от Луки

Надпись:
По природе Божество достойно всяческой блаженной заботы, человек же выше, это нечто вроде придуманной Богом игрушки… По существу – это стало наилучшим назначением человека. (Платон)

Зима. День. 1915 год. Траншея на передовой 1 Мировой войны.
Русские солдаты ёжатся от холода. По траншее протискивается русский офицер, всматривается в лица солдат, останавливается перед солдатом, который, надвинув на глаза папаху, пытается стоя спать. Офицер хлопает солдата по плечу.

Солдат (не открывая глаз):
- Проходь мимо.
Офицер:
- Лука!!! Опять меня конфузить надумал?

Лука приподнимает папаху, смотрит на офицера.

Лука:
- Вы, Ваше Благородие, не держите на меня сердце. Мне из этого Рая вылезать надоть и бежать к германцам. Кто кого – бабушка надвое сказала.

Офицер:
- Больно ты вольно со мной разговариваешь, забываешься!

Лука:
- Ни как нет! Не забываюсь! Я всё помню! Помню, как Ваше Благородие на брюхе по-пластуни тянул до лазарета.

Офицер:
- Ты кому на вид выставлять вздумал? Тянул! Георгия получил? Так и забудь! Твой поступок оценен и оплачен! Если бы я не доложил по команде - вообще ничего б не получил.

Лука:
- Перед атакой батюшка нас наущает всё припомнить: дом, семью, царя-батюшку.

Офицер (смутившись):
- Это он правильно говорит. Только… Почему у тебя на шинели орден не нацеплен?

Лука:
- Георгий что ли?

Офицер:
- Распустился! Молебен в землянке вот-вот закончат. Батюшка по траншее пойдёт, благословлять будет. Это, что – у меня в роте ни одного кавалера нет? Приколоть немедля!

По траншее протискивается ординарец ротного, останавливается возле Луки, хочет что-то сказать ротному, но, взглянув на его гневливое выражение лица, переводит свой взгляд на Луку. Лука, нехотя достаёт орден и прикалывает его к шинели.

Офицер (ординарцу):
- Ну?!
Ординарец:
- Идуть Ваше Благородие.

Офицер снимает фуражку, закашливается, крестится, надевает фуражку, кутается в капюшон.

Офицер (сам себе):
- За веру, за царя, за отчизну…

Офицер смотрит на ординарца. Ординарец исподволь, надеясь, что ротный не видит, показывает Луке кулак. Ротный обращает внимание на кулак. Ординарец тушуется.

Офицер:
- Бог даст, живым останется, получит взыскание по всем статьям.

Офицер резко поворачивается, проходит дальше по траншее, за ним спешит ординарец. Лука вздыхает, натягивает на глаза папаху. Солдат, стоявший рядом с Лукой в траншее на «вытяжку» - расслабил ногу в колене, опёрся на стенку траншеи.

Сосед:
- Неймётся тебе Лука! Всё на рожон лезешь… Курнуть хочешь? Я по карманам выскреб махорки, накрутил…

Солдат достаёт из-за пазухи «самокрутку», вставляет себе в рот. В этот момент он видит, что близко к ним с кадилом в руке, еле пробираясь по траншее идёт священник. Солдат с сожалением прячет самокрутку, снимает папаху, ждёт благословения. Батюшка подходит к солдату, поднося к его лицу крест. Солдат кланяется, целует крест. Священник заученным жестом крестит солдата.

Батюшка:
- За веру! За царя! За отчизну!
Солдат (Еле слышно):
- Спаси и сохрани, господи!

Священник отходит от солдата, подходит к Луке. Солдат, оказавшись за спиной священника, неистово крестится. На его щеке слеза.
Священник стоит перед Лукой и недоумённо на него смотрит. Лука открывает глаза, жмурится от белого света.

Батюшка:
- Татарин, мусульманин?
Лука:
- Ни как нет! Православный!
Батюшка:
- Уснул что ли?
Лука:
- Есть грех!
Батюшка:
- Вот и я думаю, что в этой роте одни православные… А грех мы твой отмолим. За веру! За царя… Солдат! Папаху сыми! Или ты совсем ум застудил! А ещё крестовый  кавалер – пример солдатам!
Лука (Снимая папаху):
- Коли живой нынче останусь поцелую крест, а до сих не буду. Сон мне был, Богородица. Так мне и явила – не целуй креста до атаки, после поцелуешь.

Священник протягивает крест к лицу Луки… Воздух разрезает пронзительный свист снаряда. Взрыв совсем рядом. Комки разорванной земли с ударной волной прижимают священника к Луке. Лука невольно отворачивается от креста. Священник испуган, оглядывается. Солдаты, прислуживающие священнику, хватают его под руки и помогают пройти по траншее. Дальше по траншее слышен крик.

Крик:
- Батюшка! Благослови!
Батюшка (В ответ):
- Благословляю! За веру! За царя! За отчизну! (Крестит воздух)

Лука надевает папаху, примыкает штык к винтовке. По цепи слышится команда: «Примкнуть штыки!»
Солдат (сосед Луки по траншее) толкает Луку в бок, предлагая затянуться самокруткой. Лука берёт самокрутку в рот, жадно затягивается. Сосед протягивает с нетерпением к Луке руку за самокруткой, рука дрожит.

Лука:
- Боися?
Солдат:
- Есть трохи!
Лука:
- Не боись! Все там будем! Да не тяни руки-то! Пару раз пыхну и будь здоров!
Солдат:
- Тебе хорошо, тебя смерть жалеет… А у меня все жилки вытянула, страсти господни… ни молитвой, ни… чёрт её дери!.. Оставь и мне напоследок пыхнуть.

Лука передаёт самокрутку. Сосед, обжигая пальцы, курит. Слышатся орудийные выстрелы в промежутках разрывов.

Сосед (на мгновение прислушиваясь):
- Наша атирелия (артиллерия)… Може, того, Лука, отменят атаку? Германец-то первый бухать зачал. Выгляни, германцев не видать?

Лука выглядывает из траншеи, смотрит. Неожиданно прекращаются разрывы. Наша артиллерия несколько раз бухает и всё стихает. Дым вьётся над воронками. По заснеженному полю разбросаны клочки разорванной земли.

Сосед:
- Ну, что там? Германцы?
Лука:
- Никого не видать!
Сосед:
Господи! Спаси и сохрани Христоси, сохрани!.. Лука! Не видать?
Лука молчит. По траншее пробегает ординарец.
Ординарец (Пробегая):
- Приготовиться к атаке!
Сосед:
- Господи Иисусе, Христе… Лука! Атаку не отменили?
Лука:
- Нет!
Сосед:
- Лука, братушка миленький, толкни меня из траншеи, Христом-Богом тебя прошу. Силов не осталось. Всё во мне червь проклятый сожрал!
По цепочке:
- В атаку! В атаку!...

Лука помогает выбраться соседу. Сам легко выскакивает из траншеи.
Цепь наступающих русских солдат. Солдаты идут тяжёлым шагом, проваливаясь в снегу. Слышится хруст снега под ногами, стук сердца и тяжёлое дыхание. Дым от разрывов прижимается к земле, окутывая наступающие цепи.

Священник высовывается из траншеи, смотрит, как удаляются в тишине русские солдаты… Вот их совсем не видно, растворились в дымке… Священник вслушивается… Он ставит ногу на ступеньку, вырубленную в траншее, пытается вылезти. Ему помогают солдаты, которые прислуживают священнику.
Священник стоит на бруствере русской траншеи, напряжённо смотрит в дымку… Вдруг до него доносится звуки разрывов, стрельба, крики… Священник крестит широко дымку над полем.

Цепь наступающих русских войск. Бьют немецкие пулемёты. Редеет цепь. Сосед невольно заходит за спину Луке, прячась от пуль. Лука оборачивается.

Сосед (Кричит):
- Я за тобой! Ты заговорённый! Позволь и мне за тобой… Богом тебя молю! Лука! Ты же крестовый! Помилуй крестьянина! А?..

Лука хочет что-то сказать, но не успевает. Позади соседа разрывается мортирный заряд. Сосед валится ничком в снег. Шинель на спине разорвана, дымится кровью. Лука, сбитый ударной волной, падает, но тут же встаёт. Он стоит один, цепь залегла. Ротный пытается поднять солдат в атаку.
Ротный (кричит):
- За веру! За царя! За отечество!

Никто не поднимается. Ротный смотрит ошалело на солдат, вдруг падает, как подкошенный, убитым. Лука берёт в руку снег, сжимает в кулак. Капля талого снега отрывается от кулака. Лука смотрит на разорванную шинель товарища, прикладывает снег к его ране. Снег быстро впитывает кровь, алеет… Свистят пули… Лука встаёт в полный рост. Пуля сбивает с него папаху. Волосы подхватывает ветер, глаза слезятся…
Лука (шепотом):
- А-ну! Коли супостата! Мужики крестовые!!!
Лука срывается на бег. За ним поднимается, бежит вся цепь, скрываются в дымке над немецкими траншеями.

Русскую траншею быстро заполняют пополнение из второго эшелона. Солдаты бегут по траншее, занимая места.
Священнику помогают протискиваться в траншее.
Батюшка:
- Спаси Христос воинство русское…
Слышится команда над траншеей:
- К атаке товсь!

Священник входит в землянку. У иконы Георгия Победоносца горит лампадка… дрожит огонёк…  Священник закрывает уши, чтобы не слышать шума боя, шепчет.
Батюшка:
- Отче! Не дай в трату, помилуй!

Немецкая траншея. Лука сидит на немецком трупе, дрожащей рукой расстегивает верхнюю пуговицу шинели, освобождая шею, тяжело дышит, смотрит на убитого немца, снимает с его головы каску, смотрит на молодое лицо, закрывает ему глаза… По траншее к Луке подбегает ординарец, без папахи, перепачканный в грязи и крови.

Ординарец:
- Лука! Ты! Один?
Лука (Вынимая из немца штык):
- Один.
Ординарец:
- Вставай быстрее. Со второй цепи подпоручик есть. Собирает всех. Немцы могут пойти, а нас с гулькино несчастье. Ну! Давай быстрее.

Лука встаёт, прихрамывая на ногу, пытается идти. Ординарец оглядывается.

Ординарец:
- Куды ж тебя?

Лука в ответ отмахивается, идёт, превозмогая боль, за ординарцем, с трудом, стараясь не наступать на убитых. Ординарец спотыкается, падает.

Ординарец (Оглядываясь на Луку):
- Эвон, сколько наворотили. Чудом живы остались, а? Лука?

Лука не отвечает, выглядывает из траншеи, смотрит на поле, которое только что они прошли. На поле лежит множество трупов.
К Луке с ординарцем подходят; подпоручик (лет двадцати) с револьвером в руках, и несколько солдат.
 
Подпоручик:
- Кто таков? О! Кавалер!

Лука опускает глаза, видит, что на шинели приколотой осталась только георгиевская ленточка – креста нет.

Подпоручик:
Крест потерял что ли?

Лука кивает головой.

Подпоручик:
- Ничего! Будем живы – не помрём! (Смеётся) А помереть у нас есть шанс хороший – разом! Сейчас немцы от нас избавляться будут… Помереть боишься? Кавалер?
Слышатся немецкие команды. Лука застёгивает шинель.

Лука:
- Как помру расскажу.

НАДПИСЬ: ЛАГЕРЬ ДЛЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ. ГЕРМАНИЯ. 
Лето. На плацу стоят построенные военнопленные по ранжиру. Немецкие конвойные стоят чуть поодаль, с закинутыми за плечо винтовками. С другой стороны плаца к военнопленным идёт группа женщин и стариков, во главе шествия комендант лагеря. Русский офицер (тот самый подпоручик) из военнопленных командует построением.

Офицер:
- Ррравняйсь! Смирна!

Строй равняется, выполняет команду «смирно». Лука стоит рядом с солдатом (Дубровин Григорий). Григорий сквозь зубы шепчет Луке.

Гриша:
- Лука! Меня выберут. Чую. Улыбнётся мне хозяйка. Уж я её…
Лука:
- Не таких бабы любят.
Гриша:
- Поглядим…

Офицер (Коменданту на немецком):
- Господин комендант! Русские деревенские труженики построены.

Комендант делает небрежный жест офицеру. Офицер, пропуская коменданта, отходит на шаг в сторону. Комендант в сопровождении женщин и стариков останавливается, достаёт список.

Комендант:
- Зольбех Ингрит!

К коменданту подходит женщина, невольно бросая взгляд на военнопленных, оправляет одежду.

Комендант:
- Вам, жене героя, представляется первой выбрать к себе в труженики трёх военнопленных.
Ингрит:
- Они же все бородатые…
Комендант:
- В Россию ещё не пришла культура. Если вам в хозяйстве не нужны помощники – вы вправе отказаться.
Ингрит (неуверенно):
- Хозяйство у меня большое и помощь была бы кстати…

Комендант перекачивается с мысков на пятки, дёргает желваками…

Немецкий старик отделяется от толпы женщин, подходит к коменданту, медлит с вопросом, шевелит губами, словно проговаривает сам себе вопрос…

Старик:
- Господин комендант. Мне всё равно, брит он или не брит. Скажите, они физически сильны в труде? Нам нужны работники, а не лентяи.
Комендант:
- Они будут вам подчиняться беспрекословно!  Любое ослушание может обернуться для них смертью.

Ингрит идёт вдоль строя. За ней следует русский офицер из военнопленных. Ингрит обращает внимание офицера на рослого пленного.

Офицер:
- Шаг из строя! Фамилия?
Пленный:
- Гаранжа!
Ингрит (на немецком):
- Это имя Гарнаджа?
Офицер (солдату на русском):
- Имя?
Пленный:
- Степаном… Ваше благородие.
Офицер (Ингрит на немецком):
- Его имя Стёпа.

