(Выдержка из рассказа)
Оперативник неторопливо вытаскивал из его рюкзака вещь за вещью, внимательно изучая каждый предмет. Все, без исключения, было такое барахло, которое не подобрал бы даже самый отчаявшийся нищий. Очередь дошла до потрепанной тетрадки. Оперативник перелистнул несколько страниц, и на его каменном лице брови поползли вверх от удивления. На каждом листе были рисунки, сделанные довольно хорошо, человеком явно талантливым. C пожелтевшей бумаги угрюмо смотрели уголовники, с которыми его подопечный сидел. Их лица, исхлестанные годами лагерного быта, как будто освещались внутренним светом, исходящим из души. У одних это был недобрый огонь злобы и предательства, у других – силы и достоинства. Оперативник хорошо знал их всех, и был немало удивлен, насколько верно была подмечена сущность каждого.
– Кто рисунки-то рисовал? – спросил оперативник.
– Я. Кто же еще?
Оперативник невольно кинул взгляд на его грубые, прокопченные загаром руки.
– Учился где рисовать, что-ль?
– Учился. В твоей школе. Все кумовья помогали советом.
– Да ты не ершись. Я тебя ведь сейчас отпущу на свободу.
– Где я мог учиться? Здесь впервой и попробовал, чтоб время убить.
– Эх, Николай, Николай – вздохнул оперативник. Он вырвал из тетрадки два рисунка: лицо человека, совсем не похожего на уголовника, и две руки в крепком пожатии, как это делают люди встречаясь и прощаясь.
– Эти рисунки я изымаю – сказал оперативник.
– Для музеев, что-ль? – весело спросил Николай. – Могу по заказу сделать.
– Вместо того, чтобы денег заработать на освобождение, ты рисунками занимался, да дружбу водил вон с такими. – Оперативник кивнул в сторону изъятого портрета. Потом оглядел барахло, разложенное на столе.
– Тебе твой друг не передавал ли чего? – спросил оперативник, внимательно наблюдая за выражением лица заключенного. Потом помедлил секунду и махнул рукой. – Все равно не скажешь? – пробурчал он, будто отвечая самому себе. – Держись подальше от таких. – Оперативник давал советы равнодушно, без энтузиазма. – Попадешь в беду такую, что не выбраться. Бесполезно, однако, толковать тебе. Забирай свое тряпье и уматывай. Свободен.
Свободен! Одно слово, как пароль, на границе двух миров! А граница то, всего метров десять – пятнадцать запрещенной полосы, на которую не должна ступать нога человеческая.
Николай вышел за ворота лагеря и на мгновение застыл, пораженный майской красотой мира Божьего. Лязгнули замки за спиной, как бы давая знак уходить. И Николай двинулся в путь.
Пройдя около километра, он остановился и оглянулся, прислушиваясь. Зловещий забор c шестью рядами колючей проволоки и путанки скрылся из глаз. Ни впереди, ни сзади, не было ни души, как будто все живое попряталось от него. Он стал внимательно приглядываться к плотной стене леса по правой стороне дороги. Пройдя еще минут десять он заметил на засохшем дереве едва заметную голубую веревку, а под ней начало такой-же неприметной тропы. Оттуда, из чащи, раздался тихий, едва уловимый свист. Николай свернул на тропу и стал продираться в зеленую гущу, раздвигая спутанные ветки и сбрасывая с себя паутину, пауков и мертвых жуков. Свист повторился над самым его ухом. С дерева спрыгнул человек, стриженный и в зэковской робе с биркой на груди, похожий на персонажи из сказок, которыми мамы пугают детей словами: «придет бабай, утащит тебя в лес и съест». Он улыбался металлическими, сделанными лагерным умельцем зубами. Передние два зуба были выбиты, и на их месте зияла дыра. Толстый шрам пересекал лоб странным узором: от самого верха левого виска через лоб вниз до правого виска, а там резкой петлей огибал бровь и заканчивался возле уха. Это был именно тот, кого Николай искал, приятель давних лет, с которым они жили в одном поселке до посадки. Леха тянул срок за попытку убийства: нанес три ножевые раны в драке да, по его словам, неудачно: потерпевший, паскуда, выжил и Леха отделался шестью годами лагерей и горечью неудачи.
