*
Мячик бешено метался от одного теннисиста к другому. Но бились они не за очки, а просто красовались перед публикой. Размашистые па, крутые обводящие удары, свистящие, на силу, подачи - все атрибуты большой игры. Немногочисленные зрители тоже пришли не для того, чтобы поболеть за кого-то из них, а обсудить свои дела, узнать новости и так, между прочим, оценить анимационные декорации и рекреационные возможности малоизвестной площадки. Что-то вроде закрытого клуба на Крымской набережной. Одетые в белоснежное, спортсмены увлекались, восхищаясь собственной мощью и мастерством. Оба сияли широкими улыбками из-под длинных козырьков: свобода движений, парад атлетов, мышечная радость, - обычно называют это так.
Филиппа Александровича больше занимал разговор с синеглазой брюнеткой. Оба пили коктейль, сидя за маленьким пластиковым столом почти у самого края корта. Мячик резанул покрытие где-то совсем близко, с отскока ударил девушку в лицо. Она вскрикнула. Мужчина встал, приложил платок к щеке девушки, обернулся через плечо, задержал взгляд на лице спортсмена. Игрок был известен всей стране и потому, как бы по-дружески, демонстративно развел руками и быстро заставил себя собраться. Не придав особого значения инциденту, он легко вернулся в игру. Представление продолжилось: они молча бегали, широко улыбались. Мячик бесился, продолжая свою стремительную короткую жизнь. Казалось, никто не заметил досадную ошибку чемпиона.
Филипп уже собирался уходить по другим делам и от досады, что придется задержаться, тяжело бросил:
- Что теперь?
У нее в глазах стояли слезы, обида перехватила горло: она не привыкла, что окружающие могут с таким безразличием относиться к ее боли. Она встала, пошла к выходу, низко наклонив голову и все еще прижимая платок к щеке. На безлюдной и забитой автомобилями набережной с усилием улыбнулась, глядя куда-то вдаль, тихо проговорила:
- А поехали, Фил, к Седому. Посидим чуть-чуть.
Фил спорить не стал: из-под платка проглядывал кровоподтек, и он не хотел в таком виде отпускать ее домой. Только что она упоминала своего отца. Уважаемый Гоги приехал на несколько дней из Грузии и, конечно, знал с кем у нее намечалась встреча.
С Натальей Фил познакомился давно. Еще до того, как Гоги выкупил ее у стареющей матери и поселил в высотке на Котельнической. Отношения начались бурно: он подобрал обкурившуюся школьницу Наташку на вечеринке у своего молодого друга из числа сотрудников «Щепки». Потом она долго бегала за ним, убеждая, что у них будет ребенок.
Именно тогда он впервые повстречал настоящего бандюка, ее отца Гоги. Гоги еще жил в семье и, как мог, оберегал свою красавицу-дочь. Но ничего не могло удержать ее: неведомо как, она исчезала из поля зрения охранников и неделями зависала на квартирах у своих приятелей.
Отца устраивала открывшаяся перспектива: он по-дружески поговорил с Филиппом. Но позже выяснилось, что Наталья избавилась от реальной обузы, которую мог представлять ребенок для наркоманки, еще не закончившей школу.
Папа-бандит уже не желал менять свои планы. Фил связывать себя не собирался: он выбрал хозяина той злосчастной вечеринки в качестве источника всех бед. Намеченная жертва обожала молодых девочек, что и было экспериментально доказано. Фил вовремя обратился к друзьям, а те в краткие сроки организовали и засвидетельствовали романтическое свидание специалиста по свету и какой-то восьмиклассницы. Вскоре его нашли повешенным в своей же квартире старинного дома на Кропоткинской, что стоит рядом с памятником Энгельсу. А, может быть, все-таки великому анархисту. На эту тему спорят не один десяток лет. Старожилы утверждают, что теперь в квартире проживает счастливая и несведущая семья. Нет больше притонов в их доме. Гоги опустил руки и, казалось, перестал вмешиваться в судьбу дочери.
Тогда же все затихло мало-по-малу, Филипп и Наташа продолжали изредка встречаться на всякого рода тусовках, совсем не испытывая неловкости.
