***12 мая, ночью — Признание в измене***
— Ты спала с ним?! — переспросил я тихо.
Я боялся, но хотел услышать «да».
— Да, — ответила Майя спокойно, слишком даже спокойно, и на мгновение замерла, будто сама не поверила своим словам. Но уже через секунду, как бы уносясь в свои глубины, подобно солнцу, которое, перед тем как исчезнуть за вечерним горизонтом, посылает последний прощальный луч, — она добавила внезапно презрительно-хладнокровным тоном:
— Теперь ты можешь меня убить.
Без сомнения, Майя сама переживала, что совершенно сбивало с толку. Как будто от нас ничего не зависело, мы лишь были орудием расчетливой, но бездушной силы. Вот почему казалось, что это не Майя признается и выносит приговор, — она лишь называет случившееся, которое, вероятно, произошло не по ее воле. Слова и чувства уже ничего не решали, не имели никакого значения.
Она лежала рядом — почти касаясь меня плечом — заплаканная, беспомощная, слабая, и всей своей неотразимой беспомощностью уничтожала меня. Я вдруг представил, как бегу за кухонным ножом, нет, за топориком, что лежит под ванной, и как она смотрит на меня страшными глазами, полными ужаса, и я вонзаю нож ей в горло, нет, топором по темени, и хлещет кровь… что это? когда? мне на миг почудилось, что все это уже было со мной…
Перед моими глазами возникла на миг картина убийства, и она была настолько явственной и яркой, что у меня закружилась голова. Как будто я уже кого-то убил когда-то и могу убить и сейчас.
Я вышел из немого оцепенения, подумал, что не буду убивать, но с этой минуты она стала для меня другой женщиной. А я продолжал обращаться к той, которой уже не существовало. Я потерял ее прежде, чем успел догадаться, что люблю ее без ума.
Но я перестал понимать, что происходит со мной. Как будто вместе с Майей я терял связь с тем самозванцем, который считал себя ее мужем.
Эта чужая несравненная женщина будто остановилась во времени, не зная, что делать: отступить и вернуться или идти дальше, не оставляя никаких шансов. Она искала и не находила во мне спасителя, а я не мог ничего предложить, чтобы найти выход. Иначе не стала бы плакать и страдать. И в то же время Майя стала недосягаемо далекой, хотя тело ее находилось, можно сказать, у меня под рукой. Чужая женщина плакала о той, которая была мне близка, или близкая женщина плакала о той, которая стала для меня чужой.
— Кто он? Ян? — спросил я, предчувствуя жуткую сладость тайны, имеющей непосредственное отношение к последним глубинам моего существования.
— Да, — подтвердила она после секундного замешательства и облегченно вздохнула.
Странно, что я не заподозрил измену, когда увидел их вместе на Арбате. Представить не мог, что этот уродец соблазнит и закрутит мозги Майе. Ни о чем не догадывался, когда он обещал ей устроить престижную персональную выставку и помочь купить мастерскую для работы.
— Когда это случилось? — спросил я не своим голосом.
— Позавчера, — ответила она не сразу, как бы вычисляя дату.
— Ты его любишь? — я не слышал собственного голоса.
— Да, — промолвила она, не раздумывая, но тут же поправилась: — Не знаю.
Мы оба лежали на спине, смотрели слепо в потолок, освещенный люстрой, которую я купил в «Леруа Мерлен»: вспомнилось, как с гордостью вез коробку домой, предвкушая радость Майи, когда она увидит эту красивую вещь.
Майя по-прежнему держала руки крест-накрест на груди, пальцами касаясь своих плеч. И эти растопыренные и слегка согнутые бледные длинные тонкие пальцы с безупречно накрашенными ногтями выглядели уступчивыми и покорными, будто она просила меня защитить ее от самой себя.
На минуту я задумался. Что теперь делать? Уйти, убежать, забыть? Разве есть другие варианты?
Очевидность поражения не смиряла, а, напротив, вызывала желание противодействовать. Но слишком поздно до меня дошло, что если даже она вернется ко мне, то вернется другой женщиной, а я буду настаивать бессмысленно, чтобы она оставалась прежней.
Я встал и подошел к окну. Она притихла за моей спиной. Кажется, я ни о чем и не думал, пребывая в шоке. Раздвинул занавеску, и на меня взглянула равнодушно и безжалостно окраина мегаполиса с бесчисленными рядами освещенных окон. Вдали красными, желтыми и белыми огоньками двигалась ночная кольцевая автодорога.
Словно опомнившись, я повернулся назад — передо мной сидела заплаканная женщина. И внезапно я ощутил бесконечную свободу между яростью своей и безысходностью. Ярость требовала незамедлительного действия, а безысходность — смирения и покорности. И первой мелькнувшей мыслью было прямо сейчас убить Майю — кажется, никогда прежде я не был так близок к преступлению. Я даже успел сообразить, что наиболее легкий способ — это придушить подушкой: не надо никуда бежать за топором, и кричать жертва не сможет, да и крови не будет, и глаз при удушении не разглядишь. И тут я подумал об отце, следов которого не было в моей памяти, и тотчас отбросил мысль об убийстве. Но скорее всего, я не убил ее в ту минуту необъяснимой свободы только потому, что не хотел позволить ей унести с собой в могилу свою тайну. В ее измене каким-то образом таился призрак моего прошлого. Она не должна была, не могла мне изменить, и вот эта невозможность предательства и потрясла меня перед случившимся фактом измены. Она не могла это сделать, потому что она просто не думала, любила без мысли, любит или не любит.
Конечно, задним числом я считаю, что следовало принять этот вызов с достоинством, но меня уже подхватил неудержимый поток, и с той минуты все, что я ни делал, происходило как бы само собой; как будто наконец я нашел в жизни нужный уклон и полетел вниз в свободном падении, словно я сам был чьим-то орудием, и своими же руками разрушал все, что еще можно было сохранить.
Временами я пытался укротить свою ярость отчаяния, перестать надеяться, и в то же время в негодовании отвергал всякую такую попытку смирения. В итоге возникало чувство безысходности без конца и края, а в центре всего этого находилась недосягаемая женщина, которая до сих пор была моей и только моей, — женщина, от которой теперь будто зависела вся моя жизнь, но при этом она хотела только одного — чтобы меня вообще не было рядом с ней!