Ингрит повторят услышанное имя на свой лад Стопа. Она подходит к другому пленному.

Офицер:
- Шаг из строя!
Пленный:
- Дубровин!
Офицер:
- Имя?
Пленный:
- Григорий.
Офицер (на немецком Ингрит):
- Его имя Гриша.

Григорий улыбается счастливой улыбкой, скалит почерневшие зубы. Ингрит качает головой, проходит дальше. Офицер делает знак рукой. Дубровин становится в строй, глотая подступивший комок в горле. Ингрит останавливается у Луки, долго смотрит ему в лицо.

Ингрит (офицеру):
- Какое странное лицо и глаза. Он не русский?
Офицер (на немецком):
- Русский.
Ингрит:
- Как его зовут?
Офицер (на русском):
- Шаг из строя!

Лука делает шаг и невольно кривится от боли в незалеченной ноге.

Лука:
- Лука!

Ингрит (офицеру):
- Мне показалось, что Люка хромой? Он может быть плохой работник.
Офицер (сквозь зубы, на русском):
- Ты как в строю оказался? Встать в строй!

Лука делает шаг в строй, но вдруг, выпрыгивает из строя и кидается в пляс (в присядку) вокруг Ингрит. Видно, что он хром, но Лука пытается скрасить это в танце.
Комендант кричит на весь плац.

Комендант:
- Прекратить! Этого русского в карцер!

Лука перестаёт танцевать, переминается с ноги на ногу. Конвойные подбегают к Луке.

Ингрит (Спохватившись):
- Господин комендант! Я беру этого русского! Я даже не буду настаивать, чтобы его обрили. Он сущий Люцифер! Он распугает в моём хозяйстве вредителей и паразитов.

Комендант (Конвойным):
- Отставить!

Конвойные отходят от Луки. Кто-то из строя со вздохом бросает Луке фразу.

Фраза:
- Танцевать теперь Луке перед коровами для лучшего удою.

В строю слышатся смешки. Даже офицер на мгновение повеселел. Лука неожиданно подходит к Ингрит вплотную, заглядывает ей в глаза.

Лука:
- Вы бы барышня Гришу приказали взять. Он силён, как бык и работящ…
Офицер:
- Прекратить разговоры! Балуешь Лука! Я те щас… просыплю…
Ингрит (перебивая офицера, на немецком языке):
- Что он говорит?
Офицер (смягчаясь, раздумывая что сказать, на немецком языке):
- Просит… чтобы вы взяли этого солдата, показывает на Гргория.
Ингрит:
- Чем он хорош? У него гнилые зубы…
Лука (не дождавшись перевода):
- Он на скотину заговоры знает, лечит любую животину.
Офицер:
- Дурак!
Ингрит:
- Что?
Офицер (мешкает с переводом):
- Ветеринар.
Ингрит:
- Хорошо. Я беру его.
Офицер:
- Дубровин. Выйти из строя!
Офицер (обращаясь к трём выбранным):
- Всё! Теперь ваш командир  фрау Зольбех Ингрит.

Просёлочная дорога между немецкими деревнями. Ингрит едет на тарантасе. Конём в упряжке правит уже пожилой прусак, одновременно курит курительную трубку. Трое пленных (среди них Лука) идут по пыльной дороге за тарантасом босиком. Ботинки, перевязанные травой место шнурков, болтаются у них, перекинутые через плечо. Лука жадно вдыхает воздух, оставленный выдохом прусака от его курительной трубки. Двое русских выбриты. Лука с бородой. Гриша ловит взглядом жадные вдохи Луки.
Гриша:
- Хорош, видно, табачок курит, супостат.

На это замечание не успевают отреагировать пленные, как неожиданно, на ломанном русском, Луке отвечает прусак.

Прусак:
- Кароший табак – это большой труд! Я дам курить, если ви будете карашо арбайтен. Плохо арбайтен – голодать и карцер!
Лука:
Ты бы, мил человек, выдыхал на мою сторону. Я хорошему табаку цену знаю.

Луку подталкивают в спину Григорий и Степан, чтобы не болтал лишнего. Прусак делает короткую затяжку и выдыхает как обычно, словно не слышал, что сказал Лука.

Скотный двор под хорошим навесом. Распахиваются ворота. Входят Григорий, Лука, Степан, ведомые прусаком. Прусак подводит их к месту возле скотины, где жиденько подброшена солома.

Прусак:
- Здесь вы будете спать и кушать. Кушать после арбайтен. Не сметь трогать корови! Я считал, сколько корову доить. Мало млеко – карцер! Млеко пить нельзя! Гут?
Степан (Оглядываясь):
- Добре! Да здесь у вас Рай! Нешто у нас в деревне…

Прусак перебивает Степана.

Прусак:
- Арбайтен!

Свинарник. Лука выкидывает лопатой навоз из свинарника… Ингрит проходит мимо, смотрит за работой Луки. Пот искрится на теле под палящим солнцем. Лука на мгновение отрывается от работы, откидывает слипшиеся волосы со лба, смотрит на Ингрит, улыбается.

Лука (сам себе):
- Не! У нас куда лучше бабы, даже старые.
Ингрит (Затыкая нос):
- Люка! Гут?
Лука (смеясь, выкидывая навоз):
- Зер гут, фрау Ингрит!
Ингрит:
- Карашо!
Лука (Сам себе):
- Очень карашо… едрёна – матрёна!

Ингрит манит пальцем Луку к себе. Лука втыкает лопату, выходит к Ингрит, на ходу смахивая что-то с руки, подходит. Ингрит брезгливо отмахивается от мухи. Ингрит делает шаг назад, морщится. Ингрит показывает пальцем на место возле заборчика. Лука смотрит в предложенное место.

Лука:
- Навоз? Убрать?.. Уберу…

Лука возвращается за лопатой, берёт её, оглядывается.
Ингрит уходит от Луки. Лука смотрит за её походкой.
Ингрит оборачивается. Лука спешит выполнить работу, цепляет с земли лопатой, поднимает взгляд, видит, удаляющуюся Ингрит, смотрит… сплёвывает в сторону.

Отведённое место на скотном дворе. Ночь. Трое русских работников лежат на соломе, готовые заснуть.

Гриша:
- Хорошо живут гады!
Лука:
- Можно и лучше, ежели голову приложить.
Стёпа:
- Видал нынче, как они траву скотине на машине режут… мне бы в хозяйство такую.
Гриша:
- В Рассею хочется – сил терпеть не имею. Язык подучу и рвану. Не боги горшки обжигают – загутарю на ихнем – не разберут кто таков. Аусвайс только справить у этого Йохана. Ты, как Лука? Чево молчишь-то?
Лука:
- Спи, давай. Время кажет, что кому в пору…

Русские работники закрывают глаза.

Стёпа (открывая глаза, морщится от боли):
- Крынку смятаны бы! Могит, кишки болеть перестанут. Ноне, будто бревно проглотил, колом стоит в горле. Не… не вернуться домой… не видать хозяйства маво, помру здесь, кинут к хрякам в прикорм… сожрут, как в книгах святых беса.
Слышится хрюкание свиней. Степан оглядывается.
Стёпа:
- У… черти полосатые! Нет на вас Христоса!
Гриша:
- Лука! Ты германца хоть одного убил?
Лука:
- Не припомню. Если бы вспомнил, меня из лагеря б не выпустили.
Гриша:
- Я убил! И не одного. Мы орудие на прямую и шрапнелью по коннице. С флангов пулемётные команды… всех разом… попались они.

Степа садится, смотрит в темноту, пытается разглядеть Гришу.

Степа:
- Пошарились, поди, вволю?
Гриша:
- Супостат-то, оказывается тоже человек, говорит только не по-нашему… а воет и стонет как мы…
Стёпа (засыпая, словно не слыша Гришу):
- Может и нет Бога-то… свинье всё одно, а человеку –думай: когда окочуришься?.. Придумал же гад какой… по образу и подобию… Смятаны ему… Жди!!! Уже молился… кишки всё одно болят…

Лука закрывает глаза, поворачивается на бок, засыпает. Степан во сне вздыхает.
Над скотным двором тишина, лунная ночь, звёзды, соловьи…

Ледник. Открывается медленно дверь. В погреб полоской врывается солнечный день. Лука босиком осторожно ступает по ступеням, притворяет за собой дверь, в его руке кот, под мышкой он прижимает к себе, вырезанную из дерева плошку. Лука спускается по лестнице, лаская кота. Лука заглядывает в крынки, прислушивается к шумам во дворе… Лука находит крынку со сметаной, наливает маленькую лужицу на пол, сажает к ней кота. Лука наливает целую плошку сметаны,смотрит в крынку на остатки, сомневается, делает пару глотков, тяжело дышит, прислушивается… Кот мяучит. Лука ставит посуду на полку, затыкает коту пасть ладонью. Кот кусает Луку. Лука отдёргивает руку… с сожалением разбивает крынку о пол, сметана растекается… Лука опускает кота в лужу сметаны лапами, мажет ему морду. Лука поднимается по ступеням, держа осторожно плошку со сметаной, доходит до двери, кот проскальзывает в дверь, выбегает во двор, как ошпаренный. Лука ногой прикрывает дверь, спешно отходит, оглядывается. Слышится крик Ингрит.

Ингрит:
- Мартин! Пс-пс… В чём это ты вымазался? Ах ты лягушка!

Лука заходит на скотный двор. Гриша чинит ботинки, стучит по подошве камнем. Стёпа лежит на соломе, поджав ноги к животу. Лука подходит к Степану.

Лука:
- Пей! Живо! И чтобы к завтрему здоровым был.

Степан принимает плошку, с удивлением смотрит на Луку. Гриша подходит с ботинком в руке.

Гриша:
- Смятана?..
Лука:
- Пей живо! Хозяйка! Ну! Быстро!

Стёпа жадно пьёт. Гриша стоит у него над «душой». Лука выбегает со двора, берёт лопату, принимается за работу… Подходит Ингрит, смотрит на Луку. Лука работает, боясь поднять глаза.

Ингрит (на немецком):
- Люка! Я тебя насквозь вижу. Твоя наглая рожа понимает на любом языке. А за сметану придёт время – заплатишь!

Ингрит уходит. Лука провожает её взглядом.

Лука (Сам себе):
- Кажись, влип, унюхала. Запашок, видать в леднике не выветрился.

Лука входит на скотный двор. Гриша со Степаном сидят, улыбаются.

Стёпа:
- Лука! Удружил. Век помнить буду!
Гриша:
- Мы, того, вылезали плошку… Сам-то, поди, попил смятанки?
Лука:
- Нет.
Стёпа:
- Я же тебе говорил!!!
Лука:
- Ладно, ладно… сделал глоток, не удержался… в спешке.
Стёпа:
- Слава Богу!
Гриша:
- Ну так! Ить нюни развёл! Лука ить не лыком шит.

Неожиданно открывается дверь на скотный двор, входит Йохан. Лука опускает глаза, напрягается. Степан с Гришей встают. Йохан молчит, делает глубокую затяжку, вынимает изо рта трубку, смотрит на Гришу.

Йохан:
- Ти, Гриша, иди к кобыле. Она в упряже споткнулась, больно ударилась ногой. Теперь нога большая. Идти не моги. Иди, гляди, лекАрь.

Гриша растерянно оглядывается, уходит с Йоханом. Лука со Степаном ложатся на солому.

Стёпа:
- Капут Гришке! Куды ему лечить? Пропал… и мы вместе с ним…

Скотный двор. Степан с Лукой спят. Открывается дверь, входит Гриша. Степан открывает глаза, садится.

Гриша:
- Бежать надо! Сдохнет кобыла, как пить дать! Такая шишка выскочила!
Лука (Садясь):
- Бабка у нас в деревне была Пелагея. Так она паутину с землёй пережёвывала, да с помётом петуха. Потом этой жвачкой шишку замазывала… как рукой снимала.
Стёпа:
- Шептала чево-нить? В этом весь уксус. Без приговору не выйдет.
Лука:
- Пелагея у нас немая и глухая, хоть стреляй над ухом… пожуёт, заляпает и всё.
Гриша:
- Спробую. Паутину, земли и помёта.
Стёпа:
- Петушиного.

Гриша выходит, находит паутину на стене, срывает её, скатывает в кулак, суёт в рот…

Гриша заляпывает лошади шишку, встаёт. Йохан удивленно смотрит на Гришу.

Йохан:
- Это всё?
Гриша:
- Три дни! И всё, как рукой сымет! Каждный день я ей это… этот… три дня…
Йохан:
- Компресс.
Гриша:
- Да.
Йохан:
- Завтра на реку со мной мыться надо. Воскресение.

Берег реки. Трое русских работников и Йохан стоят, смотрят, как протекают мимо них воды реки. Йохан закуривает трубку. Лука закатывает в блаженстве глаза, попав в облачко выдоха трубки Йохана. Йохан раздевается, остаётся в плавках, заходит в реку, плывёт с трубкой во рту.

Стёпа:
- Хоть бы трубку раскуренную на берегу оставил. Я б пыхнул разок, а там и карцер не страшен.
Гриша:
- Давайте. Отберём у него трубку да накостыляем супостату, чтобы помнил до духова дня, как над рассейскими мужиками издеваться!
Лука:
- А его в воду?
Стёпа (отходя на шаг):
- Нееее… так не моги, я…

Йохан выходит из воды, выбивает ладонью из уха воду. Мужики переглядываются.

Из кустов Ингрит наблюдает за сценой у реки. Она видит, как Йохан прыгает на одной ноге…

У реки. Йохан вынимает трубку изо рта, смотрит на русских мужиков, улыбается.

