Коллаж Людмилы Алексеевой, фото автора.
На коллаже: Фото 1 – Старинное здание гостиницы Бристоль в центе города, построенное в 1910 г. по проекту Михаила Фурманова в котором располагался ресторан, описанный в последней бусинке. В те времена он носил название «Москва», но жители его называли по-старому, «Бристоль». Здание ресторана – достопримечательность города. С Бристолем связаны легенды времён гражданской войны – в гостинице располагался штаб генерала Шкуро. Фото 2 – Автор в молодости. Фото 3 - Здание «Утюжок» - одно из самых знаковых зданий Воронежа. До революции на этом месте располагались торговые ряды. Территория напоминала клин или утюг, и поэтому была прозвана «утюжком». В начале шестидесятых годов на втором этаже Утюжка разместили ресторан «Чайка», о котором написана последняя бусинка. Фото 4,5,6 – Шаржи и карикатуры на автора, вывешивались в разное время перед актовым залом лесотехнического института, где обучался автор в начале шестидесятых годов. Упоминаются в последней бусинке.
Предисловие:
Написав одну бусинку о ресторанном музыканте, я не думал, что эта тема окажется привлекательной – уж больно специфичная жизнь у лабухов. Но, читателю понравились мои истории, и я написал ещё две бусинки. Появилась мысль собрать рассказы под общее начало и дописать объединяющее начало. Что я и делаю. Получились не бусинки, а целое ожерелье из бусинок! Каждая бусинка имеет определённую читательскую автономию, не требующую только предлагаемой последовательности изложения, поэтому рассказ о «весёлой» жизни лабухов можно читать с любой главы – бусинки. Приятного чтения!
Бусинка 1. Дирижёр
Фёдор Михайлович Сабурин пришёл работать в институт из оркестра КГБ или МВД – чёрт его разберёт (он говорил то КГБ, то МВД). Во всех отношениях человек он был неординарный, яркий и очень здоровый в его семьдесят два года. С гладко выбритой головой, цепким взглядом и раздувающимися ноздрями он выглядел крупной хищной птицей. Птицей, сильно пьющей и никогда не пьянеющей. Выпив стакан водки, он мог взять на трубе «ми бемоль» третьей октавы. И, несмотря на появление пузырьков в уголках рта, амбушюр** ни разу не сорвал, хотя чувствовалось изрядное напряжение. Мне скажут, что для современных трубачей это обычный диапазон, что играют даже «соль». Но, в конце концов, Сабурин – не Фергюсон***, к тому же находился в весьма преклонном возрасте и давно не играл ежедневно.
Количество выпитого им можно было почти с аптекарской точностью определить по цвету лица и лысины. Стакан водки вызывал у него легкое покраснение, а ближе к литру лицо становилось багровым, лысина фиолетовой, причём с виду он никак не изменялся. Разве что чаще вытирал лысину большим носовым платком с коричневой каймой.
В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов духовые оркестры были модными. Их приглашали играть на танцах, с ними хоронили, шествовали на демонстрациях, они участвовали во всех торжествах. Я с большой пользой для себя играл в духовом оркестре.
Как-то на первомайской демонстрации наш духовой оркестр сопровождал колонну лесотехнического института. Навстречу и со всех сторон сновали люди. Сабурин не успевал раскланиваться. Я заметил:
- Фёдор Михайлович, много же у вас знакомых!
- Наше ведомство, все как один! Проработал там не один год.
- И что, всех знаете?
- Нет, конечно, но ты на туфли их посмотри. Нам в прошлом году туфли выдали одного фасона, матовые, чтоб в глаза не бросались, для конспирации. Таких ни у кого нет, только у нас! Я смотрю на туфли и здороваюсь. Ни разу не ошибся! А так я мало кого знаю. Погоди, погоди, - остановил разговор, - а вот это уже совсем другое дело!
Фёдор Михайлович отодвинул меня и, раскрыв для объятия руки, с широкой улыбкой кинулся к пожилому мужику с квадратным подбородком, в плаще и КГБешных туфлях:
- Коля, дорогой! Сколько лет, сколько зим! Что ж не заходишь? Соскучился по тебе... как жена, сын? Ты для меня всегда желанный гость, друг, соратник!