– Привет, Леха.
– Привет, Никола. Ты че запоздал? Того гляди, меня хватятся. Загонят опять в лагерь с безконвойки.
Леха имел право работать днем вне лагеря, без конвоя, а вечером должен был возвращаться к себе в барак. Такую привилегию этот несостоявшийся убийца получил за хорошее поведение.
– Кум приговорил, – объяснил Николай. – Все хотел найти, не передал ли мне Ефим чего. Ну, давай передачку то, пора в расход.
Леха достал из кармана и протянул ему запечатанное письмо и очки без одного стекла.
– В следующий раз, если что надо передать, положи вон в то сухое дерево, там дыра есть большая, вишь, вон там. А я, если чего надо, тебе там оставлять буду. А Люську увидишь, передай ей, пусть деньги отдаст подобру, паскуда. Передай ей, что если она, курва, деньги истратила, ей не жить на свете. Я тут из-за нее и ее хмыря сижу, а она даже подогрев мне послать не хочет. Ну, ладно с этим. А на счет связи и всяких передач, ты знаешь, на меня можно положиться. – Это была правда. Леху можно было пытать, грозить смертью, он не выдаст, не продаст. Такие все были у Николая друзья. Таков он был и сам.
Ну, хорош, расход – подытожил Николай. – Скоро ты от меня услышишь.
Николай вышел из чащи на дорогу и спокойно зашагал по направлению к станции. Ходу было километра три по лесной дороге которая, казалось, была наспех проложена через зеленый рай. Запах весенней земли, залежалой и свежей хвои пьянил так, что кружилась голова. Он оглянулся на ходу – по-прежнему никого. Только деревья шуршали листвой в ласковых порывах легкого, теплого ветра, будто стыдливо сплетничая о нем. А когда ветер затихал, березки переставали шептаться и застывали дремотно, равнодушные ко всему, кроме своих лесных забот. Лешие и злые духи, если они и водились здесь, спрятались в чаще, наблюдая за ним с опаской и любопытством. Он остановился и прислушался. Наступившая тишина зазвенела у него в ушах, иногда прерываясь лесными шорохами или гулким криком филина издалека. «Фу-бу, фу-бу», послышалось из глубины леса. «Ку-ку, ку-ку», – был ответ с другого края, и все опять погрузилось в звенящую тишину.
Николай поправил рюкзак за плечами и отправился в путь. Через час он пришел на вокзал и не спеша осмотрелся. На перроне крошечной станции, в разных концах его, сидели на лавках ожидающие. Как-то странно было видеть людей без надзора конвоя. При его появлении три бабы, повязанные платками, придвинули к себе поближе свой нехитрый скарб. Трудно было ошибиться, откуда он. Лицо, обожженное загаром и ветром, стриженная голова, веселый, но злобный взгляд – каждый спешил отвернуться, чтобы не привлекать его внимания. Разговоры смолкли, только на сей раз вместо шуршания листвы был слышен шепот баб. Они украдкой поглядывали на него и осуждающе качали головами.
Четверо мужиков, по-видимому из местных работяг, расположились на другом конце перрона. Эти тоже наблюдали за ним с любопытством. В ответ Николай стал их разглядывать открыто и нагло, пытаясь отгадать, нет ли среди них переодетых ментов. Трое работяг отвели взгляды, а четвертый был упрямый, глаз не отводил, показывая, что готов принять любой вызов. Николай ответил ему улыбкой бывшего каторжника: оскал желтых от чифира и курева зубов, и напряженный, хмурый, изучающий взгляд. Мужик резко отвернулся, нервно затянулся и с фальшивым интересом уставился на здание вокзала. В этот момент одна из баб разрядила обстановку пронзительным окриком.
– Эй, орел залетной, подь-ка сюда. – Обращались явно к нему. Николай обернулся и недоуменно посмотрел на позвавшую его женщину. Лицо у бабы было круглое, деревенское, на котором странным контрастом висел длинный и крючковатый нос. Ее маленькие глазки осуждающе сверкали. Она напоминала бабу-ягу, вышедшую развлечься, чтобы попугать детей, да заплутавшую в дороге.