Йохан:
- Карошая вода! Ви должны мыться карашо и стирать адежда. Я вам дам сегодня камус табака и огниво.

Лука, улыбаясь, первый сбрасывает с себя одежды, остаётся нагой… Лука бежит, прихрамывая, в воду, плескается бурно, пытается обдать брызгами братьев по несчастью. Гриша и Стёпа смеются, быстро раздеваются, прыгают в воду.

Ингрит смотрит за сценой у реки, улыбается, закусывает губу, отламывает ветку с куста, ломает её, отворачивается, уходит.

Лавочка перед скотным двором. Поздний вечер (режим). Трое русских мужиков курят самокрутки. Степан жадно затягивается.

Степан:
- Хороший табачок! Хорошо! Хорошо! Чуть грех на душу не взяли. Если б не я…
Гриша:
- Одного бы удара хватило. Удобно… Низенький гад в ровень под горло срезал бы…
Лука (перерывая Гришу):
- Пойду пройдусь!
Стёпа:
- Лука! Ты чо? Ошалел? Не велено!

Лука всовывает недокуренную самокрутку в руку Степану.

Лука:
- На! Добей! Не могу! Продаст! Или голова в кустах или грудь в крестах! Пойду.
Гриша:
- На бабу потянуло?
Стёпа:
Троих в лагерь обратно, в карцер! Не ходи!
Лука:
- Тихо вы! Спать идите. Я мигом. Баба без мужика. Слышал на фронте он.
Гриша:
- Ты чо? По-немецки понимаешь?
Лука:
- Догадываюсь. Способности имею. Мне ещё ротный так говаривал…
Гриша (Горячо):
- Иди! А то кобыла околеет?.. Всё одно. Могет Лука немецкую кобылицу объездит. Потом про смятану. Я вишь видел, как они с Йоханом говорили, та ему под нос осколки крынки тыкала.
Стёпа:
- Пронюхала. Вот гнида! Не ходи!
Гриша (кладя руку на плечо Степана):
- Добивай табачок и спать! Не ровен час Йохан гулять выйдет, айда! Иди Лука! Или я пойду. Всё одно – пропадать! Выплывет смятанка с кобылкой нам боком.

Лука пробирается к окну Ингрит, смотрит в окно. Ингрит молится. Лука сомневается, хочет уйти, но, перекрестившись, лезет в окно.
Лука стоит перед Ингрит. Ингрит стоит у распятия, горит свеча, она испуганно смотрит на Луку. Лука прикладывает к груди руку, кланяется.

Диалог: Лука на русском языке, Ингрит на немецком.
Лука:
- Ингрит! Не кричи! Тебе нужон мужик хороший, добрый и ласковый…
Ингрит:
- Если ты не уйдёшь – я буду кричать! Тебя посадит в карцер!

Лука подходит к свече, зажимает огонёк пальцами.

Лука:
- Не кричи! Делов-то. Я же вижу, я такой глазастый – всё вижу. Ну? А карцер? Хрен с этим карцером! Ну?

Лука сильно обнимает Ингрит. Инрит слабо сопротивляется.

Ингрит (шёпотом):
- Закричу!
Лука:
- Не кричи!

Под открытым окном Ингрит проходит Йоханс, прислушивается к звукам из окна, качает головой, уходит.
В комнате вдруг становится тихо… Слышится голос Луки.

Лука:
- Табаком потянуло, кажись… Йоханс?
Ингрит:
- Йоханс!

Лука в исподнем вылезает из окна, оглядывается, бежит прочь. Йохан выходит из укрытия и тоже уходит.

Лука входит на скотный двор, идёт к «своему» месту, ложится.

Гриша:
- Ну, как?
Лука:
- Завтра видно будет!
Гриша:
- Говори ясно! Бежим!...

Лука не отвечает, тяжело дышит. Степан садится рядом, всматривается в лица друзей.

Лука:
- Нет. Спим! Всё завтра. Спать!
Гриша:
- Прибежал в исподнем… было чо иль нет?
Лука:
- Нет. Ничего не было. Спи!

Скотный двор. Ранне утро. Степан смотрит за хозяйским домом сквозь приоткрытую дверь.
Из дома выходит возбуждённая Ингрит, за ней Йохан. Ингрит машет руками перед Йоханом. Йохан пытается что-то объяснить, но Ингрит не слушает его, проходит по двору, нарочито не смотрит на скотный двор, открывает калитку на улицу, вглядывается в дорогу. Дорога пуста. Ингрит возвращается к дому, нервно поправляя платье, молча проходит мимо Йохана, уходит в дом. Йохан закуривает трубку, идёт к скотному двору.
Степан отходит от двери, ложится на своё место возле Гриши, вздыхает.

Гриша:
- Ну?!
Стёпа:
- Ругались чего-то… Йохан сюда идёт. А? Что же с нами будет?
Гриша:
- Обратно вертают нас – к бабке не ходи!
Стёпа:
- Я же гутарил! Не надо итить к бабе этой. Как же, а? Я в лагере сдохну, кишки… как пить дать!
Степан болезненно сжимает живот. Гриша приподнимается, отыскивает камень в соломе, зажимает его в руке.
Стёпа:
- Погодь, Гриш! Могет Луку одного, а? Нас оставют! Разве плохо мы батрачим?
Лука встаёт, стряхивает с себя солому. Гриша откладывает камень. Они смотрят на дверь. Дверь открывается.
Йохан:
- Выходите! Ви уезжать будете.
Степан:
- И я тоже?
Йохан кивает головой в знак согласия, затягивается трубкой, отходит от двери, смотрит, как выходят со скотного двора русские.
Степан:
- Как же так? Мы хорошо батрачили… Я ещё лучше буду.
Гриша подталкивает Степана, тот умолкает.

Дом. Ингрит стоит у окна, смотрит, как в тарантас садятся русские, отворачивается от окна, стоит спиной к окну.

Со двора выезжает тарантас с русскими. Йохан правит лошадью. Гриша не сводит глаз с затылка Йохана. Неожиданно слышится крик Ингрит на иврите.

Ингрит:
- Папа!

Йохан натягивает поводья, останавливается. Ингрит подходит к тарантасу, смотрит на Луку, указывает на него пальцем. Ингрит напряжена, кусает губу, делает нетерпеливый жест Луке, чтобы шёл за ней. Лука слезает с брички, идёт за Ингрит. Ингрит входит в дом. Лука медлит, но вдруг, решительно следует за ней. Дверь закрывается. Лука стоит вплотную к Ингрит в полутьме. Инрит хлёстко бьёт Луку по щеке и ещё. Лука хватает Ингрит за волосы, зажимает в кулак, притягивает к себе Ингрит, смотрит ей в глаза, свободной рукой впивается со страстью в её грудь, притягивает к себе. Ингрит вскрикивает и поддаётся Луке.

Степан на бричке смотрит на дом, его беспокоят боли. Он переглядывается с Гришей, прислушивается. Тишина. Только слышно, как лошадь перебирает по дороге копытами. Йохан курит, смотрит на дорогу. Гриша напряжённо смотрит на свои волосатые руки…

Дверь дома открывается. Выходит Лука, тяжело дышит, идёт к бричке, подходит, смотрит на Йохана. Немая сцена.

Йохан:
- В отпуск приезжает муж Ингрит. У него «Железный крест» за храбрость.
Лука:
- Расскажешь ему?
Йохан:
- Нет. Если ты этого больше делать не будешь… Этот Гриша кароший ветеринар. Кобыла поправляется.
Степан:
- Мы остаёмся? А?

Скотный двор. День. Мимо проходит унтер с орденом «Железный крест», смотрит с любовью на родные места. Его взгляд встречается со взглядом Луки, он смотрит на военнопленных, грустнеет, проходит мимо, входит в дом. Слышатся радостные крики Ингрит.

«Место» на скотном дворе. Ночь. Гриша, Лука, Степан, спят. Открывается дверь. На пороге унтер в расстегнутом френче. Он входит. В его руке початая бутыль шнапса. Унтер проходит мимо военнопленных, скользнув по ним взглядом. Мужики смотрят за немцем, притворяются спящими. Унтер проходит по скотному двору, поглаживает скотину, выпивает большими глотками шнапс, возвращается, садится рядом с военнопленными, смотрит на спящих, пьёт шнапс… встаёт, уходит пошатываясь…

Стёпа:
- Чу! Душа вон! Думал, забьёт, помолиться не даст! Так смертью от него потянуло…
Гриша (вздохнув):
- Сколь на нём душ-то рассейских?
Лука:
- Наш германец, окопный… Рогатый!

Лука смеётся. Гриша подхватывает смех. Стёпа пытается зажать рты друзьям, сам смеётся.

Сенокос. Утро. Военнопленные косят траву. На сенокос приходит унтер. Он скидывает френч, подходит к Луке, берёт косу, пробует заточку косы, косит, пока не проступает через его белое нательное бельё с подтяжками пот. Он отдаёт косу Луке, смотрит на солнце, закрывает глаза. Слышится, как косы режут под корень траву. Немец уходит полем. Его френч в руке волочится по высокой траве, оставляя струящийся след. Ему вслед смотрят трое русских.

Стёпа:
- Вроде ничего у Ингрит хозяин-то?
Гриша:
- Германец.
Лука:
- Слышал, завтра на фронт ему.
Стёпа:
- Бедолага…

Трое русских косят траву в одной стороне поля. В другой стороне поля идёт унтер. Они расходятся в разные стороны.

«Место» на скотном дворе. Ночь. Гриша, Лука, Степан, спят. Открывается дверь. На пороге унтер в расстегнутом френче. Он входит. В его руке початая бутыль шнапса. Унтер проходит мимо военнопленных, скользнув по ним взглядом. Мужики смотрят за немцем, притворяются спящими. Унтер проходит по скотному двору, поглаживает скотину, выпивает большими глотками шнапс, возвращается, садится рядом с военнопленными, смотрит на спящих, пьёт шнапс… толкает ногой в ногу Луку. Лука садится, садится Гриша и Степан. Унтер протягивает им бутылку шнапса. Лука берёт бутылку, делает большой глоток, возвращает немцу, но он не берёт, кивает в сторону остальных. Лука передаёт Грише. Гриша делает глоток, передаёт Степану. Степан выпивает до дна, делает несколько глотков, опускает бутылку. Унтер смеётся, лезет в карман, достаёт плитку шоколада, кладёт на сено встаёт, идёт к выходу, останавливается, держится за косяк, смотрит на русских.

Унтер (На немецком):
- На фронт! Завтра. Надоело… Мне бы вот так… Ноги не идут, а надо, долг! Вы знаете, что такое долг? Ни черта вы не знаете! Вы в плену! Герои все спят в земле! Может, и я погибну… или плен… Не хочу!

Немец выходит, дверь закрывается.

Стёпа:
- Чего это он?
Гриша:
- На фронт не охота. Смертушку чует.
Лука:
- Или ещё чего чует… Черти его дерут.

Скотный двор. Раннее утро. Унтер застёгнут на все пуговицы, проходит мимо, уходит.
Ингрит стоит у окна, смотрит мужу во след.

Скотный двор. Вечер. Русские работники возвращаются с полевых работ, усталые… Ингрит подходит к Луке, берёт за руку, отводит в сторону, ведёт в дом.

Стёпа:
- Ишь! Ить, как баба-яга, глазьями зыркает. Ажно душа в пятки уходит.
Гриша:
- Баба… эх ядрёна – Матрена!

Дом. Лука сидит за столом. Ингрит наливает чай, кладёт себе сахар, смотрит на Луку… кладёт и ему.

Ингрит (на немецком):
- Люка! У меня будет ребёнок. Твой. Я сумасшедшая! С Вольфом у меня ничего не выходило. Он думал из-за меня. Что мне делать? Я так давно ждала ребёнка…
Лука (Смешивая немецкие слова с русскими):
- Напиши мужу письмо, обрадуй, киндер гут будет твой!

Ингрит садится за стол, сидит молча. Лука осторожно берёт чайную ложечку, с удивлением на неё смотрит, достаёт из чая сахар, кладёт в рот, сосёт, прихлёбывает чай с присвистом. Ингрит вскакивает со своего места, указывает пальцем на дверь.

Ингрит:
- Вон отсюда! Русская свинья!
Лука пальцами изо рта достаёт кусочек сахара, кладёт на стол, уходит. Ингрит отворачивается, её плечи дрожат…


Зима. День. Ингрит ведёт под руку Йохан. Ингрит беременна.

Йохан (на иврите):
- Бог мой! Бог мой! Куда несёт промысел Твой - дочь твою?
Ингрит (на немецком):
- Йохан! (неожиданно стонет, придерживая живот) Мальчик будет, чувствую… умный, хороший.
Йохан (на иврите):
- Даст Бог, даст Бог!
Ингрит (на немецком):
- Йохан! Так странно, что ты говоришь на иврите. Детство вспомнилось вдруг.
Йохан (на немецком):
- В трудные минуты полезно вспомнить - кто ты есть. Но! Тебе, милая доченька… не советую. Память и жалость не хороший советчик.

Йохан усаживает Ингрит аккуратно в тарантас, уезжают. Лука стоит у открытой двери скотного двора, провожая взглядом тарантас.

«Место» на скотном дворе. Ночь. Гриша, Лука, Степан, спят. Открывается дверь. Входит Йохан, стряхивает с ног снег, подходит к русским. Гриша, Степан и Лука жмутся от холода друг к другу. Йохан садится рядом с русскими, раскуривает трубку. Лука открывает глаза.

Лука:
- Мальчик?

Йохан утвердительно кивает головой. Лука невольно реагирует «Слава Богу» и тут же осекается, произнося последний слог тише.

Йохан:
- Муж Ингрит не вернётся. Он погиб. Ингрит ещё не знает. Письмо есть.

Йохан выходит.