Они целовались, обнимались. Приятно наблюдать встречу старых друзей. Когда этот Коля скрылся в колонне, я спросил Сабурина, кто он?
- Мразь, сволочь и гад, каких мало, - сумрачно ответил Фёдор Михайлович и смачно сплюнул. А я стоял с разинутым ртом, пока колонна не двинулась вперёд под егерский марш.
Сабурин всех держал в узде, его побаивались. Чем он брал? Наверное, своей харизмой, профессионализмом, строгостью, но главное – за каждого (он) стоял горой, что порой было просто необходимо.
Играя в духовом оркестре, я рвался в джаз, а когда, наконец, появилась возможность перейти в диксиленд, долго не думал. Однако хотел уйти из оркестра по-хорошему, оставаясь в нормальных отношениях с коллективом. Тем более, что играл я на инструментах института, которых меня запросто могли лишить. (Купить хороший не мог – он стоил дорого, поэтому искал разбитый, разукомплектованный инструмент или его отдельные части. С большим трудом нашёл и купил два деревянных колена, а мундштук, бочонок и раструб пришлось взять с разбитого эбонитового сучка в институте. Позже я приобрёл всё, кроме раструба, но это уже на звук влияло мало).
Мой уход от Сабурина происходил в два этапа: в первом я старался усидеть на двух стульях и поэтому посещал репетиции и все мероприятия. Отпрашивался, но Фёдор Михайлович отпускал неохотно. Я играл первого кларнета в оркестре, и замены не наблюдалось. Второй и два ученика меня не заменяли.
В диксиленде организовывалось прослушивание, а Фёдор Михайлович категорически не отпускал меня с репетиции. Тогда руководитель диксиленда Юра Саликов взялся сам решить вопрос. Он закатал пузырь в нотный лист и пошёл к Сабурину:
- Фёдор Михайлович, я вам ноты принёс, как обещал. Большая просьба: отпустите Вадима на сегодня – у нас прогон, а на сучке некому.
- Ещё чего, презрительно отозвался Сабурин, - своего надо иметь, а не воровать.
- Да вы ноты-то гляньте.
- Какие ещё ноты? Пошто они мне? Рятуйте, люди добрые, – возмущённо обратился он к лабухам, но Мосол силой втиснул ему в руку обёрнутый вокруг бутылки нотный лист. Фёдор Михайлович, отталкивая, наткнулся на твёрдое внутри. Он прихватил его кистью руки, обжал и, наконец, понял.
- Ладно, сынок, ты иди, я сегодня добрый, но завтра, чтоб был, как штык!
Примечания по главе:
* Лабух – ресторанный музыкант, работающий ради заработка. Позже лабухи и их жаргонный язык распространился на многих музыкантов. Этимология слова до конца не выяснена. Есть предположения, что слово пришло от цыган. У Толстого встречается «габаньте» – в значении «пойте». Оно взято из цыганского габа-н «петь» либо «габа-н-те» - пойте. Позже со временем преобразовалось в жаргонное "лабайте" - то есть играйте.
**Амбушюр - способ сложения губ при игре на духовых инструментах, зависит от тренированности губных мышц.
*** Мейнард Фергюсон – легендарный американский джазовый музыкант, солирующий на трубе в верхних регистрах. Умер в 2006 г.
Бусинка 2. Барабан
Выйдя из автобуса, институтские лабухи собрались в оркестровке. Выкладывая инструменты на стеллажи, обнаружили, что большой барабан не вернулся «из боя».
- Где Вовка? – грозно спросил Сабурин, дирижёр оркестра.
- Тут я, - Фёдор Михайлович, - отозвался худосочный Вовка кларнетист, который работал сегодня жмурика на турке (1).
- Где инструмент?
- Железку (2) положил, а турка должен был Витька взять. Я его сучок (3) таранил – большой мне не утянуть! Тяжёлый.
- А я думал его Вовка забрал, - соврал Витька, скосив глазами на стенку.