– Чего тебе, бабка – миролюбиво откликнулся Николай. – Не-ча у меня подавать.
– Кака я тебе бабка – возмутилась женщина. – Мне и пятидесяти нет. А ты вот, орел, подь сюды. Я тебе чего сказать хочу.
Николай подошел и сел рядом. – Ты бы, милой, чем задираться-то, билет бы купил, – посоветовала она. – Нешто охота, чтобы зацапали тебя контролеры в первый день, как освободился?
Николай дружелюбно улыбнулся. – У меня в поезде блат, бабка, – наставительно сказал он. – Жана у меня там проводником работает. Нешто я буду последние гроши на билет тратить?
– Жана, – с упреком повторила баба-яга. – Знам, какая жана. У меня самой вон такой сидит. – И, подумав, осуждающе изрекла свой окончательный вывод: – Тюрьма твоя жана.
Послышался шум приближающегося поезда, и вот он внезапно появился из-за поворота, влетел в тишину полустанка, пыхтя, свистя и стуча колесами на стыках рельс. Потом, наконец, оглушительно чихнул тормозами и остановился.
– Ничего бабка, прорвемся, – крикнул он ей на прощание и побежал к вагону, на ступеньках которого стояла грудастая крепкая проводница, как безумная размахивая платком. Увидев подбегающего Николая, она торопливо вошла обратно в вагон. Одним прыжком Николай запрыгнул на верхнюю ступеньку и забежал вслед за ней в кабинку проводника. Она быстро закрыла дверь, щелкнула замком, сдавила его шею в тисках своих могучих объятий и стала тихонько, по-бабьи повизгивать, не в силах вымолвить ни слова. Они стояли молча, несколько минут, в объятиях друг друга. Наконец, женщина обмякла, отступила на шаг, жадно осматривая его, как осматривают матери маленьких детей после долгой разлуки и потом, как бы опомнясь, засуетилась.
– Садись, садись, – торопливо забормотала она, раскладывая на откидном столе припасенную еду. – Поешь пока, вот, что в дороге накупила. А дома то всего завались. Ох, вот и погуляем сед-ни. Я настряпала целую гору, водки накупила, да никого не пригласила, давай, думаю, вдвоем вечер проведем, чай давно не были вместе. Вот, счас одиннадцать часов, значит на вокзале будем в три. Дома, стало быть, будем к шести. Ох, Колька, ну и рада же я, прямо извелась тебя ожидаючи.
Николай оторвал взгляд от ее сияющих счастьем глаз и уставился в окно на проносящуюся мимо зеленую стену леса.
– Слышь, Катерина, у меня тут дело спешное есть в городе, – сказал он, не то извиняясь, не то оправдываясь. – Отнести мне кое-чаво надо в одно место, мой друг меня просил. Это не долго, ну, часа два, не боле. – Он сделал движение правой рукой, как будто переключал скорости или двигал рычаги. Жена застыла от неожиданности, не отрывая от него испуганный и влюбленный взгляд.
– Чего это ты затеял, Колинька, в первый-то день? – жалобно заговорила она. – Давай проведем сен-ни весь день вдвоем. Успеются твои дела. Я ведь тебя так ждала.
– Проведем, проведем вдвоем, – торопливо пообещал он и опять, для убедительности, сделал движение рукой, как бы переключая скорости. – Ты ведь знаешь, друг у меня там остался. Я вот отнесу, что обещал, и сразу домой. Я не долго, часа два. Да, не серчай ты на меня, Катерина, не серчай. Я ведь знаш, как по тебе соскучился? Вот, дома покажу. – Николай передвинул рычаги на самые высокие обороты. – На крышу побежишь, чтобы от меня спрятаться.
Лицо жены на мгновение осветилось снисходительной улыбкой женщины, готовой к подобным испытаниям судьбы, а потом снова стало озабоченным и испуганным.
Зайдите на сайт Литрес: https://www.litres.ru/aleks-markman/ispoved-neraskayavshegosya/