Скотный двор. Весна. Вечер. Лука в корыте стирает пелёнки. Лука развешивает пелёнки сушиться, идёт под окно к Ингрит, смотрит, как она кормит ребёнка грудью, осторожно залезает в окно…

Скотный двор. Осень. Утро. Лука стирает пелёнки. Рядом играет мальчик в самодельные игрушки, кидает камушки в корыто, мешает Луке. Подходит к ним Ингрит, смеётся.
Ингрит (малышу):
- Рахард! Ты мешаешь папе.
Лука:
Риша! Не бузи, голубок.

Риша уходит. Ингрит смотрит на Луку, как он стирает. Слышится, как что-то падает в доме и крик Риши. Ингрит оглядывается, спешит в дом.
На двор входят Гриша и Стёпа. Они довольно сносно одеты. На груди у них приколоты алые ленты. Лука смотрит на друзей с завистью.

Лука:
- Всё, значит? Домой?
Гриша:
- Домой!
Лука:
- Когда?
Стёпа:
- Уже уходим!
Гриша:
- Бросай ты её и айда! Дома-то, революция без нас прошла, как бы не опоздать!
Лука:
- Прощавайте други, не могу! Вишь как выходит.

Ингрит успокаивает ребёнка, смотрит с испугом в окно. Лука обнимается с Гришей, со Степаном… Они уходят… Лука садится у корыта, плачет, вытирает мыльными руками слёзы.
Ингрит выходит из дома подходит к Луке, садится рядом, укачивает ребёнка.

Ингрит (на немецком):
- Домой, в Россию хочешь?

Лука кивает в ответ. Ребёнок у Ингрит затихает, не плачет. Ингрит передаёт ребёнка на руки Луке.  Лука обнимает сына. Ингрит кладёт руку на плечо Луке, гладит.

Ингрит (на немецком):
- Давай съездим к тебе в Россию. Я тебя сильно люблю Лука и готова разделить с тобой жизнь навсегда, где бы ни было.
Лука (глядя ей в глаза, на немецком):
Навсегда?..
Ингрит:
- Теперь мне придётся учить русский язык…

Ингрит берёт ребёнка, ставит на ножки, берёт его за ручку, уходит с ним в дом. Лука смотрит им во след.
Лука сидит чему-то мечтательно улыбается. Неожиданно Лука видит, как кто-то входит во двор. Лука встаёт. По двору идёт муж Ингрит. У него болезненный вид, взгляд отрешённый. Он подходит к Луке, долго смотрит ему в глаза. Лука, словно парализован, он стоит и ничего не делает. Вольф идёт в дом, заходит… Слышится испуганный крик Ингрит, шум возни, голос Йохана.

Йохан:
- Вольф!!! Я не передавал Ингрит твои письма. Зачем ты приехал? Ты же благородный! Ты всё равно после ранений не муж. Не надо мучить себя и Ингрит. Уезжай! Она с этим русским счастлива. Война проиграна!

Лука медлит… подходит к колоде, вытаскивает из расщелины колун, смотрит на окна дома.

Вольф:
- Да!!! Война закончена! Мы проиграли! Я проиграл! Я!!! Отойди!
Йохан:
- Уходи Вольф! Ради всего святого!
Вольф (Кричит):
- Святого? Святоша!

Лука подходит босиком, хромая больше чем обычно, к двери дома, готовый зайти внутрь. Колун он несёт бессознательно, словно дубину. Слышится в доме возня… выстрел. Лука открывает дверь. На него вываливается Йохан, падает на крыльце без чувств. Лука по звериному дышит, оглядывается, ищёт Вольфа. Слышится крик Ингрит наверху, удары в дверь, вопль Вольфа.

Вольф:
- Убью! Всех! Всех убью! И ребёнка ублюдка русского, свиньям скормлю!

Комната Ингрит. Ингрит, прижимая ребёнка к груди, испуганно смотрит на дверь. Дверь поддаётся напору Вольфа, срывается замок, распахивается. Вольф на пороге, делает несколько шагов к Ингрит, смотрит ей в глаза… Неожиданно Вольф опускает пистолет, стоит молча.

Ингрит:
- Уходи Вольф!
Вольф:
- Не бойся! Я тебя не трону… мучайся сколько хочешь ещё, а выродка от русского отдай мне, ну!?

Вольф снова поднимает пистолет, наводит на Ингрит.

Ингрит (на иврите):
- Побойся Бога!

Вольф недоумённо смотрит на Ингрит, что-то обдумывает, наводит пистолет в лицо Ингрит… 

Лука босиком делает последние шаги по ступеням… заглядывает в комнату. Ингрит опускается на колени.

Ингрит (на иврите):
- Тебе нужна кровь младенца, бери!

Ингрит кладёт ребёнка на пол. Ребёнок открывает глаза, смотрит на мир… Вольф колеблется. Неожиданно Ингрит видит Луку.
Лука в двух шагах за спиной Вольфа. Вольф оборачивается, мгновение, и ствол пистолета смотрит на Луку. Вольф жмёт на курок…  Лука стоит перед Вольфом, как парализованный. Из его руки выпадает колун, падает на пол. Осечка. Вольф пытается передёрнуть затворный механизм, чтобы выбросить из патронника бракованный патрон. Лука кидается на Вольфа, как тигр. Они падают. Лука душит Вольфа. Вольф не сопротивляется. Он пытается передёрнуть затворный механизм – это у него получается. Патрон выскакивает из патронника и катится по полу. Лука видит патрон, закрывает глаза, сопит, душит Вольфа. Вольф ослабевшей рукой наставляет пистолет в бок Луке, жмёт курок… Лука, что есть силы, приподнимает Вольфа за шею и бьёт его затылком об пол. Слышится хруст. Из рук Вольфа выпадает пистолет. Вольф резко обмякает, глаза закатываются. Лука отнимает от его шеи руки, они дрожат… Лука садится на грудь Вольфу, тяжело дышит, оглядывается, поднимает с пола пистолет. Ингрит с ужасом смотрит на Луку, воет. Ребёнок плачет. Лука встаёт, поднимает ребёнка с пола, передаёт его в руки Ингрит.

Ингрит:
- Вольф мёртв?

Лука, словно очнувшись, смотрит на Вольфа, наводит на него пистолет, нажимает курок – выстрел. Плачет ребёнок… Ингрит срывается на крик.

Ингрит:
- Уходи! Уходи!!! Вон отсюда!

Лука роняет пистолет. Он осторожно обходит Ингрит, сбегает по лестнице, бежит прочь, останавливается, смотрит на дом, прислушивается, снимает с шей нательный православный крестик, целует его, бежит обратно.
 Комната Ингрит. Ингрит сидит на полу. В её руках плачущий ребёнок. Она смотрит на труп Вольфа. Ингрит осторожно касается рукой лица Вольфа, расправляет налипшие ко лбу волосы. Риша смотрит на труп.
Риша:
- Тятя…
Ингрит (на иврит):
- Это не тятя, это…

В комнату неожиданно входит Лука с крестиком в руке. Ингрит вскрикивает. Лука смотрит в лицо ребёнка, треплет за плечо… становится на колени перед Инрит, обнимает её, целует, всовывает ей в руку нательный свой крест, встаёт, выходит. Ингрит гладит лицо Вольфа… Вдруг она приходит в себя, бегает по дому, собирается…

Гданьск. Ночь. Пересыльный пункт обмена военнопленными.
Ингрит с детьми сидит на чемоданах, всматривается во всякого русского на пункте.
Лука среди бывших военнопленных, как русских, так и немецких, толкается на вокзале у раздачи воды. Он невольно слышит разговор бывших русских военнопленных.

Один военнопленный:
В Рассее голодуха, мрёт народ, воюет между друг дружкою.
Другой военнопленный:
- Землю-то дают, верно?
Один военнопленный:
- Гутарят, что так. Тилько служивых опять под ружьё, будь оно не ладно…

Слышится на вокзале звон вокзального колокола, крики.

Крики:
- В Рассею – Матушку!
- По вагонам!
- Рятуйте людечки! Из кармана подарки германские спёрли. Домой вез, отдайте православные!
- Домой!
Играет гармошка и обрывается, заглушаемая криками.
Лука бежит к поезду. Неожиданно он видит Ингрит с Ришей. Лука на мгновение останавливается, смотрит, понимает, что она его не видит, залезает в вагон.
Поезд трогается.
Поезд набирает ход. Лука осторожно выглядывает из вагона. Видит Ингрит.
Ингрит жадно вглядывается в лица, провожая вагоны, Риша плачет.
Лука отворачивает лицо полное слёз в сторону.  Пожилой бывший военнопленный помогает Луке, усаживает рядом с собой.

Бывший военнопленный:
- Вона как соколик. Домой вертаемся. А ты поплачь, не стесняйся. Хоть бы и за меня тоже… всё нутро у меня пересохло – домой хочется так. Меня и не ждут поди… Пять вёсен на земле чугунной… Так-то…
Слышится стук колёс. Кто-то в вагоне играет на гармошке, курят. Крутятся колёса паровоза.



          Титр:       1941 год. Осташковский район. Осень.

   Заколоченная церковь. Чьи-то руки гвоздодёром из заколоченных дверей вытаскивают гвозди. Дверь в церковь распахивается.

         Сельсовет. Председатель – Тихон Рубишников врывается в свой кабинет, с отчаянием захлопывает за собой дверью. Портрет Сталина содрогнулся на стене. Толстая книга, прижатая к его груди падает из рук. За дверью слышатся жалобные причитания.

Причитания:
- Ах, печаль моя - горе… Тихон Матвееч… вернул бы ты мне Апокалипс, не брал бы грех на душу… Себя загубишь и нас в геенну огненную за собой под узды утянешь… одумайся, Тихон Матвееч…
  Рубишников поднимает Апокалипсис с пола, смотрит на дверь. Дверь осторожно приоткрывается, показывается голова древнего старика Ермилыча.
Ермилыч:
- Тихон, я ведь тебя голоштанным помню. Не гоже тебе в лихую годину над стариком измываться.
   Рубишников широким, решительным шагом подходит к двери.
Рубишников:
 - Вот, где ты у меня, старый хрыч, сидишь (Тихон постучал ладонью себе по затылку).
Ермилыч:
 - Отдай книгу! Тихон!
Рубишников:
 - Уйди, дед! Пристрелю! Ей Богу! Пристрелю!!! За антисоветскую пропаганду!
  За спиной Ермилыча слышится голос:
Голос:
- Ефим Ермилыч, брось, пойдём отсюда… И на нашей улице будет праздник…
   Рубишников выхватывает пистолет из кобуры, отталкивает деда, выходит к столпившимся мужикам и бабам, оттягивает боёк нагана, тычет ствол под нос первому мужику. Мужик вздрагивает, опускает глаза.
Рубишников:
- Не будет праздника на вашей улице! Что, Андрей Ильин, давно ты  глазами по селу сверкаешь, знать, свинца захотел кислого в темечко… Пристрелю! Как собаку! (Тихон огляделся) Проглядел я вас, кулачки, проглядел! И тебя дед пожалел… всё книги поповские читал… Что, запамятовал, как сам Пафнутия нам тёпленьким сдал. Долго ж мы его искали. А он ишь, в лесу проповеди читать удумал. Кто его сдал, а? Ермилыч? Чего молчишь?
Ермилыч:
- Есть грех, братия… потому как Пафнутий - прелюбодей. Это он мою Марфу слямзал. А книгу - отдай! Она от того, что руки его грязные гладили, не истрепалась, а ещё свяще стала.
Рубишников:
- Сожгу её к чёртовой матери, чтобы духу её не было.
   Тихон подходит к печке, зажигает лучину. Тонкое пламя лижет сухие дрова. Тихон широко вбирает в себя воздух, дует на огонь. Баба (жена того мужика, что носом наган вдыхал) тянет мужика своего за подол. Они тихо пятятся к выходу. К ним присоединяются ещё другие. Досчатый пол угрюмо вбирает в себя шаги селян. Тихон кладёт книгу в огонь, оглядывается. Кожаный переплёт чадит, пузырится. Ермилыч тихо причитает, крестя вокруг себя воздух.
   К печке подходит Лука, прихрамывая на правую ногу. Он молча отстраняет Тихона и ловко вынимает из печки книгу и откидывает её в сторону. Струйка дыма, путаясь над переплётом, растворяется в воздухе. Рубишников направляет на него пистолет, готовый нажать на спусковой крючок. Лука поднимает книгу, смахивает пепел.
Рубишников:
- Положь!
Лука:
- Не сгорит так книга, сколь не жги. Переплёт кожаный. Надоть по одной странице, тогда, может, и будет толк. На, держи.
       Тихон принимает книгу, вырывает одну из страниц. В этот момент Лука хватает наган и в борьбе пытается вывернуть Рубишникову руку. Книга падает на пол.  Гремит выстрел вверх. Что-то гулко падает в кабинете Рубишникова. Тихон замирает, разжимает пальцы. Наган оказывается в руках Луки. Ермилыч встаёт на колени и тянется к растерзанной от падения книге. Рубишников в растерянности оглядывается, вдруг, он приходит в себя, рвёт дверь в кабинет… замирает на месте… Портрет Сталина сорвался со стены – лежит на полу, подрамник раскололся в щепы.

     С улицы в сельсовет вбегают люди. В дверях кабинета толпится народ. Мальчишки заглядывают в окна. Ермилыч с книгой спешит стушеваться украдкой. Лука разряжает наган, кладёт молча на стол Рубишникову, хотел, было выйти, сделал шаг к двери, оглянулся.
    На полу, прижав к груди портрет Сталина, сидит Тихон. По его щеке медленно течёт слеза. Лука разжимает кулак, смотрит на патроны, качает головой, высыпает их на стол у нагана. Они звякнули и покатились врассыпную по столу.
     Лука вдруг видит мальчишек, застывших у окна.
Лука:
- А, ну! Кыш отсюда!
     Мальчишки прыгают с оконной рамы.
Лука:
- А, вы чего? (он обратился к мужикам и бабам, застывшим у дверей). Дел что ли нету?
 