- Засранцы, лажаки (4), оба пойдёте пешком на кладбище.
- Федор Михайлович! – взмолились ребята, - посидим чуток со всеми, - а потом сразу и двинем. С утра не берляли (5), а барабан… кому нужен? Жмуры не утянут! Постоит чуток.
Посидели, а как распилили последнюю бутылку, разошлись по домам. Витька с Вовкой жили в общаге за магазином. По дороге прихватили пузырь. Вечерело. Когда добрались до кладбища, совсем стемнело.
Оба приятеля, хоть и кирнутые (6), а сробели.
- Вовка, - икая, спросил Витёк, - ты жмуриков боишься?
- Не киксуй (7), они не кусаются. Вот только я забыл где его домовина… по-моему, вон туда, в конец аллеи и направо.
Пришли, а турка нет. Витёк растерянно оглянулся:
- Вон у той берёзы я стоял! И кусты рядом. Точно тут, а барабан где? Неушто скомуниздили? Во, шуму-то будет!
- Кто скомуниздил? Жмурики? – обалдело спросил Вовка.
- Ты чё, совсем? Тебе и здесь дударики (8) мерещатся? Мож они тоже Шопена лабают? А турка на репу (9) взяли! Не сурляй (10), Вовка, они давно уж кочумают (11). Турок здесь должен быть, не иголка чай, поищем ещё.
- Знаешь, Вить, мне что-то не по себе, давай кирнём маненько, а потом ещё пошукаем…
Барабана не нашли. Друзья допили пузырь и поехали домой.
- Как ты думаешь, Вов, чё теперь будет? Что с нас взять?
- Выгонят, как пить дать – инструменты институтские, а мы с ними халтуряли. Как думаешь, сколько турок стоит?
- Сколько бы не стоил, у нас башлей нет, значит, могут только выгнать! Жалко, нам два года осталось… и магазин закрылся. Время полдвенадцатого, друшлять (12) пора. Завтра будет нам и дудка и свисток!
Друзья поднялись на второй этаж и понуро поплелись по коридору. Вдруг перед дверью в комнату они увидели большой барабан!
- Витёк, кажись турок! Или мне спьяну кажется? Сам пришёл, а ты говорил Бога нет! Пощупали – турок! Они шумно ввалились в комнату.
- Житья от вас, лабухов нет, - сердито донеслось с крайней кровати. Вахтанг – здоровый верзила - грузин, прикрывая ладошкой глаза от включённого света, поднялся и сел на кровать, - с вас по бутылке, дохляки, и закусь, не меньше.
Что я вам нанялся барабан таскать? На кого бросили?
- Вахтанг, миленький, как ты там оказался?
- Как, как. Я с девушкой - у неё тётка умерла. Сегодня как раз девять дней. Вот я и сопровождал её. Вас доходяг видел, а возвращаться стали, смотрю барабан под берёзой. Ну, думаю, перепились лабухи. Вот и тащил вашу бандуру! Две бутылки не меньше, поняли?
Примечания по главе. Все выражения взяты из сленга лабухов:
1 "работал сегодня жмурика на турке" - играл на похоронах на большом барабане с тарелками. Часто духовики называют его турецким или просто турком.
2 "железка" - тарелка.
3 "сучок" - кларнет.
4 "лажа" (лажать) - играть фальшиво.
5 "бирлять" - есть
6 "кирнуть" - выпить (кир - выпивка).
7 "Кикс" (киксануть) - сорвать звук (визг).
8 "дударик" - музыкант духового оркестра.
9 "репа" - репетиция.
10"сурлять" - мочиться.
11"кочумать" - молчать.
12"друшлять" - спать.
Бусинка 3. Как ты меня называл?
- Всё, алкаш! Моё терпение лопнуло, - глаза Валентины метали молнии. Откидывая со лба растрёпанные волосы, она энергично поливала мужа холодной водой из чайника, на что он никак не реагировал, только чмокал губами, пытаясь попить, не раскрывая глаз.
