В 75-летие победы под Сталинградом мой короткий рассказ в память тех,
кто эту победу добывал.
В уже далеком 1975 году в связи с юбилеем Победы мы с моим младшим
братом, офицером-ракетчиком, и с нашей мамой прилетели на нашу родину в город
Барнаул на открытие городского мемориала барнаульцам, отдавшим свою жизнь в
Великой Отечественной войне. Значит, и нашему отцу, добровольцу, погибшему под
Старой Руссой в январе 1942 года. Остановились мы у тети Маши – Марии
Прокопьевны Репиной. Она – из числа самых-самых близких довоенных друзей мамы и отца.
Когда мы собирались идти на торжество открытия мемориала, тетя Маша выдвинула
ящик комода и вынула из него еще довоенную круглую жестяную коробку из-под
халвы. Из кучи лежавших там наград она извлекла только орден Красной звезды
и медаль За оборону Сталинграда. И больше ничего! Когда я спросил, а почему
не все, она ответила, что остальное - это не награды, а брошки. Вот так!
То, что спустя десятилетия после войны госнаграда как таковая, в том числе и
орден Отечественной войны, стала по сути памятным значком, даже не за
прошлые заслуги, а так – за причастность, это, конечно, не вина ветеранов, хотя
такой разворот событий очень многим из них явно пришелся по душе. Это дело
было начато в угоду очередного "мировоззрения" очередного вождя, который
очень любил блестящие предметы. Он, закончивший войну дивизионным
комиссаром (полковником), четверть века спустя умудрился наградить себя, в
том числе, и высшим военным орденом "Победа"! Орденом, который вручается
"...лицам высшего командного состава Красной Армии за успешное проведение
таких боевых операций в масштабе одного или нескольких фронтов, в результате
которых в корне меняется обстановка в пользу Красной Армии". Так написано в
статуте на орден. По-видимому, прибытие дорогого Леонида Ильича Брежнева
на пятачок выдвинутого в море голого мыса под Новороссийском с тем, чтобы
вручить награды выжившим бойцам десантного отряда майора Цезаря Кунникова,
в корне что-то изменило. Правда, изменения заметили лишь через пару десятков лет
после того, как батальон морских десантников, практически смертников, под
командованием Кунникова вместо поставленной задачи временно отвлечь на себя силы
противника взял да закрепился на мысе Малая земля навсегда, сел как бельмо в
немецком глазу.
Не много, но есть еще фронтовики, у которых отношение к этим
"памятным" наградам до сих пор такое же, как у нашей тети Маши. В своем городе
Обнинске мы с женой сначала с детьми, а потом и с внуками в день Победы ходили
на торжества у Вечного огня. И среди с каждым годом мелеющего моря носителей
нагрудных "иконостасов" нет-нет, да и встречались ветераны, чья грудь увенчана
только боевыми наградами и еще гвардейским знаком. Например, почетный
гражданин нашего города, легенда и любимец первых поколений жителей нашего
молодого города науки Евгений Федорович Ворожейкин, когда был жив, на этот
праздник всегда надевал свою выгоревшую солдатскую форму, солдатскую пилотку
и свои только боевые награды: орден Красного Знамени, медаль За взятие Берлина
и немногие другие.
И тетя Маша, и наш отец были из того, вполне взрослого довоенного поколения
активистов по призванию, представители которого в первые дни и месяцы войны
сознательно, а не по юношескому порыву, уходили на фронт добровольцами. Но так
было только в начале. Очень скоро этот источник иссяк. Тетя Маша записалась на
курсы медсестер и после их окончания сразу попала ни куда-нибудь, а в
Сталинград! Свой боевой орден Красной звезды она получила за то, что вытащила
из уличного боя раненного майора. Дело было в 1942 году. Наши выбили немцев из
какой-то улицы, что-то там взорвали, но удерживать не стали, снова откатились на
исходные позиции. В короткое затишье, пока немцы еще не вернулись, санитары
начали искать и выносить раненых. Тетя Маша обнаружила какого-то командира,
тяжело раненого в ногу, и на своей шинели, как на волокуше, потащила его по
улице, сама пятясь ползком. Отползала на полметра, и рывком подтягивала "санки".