   Люди расходятся. Слышится, как кто-то тихо переговаривается:
- Видать, немец нажал на фронтах… Говорят, из района звонили.
- Чёрт дёрнул Ермилыча крестный ход устроить. Совсем спятил старый.
- Рубишников прямо в Сталина метил. Если бы не Лука…
- Ту! Он деда метил.
- А я говорю в Сталина, прости Господи!
   Дверь осторожно закрывается. В сельсовете остаются Лука и Рубишников. В печи разгорается огонь. Дрова весело потрескивают. Лука подаёт руку Тихону. Рубишников встаёт, смахивает слезу, хочет  положить портрет на стол, но не решается.
Рубишников:
- А, что Лука… как думаешь?…
Лука:
- Связь-то у тебя есть?
Рубишников:
- Нет. С утра нет. Позвонили, я даже не успел спросить кто. Сказали, чтобы документы все уничтожил и уходил в лес.
Лука:
- Так чего же ты ждёшь?
Рубишников:
- А, вдруг провокация? Какие бумаги жечь-то? Совсем ум долой!...
Лука:
- Немец – мужик грамотный, воевать умеет. Всё могёт быть…
Рубишников:
- Так ведь по радио говорили, что остановили его…
       Где-то сверху слышится вой приближающегося самолёта. 
       Тихон суёт в карман наган, спешит к выходу. Лука судорожно собирает патроны. Тихон опомнился, возвращается в кабинет, протягивает руку. Лука молча отдаёт ему патроны.
Рубишников:
- Ты, смотри у меня Лука, не шути! Понял? (грозит ему пальцем).

       Самолёт делает разворот, снова приближаться к посёлку. На крыльцо выбегает Рубишников. Солнце слепит глаза. Он вглядывается в небо.
Рубишников (восторженно):
- Вот они, соколы Сталина!

Ермилыч с несколькими старухами в церкви. Ермилыч целует книгу, кладёт на запылённый алтарь.

Мальчишка на крыше деревенского дома указывает рукой на самолёт, кричит: «Кресты!»
      
     Селяне столпились у сельсовета, вглядываются в небо. Самолёт на мгновение закрывает своим телом солнце, скользнув тенью по людям. От него отделилась пачка листовок. Они вываливаются комком, рассыпаются и кружатся в воздухе.

Церковь. Ермилыч со старухами выходит из церкви. Они стоят, смотрят  в небо. На них падают листовки.

Ермилыч (крестясь):
- Манна небесныя…

     Двор сельсовета. Рубишников тщетно пытается поймать листовки. И лишь с третьего раза, он выхватывает из воздуха листовку. Не отрывая от груди портрета Сталина читает, медленно двигая губами: «Это, это… кого он господами называет? Это, кто? Кого обманывал?… Это ж надо суки! Глянь, Лука! Подателю сего, командование победоносной немецкой армии гарантирует хорошая работа и достойная оплата труда. Это как это? Что ж, он и рублей напечатал?»
Лука:
- У них свои деньги.
Рубишников:
- Вот, гады! (комкает листовку) Меня-то они сразу к стенке поставят. Чего делать-то? А? Лука?
Лука:
- Можешь документы сжечь и в лес ходу дать, а можешь… ничего не жечь и никуда не бежать. Дальше смерти не уйтить, сколь не бегай – всё одно, за шиворот схватит.
Рубишников:
- Что?!!! А это?
   Тихон тычет в портрет Сталина… и вдруг отрывает руку, словно обжёгся.
Рубишников:
- Сейчас, товарищ Сталин, мы вас на одну минутку положим. (кладёт портрет бережно на травку).
    Люди на мгновение отрываются от чтения, смотрят на Тихона. Рубишников в ярости рвёт листовку и бросает обрывки в лицо Луки. Один из обрывков падает на портрет Сталина.
    Кто-то быстро прячет листовки в карманы. Многие спешно собирают с земли ещё и ещё.
   Рубишников судорожно вставляет патроны в наган, руки его дрожат.
Рубишников (сквозь зубы Луке):
- Если бы не твой Сашка, пристрелил бы тебя, как бешенную собаку. (Кричит во всё горло) Стой! Все листовки сжечь! Ко мне все! Быстро!
       Народ быстро расходится, будто не слышит команд Тихона. Рубишников стреляет в воздух. Люди разбегаются, слышатся женские крики. Тихон бежит в толпу и пытается остановить панику, хватает дородную бабу, но не может её удержать, падает. К нему подбегают молодые девушки-комсомолки и несколько парней, помогают подняться.
Один из парней:
- Ух, контра. Тихон Матвеевич, напиши мне бумагу Военному Комиссару. Пускай в армию берут. С ума сойдёшь с этим бабьём.
Одна из девушек (протягивает пачку листовок):
- Тихон Матвеевич! Мы вот собрали… А Стёпку в армию не пускайте. Мы ему рекомендацию не дадим.
Стёпка (скомкав кепку в кулак):
- Это почему же? Что рылом не вышел?
Другая девушка:
- Ты идейно не устойчивый!
Стёпка:
- Это я-то?
Девушка:
- Да, ты! Он одновременно, Тихон Матвеевич, может нескольким… людям в любви признаться. А раз так, то и Советскую Родину может продать!
Стёпка:
- Что?!!!
Рубишников:
- Хватит галдеть! Дело надо делать! Немец с часа на час нагрянет, надо так полагать. Только бы не сегодня. Тогда бы успели. Айда в совет, с бумагами мне разобраться поможете. Кое-что в огонь, остальное с собой, в лес сволоку. Мне оставаться никак нельзя.
Девушка:
- И мы не останемся!
Рубишников (на ходу):
- После поговорим. Стёпка! Портрет подними, спрячь! За него головой ответишь!
     Лука курит трубку на крыльце сельсовета, отрывисто втягивает дым и коротко выпускает через нос, пристально вглядывается в приближающуюся молодёжь, окружившую Рубишникова. Крыльцо вздрагивает под решительными шагами. Лука выхватывает одну из девушек за руку (повыше локтя) и насильно подтягивает к себе. Девушка сопротивляется. Как только все вошли в «совет» и дверь за ними затворилась Лука с силой встряхнул девушку и заглянул ей сурово в глаза.
Лука (шопотом):
- Людка! О матери подумай! По мне хоть к чёрту иди в прислугу. Тихон вас всех прямёхонько в могилу тащит.
Люда:
- Ну и пусть! Уж лучше так, чем…
Лука:
- Иди. Только помни, опомнишься, да поздно будет.
Люда:
- Правильно мне Сашка про тебя говорил, что Вы трус… папа…
Лука (вынул трубку изо рта, сглотнул):
- Он, он поймёт, скоро, если уже не понял, что такое война. Она особливо не разбирает, кто трус, а кто храбрец великий. Кровушка у всякого алая. И немца я в империалистическую штыком щупал… и он меня, как скотину, штыком, да с поворотом в бок. Хорошо я ему глаз успел выбить… Знаешь, о ком думал?… Ни о царе-батюшке, ни о Боге… о матери и о себе конечно, потому как умирать ещё рано было. Вот, и тебе не срок!
   Людмила презрительно смотрит на отца, освобождает свою руку, открывает дверь в сельсовет.
Люда:
- А я о советском народе думаю, а не о сроке!

   Дверь за Людмилой закрывается. Лука вытряхивает пепел из трубки на поручень крыльца, смотрит на него мгновение и решительно смахивает рукой.
   Лука уходит от сельсовета, прихрамывая тяжело на правую ногу, останавливается, оглядывается, смотрит на печную трубу. Белый, густой дым нехотя отрывается от кирпича, крутится по ветру, скользит по крыше и исчезает.

   Лука дома, в хате. Перед ним обед, жена рядом, молчат. Тикают «ходики».
Жена:
- Что делать-то будем?
Лука:
- Жить.
    Жена встаёт и проходит несколько раз мимо стола, взад и вперёд, вдруг останавливается.
Жена:
- Как же сыночек наш родненький, что же теперь будет? Может он, как и ты в плен попадёт, а? Ведь его не убьют? Что ты молчишь?!
     Лука опускает ложку в похлёбку, медленно размешивает.
Лука:
- Дура-баба!… Варя!… В плен ему никак нельзя (бросает ложку). Я ж ему говорил, - не лезь к коммунистам… политрук, етить его мать!
      Варвара испуганно смотрит на Луку.
Варя (закрывая рот рукой):
- А весточку теперь он никак нам не пришлёт? (Плачет).
Лука:
- Птичка.  На крылышках …  Вот тебе и весточка…  Ничего, ничего… (гладит супругу по голове, успокаивает). Может, проскочит… (И добавляет чуть тише, как бы сам тому не веря): Хотя, где там – идейный…  (Вздыхает)
      На улице слышится звук мотоциклетных моторов.
               
Лука:
- Гутен морген!
   Дверь в хату отворяется. На пороге Людмила.
Люда:
- Немцы! Слава Богу, успели. Рубишников взял лодку и на тот берег в лес. Как он там будет? С ним ещё Стёпка увязался. Нас пока не взял (тяжело дышит, вытирает пот с лица), пока не обстроится землянкой, жалко…
   Люда села на стул и затихла, боясь поднять глаза.
Лука:
- На улицу носа не кажи. Покамест будем так жить… С чем они пришли?… Поглядим – увидим… Коли по миру, так и мы ответим тем же.
Люда:
- Папа! А как же Саша?
Лука:
- Молчи дура! Нет теперь у тебя брата Саши. Он по своей дороге идёт, ты девка ещё несмышлёная! Будет муж – катись на все четыре стороны! А про Сашку забудь пока, нет его и всё! Ясно?
Люда:
- Ах, как стыдно, что Вы говорите, он же сын Ваш.
Лука:
- О тебе же забочусь. Тебе, что? Жить надоело? Тогда возьми с собой мать и меня в придачу. Не по клыку я червям покуда не сгнил до сласти!
   Людмила плачет. Варвара с опаской поглядывая на мужа, подходит к дочке, проводит ладонью по её голове.
Лука (вдруг улыбается):
- Сдюжим девоньки, не нойте. Мы и не в таких сетях барахтались, ничего – выпутывались. Дайте только срок.

     Перед бывшим сельсоветом всем жителям выдают таблички. Их вешают на шею, где Андрей Ильин химическим карандашом выводит «Вознесенское» и далее фамилию обладателя. Немец в очках на этих табличках дублирует на немецком. Молчаливая цепочка из людей. Слышится голос коменданта и сиплый голос переводчика: «Это первый ваш аусвайс, документ. Без него на улица выходить воспрещается! За ослушание будут наказать. Новый порядок и дисциплина будут радовать вас и… культура придёт в ваш дом. Ваш староста и наш хороший работник Андрей Ильин. Он будет хозяин и… следить за порядок.
   Лука подходит к Ильину. Ильин пишет.
Лука:
- Долг когда вернёшь?
Ильин:
- Какой долг?
Лука:
- На посевную три мешка занимал. Урожай собрал – гони взад.
Ильин:
- Слышал, что сказал господин комендант? Кто теперь хозяин?
Лука:
- Ну, ты.
Ильин:
- Так раскинь мозгами, покрути под кепкой: кто кому и чего должен. Следующий!
     Лука отходит в сторону к немцу в очках. Немец пишет.
Лука (на немецком):
- Господин фельдфебель! Как ваше здоровье? Мне кажется, что русская погода вас тревожит.
Немец (поправляет очки):
- Да, да, очень сыро. (кричит опомнившись) Господин обер-лейтенант, тут русский говорит на немецком.
Ильин (пытается схватить Луку за руку):
- Лука, да ты чего? Я ж пошутил, хочешь я тебе пять мешков дам?
Лука:
- Десять!
   Подходит обер-лейтенант.
Обер-лейтенант:
- Вы говорите по-немецки?
Лука:
- Да. Я в 1914 году попал в плен  и служил на хуторе близ Нюрнберга у фрау Золбех. Там за пять лет выучил.
Обер-лейтенант:
- Фельдфебель! Внесите этого русского в список друзей Рейха. Этот Иван может пригодиться.
 Через процедуру с табличкой проходят Варя и Людмила. Ильин с ехидной улыбкой цепляет табличку Людмиле.
Ильин:
- А я ведь тебе ничего не должен. Дочка-то твоя комсомолка, а сын в армии… Так сколько я должен?
Лука:
- Двадцать! И смотри! Ни зёрнышка меньше! Иначе такого немцам про тебя наплету, что отплеваться не успеешь!
Ильин:
- Три! Сегодня верну. Только смотри – хорошо смеётся тот - кто смеётся последним.
Лука:
- Последняя будет смеяться смерть.
Ильин:
- Все рядом с ней, кто-то рядом, кто-то ближе.

    Ильин снова смотрит на Людмилу и улыбается, когда та сняла табличку. Лука попытается табличку вернуть на «место». Людмила кидает табличку под ноги и несколько раз вдавливает её ногой в землю, гневно окидывает селян взглядом и быстро уходит. Обер-лейтенант вздрагивает, отбрасывает от себя перчатки. Фельдфебель привстаёт из-за стола. Ильин группируется, готовый выполнить любую команду, его рука тянет ремень карабина. Из толпы выбегает Варя (жена Луки).
Варя:
- Господин офицер, простите её! Это я виновата – недосмотрела, у неё эта… эта… болезнь, падучая! Творит чёрт знает что… А если наказание, так это я, мне наказание… Так и хорошо будет и вам спокойнее.
    