Это разозлило ещё больше. Она разъярилась, выкрикнула что-то
совсем уж непотребное и схватила швабру. Но треснуть суженого не удалось. Поскользнувшись в луже возле дивана, она взвизгнула и шлёпнулась вверх ногами, сметая рядом стоящий стул с набросанными на него шмотками. Падая, больно задела локтем спинку стула, и боль молнией пронзила всю руку. Швабра вылетела из рук и разбила два плафона в недавно купленной чешской люстре.
- Пропади ты пропадом, пьянь поганая, гад, - заплакала Валя, потирая ушибленный локоть, сидя в луже, - уеду к маме в Лиски.
Саксофонист Генка Курахтанов продрал, наконец, глаза. Часы пробили девять утра. Он мучительно вспоминал вчерашнее, а оно – никак. Смутно проносились в голове лица друзей – музыкантов из ресторана. Вчера, закончив работу, собрали инструменты. Как всегда поужинали в подсобке. Нинка-старшая принесла… Она – самая возрастная из официанток, но вполне ничего ещё. Симпатизирует. Потом, кажись, Люська с Нинкой-младшей завалились, а может, и не Люська, а Машка… Да какая разница! Не помню ни черта! Помню, Витёк гитару мучил. А тут ещё вой этот. Зараза! И без неё голова трещит. Вода кругом…
Погоди, кажись, вспомнил: я за калитку кофром зацепился – пуговицу на куртке оторвал, чуть саксофон не выпал. Упал прямо мордой в снег, а рядом кофр в малине. Еле достал – силы кончились. Наверное, снега днём навалило. Я ж вчера дорожку чистил. Зато ползти легко. Генка толкал впереди себя кофр и по-пластунски двигался за ним. На крыльце кое-как поднялся. Дверь открыла бабушка. Всплеснула руками:
– Божечки ж ты мой! Сволочи, опять напоили ребёнка! Ты, Генка, так и знай – придёт этот твой лабух малахольный, Аркашка, на порог не пущу! Ты куда? Стой… – но Генку уже болтануло в здоровенную кастрюлю с квашеной капустой. Запахло кисленьким. Кое-как вытащил мокрую задницу из кастрюли и завалился на диван.
Валя лихорадочно собирала чемодан, а Курахтанов, покачиваясь, поднялся, открыл кофр и вытащил из отделения для хранения эски (шейки) с мундштуком четвертинку. Приложился чуток, и глаза стали приобретать осмысленность. Он отхлебнул ещё раз и заметил на полу лужу и перевёрнутый стул. Удивлённо спросил:
- А чего это тут? Что делаешь?
- Ничего, – со злостью выпалила Валя, кидая тряпки в чемодан. Опять надрался? С меня хватит.
- Куда собралась? – к Генке медленно возвращалось сознание.
- В Лиски, к маме, рожу твою видеть не хочу. Допился, мерзавец, знаешь, как ты меня вчера ночью называл?
Генку прошиб холодный пот. Ладони взмокли:
- Чёрт… Кажись, влип. Это уже слишком. Теперь начнётся, прошлый раз неделю верещала! - пронеслось в голове.
- И как же я тебя мог называть? – Генка старался говорить иронично, но твёрдо и уверенно, а получалось вымученно и жалко.
-Дожрался, не помнишь ничего! – лицо Валентины пылало гневом.
- А ночью меня за Аркашку кто принял? Просил заначку от меня спрятать! Подлец. Ещё пальцем в живот больно тыкал, скотина! Сказал: «Возьми башли, Аркаша, а то моя сука всё выгребет"! Я тебе покажу и суку и Аркашку. Долго помнить будешь!
Курахтанов допил из горла чекушку, и жизнь вернулась во всём многообразии.
- Ловко это я её Аркашкой обозвал, - пронеслось в голове - могло быть и похуже!
Бусинка 4. Варшавская консерватория
Всех собрали в аудитории на первом этаже возле профкома института. Кроме лабухов и дирижёра Федора Михайловича Сабурина, присутствовали проректор Семён Ашерович Гальперин и секретарь Парткома института Андрей Иванович Илюшин. Докладывал секретарь комсомола Коля Колотушкин.