*
Неспешно двинулись в сторону паркинга. Краем глаза Филипп заметил парочку уже надоевших, малознакомых студенток. Они открыто и довольно долго следили за ним; чаще после его лекций. Приблизились, совершенно двусмысленно поздоровались. Лица оставались серьезными, да и внешне они выглядели очень скромно. Узкие темные юбки чуть выше голых колен, туфли на низком каблуке. Прически короткие, аккуратные, небольшой вырез на груди однотонных блузок. Все неброско, даже строго, со вкусом... да, еще средних размеров черная сумка через плечо, самые обыкновенные темные очки. Чего они хотели, он не понимал.
На Вернадского доехали быстро. Место хорошо известное. Здесь все как-то по-другому. Здесь мало случайных людей или случайных машин. Припарковаться к нужному месту, - все равно, что охотиться на чужой территории. Остаток пути проделали пешком: не очень просторно, - многоэтажки, среднеэтажки, малоэтажки, - но знакомую нашли сразу. Вот чем-то она отличалась от других, может быть, расстояния между окнами были чуть больше обычных. На лестничной клетке чисто и светло. Позвонили в дверь третьего этажа, открыл сам Седой.
Говорили, он из каких-то бывших; худенький, плешивый, глаза мутные, влажные. Обыкновенный старичок. Конечно, сразу узнали друг друга, - понятно по легкому кивку головы; только - только в булочную сходили. Он любезно пропустил их вперед: жилое пространство квартиры состояло из двух больших высоких комнат, обставленных недорогой стильной мебелью. И все. Нет хрусталя, ковров, картин (даже лампочки без абажуров светились как-то слишком одиноко). Как обычно, кто-то из больших мастеров разговорного жанра читал рассказ или сказку откуда-то сверху открытого пространства между комнатами. Лазерные проигрыватели DVD и флэшплееры тогда уже были в ходу. В комнате справа, в огромных креслах сидели молодые люди, и казалось, слушали тихие убаюкивающие записи. Между собой они не разговаривали, полностью отдаваясь своим собственным размышлениям.
Здесь аккуратно, в меру, употребляли опиум. А Седой был хозяином заведения. И конферансье: по ходу он очень уместно мог прокомментировать происходящее у него на глазах, либо малоизвестное событие из жизни столичной богемы, наконец, классику, доносившуюся из скрытого где-то проигрывателя. Все знали эту пикантность: кто хотел, выбирал себе место поближе к нему. Другие устраивались подальше: благо, места здесь было довольно. Потчивал, наставлял и развлекал публику весьма умело: во всем был свой строгий, давно заведенный порядок. Проявление чувств и эмоций не приветствовались, - это была таинственная студия, мастерская, где каждый из присутствующих находил свой покой и свое вдохновение. Здесь люди выправляли сбившийся духовный стержень. Высококлассное обслуживание и безопасность избранных гарантировались не только их позицией в андеграунде и благосостоянием.
Женщина в строгом черном платке провела их в левый дверной проем.
*
Сам хозяин снимал стрессы по-старинке. На кухне он изредка наливал себе четверть стакана тёмно-коричневого вина, по-эстетски выпивал его и красиво, как в воздушном поцелуе, чмокал губами. Возвращался на свое место и каждый раз с интересом и соучастием разглядывал своих гостей. И заговаривал. Сам с собой. Иногда бубнил что-то про влиятельных особ. Персоналии отбирались тщательно, но не имели никакого отношения к пожеланиям и запросам клиентуры. Никто, конечно, не вникал в его очередную байку, а тем более не проверял ее достоверность. Но людям нравился такой спектакль. А, между тем, выяснялось, что он поработал личным переводчиком у Хрущева и консультировал на Мосфильме. Он долго дружил с Опальской, а сама поэтесса была от него без ума и разрушила свой мир из-за него же. Пафос в его речах отсутствовал даже в тех случаях, когда он заводил речь о топ-бизнесменах или поп-звездах.
Филипп и Наташа появились как раз в тот момент, когда Седой, приглушив проигрыватель, приступал к своему очередному монологу:
- А доводилось ли Вам встречать человека, при том ученого человека, определившего себе целью изведать муки Ада? Это бывает очень редко, когда познание добровольно и неизбежно сопрягается с - и неминуемо приведет к - промежуточной стадии исследования, к смерти самого исследователя... Я знал такого человека. Препятствием в его эмпириопознании являлись лишь собственная кротость и полное отсутствие аморальных сторон в житейских делах, а вовсе даже не страх. «Не примут», - сетовал он.