    Варя стоит перед офицером и прячет руки за спину, её пальцы дрожат, она сжимает их в кулаки, но, опомнившись, разжимает и стоит, растопырив пальцы, словно готовая броситься в сторону, взмахнуть «крыльями» и улететь. Обер-лейтенант слушает перевод, кивает, вглядывается в Варю, кивает ей, громко говорит. Лука хочет вставить слово, но не решается.
Переводчик:
- Ты - смелая женщина. Господин обер-лейтенант ценит смелость и разрешает вам получить тридцать удар лошадиный ремень.
      
     Хата Луки. Варя лежит на кровати. Её спину осторожно смазывает жиром Лука. Длинные кровавые полосы смешали кожу с мясом. Варя постанывает. Лука вдруг нагибается и целует жену в шею… она сквозь боль улыбается ему.
    Людмила сидит на лавке, рядом лежит её табличка, она смотрит, как отец ухаживает за матерью.
Люда:
- Не бойся, мам, я за тебя отомщу, дай только срок!
    Лука подходит к Людмиле и наотмашь бьёт её по щеке.
Лука:
- Отомстила уже! Иди, глянь на свою месть! Во! она на спине.
     Людмила вытирает окровавленный жир со щеки.
Люда:
- Папа, вы должны были вступиться за мать! Я вас презираю!
      Варя превозмогая боль пытается подняться, крестится.
Варя:
- Чур! Её глупую! Говорит, чего ни попадя. Совсем дура плохая! Кормильца, отца - лихом? Христос с тобой, типун тебе на язык! – Последние слова Варя с трудом договорила и упала лицом в подушку.
Люда:
- Ну, ударьте меня, папа, авось полегчает.
Лука:
- Тебе бы юбку задрать, да крапивой. Одна незадача – комсомолка!…
     Лука садится на лавку рядом с Людмилой, тяжело дышит. Людмила теребит подол платья. Взгляд Луки блуждает по хате. Вдруг он натыкается на фото сына, где он в курсантской форме. Лука встаёт, подходит к фото, снимает его, рукавом пиджака смахивает пыль.
Лука:
- Спрячь его, от греха. В кутерьме забыли.
    Людмила берёт фотографию, хочет что-то сказать, смотрит на отца, но не решается, подбегает к матери, целует её в шею и выбегает из хаты. Лука садится на лавку, смотрит на место, где только что висела фотография, он подносит сжатый кулак ко рту и кусает его. Входит Людмила, в её руках отцова трубка.
Люда:
- Спрятала, там в сенях… Вот, вы трубку свою обронили.
    Лука молча берёт трубку. Варя тихо стонет.
Люда:
- Папа, а мы их обязательно победим!
Лука:
- Шапками закидаем, а потом щелбанов надаём… и прощение попросим.
Люда:
- Нет, папа. Мы их будем убивать. Мы на этой земле хозяева и своего рабства им не простим. Только в это надо верить, сильно верить!
      Лука оборачивается, смотрит в окно: По дороге мимо окон хаты ведут советских пленных. Они идут понуро… один из пленных ловит взгляд Луки, делает жест рукой, прося закурить. Лука закрывает окно занавеской.
Лука:
- Вояки… мать их! Рабы не мы… мы не рабы… а кто?
       Входит Ильин, заносит мешки с зерном.
Ильин:
- Видал, сколько пленных гонят, конца и края нету. Капут коммунякам!
Лука (раскуривая трубку):
- Чёрт их знает, страна большая, людей много, можа ещё покувыркаются.
Ильин:
- Не… дело решённое! Ни сегодня, большоё - завтра, в Москве будут, сам слышал.
Люда:
- Вы врёте, всё врёте! – крикнула Людмила, залилась слезами и выбежала из хаты.
Ильин:
- Лука, образумил бы ты её. Совсем девка по краешку ходит. Я-то может, и ничего не слышал… и на глаз слепой, но а как  другие услышат… Враз экзекуцию устроят.
Лука:
- Кто  кому - ещё за горой лежит… Не пугай – пуганные…
Ильин:
- Вот твои мешки, бери.
    Ильин толкает ногой по мешкам. Лука бросает взгляд на начищенные сапоги Ильина. Варя вздыхает и тихо стонет. Хата застыла в тишине… Ильин подходит к двери.
Ильин (не смотря на Луку, а в дверь):
- Не пойму я тебя, Лука. Жили в советах, ты вроде супротив сторонился. Пришли немцы – освободили, так ты и им не рад.  На монархию хулу наводишь, кой чёрт тебе нужен? Сын в армии, може уже того… дочь комсомолка – один шаг до греха, прости Господи. Вот убей на глазах Людку, а ты глазом не поведёшь.  Холодный ты, а в хате могилой пахнет.
    Ильин перешагивает через порог и ещё слышатся его шаги, когда вдруг на кровать садится Варя.
Варя:
- Лука! Убей его! Богом прошу, убей, нет ему места среди нас. Глаз у него тяжёлый, глазливый. Это он (Варя ткнула пальцем в окно), он закукарекал, как петух, а сам - курица. Беду страшную слышу!
     Лука подбегает к жене,  укладывает её в постель, она сопротивляется, бьётся в горячке, пытается встать, но вдруг успокаивается и осторожно, превозмогая боль ложится на живот, ловит руку Луки и крепко сжимает. Лука в ответ ей улыбается.
Лука:
- Тихо, тихо… Всё хорошо. Если надо – убьём. Только потерпи… вот так.
     Вдруг на щеках Луки появляется одинокая слеза, она медленно царапает небритую щёку.
Лука (глотая комок в горле):
- Я же когда тебя, Варюшка, вожжами… били… я всех… кто к тебе поганою рукой… тронул… всех землёй накормлю, досыта!!!
    
      Курице немецкий солдат (повар) отрубает голову и кидает её в угол, где сидят двое солдат и их ощипывают. Перья кружатся в сарае, дымится полевая кухня. Открывается дверь, входит старуха – Пульхерия. Разжимает ладонь с марками (оккупационные деньги).
Пульхерия:
- Господин офицер, тут мне денег дали. Так это мне, я… покряхтела со стариком туды-сюды – не нужны. У меня ещё от советской власти кое-чего осталось. И вы ещё дали, куды их, солить что ли? (смеётся) Вы бы мне курочку отдали. Вон она, моя любимица, живинькая в загончике бегает. Ежели сами не можете, так я сама её словлю.
      Пульхерия пытается зайти в сарай, но ей преграждает путь немец с топором в белом переднике, замызганном кровью.
Пульхерия:
- Правильно мне дед говорил, что засунуть ваши деньги можно в одно место. Что ж мне с ними делать? В лихую годину ими сыт не будешь. Дайте мне мою Рябушку, дуре бабе! Продала с курицей душу! На, возьми деньги себе.
       Немец выталкивает старуху из сарая.
Пульхерия:
- Ах, так?! (она топает ногой) Так?
       Немцы смеются. Пульхерия кланяется им земным поклоном, касается рукой земли, разжимает кулак. Деньги высыпаются на затоптанную землю.
Пульхерия:
- Вот вам тридцать серебряников, подавитесь.
        Пульхерия уходит. Немцы оставляют работу, выходят на улицу. Один солдат закурил трубку. Деньги лежат у их ног, но никто не решается поднять.
Повар(диалог на немецком):
- Возьму деньги. Я эту старую каргу вытолкал – значит, деньги мои.
Солдат:
- Что тут, только на бутылочку французского дерьма, купим и разопьём.
Солдат с трубкой:
- Без меня. Бери деньги, пойдем, докончим с этими курицами… Старая карга! Чёрт!… (задумался) Моя Эльза что-то не пишет.
    Солдат собирает деньги с земли.
    Из-за закрытых дверей сарая слышится кудахтанье и глухой удар топора.

         Ермилыч встречает Пульхерию в своём дворе.
Ермилыч:
- Ну?
Пульхерия:
- Что, ну? Ишь, вытаращился! Бросила я эти деньги ему прямо в рыло, как ты рассказывал про тридцать серебряников. Заохали, стали извиняться. А мне их извинения – не нать, не приделаешь… только под хвост положить!
Ермилыч:
- Зря, старая, на рожон полезла… Я бы им в пояс поклонился, да деньги им, так под ноги и положил, на, мол, жри супостат. Голод, не тётка – спрашивать не будет, враз кишки к позвоночнику прикрутит! Хочешь с нами жить – ищи подход. А не так - всё обобрали, да денег надавали. Их век не видели и ещё столько (крестится), дай Бог, не увидим.
Пульхерия:
- Лопочут чего-то. Всё, знать матом кроют. (Машет рукой). Хрен с ними. Без них житья не было, с ними ещё хуже. Чувствую – ругаются… а не черта ж не понятно! Нет, были коммуны… всё хоть по-нашему говорят. А эти – один смех.
Ермилыч:
- По истине мыслишь, старая. Вот я тебе из Апокалипса прочту, ровно, как у нас складывается.
Пульхерия:
- Да, брось ты, глаза-то ломать с книгой-то. И так всё ясно – все сдохнут - и они и мы. Каждый в свой черёд. Только нам с тобой, дед, торопиться некуда. Мы теперь смерти не нужны… Когда кругом столько молодёжи, на нас смертушка и не взглянет.
    Дед вздыхает, оглядывается, хлопает бабку по попе. Та подпрыгивает от неожиданности, и как-то выпрямляется вдруг.
Пульхерия:
- Вот ведь, старый чёрт! Только крестный ход затеял, а всё туда!
Ермилыч:
- А куда ж ещё? Хочешь и приласкаю?
Пульхерия:
- Иди к лешему!… Рябу мою жалко… А так, вроде и ничего – жить можно…
    Бабка плачет, вытирает подолом лицо, улыбается.
Пульхерия:
- Хорошо, хоть тебя с крестным-то ходом в кашу вместо масла не положили. Тогда бы край был. Тогда бы точно этому немцу глазья выцарапала!
     Где-то слышится взрыв и три выстрела. Бабка с дедом переглядываются.

     Хата Луки. Лука вскакивает с кровати Вари, где сидел на краешке рядом с супругой.
Варя:
- Людмила-а-а-а! Она! Лука! Беги! Христом Богом молю – она! Она греха не убоялась. Сердцем чувствую.
Лука:
- Что ты? Это там что-то взорвалось… мало ли что.
 
    Огонь охватил хату в центре села. Люди бегают с вёдрами, селяне, немецкие солдаты… пожар. Хозяйка дома, в котором квартировали немцы, выбежала из коровника. За ней высовываются дети. Она тупо смотрит на огонь, охвативший её дом, хватает ртом воздух, силится что-то крикнуть, но голоса нет. К ней подбегает Пульхерия.
Пульхерия:
- Чевой в доме-то есть? Вынесть надо, пока лаги не занялись. Мальцам сказать надо! Где лежит-то? Антипья!? Что рот разеваешь?
      Пульхерия трясёт Антипью за плечи.
Антипья:
- Не… не… знаю… Немцы там. Мы в сараюшке с детьми.
Пульхерия:
- Дети? Дети-то все? Все с тобою?
Антипья:
- Не… знаю.
       Антипья схватилась в испуге за грудь, вбегает в коровник, оттуда слышится её голос: «Митьки нет! Сорванца!» Она выбегает и бежит к дому. Огонь охватил весь дом. Антипья вбегает под горящий проём. Пульхерия голосит: «Дети в доме!» Лука отбрасывает пустое ведро в сторону и сильно хромая вбегает в горящий дом. Люди льют ведра воды на горящие стены. Немецкие солдаты в одном исподнем, босиком, сильно ругаются между собой.

      Несколько раненых солдат лежат на осенней земле, им оказывают первую медицинскую помощь. Кто-то из селян приволок охапку соломы и пытался подложить под истекающего кровью солдата, но его оттолкнули в сторону. Появились носилки. Укладывают раненого на носилки, поднимают. Солдат в шоке пытается приподняться, носилки роняют, он падает, снова поднимают, уносят. Рядом с деревом лежит солдат, свернулся калачиком, подтянул колени к лицу, дрожит.
      Из дома, задыхаясь вышел Лука. На его руках мальчишка, лет одиннадцати, из-за пазухи его ватника торчит книга.
     Пульхерия подбегает к Луке.
Пульхерия:
- Живой?!
Лука:
- Вроде. Задохся малость. Под кроватью лежал…
Пульхерия:
- Антипья! Антипья-то где?
Лука:
- Не выскакивала?
Пульхерия:
- Кажись нет. Господи, Боже мой! У ней же семеро по лавкам.
     Лука кладёт мальчика на землю и пытается снова войти в дом, но не может, очень жарко.
Лука:
- Облейте меня!
     Сразу несколько вёдер бабы выплеснули на Луку. Но стоило ему подбежать к крыльцу, как тот с треском начал обрушиваться. Он попытался пролезть… Крыша с шумом обрушилась внутрь. Лука, закрываясь рукой от огня, отбежал в сторону.
     Мальчик пришёл в себя и дико осматривался по сторонам. Пульхерия прижимала его голову к своей груди, причитала: «Сиротинушка-а-а-а! Погарелец-то! Бог милостив! Одних не оставит!»
     Лука посмотрел на свою обоженную ладонь. Болезненное ощущение содрогнуло его, он склонился над рукой, не зная, что с ней делать. Рядом бинтовали немцев. Он было сделал движение в их сторону, но передумал и зашагал прочь.