- Значит так, - начал Колотушкин, - по поручению ректората и Парткома я разбирался с диким, из ряда вон выходящим случаем пьяного дебоша, устроенным нашими студентами - музыкантами духового оркестра, пятого декабря в день Конституции СССР в Доме офицеров.
- Позвольте, - перебил его Семён Ашерович, - а что делал наш духовой оркестр в Доме офицеров? Товарищ Сабурин, объяснитесь.
- Как что, - театрально удивился дирижёр и сделал невинное лицо, как ему казалось.
Сабурин нервно смахнул пот с сильно покрасневшего лица и с достоинством произнёс:
- Нас пригласили как шефов для музыкального сопровождения празднования дня Конституции руководством Воронежского гарнизона. Я, естественно, не мог отказать столь уважаемому ведомству. Тем более, что я к вам пришёл на работу из оркестра МВД.
- Странно, очень странно. Почему это руководство гарнизона не обратилось в ректорат института с просьбой, а решило напрямую разговаривать с вами, Фёдор Михайлович?
- Это не соответствует действительности, Семён Ашерович, - звонко включился в разговор Коля Колотушкин, - дирижёр Сабурин незаконно, в обход института заключил договор на музыкальное обеспечение праздника на сумму сто пятьдесят рублей и получил аванс пятьдесят рублей.
- Ложь, - вскипел Фёдор Михайлович, - никакого договора не было, мы совершенно бесплатно, в порядке оказания шефской помощи… так оболгать честный коллектив! Ну, выписали нам премию пятьдесят рублей в качестве поощрения – что тут плохого? Студентов поддержали, причём никто их не просил. Они сами. Какой такой договор? Не было никакого договора! А раз дают – что ж отказываться?
- Не будем пререкаться, - проректор повернулся к секретарю Парткома:
- Андрей Иванович, выясните, пожалуйста, всю эту финансовую подоплёку, а вы, Колотушкин, продолжайте.
- Пока оркестр играл до начала торжества и туш во время вручения грамот, всё было нормально, а после состоялся концерт, на который пригласили и цирк лилипутов. Во время перерыва выпивший трубач Макагонов пристал к их гимнасту. Обзывал его матерно и тыкал в грудь пальцем. На ногах еле держался и хохотал при этом, как ненормальный.
- Брехня это, не был я пьяным, - вскочил Вовка Макагонов, - стакан портвейна принял, врать не буду, и всё. Как слону дробина. А этот пацан халявный будет мне указывать – дышать на него перегаром или не дышать! Что было, тем и дышу!
- Он не пацан, он артист цирка. Ему сорок лет.
- Ага, сорок! Арапа гонишь, секретарь. Да он мне по пупок, а туда же… Дыши – не дыши. Сопляк верзовый! (1) Заскулил на весь белый свет. Ну, толкнул его чуток пальцем, а он мне в партитуру! (2) Подпрыгнул, гад, и достал! Что ж, терпеть?
- Это он, он, - показывая на Макагонова, сбивчиво бормотал Коля Колотушкин , - с него всё и пошло. Он драться полез. Такой кавардак начался! Пьяные музыканты тоже в драку кинулись. За лилипутов заступились, ветерана пустой бутылкой по голове треснули. Потом скорую вызывали! Милиция прилетела! Всех переписали…
- Брешет, - отозвался Вовка Макагонов, - чтобы я со стакана портвейна на ногах не держался? Фёдор Михайлович, скажите ему.
- А что говорить, - ухмыльнулся Сабурин, - ты водки пузырь выкушаешь – и ничего, а он – стакан портвейна! Да лабухи и вина-то не пьют. Наветы одни. Как что случится, так мы виноваты!
- Откуда я знаю, кто что пил? – заверещал Колотушкин.
- Чудеса, - обратился Сабурин к проректору. Только что утверждал, что Вовка стакан портвейна выпил. Вот и верь ему. Нет уж, не дам оболгать честный коллектив. Никто не дрался. Мы защищались. Причём трезвые. Все. Вон Петру с тубой губу разбили. Эти лилипуты – бандиты. От горшка два вершка, а такой кильдым (3) устроили. Кучей налетели, а Вовка защищался. Они ему чуть поганку (4) не сгубили, а она эксклюзивная. Метелили знатно. Еле отмахнулись.