И в это время на улицу с немецкой стороны выполз танк. Танк приблизился
метров на десять и стал их сопровождать. Я об этом слышал от мамы еще
мальчишкой. А в семьдесят пятом, когда тетя Маша сама рассказывала об этом
нам с братом – взрослым мужикам, все, что она говорила, казалось какой-то
нереальностью, каким-то пересказом эпизода из какого-то приключенческого
кинофильма. Естественно, я спросил, а что в это время она чувствовала и о чем
думала. А ничего не чувствовала! Сразу поняла, что сейчас ее убьют, ну и пусть!
Сцепила зубы и оттаскивала раненого от наседавшего танка. Даже злости не
было. Тащила по снегу, и всё! Она останавливалась, танк тоже останавливался.
Ползла дальше, а танк за ними на той же дистанции продолжал эту игру в кошки-
мышки. Сколько это длилось? Очень-очень-очень долго. Бесконечно! И еще ей
казалось, что она видит тех, за броней, которые затеяли эту игру. И перед тем
как ее раздавить потешаются и ржут, глядя как она корячится на снегу. А в уши,
даже громче танка, летел мат-перемат, вопли и даже вой раненого. Он обзывал
ее дурой, орал, просил, умолял, приказывал бросить его и уползать к этакой
матери, пока жива. Кончилось тем, что на очередном рывке этих "санок", тетя
Маша куда-то неожиданно провалилась, не выпуская их из рук. Посреди улицы
была воронка от бомбы. Танк и раненый смолкли, тетя Маша, не отпуская
шинели, свернулась клубком и решила, что дальше никуда не двинется, и будет
ждать здесь конца войны. Танк порычал и задним ходом убрался из улицы.
Видимо, выходил на разведку. А из воронки их вытащили и переправили на
нашу территорию бойцы, которые, не успев уйти, прятались в развалинах от
танка и все это видели. За этот подвиг – а как еще это назвать? – уже когда она
сама лежала в госпитале, ей вручили орден.
Из ранений первой у нее была контузия. Таких раненых восстанавливали
на месте, в тыл не отправляли. А второе ранение – в ногу. Разрывная пуля вошла
в районе колена, не повредив сустав, и далее в икроножную мышцу, которую и
разворотила. В госпиталях она пробыла довольно долго, почти полгода.
Сначала где-то недалеко от Москвы, а под конец – в Новосибирске. В том, что
долечиваться она попала практически домой, поспособствовал ей тот, спасенный
ею майор. Он каким-то образом нашел адрес ее госпиталя и, сам возвращаясь
после ранения на фронт, заехал к ней. Заставил ее написать просьбу о переводе
поближе к дому, куда-то это заявление передал, и в итоге ее скорехонько
отправили в глубокий тыл. Тетя Маша, смеясь, говорила, что от нее с
удовольствием избавились. Она им портила отчетность. С ранением мягких
тканей ставили на ноги за пару-тройку месяцев, а у нее очень трудно все
заживало. Пуля-то была разрывной. А майор еще долго и регулярно присылал ей
с фронта письма и открытки. А потом связь оборвалась. Понимай, как знаешь. А
мне, мальчишке, очень нравилось разглядывать и трогать рукам шрам на ее ноге,
очень похожий на ящерку.
В военной судьбе тети Маши и в истории ее ордена был еще один майор.
Обычно, а тем более – в осажденном Сталинграде, санинструкторов-женщин
старались не посылать вытаскивать раненых с линии огня. Их, которые могли
квалифицировано оказывать самую первую, то есть самую важную
медицинскую помощь на передовой, и так-то было мало. Поэтому их берегли,
под пули лишний раз не подставляли. Это было делом мужиков-санитаров, а
чаще – самих бойцов. Так было и с тетей Машей. Когда она прибыла на фронт,
их санитарный приемный пост, где первично обрабатывали раненых до отправки
в медсанбат, располагался в каком-то непробиваемом подвале прямо в зоне
обороны их батальона. А через какое-то время ее к себе на КП, тоже в подвал,
вызвал комбат, майор, и без обиняков приказал ей перебираться к нему,
обслуживать его и жить, разумеется, в качестве "ппж" (походно-полевая жена, кто
не знает этой аббревиатуры). Такого поворота она, добровольно ушедшая на
фронт защищать Родину, не ожидала. И высказала комбату все, что о нем думала.
Майор эту речь выслушал спокойно, и так же спокойно и даже безразлично бросил:
"Ну, тады усё! Иди!" И она пошла. С этого момента – в санитары, выносить
раненых с линии огня. А это "Ну, тады усё!" на всю жизнь стало любимой
поговоркой и тети Маши Репиной, и моей мамы тоже.
Да и в моем арсенале выражений оно задержалось до сих пор.