Посетители тему не задавали; это вообще не обсуждалось.
Одна из девиц поднялась, оправила волосы, осмотрела себя, низко опустив голову и прижав руки к бедрам. Все было хорошо, - тем более, она не имела никаких излишеств в одежде и не пользовалась косметикой. «Всем привет», - прикусила нижнюю губу, двинулась к двери. Буднично, по-простому, - ей никто не ответил. Атмосфера студии вообще была уникальна: курить запрещено, никто не пил чай, кофе или что-нибудь еще, никто ни с кем не знакомился, никому в голову не приходило спать. Проникших однажды в чужеродную среду Сетуньских героинщиков никогда больше не видели. С ними Седой обошелся круто: он регулярно оказывал содействие "муромцам". Но «свои» не опасались: они нужны старому психопату. Цены удивляли своей доступностью, и это - тоже прихоть Седого.
Он проводил девушку, через минуту вернулся, причмокивая, - понимал нелюбовь некоторых своих подопечных к алкоголю и вынужден был удаляться. Наверху вкрадчивый Табаков сменил завораживающую Фрейндлих. Седой вернулся в свою историю. Каким - то непонятным образом он сопутствовал мастерам в том же ритме, но, может быть, чуть тише:
- Павел бредил мечтой сделать мир счастливым и непорочным, претерпев насилие и тем самым обличив Зло в самой его обители, в преисподней. Да, ему осознанно и в твердой памяти хотелось обернуться в Ад.
*
Вошли двое. Незнакомый мужчина. А девушку Филипп узнал сразу. Вспомнил: еще только год он отработал на кафедре, а уже появились свои "должники". Юноши, предлагавшие деньги за его роспись в экзаменационной книжке, и девушки, предлагавшие все. Некоторые просто влюблялись в молодого преподавателя. Эта красавица подкараулила его на выходе из учебного корпуса. Сразу выяснилось: зачет не нужен, с учебой все хорошо. Затем она понесла какую-то чушь. Пришлось самому преодолеть ее робость. Прямо спросил:
- Да Вы никак, влюбились?
- Да.
Спустя какое-то время, после посещения КВД, Филипп настоятельно попросил ее не приходить к нему.
Их впустила все та же сухонькая аккуратная старушка; закрыла входную дверь, они поговорили вполголоса, прошли дальше. Минут через пять они уже рассаживались возле Седого. Он выставил локоть на стойку бюро и в такт повествованию "О Рыбаке и Рыбке" продолжал вещать:
- Еще будучи двадцати лет от роду, Павел на общественных началах организовал в подмосковном пансионате свои замечательные беседы о смысле бытия. В тогдашнем обществе, заметьте. С его высокими нравственными стандартами. Сам Павел всегда дотошно придерживался их так, как следовали Заповедям во всю российскую историю его предки, князья Юсуповы. Хотя и казанские выходцы.
Ни на кого не глядя, с изыском, Седой выпрямился, прошелся по комнате. До сих пор он стоял, а теперь решил присесть и, извинившись перед какой-то дамой в странном полупрозрачном платье, подсел к ней на краешек дивана. Она среагировала: подняла огромные глаза, подвинулась. Боже, да что сегодня за день такой. Филипп, вяло наблюдавший за всеми передвижениями, удивленно приподнял бровь: Ира, давняя-давняя знакомая. Теперь она растолстела, обрюзгла. Но все так же туго перетягивает сзади льняные волосы. Все так же глупо хлопает длинными ресницами. Не взглянув ни на кого из присутствующих, она опять уставилась в пол. Может быть, погрузилась в прошлое...
*
Она и Фил, молодые, бесшабашные, рванули от осенней тоски в Юго-Восточную Азию. Сначала бесцельно кружили по всем известным городам региона, останавливались в приличных отелях. Потом затеяли сутками зависать на каком-нибудь дальнем берегу, ютясь в убогих ночлежках, впервые призревших белых чужеземцев.