- Хватит, - остановил разбирательство проректор, - не хватало нам выяснять, кто сколько выпил и чего. Кто кого метелил. Ужас!
Макагонов – вы на каком факультете учитесь? Будете отчислены, хватит нам таких художеств.
- Да я вообще у вас не учусь, очень надо - сказал Вовка с обиженной рожей, - я Варшавскую консерваторию окончил!
- Как это? – недоумённо спросил проректор.
- Да так! Я вообще в кабаке работаю. Фёдор Михайлович предложил, чего ж не помочь? Башли всем нужны.
Фёдор Михайлович утвердительно закивал:
- Он не врёт, Семён Ашерович, я пригласил. Такой трубы у нас нет, а он и правда учился в Варшаве. В Москве работал, потом в нашем Музыкальном театре, пока не выперли. Настоящий музыкант! Не пил бы – цены б не было. Надо же человека поддержать!
Словарь жаргона музыкантов:
Верзоха – задница (верзовый – тут в смысле дерьмовый).
Партитура – лицо (морда лица).
Кильдым – разгул.
Поганка – труба.
Бусинка 5. Башли в руки – будут звуки*
Город дышал событием. Во всяком случае лабухи, ждали его с нетерпением. В полукруглом здании напротив драмтеатра, «утюжке»** (так жители называли этот городской бренд. Рис. на коллаже 3), в котором на первом этаже разместилось большое кафе, на втором открывали ресторан «Чайка».
Всем было известно, что туда собирается перебраться Зяма, скрипач – ресторанная знаменитость города (в то время). Он работал в Бристоле*** (Рис. на коллаже 1), и весь городской бундес (1) обожал его. Как в старом кино, Зяма со скрипочкой хилял (2) между столиками, наклонялся к дамам и нашёптывал расфуфыренным дамам «Очи чёрные».
Он – квалифицированный музыкант, обладал не только непререкаемым авторитетом, но и прекрасными организаторскими способностями.
В среде лабухов рассказывали, что Зяма привёз целую машину битого стекла и заполнил им подиум эстрады «Чайки» для лучшей акустики. Возможно, он специально гнал арапа (3), чтобы туда никто не залез. Так это или не так – сейчас уже не важно, но тихой сапой он залиговал (4) себе право на кабак, и сунуться туда пацаны даже не помышляли.
Что Зяма не поделил с хозяином «Чайки» – никто толком не знал, но верные люди сказывали, что тот набарал (5) его по полной, и в кабинете директора, где они выясняли отношения, гремел гром и летали молнии, после чего взъерошенный и разъярённый Зяма выскочил, как чёрт из бутылки и сквозняком пролетел мимо кассы. К удовольствию лабухов, Зямка получил полный бекар (6) по всем нотам!
Свято место пусто не бывает, и туда просочился Мосол – Юрка Саликов – известный чернушник (7). Он раньше служил на Балтийском флоте и осел в Риге. Лабал там в разных кабаках, а в Воронеж приехал поступать на мехфак института. (В) НА приёмную комиссию он вырядился в клёши, тельник, а на бушлате сиял орден боевого Красного Знамени – фуфло, купленное на Рижской барахолке. Арапский номер прокатил. О нём восхищённо шептались, и в институт Мосол пролез на ура. О Саликове можно рассказывать легенды, но уж чего не отнять – лабал он на клавишах(8) знатно. Школа исполнения необычная, западная. Его звонкие синкопы были на слуху. Они напоминали манеру Раймонда Паулса, но менее квалифицированную и более расхлябанную, утрированную, что ли.
Особенно это было слышно, когда Мосол терзал личный «хохнер» - немецкий аккордеон в три четверти, который лабухи называли гармошкой.
