев…гнать будут. Это тут близко, в бывший пионерский лагерь, «Орленок» прежде назывался. Тыщи людей. А зачем? Никто не знает. Волнуются люди. Сначала их, а потом, глядишь, и всех нас.
     Вера схватила листок. Было заметно, как, читая, она бледнеет. Галина Петровна, внимательно следила за Верой.  Лицо Веры застыло и глаза уставились в в одну точку.
     - Слава богу, что мама  и  Рая уехали, - глухо сказала она. - А Слуцкие остались в городе. И Бэлка…значит, завтра всем им идти по приказу. Какой ужас…
     Андреевна подозрительно посмотрела на Веру.
     - Это чья же мама уехала? Твоя, Ольга? Что-то я не пойму…
     - Подруги близкой мама, - быстро вмешалась Галина Петровна. - Друзья это наши. А ну-ка, Оля, дай-ка и мне прочитать.
     Вера будто очнулась.   
     - Да, - сказала она. Голос её дрожал. – Хорошо, что они уехали…А подруга осталась, Бэла. Ужас.
     Галина Петровна взяла листок..   
     - Фашисты, одно слово, - сказала она, прочитав. - Добра от них не жди. - Она посмотрела на Андреевну. - Ох, Андреевна! И у нас сегодня утром тоже чэпэ было. Полицаи приходили, трое. В гости будто. - Она хмыкнула. - С Ольгой нашей вроде хотели полакомиться, сами понимаете…А она в сарае спряталась. Я сказала, что месячные у нее, болеет. Ругались. Завтра к вечеру обещали прийти. - Она помолчала. - Что будем делать?
     Андреевна встревоженно положила ложку.   
     - Полицаи, говориш, приходили? Это худо. Девка не иголка, в стогу не спрячешь. Ладно, потом доем. - Она  покачала головой и поднялась из-за стола. - Пойду отдохну малость, подумаю.  Авось что-нибудь надумаю.
     Она вышла в другую комнату и закрыла дверь. Галина и Петровна и Вера переглянулись.   
     - Что-то у неё на уме, - тихо сказала Галина Петровна. - Она бабка хитрая, умная. Авось что-то  надумает. 
     Прошел час. Андреевна вышла и молча начала одеваться.  Вид у нее был озабоченный. Было видно, что она что-то обдумывает.
     - Схожу  к  соседям, - сказала она. - Есть у меня одна задумка.  Нужно поговорить. А вы пока перебросьте напиленные чурки в сарай. Пусть подсохнут, дрова совсем сырые, я поглядела. А то, что много напилили, так за это спасибо, молодцы.
   
     Уже совсем стемнело, когда Андреевна вернулась. В доме было тепло и на столе горела керосиновая лампа. Раздевшись, она села к столу.
     - Сядьте обе,  - сказала она. - План есть. Слушайте. 
     Галина Петровна и  Вера сели рядом.
     - Значит так, - сказала Андреевна. - Завтра утречком поведут этих… ну, евреев…к «Орленку», ясно? Так вот. - Она помолчала. - Была я у соседей. Немец, денщик он у офицера немецкого, сказал, что наши полицаи завтра утром тоже туда все уйдут.  К  чему всё это? Неизвестно. А тут только сторожа останутся. Нам это кстати. Так я вот что надумала. Есть такое село, Паньковка, километров тридцать от нашего Лесного. Там есть церковь и поп есть, отец Иоанн. Так вот. Супруга его - сестра моя двоюродная, Марья. Старая, меня лет на пять старше. - Андреевна замолчала и внимательно посмотрела на Веру. - Тебя, Ольга, они себе в услужение возьмут. Чтобы помогать им. Старые уже, самим трудно. Понятно? Вот насчет повозки я  договорилась, дадут нам завтра утречком на рассвете, с конячкой.  Дорога сухая, часа через три-четыре будем в Паньковке.  Ну, и я поеду с тобою, Ольга. Заодно с ними повидаюсь. А ты, Галина, на хозяйстве останешься. - Она озабоченно покачала головой. - Вот только мимо патрулей немецких нам бы проскочить. Только это уж как выйдет. Вот для этого мы с тобою, Ольга, вот что изобразим. Будто  беременная  ты.  И рожать едешь к повитухе. Лежать будешь и стонать. А живот тебе мы соорудим. - Она усмехнулась. - Ну, так как?
     Вера засмеялась. Андреевна нахмурилась.
     - Ничего смешного не вижу, - сердито сказала она. - Если в лапы полицаев или немцев попасть не хочешь. Так что решай. Не согласна - скажи.  Я пойду и откажусь.
     - Согласна, - поспешно сказала Галина Петровна и укоризненно посмотрела  на Веру. - Поедет она. А там как Бог даст. Да, Оля?
     - Да, - прошептала Вера. Глаза её влажно заблестели. - Но как же я буду без вас?
     Стало тихо. 
     - Авось еще свидимся, - сказала Галина Петровна. - И еще одно, напоследок. - Она растегнула воротник кофточки и сняла цепочку с крестиком.
     - Надень, -  сказала она. - Ты хоть и неверующая, а надень и носи. И вспоминай меня. А я за тебя буду Богу молиться. 
               