Вокруг Ирины все казалось нереальным. Было, однако ж. Ее мать, простая сотрудница НИИ, приносила домой совершенно неприличные фильмы. Потом они их обсуждали, иногда в присутствии Филиппа. Это при том, что могли нечаянно сбиться на Монтеня, отчего разобраться в их чрезвычайно запутанном духовном мире было невозможно. А тогда, на обратном пути домой, победил экзистенционализм: на тесном, вонючем рынке Нью-Дели, Фил потерял ее. Долго ждал, возвращался туда, где недавно они были вместе. Степенные Сингхи (так звали каждого второго человека с головой, обмотанной жирной черной лентой) пучили налитые кровью глаза и разводили руками. Индусы молчали и улыбались. Обращаться в посольство Фил не решался. Наконец, один из наших мелких торговцев, с которым Фил заговорил у барной стойки гостиницы, убедил его навестить какой-то полуподвал на окраине мегаполиса. Там обретались европейцы, загадочные необщительные люди, явно не просто туристы. Целый день они просиживали у масляного огонька в ожидании гуру. Выяснилось, Ирина заходит сюда каждый день. С очень высоким и очень черным индусом. Фил выследил их на подходе к храму. Теперь она, как все единомышленники, носила грубые коричневые ботинки. Длинные лохмотья и сумка на широком ремне разлетались в стороны от ударов ее быстрых колен. Фил настиг их, назвал ее имя. Но его не заметили, он остался стоять один, обескураженный.
*
- Как бы странно это не показалось, сумасшедшим Павел не был и прекрасно понимал, что абстрактно-умозрительное путешествие туда если и возможно, то опять же без всяких надежд вернуться обратно с небывалыми доселе доказательствами. Реальный вояж казался вообще невозможным. Например, все путешественники во времени обязательно изобретали задний ход у своих механизмов. А как быть тут? Конечно, в истории грехопадений известны определенные моменты... Но тогда не обходилось без вмешательства самого Спасителя.
Года три спустя в шумном институтском коридоре кто-то сунул ему в руку записку. Ирина просила навестить ее в «Кащенко». Филипп откликнулся, сразу поехал туда, нашел указанный корпус, - одно из похожих друг на друга серых зданий,- с ухоженным яблоневым садом перед крыльцом. Окна под решеткой, открытая настежь дверь. За ней - железная, на мощном врезном замке. На стене распорядок посещений и едва заметная кнопка звонка. Позвонил. Через окно в двери сообщил свое имя, имя пациента, цель посещения. Что-то сверив, впустили: в углу - пост персонала, рядом - небольшой пятачок пространства, где и попросили подождать. Через несколько минут в другом конце длинного коридора он увидел Ирину в сопровождении женщины в белой шапочке. Их свидание состоялась тут же, между входной дверью с зарешеченным окном и закутком для дежурных, на крошечном оголенном пространстве. Они стояли, и было очень неудобно. Медсестры делали вид, что занимаются своим делом, даже не смотрели в их сторону, но все же чувствовалась в них какая-то профессиональная настороженность. Спросив только - как дела? - он замолчал. Она улыбалась в пол, крепко сжимала халатик, призналась, что ей здесь хорошо, много интересных людей, выводят в сад. Очень забавный лечащий врач, мужчина. Запирается с ней в кабинете, обожает анекдоты и оральный секс. Не стесняясь, берет у мамы золото, хрусталь, деньги.
В институте она больше не появилась, а Филипп забыл ее имя уже на следующий день после посещения больницы.
*
Седой тяжело моргнул, провел рукой ото лба к затылку по редким, бесцветным волосам. Глядя на Ирину в профиль, вполголоса попросил ее передать привет кому-то из знакомых. Он знал всю Москву. Фил познакомился с ним на кафедре в тот момент, когда Седой по-свойски навестил старого своего приятеля, соавтора всех государствообразующих актов позднего времени, известнейшего профессора права, последнего из живых обвинителей Нюрнбергского процесса. Они приглянулись друг другу, и Седой устроил так, что им частенько доводилось встречаться в немногочисленных непотревоженных уголках "вечерней Византии". Интерес старика скоро стал понятен: его не занимали общество и политика, но вот опыты с нравственностью молодых людей явились его маленькой маниакальной игрой. Скорее всего, он превратился в некоего социолога особой школы. Например, он с удовольствием "опубликовывал" такие открытия: в Москве существуют учебные заведения, где совсем не модно курить травку, а в туалетах чисто.
Очевидно, он знал печальную историю Ирины, потому что перешел в своем повествовании на более скорбные ноты.
- Всю жизнь мы ждем свой случай. Значит, случай - Бог. А такой бог иногда циничен. Музыканты теряют слух. Художники слепнут.
