Глава 4 Пелагея и Ондрий
Вот и прошёл ещё один день. Солнце все быстрее клонится к закату. А на небе всё так же плывут облака, они всё такие же пушистые.
- Солнце вот всходит и заходит независимо от времени года, обстоятельств и настроения людей, - будто бы про себя рассуждает Пелагея, присев рядом с матерью. - Оно живет само по себе. Но оно начинает каждый наш день и заканчивает его.
- Всё так, всё верно, доченька - выдыхает Дуняша. - А ведь по большому-то счету солнце, наше светило, можно сравнивать и с нашей, человеческой жизнью. Человек все время ищет счастье, а оно ведь кроется в простых вещах и находится так близко. Жить в ладу, в согласии с природой, разве это не счастье? Встречать рассветы и закаты, разве это не прекрасно? Восход и заход солнца – это очень красивые, вернее, даже завораживающие явления, над которыми можно наблюдать каждый день. Тут, пожалуй, главное, было бы наше желание…
В избе Шулеповых, куда, заколотив ставни окон своего пятистенка, перешла жить Пелагея Алексеева с сыном Максимом и дочерью Людмилой, о войне больше молчали. Молча ждали вестей с фронта. Йывану Шулепову и Дуняше было от кого ждать вестей. У них ещё не успела зажить душевная рана по старшим, погодкам Максиму и Григорию, на которых уже успели получить похоронки, которые остались навечно там, почти на западной границе. И Филипп, зять по средней дочери Настюше, там же сложил свою голову.
Теперь вот наступили новые ожидания. Их Семён и Василий - на фронте. Никаких вестей и от Кондратия, зятя по самой старшей из дочерей Клавдии, которая ещё до замужества выучилась в Шернуре на учителя. Кондратий-то, её муж, уроженец соседней Рушсолы, был кадровым офицером-кавалеристом и встретил немцев под Киевом. Он успел эвакуировать на родину жену и дочь Лизавету.
Тут ещё доставлял беспокойства и самый младший из Шулеповых – Леонид, на деревенский лад - Лёнтий. Года его не подошли, и он после окончания семилетки работал в колхозе учётчиком. Смекалистый парень. Родители замечали, что после уборки урожая Лёнтий стал всё чаще наведываться в Шернур с хлебными обозами. На вопрос, что за охота туда ездить, сын уклончиво отвечал:
- Мужиков-то в деревне осталось - раз-два и обчёлся. А бабам одним с мешками тяжело управляться. Вот я и напросился…
Родители вроде бы одобряли желание сына, но подозрение, что всё это неспроста, не давало покоя.
Клавдия вместе с дочерью Лизаветой поселилась в старой избе, которую, как чуяли, что вернутся, не разобрали. Клавдия Ивановна устроилась здесь же, в деревенской школе учительницей, а потому и дочь на год раньше повела в школу.
Пелагея Алексеева, перейдя жить к родителям и тем самым пристроив детей для присмотра к матери, от зари до зари работала в поле, на ферме, везде - куда только пошлют.
Из дочерей Йывана Шулепова только последней, Нинке, бесплодной бабе, было, может быть, чуть полегче. Жила она одна. Проводила на фронт второго мужа Аркадия, по-деревенски Арчуша, и определила для себя наперёд: если и выживет на этой войне, всё равно не вернётся к ней.
- Какая жизнь может быть без детей? - говорила она сёстрам. - Раньше или позже, а крах такой семейной жизни всё равно придёт…
Вот и Нина стала привыкать к одиночеству, мириться с ним.
Избы Йывана, теперь уже погибшего старшего сына Максима и дочери Пелагеи стояли на одной усадьбе, хотя выходили окнами на разные улицы. Усадьба на три избы была большая: тут и огороды, и луг с небольшой тополиной рощей, который отец когда-то отдал Алексеевым. Отдал потому, что сильно любил зятя Ондрия, нет, конечно. Но очень сильно любил старшую дочь Пелагею, которой, к сожалению, не мог дать никакого образования и которая, не в пример другим, с детства стала незаменимой помощницей матери - вместе с ней обстирывала и кормила всю большую семью…
А Миклай Ондрия было за что не любить. Всё бы ничего, что из язычников. Большинство марийцев хоть и христиане, но продолжают придерживаться и языческой веры, кроме православной церкви ходят молиться и в молельные рощи. Не любили его Шулеповы больше за беспутство. Пожениться-то с Пелагеей поженились, а всё Ондрий как в парнях себя считал. Знали: при жене гуляет с девками, не соблюдая даже религиозных, тех же языческих праздников, порой до лишка прикладывается к горькой. По наследству, что ли, досталось? Кроме того, еще со старшими своими сестрицами, что уехали в другой колхоз поближе к Шернуру, был замешан в краже зерна, а в тюрьму на полгода угодил один. К тому времени у Пелагеи на руках был уже Максим. Позор Ондрия, считали Дуняша с Йываном, прямо лёг на их, шулеповскую фамилию. С этим они смириться не могли.
После тюрьмы Ондрий недолго пожил дома, призвали в Красную Армию. На службу в армию проводили его по-людски. Только вот Пелагея осталась брюхатая вторым ребенком. Муж писал, что пусть родит теперь дочь, сын-то мол, уже есть. Вот беспутный. Да и письма от Ондрия и те в последнее время шли неисправно: написанные неделей позже, приходили раньше, а те, что были написаны еще раньше, могли прийти через месяц, а то и два. Йыван говорил, что нарочно он так придурковывается. Йыванова жена Дуняша тоже в этом ничего не могла понять.
- Как был непутёвый, так и остался непутёвым, - ворчала она, перемешивая русские и марийские слова. - И чего он, мотри, удумал: роди ему дочку… Ага, прям разбежались. Никудышный-йордымо такой, как и сёстры его: переехали тоже беспутствовать в Шернур. Видишь, бестолковый-то пишет, роди теперь ему девку. Девку мне от него на дух не надо! Если что, не приму я девку. А вернётся Ондрий - на порог не пущу! Антихрист...
До того старая расходилась, что и дочь в немилость попала, и Ондрию за пока что неродившуюся дочь попало сполна...
Только вот материнские ворчания не пошли впрок. Как и просил в своих письмах Ондрий, родила Пелагея дочь, и назвали её Людмилой. Так велел Ондрий. Это случилось за месяц до великой войны.
В неспокойное время в большой семье Шулеповых прибавилась любимая внучка от нелюбимого зятя.
Продолжение следует