                ЭПИЛОГ

     Они уже никогда не встретились, Вера и Галина Петровна. Но о ней,  и том, какую роль она сыграла в ее жизни и судьбе, Вера не забывала до конца своих дней. 
     Весной 1942 года по всей округе шли немецкие облавы для отправки молодых девушек в Германию. В один из тех дней облава накрыла и село Паньковку. В числе схваченных была Ольга Ивановна Даценко, 1922 года рождения, бывшая студентка педагогического института.
      
    Осенью 1943 года родной город Веры был освобожден от немецкой оккупации. К этому времени она находилась в предместье города Трир в 95 километрах от французской границы, где работала на подземном немецком заводе в сборочном цехе, выпускающем военную продукцию. Летом 1945 года после капитуляции Германии Вере удалось узнать адрес вернувшихся из эвакуации её матери и сестры Раи.  Они ей сообщили, что Роман в городе, а его родные погибли осенью 1941 года на Мамаевой Даче, что на войне он потерял ногу и на левом глазу носит черную повязку. Позже от него Вере прибыло письмо, в котором он писал, что с нетерпением ждет её возвращения на родину.
     Но вернуться домой Вере удалось лишь в мае 1946 года. В конце июня они с Романом зарегистрировались в ЗАГСе - ровно через пять лет после когда-то ими намеченной даты.

     А жизнь Нади Шеремет за два года, в течение которых она бесстрашно укрывала   Игоря Левина, тесно сплелась с его жизнью. Всё это время она работала санитаркой в немецком госпитале, доставая лекарства для матери и с трудом обеспечивая существование семьи. Она стала хмурой, раздражительной и всегда погруженной в заботы.
     Когда осенью 1943 года город был освобожден, они с Игорем расписались в ЗАГСе. К этому времени матери Нади в живых уже не было, а отец домой так и не вернулся после истории с аккордеоном  Эпштейнов.
     В 1978 году Левины с двумя взрослыми детьми эмигрировали в Израиль, где поселились в Иерусалиме в новом спальном районе. У них была небольшая, но  удобная и уютная квартирка с террасой, с которой можно было видеть на горизонте Масличную гору и гору Скопус, башни Университета и госпиталя Августы-Виктории, и дорогу, убегающую на юг к Мертвому морю.
     О страшных днях и годах немецкой оккупации вспоминать они избегали и никогда не рассказывали о них своим детям. Это было то, прикосновение к чему по-прежнему причиняло  острую  боль.
     Летом 1988 года к ним в гости прилетали друзья их юности - Вера с Романом.   
   
     Третья их подруга, Бэла Слуцкая, изображенная с подругами Верой и Надей на довоенной  карточке из фотоателье №3,  в сентябре 1941 года окончила свои дни со всеми своими родными в оврагах урочища Мамаева Дача. В Кривом переулке  на месте их домика теперь стоит огромное 20-этажное здание.
     Молчат старые улицы. И ничего уже не напоминает о людях, здесь когда-то живших, и о случившихся трагедиях.
               
2015