В своих беседах Павел, конечно, скорее был учитель, чем проповедник. Потому что сам являл образец всепонимания и терпимости. В суждениях он не отличался догматизмом, но с ним никто не спорил.
*
- Ад, - в данном случае непробиваемое средоточие Зла, - высшая инстанция всей пенитенциарной системы, - мог заявить Павел Петрович. При этом сам сомневался больше других. А еще он не без сомнений полагал, что лишь революционное событие способно поколебать известную доктрину идеалистов, что и вводило его в упомянутый выше авантюрный соблазн. Но сомнения оставались, он ждал свой случай и не мог вот так запросто явиться миру самым великим в своем грехе революционером.
- Он готовил себя к Миссии - предоставить наконец-то человекам не красиво упакованный в сафьян сборник сказок, а научный доклад, подробный отчет о грехопадении, Высшем судействе, о воспитательном значении Геенны, ее чернорабочих и т.д. Всю свою жизнь он промаялся в поисках возможности проделать сей путь в оба конца. Но это был человек благородный и потому никак не мог предложить себе самый очевидный способ. Он любил людей и за это должен был терпеливо ждать. Как ждал Он событий Гефсиманской ночи.
*
- Так бывает часто, мы слепы: Пал Петрович, изучив досконально теорию дьяволиады, умудрился найти в ней изъяны, и определил свои, отличные от других, суждения. Тысячелетние свидетельства лишь распаляли эгоизм ученого. При этом сам ученый не мог бы ответить, кем он более являл себя, сомневающимся, возжелавшим вложить перста свои в раны Спасителя? Либо дошедшим до крайности истериком, заметавшимся внезапно между атеистами, фанатичными корифеями или созидателями новых учений. Все это походило на диморфный материализм, апофеозом которого являлся уже тот совсем необычный факт, когда Павел тайком пробирался в кабинет директора пансионата, где какой-то бедолага-авангардист вывесил свою громадную черную картину, изображавшую смешных обитателей ада, и подолгу стоял там, упрямо и грозно сжимая сухие губы и выкатив слезящиеся глаза.
Седой со значением посмотрел в дальний угол залы:
- Атеисты идут в церковь только в одном случае: когда их накрывает волна удач. Когда же внезапное счастье проходит, атеист перестает молиться.
*
Свое же послушание Седой готов был исполнять до конца. Очевидно, его знакомый свершил свое подвижничество.
Опять случилась пауза: прошелестел дверной звонок, но старушка в перетянутом платке не появилась, и Седой сам направился к двери. Слышно было, что очередной вошедший непривычно суетился и нервничал... После нескольких минут тишины включилась сказка про Красную шапочку, в комнату проследовал Седой, за ним - юноша, очень похожий на участника последнего конкурса Евровидения. Какой-то подавленный, перещемленный, неузнаваемый. Брюки со стразами, казалось, опустились ниже колен. Седой с особым участием усадил его на свое место, рядом с Ириной, сам отправился к бюро. И опять в его движениях, в его взгляде просматривались и боль, и сочувствие, и благородство. Но тут надо заметить, что-то произошло. Главный участник церемонии не то, чтобы сбился, но как-то стушевался, его обычное благодушие отступило, он сделался серьезней. Сосредоточенно выговорил еще несколько общих фраз, а потом, уже совсем явно обращаясь к последнему посетителю, произнес:
- Отец все же предал Сына.
Сказка закончилась. Другой не последовало, но образовавшаяся тишина оказалась столь же естественна. Присутствующим все было безразлично, и никто даже не услышал, как Седой тихо и с сожалением вымолвил:
- Павел дождался своего часа. Он побывал Там. И Вы можете догадаться, как ему удалось проделать это. Никаких доказательств не предоставлено: предприятие само по себе предполагает отсутствие оных. Тем не менее, эту тему, оказавшуюся много страшней, чем казалось, он не закрыл для себя и других. И теперь наблюдает этот такой простой мир, ожидая появления своего несчастного заблудшего адепта.
Фил посмотрел на часы. Ого! Завтра опять утренняя лекция, - надо идти. Он наклонился к Наташе, прошептал:
- Нам пора.