      Хата Луки. Рука Луки замотана тряпками. Варя лежит в забытьи, кашляет. Вдруг распахивается дверь. На пороге Людмила.
Люда:
- Папочка, милый, это не я! Я только посмотрела в окна… а там были только фашисты. Стёпка бросил гранату, а Рубишников начал стрелять из пистолета.
Лука:
- Тебя кто-нибудь видел?
Люда:
- Что?…
Лука:
- Когда в окно смотрела, тебя кто-нибудь видел?
     Лука горячится, быстрыми шагами подходит к дочери.
Люда:
- Не знаю. Всё так быстро произошло.
Лука:
- Рубишников где?
Люда:
- Не знаю… Они к лесу побежали. Меня с собой тянули, а я не далась, чего мне бояться?
Лука:
- Беги в лес, дура!
Люда:
- З-зачем в лес?
     За дверью хаты слышится шум толпы.
Люда:
- Папочка! Мне страшно! Спаси меня.
      Дверь распахивается. Слышатся голоса: «Вот она! Держи её!» Лука попытался помешать толпе, но, получив кулаком в зубы, падает. Люду хватают и выволакивают на улицу. Лука остается в хате, мечется из угла в угол. Варя не приходит в себя, что-то шепчет, еле двигая губами.

       Перед сельсоветом строят виселицу. Рядом скелет обгоревшего дома.

       Хата Ермилыча. Ермилыч сидит на лавке, штопает валенок, про себя о чём-то рассуждает, двигает бровями, хмурится, пожимает плечами. Четверо ребятишек: три девочки погодки и мальчик, старший из них, которого Лука вытащил из огня, сидят напротив, молчат. Входит Пульхерия.
Пульхерия:
- Я там у них нашла кой-чего, не шибко, но и не пусто – так, картохи, капустки, морква… и ещё чтой-то, не разглядела, впотьмах-то… Горе, лихонько, там висельцу для Людки варганят…
Ермилыч:
- Антипье кто могилу копает?
Пульхерия:
- Лука. Кто ж ещё?
Ермилыч (поднимает взгляд на образа):
- Да-а-а-а…
Пульхерия:
- Жёнка-то его с кровати не встаёт, даже Луку узнавать перестала. Сядет на кровать, протянет руки к стене и так жалостно, жалостно маму позовёт. Я к нему заходила, так мне вовсе туда нос не казать – жуть!
Ермилыч (не отрываясь от образов):
- Да…
     Кто-то постучался в окно. Пульхерия бежит на стук. Со двора слышится женский голос: «Пульхерия! Бери сваво и к сельсовету. Людку Облаеву будут вешать. Кто не пойдёт и кого дома найдут – экзекуция!
Пульхерия:
- Хорошо, идём.
         
      Людмила идёт к виселице. Её ведут двое полицаев. Табурет под петлёй. Лука стоит чуть в стороне, крепко сжимает лопату, всю измазанную красной глиной.
      Люда подошла к табурету. Сознание на мгновение оставило её, она покачнулась. Немецкий штык поддержал её равновесие, больно впившись между лопаток. Люда словно вспорхнула на табурет, взмахнув руками. Лука опустил глаза и посмотрел на лопату. Мыском сапога он стал соскабливать глину. Лука несколько раз поднимает глаза, он видит табличку на груди дочери: «поджигатель - партизан», снова глина на лопате…
      Лука не слышит, как зачитывают приговор. Он тупо смотрит, как что-то говорят люди кругом, но ничего не доходит до его сознания… только звук, когда лопата втыкается в глину, и так десятки раз в его ушах, тяжёлое дыхание, сердца стук. Вдруг Лука поднимает глаза… Люда… Лука… лопата, сердца стук.  Ильин толкает табуретку… «Папа!» - пронеслось над толпой, и с визгом натянулась верёвка. Лука опускает глаза, с хрустом сжимает в руках лопату.

      Лука медленно бредёт к дому. Его, тяжело дыша, догоняет Ермилыч.
Ермилыч:
- Ты бы Лука, руки на себя б не наложил… И так в селе мужиков – раз и обчёлся… Взял бы ты мальцов Антипьи. Тебе легче и нам спокойнее.
Лука:
- Приводи.
Ермилыч:
- Одного?… Мальчишку?
Лука:
- Всех.
Ермилыч:
- Господь с тобой! Прокормитесь ли?
Лука (остановился):
- Святым духом, дед… сыты будем, от пуза! (вдруг засмеялся).
Ермилыч:
- Чур меня! (перекрестился)
Лука:
- Веди, дед. Это я так… больно что-то, жмёт в груди.
Ермилыч:
- А ты поплачь. Плачь – яко ти утешися.
Лука:
- Не могу Ермилыч. Видно давно выплакался. Даже там, в груди сухо, аж жжёт. 
Ермилыч:
- Ну, тогда я за мальцами… ну… пошёл, а?
Лука:
- Ага…
        Старик спешно уходит, несколько раз оглядывается.

        Лука входит домой. Ему на глаза попадается торчащий с полки уголок портрета своего сына, убранный Людой. Он его достаёт, долго смотрит, вешает  на старое место. Варя садится на постели, смотрит, встаёт, подходит к портрету, протягивает к нему руки, тоненько, как ребёнок шепчет: «Мама, мамочка».
         Лука выбивает из печи кирпич, достаёт клинок, завёрнутый в тряпку, развёртывает. Отблеск стали в его глазах. Варя плачет у стены. На улице послышались голоса. Лука убирает клинок, вставляет на  место кирпич.
       Входит Ермилыч, Пульхерия и четверо ребятишек.
Пульхерия:
- Хозяин! Не с робостью сказано было б, принимай гостей на помин. Это мы (кланяется) с ангелочками к тебе.
Лука:
- Снять не разрешили ещё?… Людмилу-то?
Пульхерия:
- Нет, родненький мой. Говорят на третий дин можно. Потому как - назидание.
Ермилыч (пихает жену в бок):
- Порядок у них такой, сатана их ведает.
Варя (не оборачиваясь от стены):
- Глаза у ней какого цвета? (Молчание). Не вспомню глаз, даже лица… только пятно белое…
Пульхерия (шепотом Луке):
- Глаза-то у ней открытые, так и смотрит по сторонам, куды ветер прикажет.
Ермилыч:
- Прикрыть бы…
      Ребятишки забились в угол, боятся сделать лишнего движения. Младшенькая девочка закрыла лицо ручками, когда Лука на неё посмотрел.
Лука:
- Пускай смотрит.
Ермилыч:
- Грех, говорить-то так.
Лука:
- Ну, так иди и закрой.
       Лука истерически, раскатисто смеётся. Ермилыч пятится назад, подталкивая детей к выходу. Пульхерия его придерживает.
Пульхерия:
- Никогда б тебя не попросили. Немец-то избу нашу занял, мы с дедом в бане, больше никак. Только там и тепло. Как хошь вывёртывайся. Немец, антихрист, по нужде из дому нейдёт. В ведро повадился ходить, ноги растопырит… прости Господи! И чтоб ведро чистое всегда было, ругается.
       Лука подходит к младшей девочке, прекращает смеяться, берёт её ручку, пытается отнять от лица, но она не поддаётся. Варя оглядывается, вскрикнула. Девочка опускает ручки. Варя подбегает к ней, целует, потом другую девочку, третью, мальчика…
       Пульхерия дёргает деда за рукав.
Ермилыч:
- Мы там харч кое-какой собрали. Я попозжее принесу. Вы тут по-домашнему с сиротами-то, а мы завсегда...

      Пульхерия вытягивает деда за рукав в дверь, слышатся удаляющиеся шаги. Варю вдруг покидают силы, она опускается на колени, операется рукой в пол, склоняет голову. Митька спохватился, кричит на сестёр.
Митя:
- Чего рты разявили? Помогайте тётю в постель отнести.
Митя сам пытается подхватить Варю под руки, но сил не хватает. Девочки кинулись помогать. Лука перехватывает жену, укладывает в кровать. Комок подкатывает к горлу. За его спиной слышится, как Митя командует девочками.
Митя:
- Шустрей, растяпы! Приберёмся в хате. Хозяйка болеет, вы теперь за нее.
Девочки бегают, шустрят….

        Падает первый снег, и вдруг выглядывает солнце. Снег тает на распорках виселицы, слезится,  стекает по свежесрубленному бревну. Митя ножом отрезает верёвку, Лука держит дочку за ноги. Верёвка лопается. Лука с трудом удерживает труп, прижимает его к груди.
          Они укладывают Люду на санки и везут по первому снегу на поселковое кладбище. К ним подходит Ильин, прячет глаза.
Ильин:
- На помин никого не зови, комендант велел. Потом вынь свою табличку из под ватника и Митьке скажи. Немцы заметят, срежут, как батву серпом… из автомата.
       Лука сорвал табличку с груди дочери и протянул её Ильину.
Лука:
- Казённая, верни хозяевам.
       Ильин берёт табличку. Митя и Лука покатили сани. Ильин долго смотрит им вслед.

       Митя и Лука жгут костёр под могилу, рядом лежат лопаты. Чуть дальше сани с Людмилой. Она накрыта простынёй. Лука сидит и не отводит глаз от огня.
Митя:
- Дядя Лука, вот Стёпка идёт… крадётся, чтобы никто не увидел.
       Стёпка подходит, осматривается, присаживается к костру, отогревает руки.
Лука:
- В лесу бедуете?
Стёпка:
- А то где же? Ты же у себя не спрячешь.
 Лука:
- Приходи… и Рубишникова бери. Ныне один чёрт – одна могила для всех.
Стёпка:
- Врёшь, дядя Лука! Могила одна для немцев, фашистов! Мы ещё за Людку поквитаемся.
Лука:
- Поквитайся, поквитайся… А сейчас, товарищ Степан, позволь нам могилку выкопать, не стой над душой!
Стёпка:
- Я проститься пришёл.
Лука:
- Ну, так, прощайся и иди своей дорогой.
      Стёпка подходит к саням и осторожно поднимает простыню, и тут же закрывает.
Стёпка:
- Чего это, у неё глаза открыты? Не закрыли?
Лука:
- Это она на тебя посмотреть хотела, да ещё на Тихона Матвеевича. (молчание) Ну, раз посмотрела – закрывай.
           Стёпка приподнимает простыню, пытается что-то сделать.
Стёпка:
- Чего это они не закрываются?
Лука:
- Мороз ночью вдарил, вот и замёрзли, глаза-то.
       Стёпка ойкает, убирает руки, дышит на них, наклоняется над Людмилой, шепчет ей в ухо.
Стёпка:
- Спи, мы за тебя поквитаемся!
      Простыня снова закрывает лицо Людмилы. Степан оглядывается и воровато, задами бежит к лесу.
Лука:
- Наследил-то. Его так враз словят.
Митя:
- Снег вот уже сходит, можа и не словят?…
Лука:
- Давай копать, Мить.

     Лука с Митрием раскидывают костёр, красные головешки шипят в снегу. Лука плюёт на ладони и начинает копать. Митя плюёт на руку, растирает другой, спешит в работе за Лукой.