Поступив в институт, Юрка пустился во все тяжкие. Собрал банду, куда вошёл и я, одел всех в чёрные рубашки и назвал её «Бемоль» по цвету клавиши, хотя на нашем языке бемоль – не что иное, как пузо, и это вызывало насмешки - все были ужасающе худыми, а Юрку иначе чем Мослом не звали. (Позже и меня стали называть Мослом младшим). Начинал Саликов с китайских халтур (9) на студенческих свадьбах. Его это устроить никак не могло – во главу угла ставились башли, и банда играла на танцах сначала в родном институте, а потом и на всех городских площадках. Эти незаконные заработки и встали поперёк горла ректорату, которому постоянно свистели в уши. Всех пекла изжога, и из зубов «шла кровь». Банда считалась основой художественной самодеятельности института, а играла на стороне да ещё и на институтских дудках (10).
Боролись с нами по-коммунистически: вывешивал шаржи и карикатуры, где музыканты изображались стилягами, пьяницами и хапугами (Рис. 4;5;6). Один такой шарж на себя поместил в начале рассказа. На нём изображён стиляга – лабух с коком и вывернутой назад рукой, в которую летят ассигнации. Справа сделали надпись:
Дорогой ты наш Вадим,
Сколько раз тебе твердим:
«На шабашку не ходи,
А играй у нас во ЛТИ!»
Я его сорвал, а они заново нарисовали. Тогда наш барабанщик наискось написал фламастером «до-ре-ми до-ре-до!» (11), за что тягали в деканат и заставили стереть надпись – какой-то гад расшифровал. Постоянно разбирали и долбили, но у банды была шикарная отмазка: все отлично учились, кроме барабанщика Денисова (в миру Моряка). Кликуху он получил ещё в детстве, катаясь в корыте по огромной луже возле дома.
Мосол развернулся. Организовывал левые концерты по области, после которых играли и танцы. Через знакомого бухгалтера из филармонии увёл настоящие билеты, которые на входе отбирал у посетителей и пускал по кругу. Куда только ни ездили! Сложился неплохой диксиленд, однако проблемы росли. Транспорт, например… Большой состав участников: лабухов семь, солистов двое, разговорник. Всё это в те времена являлось криминалом со всеми вытекающими последствиями, поэтому, когда Мосол диффундировал в ресторан «ЧайкА», все вздохнули с облегчением, хоть и бабки там закалачивались на порядок жиже. Первым же пятериком Мосол помазал клаву (12) – у лабухов радостно заблестели глаза, однако за законность (относительную) пришлось заплатить.
Зарплата в ресторане никакая, всё держалось на карасях (13). Редко заглядывал заезжий барин (14) – тогда пилили приличный пАрнас (15). Но и в кабаке без проблем не обошлось: по окончании работы квасили (16) все и каждый день. Двое спились, а Вовка Макагонов на поганке (17) так вообще прохилял на коду (18). Генку Курахтана – смурняка флейтиста – выселили из города по жалобам всего дома. Он любил ночью поиграть на пикколо (19), а вообще-то был универсальным музыкантом. После того, как его выперли за смурь и пьянку из музыкального театра, он подрабатывал в ресторане на бас-гитаре.
Позже меня спрашивали, как устраивались с братками? Они же, мол, крутились там. Наверное, башляли им? Ничего подобного! Они действительно присутствовали в зале, но с ними сложились великолепные отношения. Их бугор – Витя Битюг – был авторитетным человеком в городе. Немногословный, среднего роста, грузноватый со слегка опущенной головой на короткой шее и пронзительными тёмными глазами. Говорил тихо, но очень веско. За ним всегда шли два амбала и гаврош (20). Один на голову выше Вити, здоровый и спокойный, как скала, другой чуть пониже, квадратный шкаф с землистым оттенком лица, в наколках, с выбитым зубом и косым взглядом матёрого уголовника. Витя ужинал в одно и то же время, ровно в восемь. Располагался слева, через два столика от выхода за колонной. Его никогда не занимали. Обслуга любила Витю за доброе отношение и щедрые чаевые. Амбал сидел за столиком с Витей, а Шкаф стоял у лестницы. Гаврош – нервный неприятный молодой уголовник, похожий на шакала Табаки из «Маугли», крутился возле Шкафа и наблюдал за выходом.