Они встали, направились к выходу, сзади уже вышагивал Седой, будто поторапливая их. Он отлично сделал свое дело: для этих двоих день достойно погублен, что еще должен он? Приходите в следующий раз. Все будет так, как было всегда. Он поможет, великий в своем деле, незаменимый, всегда на страже случая и Ваших бед.
Проезжая мимо акварельной церкви в начале Комсомольского проспекта, Фил притормозил у светофора. Как рождественская свеча, как любимая елочная новогодняя игрушка, вся в отсветах и переливах, она стояла нереально крепко на своем месте. И всегда Фил задавал себе вопрос: как могло это чудо из сказок укрепиться здесь? Как вообще возможно такое нелепое совмещение? Гляньте же по сторонам: что-то нереальное здесь, конечно, есть: аккуратно выписанный цветок посреди черни нами созданного ада. Фил несколько раз был внутри храма, пытаясь опровергнуть реальность его присутствия. Сознание его от этого только еще более путалось. Внутри храм был не просто великолепен, - он еще и жил! Адское движение снаружи вдруг сменяли три-четыре плачущих свечи перед ликом самого Угодника! И все! И становилось непонятно, что там снаружи бьется, бесится; зачем?
У церковной ограды стояли две монашки и, казалось, призывно смотрели на Филиппа. По «зебре», от храма, шагали две знакомые студентки в серых блузах.
- А что, давай зайдем сюда? - Филипп Александрович мотнул головой в сторону церкви. - Мне показалось, вся болтовня Седого... - Фил начал высказывать появившуюся было мысль.
- Слушай, Фил, у тебя тоже крыша поехала? - Наталья вытянулась и вглядывалась в зеркало заднего вида, старательно пытаясь замаскировать следы своего несчастья. Сегодня вечером у нее все должно быть, как обычно. Дорогой спортбар, вежливые молодые люди.
*
Они свернули на набережную. Напротив теннисного корта, где они встретились в полдень, перекрывая двухполосную проезжую часть, лежала массивная черная фигура то ли известного марксиста, то ли князя Кропоткина. «Как она сюда попала? Почему не видно других машин, упершихся в необычное препятствие»? Фил повернул голову налево: со стороны закрытого корта приближался Седой.
- А Вас заждались. Движение откроют только после того, как ты, Филипп, обыграешь обидчика. И не волнуйся, голубчик. Оттуда… я помогу тебе уйти, хотя бы потому, что мне нужен преемник.
Они переглянулись и, не говоря ни слова, вышли из автомобиля. Седой протянул ракетку:
- Ступайте, Вас ждут.
В свое время Филипп неплохо играл в теннис. Но сейчас он сильно сомневался, что сможет противостоять молодому чемпиону. Невольно он принял ракетку, и ноги сами пошли к знакомому проходу за сетчатой калиткой.
Спортсмен стоял у дальней стороны забора и сосредоточенно вколачивал мяч в грунт. Филипп направился на свободную половину поляны, быстро и сосредоточенно принял стойку на прием. Наташа присела на пластиковый стул; он так и остался стоять в двух метрах от сетки.
Теннисист широко размахнулся и мяч со свистом преодолел короткое пространство. Фил уверенно отбил подачу, но маленький снаряд ушел в сторону. Пятнадцать – ноль. Мужчины сосредоточенно впились глазами друг в друга. Никто из них не обратил внимания, как Наталья тихо охнула и откинулась на спинку стула. Из правой глазницы потекла тягучая бурая масса.
Гейм – болл. Сорок пять – ноль. Филипп не мог понять: мяч от его ракетки упрямо отлетал в сторону. Чемпион действовал, как автомат, не давая сообразить, в чем дело, не позволяя оглядываться по сторонам или сказать хоть слово.
Сет - болл. Шесть – ноль. Сет – болл. Шесть – ноль. Матч - болл. Шесть – ноль.
Фил задыхался. Швырнул ракетку в соперника и направился к столику. Под ним лежало изуродованное тело, лицо превратилось в ужасную кровавую маску, платье изорвано, лохмотья не могли скрыть изрезанное тело. Из рукава торчала раздробленная плечевая кость.
Фил, как во сне, приподнял страшный оголенный череп, он легко отделился от безжизненной, но еще теплой массы.
Сзади скрипнула барная дверь. В проеме стоял Гоги и медленно поднимал пистолет. «У меня сегодня еще куча дел», - беззвучно взмолился Фил.