Лабухов братва считала младшими братьями, если так можно выразиться. Вставала на защиту в конфликтах –они не могли быть ни их клиентами, ни конкурентами. Братки чувствовали себя как бы частью коллектива, а музыканты под Витиным крылом чувствовали себя вполне комфортно.
Сам Витя ни в какие разборки не вступал, а при необходимости давал краткие указания своей свите. Кого-то приструнить, а то и вышибить. В таких случаях Витя тихо командовал: «Фас его», и мгновенно восстанавливалось статус-кво.
Как правило, он задумчиво сидел за столом и потягивал боржоми, лениво ковыряя вилкой в тарелке. Иногда заказывал любимые «Журавли», которые жалостливо исполнял гитарист Эдик Ахтырский с дрожащим вибрато в голосе под Аркадия Северного:
Здесь, под небом чужим, я — как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
Сердце бьётся сильней, слышу крик каравана,
В дорогие края провожаю их я.
Там ещё был очень красивый проигрыш на теноре.
Всё имеет своё начало и конец. По окончанию института я уехал по распределению в Россов-на-Дону и больше никогда не брал в руки инструмент.
Примечания:
*«Башли в руки – будут звуки» - пословица, присказка ресторанных музыкантов.
** Здание «Утюжок» - одно из самых знаковых зданий Воронежа. До революции на этом месте, на узкой полоске земли между Большой Доврянской и 1-й Острогожской улицами (сегодня Проспект Революции и Пушкинская) располагались торговые ряды. Напротив Утюжка располагается Драматический театр им. Кольцова. Территория напоминала клин или утюг, и поэтому была прозвана «утюжком». В начале шестидесятых годов на втором этаже Утюжка разместили ресторан «Чайка». В нём в 1972 г. обедал Фидель Кастро с А.Н. Косыгиным во время посещения Воронежа.
*** Бристоль – старинное здание гостиницы в центе города, построенное в 1910 г. по проекту Михаила Фурманова, в котором располагался ресторан. В описываемые времена он носил название «Москва», но жители его называли по-старому, «Бристоль». Здание ресторана – достопримечательность города. С Бристолем связаны легенды времён гражданской войны. В 1919 г. армия Будённого брала г. Воронеж. В Бристоле располагался штаб генерала Шкуро, в который ворвался герой гражданской войны Олеко Дундич, который отличался невероятной храбростью. Эту особенность Дундича отметили Исаак Бабель в цикле рассказов «Конармии» и Алексей Толстой в романе «Хождение по мукам», описывая эпизод с захватом штаба. В коридоре Бристоля раньше висела картина с изображением конницы Будённого, победно шествующ(ая)ЕЙ по Большой Дворянской улице мимо Бристоля.
**** Мейнард Фергюсон – легендарный американский джазовый музыкант, солирующий на трубе в верхних регистрах. Умер в 2006 г.
Словарь лабухов:
1.Бундес – посетители ресторана.
2. Хилять – идти, ходить.
3. Гнать арапа – заправлять, наводить тень на плетень.
4. Залиговать – присвоить.
5. Набарать – обмануть (есть матерное звучание слова).
6. Бекар – отказ.
7. Чернушник – играет невнятно по-чёрному, без нот.
8.Клавиши – любой клавишный инструмент.
9. Китайская халтура – бесплатная.
10. Дудка – любой духовой («медный») инструмент.
11.До-ре-ми-до-ре-до – ругательство. Пошёл ты на…
12.Помазать клаву полученной от карася ассигнацией – поводить по клавишам или струнам.
13. Карась – заказчик музыки в кабаке.
14.Барин – активный, богатый заказчик, не жалеющий бабок.
15.Парнас (файда) – башли от заказов музыки посетителями кабака (обычная такса – пять рублей, реже – три от жмотов).
16.Квасить – пить водку.
17.Поганка – труба.
18.Похилять на коду – умереть.
19.Пиколо – флейта с пронзительно свистящим тембром.
20 Гаврош – молодой, неопытный уголовник.