      Лука с Митей возвращаются домой, входят. А там, на лавке, сидит русский лейтенант, обросший, в рваной шинели, подпёр стену спиной, спит. Слюна повисла из уголка его рта. Как только дверь хлопнула, он вскочил на ноги, выхватывает наган, наставляет на Луку. Лука подходит к лейтенанту вплотную, глядит в его воспалённые глаза. Варя в горячке бредит, что-то бормочет, часто вздыхает. Девочки испуганно выглядывают из-под кровати.
Лука:
- Слюни утри, боец, отвоевался, поди? Домой дорогу ищешь? Вояка!
     Боец вытирает слюну рукавом.
Боец:
- Поесть что-нибудь, отец, дай.
Лука:
- Не заслужил ты куска хлеба моего. По что тебя обували, кормили, учили? Чтобы вот так, в рванье ради Христа побираться? Уходи! Нет мне к тебе интересу.
Боец:
- А сам, что не в армии? Небось, власть советская обидела тоже. Ты руки-то подними. Я тебя данной мне властью правом пристрелю за неоказание посильной помощи командиру «Красной» армии. У меня вот здесь (он потряс наганом) две смерти осталось – одна твоя!
Лука:
- Остальные по воробьям расстрелял?
Боец:
- А, ну! Руки!
     Лука медленно поднимает руки.
Боец:
- Мне поесть надо… и я дальше пойду, к своим пробиваться… спать, тоже (он пошатнулся), чёрт! Ноги не слушаются.
    Лука опускает руки. Лейтенант роняет наган, падает в беспамятстве.
Лука:
- Митька! Давай его… Скидывай одежду. В чуланку отнесём пока очнётся.
    Из под кровати вылезают девочки, помогают.
Митя:
- Надо бы простирнуть его, грязный, а? Дядя Лука?
Лука:
- Можно. Только, чтобы на задках пожамкать и под крышу на солому – ни один нюх не почуял чтоб. А то завтрим днём я болтаться на верёвке буду… и ещё ктой-нибудь из нас...
     Лука пристально заглядывает Мите в глаза.
Лука:
- Девчонки-то… как, сдюжат? Язык-то за зубами…
     Девочки на секунду замерли, не поднимая глаз.
Митя:
- Если проболтаются, тогда пусть меня убивают.
Лука:
- Герой. А их, после тебя сразу?
     Младшая сестричка бросается стягивать исподнее с лейтенанта, пробегает через комнату, прячется под кроватью Вари. Митя хотел было наругаться, но его перебил Лука.
Лука:
- Одевайте его ребята, вшей в хате натрясём. Нельзя его оставлять. Шесть жизней против одной. Ладно бы я один…
Митя:
- А наган как же?
Лука:
- Давай его сюда.
       Лука откинул барабан нагана.
Лука:
- Один патрон у него, не густо. Посмотри в карманах.
        Во дворе послышался шум. Все замерли. Лука навёл наган на входную дверь.
        Входит Ермилыч с мешком за плечом. Мешок падает на пол. Лука прячет пистолет. Ермилыч садится на пол.
Ермилыч:
- Ты, Лука, что… этого бегунца убил что ли? Чевой он так растянулся… А я вот; картохи, морквы… ребятишкам, а тут дело такое… кажись не к столу я… пойду пожалуй.
Лука:
- Подожди, дед. Вот, пришёл, говорит, Сашку моего знает.
Ермилыч (встаёт на ноги, снимает шапку):
- Убили, поди? Сынка твоего…
Лука:
- Не досказал – дух вон. Видать по лесам долго шатался.
Ермилыч:
- Надо б Ильину сказать. Пускай его к пленным отправят, там хоть накормят, всё ж жизнь… а то - загнётся в лесу. А про тебя прознают – капут! И мне старику край выйдет. Пульхерия-то, баба моя, и на том свете такого бульона мне не простит. Давай, буди его. А я за Ильиным сбегаю.
Лука:
- Стой дед! Пускай, сам решит.
Ермилыч:
- Не, не, Лука, я пошёл. Он меня запомнит… ещё, коли что… (дед опомнился) на том свете помянёт перед Богом не хорошим словом. А мне никак нельзя – мне о душе пора думать. Годов-то сколько, почитай тридцать лет как считать перестал, да. Вы тут сами, а я к старухе побежал.
      Ермилыч уходит, дверь за ним хлопает. Лейтенант открывает глаза, садится, протягивает руку. Лука отдаёт ему наган.
Митя:
- Дядя! Мы сегодня Люду похоронили, её немцы повесили.
Боец (растирая глаза):
- Бойкий старикашка. Минут пять у меня есть, пока «гости» придут?
Лука:
- Может и того меньше.
Боец:
- На фото твой сын?
Лука:
- Да.
Боец:
- Видел я его. Не то во сне, не то наяву. В голове такая каша, будто уже не живу. (одевается) Мост мы держали. Весь взвод мой полёг. Сказали: час продержаться, а мы сутки! А помощи нет! Патронов нет, гранат нет! Уходить надо. Приказа - нет! А раненных куда? Так и сидел, думал; ещё с пол часа, ещё пять минут… стемнело – дождался… Ребята… так… были ничего, хорошие бойцы… один совсем плох, в груди хлюпает, весь кровью истёк, а не умирает… и я  сижу - жду пока помрёт. Немцы затихли. Те, кто из бойцов на ногах были, трое, как стемнело - дёру дали. Я по ним патроны и сжёг… Только одного вроде зацепил, или показалось… В голове гудит. Отец, может выпить есть что, хоть малость, в себя придти. Еды не надо.
         Лука берёт с тумбочки гранёный стакан, накрытый куском хлеба. Мутная жидкость колыхнулась за гранями между грязных пальцев.
          Лука ставит стакан на стол, снимает с него кусок хлеба.
Лука:
- Не побрезгуй, помяни.
          Лейтенант выпивает, дыхание его сбивается. Он кряхтит, смотрит на кусок хлеба.
Боец:
- Хлебушка разреши. Что-то в горле першит.
          Лейтенант, не дождавшись ответа, пихает хлеб в рот, жуёт.
Боец:
- Как снег на голову, эти двое на меня свалились, вроде, с этим схожий один был (показывает пальцем на фото), политрук, чёрт разберёт – ночь. Немцы уж давно правее переправились и всю подмогу, что к нам шла, по косточкам раскидали, только двое и уцелели. Я, говорю, разведаю, что да как, а сам думаю: какая война без патронов; у меня пара осталась, у них пол диска к «дегтярю» и пять пшиков на «мосю». Две минуты – всё! С головой  воевать надо, а так…
Лука:
- Убег?
Боец:
- Хм… убег. (улыбнулся) А тут немцы наперерез… и ко мне! Вот пол диска свои они на меня потратили, прикрывали, чтоб я убег. Такие дела… Я жив, а они…
       Лейтенант сглотнул. Девочки отошли, под кроватью тихо плачет их младшая сестра. Митя пугается, стоит и пристально смотрит на лейтенанта. Наган в его руках как-то нервно ходит, словно он не знает, куда его деть.
Боец:
- Предпоследний патрон на такого как ты потратил. Странно… может, и не нужна была народу армия. Для кого ж я служил? Сколько прошёл, а добровольно никто не пустил в дом, боятся…
Лука:
- В плен пойдёшь?
      Лейтенант достаёт из кармана документы.
Боец:
- Схорони. Может, вернусь.
      Лука берёт документы. Лейтенант выглядывает в окно.
Боец:
- Идут за мной архангелы… Ну, отец, не поминай лихом.

     Лейтенант выходит на крыльцо, без шинели, наган прячет в карман, поднимает руки. Ильин в форме полицая и двое немцев с ним подходят к лейтенанту.

      У окна толпятся девочки, Митя их отталкивает и сам с нетерпением смотрит. Лука сидит на краю кровати. Варя приходит в себя, шепчет.
Варя:
- «Жарко, натопили…
С улицы слышится выстрел, за ним другой. Лука подбегает к окну.

       Лейтенант бежит по снегу, спотыкается… За ним бежит Ильин и двое немцев, стреляют из карабинов, но никак не могут попасть. Они бегут долго, пока не скрываются из глаз.

      Баня. Ермилыч в свете свечи читает Апокалипсис, рядом на лавке спит жена. Ермилыч закрывает книгу, мысленно повторяет: «Придёте и собирётеса на вечерю великую Божию и будут с вами плоти царей, и плоти крепких, и плоти тысячников, и плоти коней, и сидящих на них, и плоти всех свободных и рабов, и малых и великих». Ермилыч задул свечу, послышался его голос: «И ясть бысть зверь, и с ним лживый пророк сотворивый знамение перед ним, имиже прельсти начертание зверино, и поклонишаяся иконе его».
Пульхерия:
 - Дед! Может, придумалось мне или как, только погонют немца восвояси – как пить дать! Свой кровопийца завсегда милее, потому как – свой.
Ермилыч:
- Молчи баба! Наше дело – сторона. О душе пора думать. Закрой рот и смотри в темноту – думай. Темнота. Вот так и мы в темноте, словно мыши, схватим кусок и радуемся, а главного не зрим, что в мышеловке. Тьфу! Дрянь какая в голову лезет… Поклонишаяся иконе его, прельсти начертание зверино!
Пульхерия:
- Да, спи же ты, старый чёрт!… К Марфе-то нашей краснооармеец приходил, жрать просил – дала. Взял картоху, да лук, поглядел на энто, да на стол положил. Попросил заступ – та дала. Пошёл он на «Вороний глаз», выкопал там себе могилку и застрелился. Марфа – дура, прошлой ночью его закапывать ходила.
      Ермилыч зажигает свечу, берёт книгу.
Ермилыч:
- Спи, говорит. Поспишь с тобой. Грех-то какой! Помолюсь трохи за его душу грешную. И Марфа-то наша дура… и в кого ведь? (кряхтит) Закопала… в пояс ей теперь за это кланяться? А начнут искать? Кто таков? Придут к Марфе. (вздыхает) И капут! (молчит)
      Ермилыч читает молитву. Тени пляшут на стенах. Пульхерия храпит.

       Хата Луки. Ночь. Кто-то скребётся в окно. Лука подходит к окну, пытается разглядеть.
Боец:
- Свои, свои, открывай. Я за шинелью, холодно так.
Лука:
- К двери подходи, отопру.
       Отворяется дверь. Лука передаёт шинель.
Лука:
- Держи документы. И вот собрали тебе провизии, дня три, думаю, промыкаешься. Кончится – не приходи. Меня и так за тебя чуть не приголубили.
Боец:
- Знаю, знаю. Дай зайти обогреться. Дух переведу и в путь.
     Лука открывает дверь. Лейтенант проходит в хату. Тихий лунный свет струится в окна. Варя приподнялась на кровати.
Лука:
- Спи Варюшка, мы тихо.
      Они садятся за стол. Лука вспоминает что-то, лезет в печку, достаёт чугунок, ставит на стол, смотрит, а лейтенант спит.
Лука (шепотом):
- Что ж с тобой делать, горемыка?
Варя (Луке слышится):
- Оставь его. Можа нашего мальца кто пригреет.
      Лука что-то хочет ответить, подходит к кровати Вари, Варя в забытьи.
Лука:
- Ты что-то сказала?
      Молчание.
      Лука взваливает лейтенанта на плечи и по скрипучей лестнице перетаскивает его под крышу, укрывает шинелью, заваливает соломой.
Боец (в бреду):
- Нет, нет, нет. Отпусти его, он может идти. Нет бинтов у меня, всё!
      Лейтенант неожиданно приходит в себя, хватает Луку за руку и тянет  к себе и сквозь солому  вглядывается в Луку.
Боец:
- Шинель?
Лука:
- Спи. Здесь твоя шинель.
Боец:
- А… да, да. Бинты Блохину, всё промокло, надо…
Лука:
- Тихо ты! Спи!
Боец:
- А Блохин где? А… да, да, помню… Я тихо хозяин. Спасибо. Благодарность на службу Блохину!… Блохин! Ты ещё жив? А? Чего молчишь?
Лука:
- Умер твой Блохин.
Боец:
- Ну, тогда я пойду. Сейчас, пять минут, полежу и пойду, а потом вернусь. Ты пока полежи вместе со мной.
      Лука ложится рядом, лейтенант успокаивается и проваливается в сон.
      Лука не спит, по его щеке в лунном свете катится слеза, он сглатывает, сжимает кулаки вместе, с попавшими в них соломой, закрывает ими лицо, воет. Где-то на окраине села воет собака, далёким эхом доносится пулемётная очередь. Лука тяжело вздыхает и затихает. Тишина опускается на село, звёздное небо, мерцающий лунным светом снег, чёрный лес, церковь.

       Зябкое утро. Лейтенант просыпается, ёжится, хотел было лечь снова, засунул голову глубже в сено, но вдруг окончательно просыпается, садится, осматривается. Снизу слышатся голоса.
Ильин:
- Не приходил?
Лука:
- А чего ему у меня делать?
Ильин:
- Так, пожрать, поспать. Их сейчас по лесам ходит жуть. Немцы хаты прочёсывать будут. Не удивляйся ежели что. У нас сердобольных-то через одного, сам знаешь.
Лука:
- Может и так.
Ильин:
- Так-то оно так. Следы по полю видать, да под окном, если кто припозднится. Понял, Лука, о чём толкую?
Лука:
- Как не понять.
Ильин:
- Комендант тебя просит на работу. Нужон переводчик. Того забрали, покатилась пехота на Восток. Так что в селе комендант, да пять солдат. Со мной мужички кое-какие подобрались. Теперь мы власть с тобой, Лука. Думай.
Лука:
- У меня жена больна, да Людка… а Сашку забыл? Как они после этого меня в службу берут?
Ильин:
- Берут. Я тебя рекомендовал. На моё слово.
Лука:
- Не могу, не могу Людку тебе простить.
Ильин:
- Ах, не можешь? Если б не я табурет толкнул, тогда бы немец пихнул, или тебя заставили – подтвердить твою преданность новому порядку. Тебе легче было? Смотри, Лука! И своему краснопёрому скажи – если б не я… отправился бы ты, Лука, за дочкой.
       Лейтенант достаёт наган, осторожно подкрадывается к лестнице.
Ильин:
- Да пойми, Лука, через месяц, большее – два, уйдут немцы отсюда. На хрен мы им здесь сдались? Укрепят нашу власть и офидерзейн. А мы тут свои порядки заведём, справедливые. Все будут счастливы, вот увидишь.  А краснопёрого, что ж, надо немцам отдать. Они похвалят. Я вот уже пятерых к ним отвёл. Да, они и сами рады. Всё лучше, чем по болотам шастать, да каждого куста бояться. Ну, Лука, решайся.
        Лейтенант в щель между досок наводит пистолет на Ильина, переводит на Луку…
Лука:
- Нет. Я сам по себе. Господи! Дайте же мне пожить-то! Ничего не хочу! Уходи Ильин, не доводи до греха! Надоело мне всё! Вот вы где у меня сидите (Лука постучал ладонью себе по затылку). Все ваши порядки, власти! Дайте мужику пожить на земле. Ни у кого ничего не просил, но и своё отдавать надоело! Детей отобрали, вам мало, жену дурой сделали – опять мало! Так вы и мою душу купить желаете? Нет-с, уважаемый – дудки! Не продаётся! Как жил по совести – так и буду! Коммунякам не гнулся и немцам не буду!
Ильин:
- Пожалеешь, ой, пожалеешь Лука. Кровью харкаться будешь, в ногах у меня просить, да поздно будет. Идешь? Последний раз спрашиваю!
Лука:
- Нет.
        Лейтенант прыгает с лестницы, бьёт Ильина рукоятью нагана по темечку. Девочки пугаются, вскрикнули, маленькая залезла под кровать. Ильин падает на пол.
Боец:
- Патрона на тебя, суку, жаль.
        Лука садится на стул, его руки повисли, как плети, голова падает на грудь, он тихо воет.
Лука:
- Не делай добра – не получишь зла… Куда мне с этими ртами деваться теперь. Что же ты наделал, мил человек? Выбей кирпич в печи, возьми клинок мой и зарежь нас всех тихо, что б патрон не жечь, как свиней! Жить, понимаешь, сил нет! (Лука вскакивает со стула). Облегши мою душу. Меня сначала, а потом кого хошь. Ну?!!!
      Лейтенант пятится назад.
Боец:
- Ты, отец, не дури.
Митя:
- Дядя Лука!
       Девочки разом заплакали. Мимо них босиком проходит Варя. Она открывает дверь, выходит на улицу. Лука нервно проводит рукой по щеке.
Лука:
- Я сейчас…
       Детишки столпились в дверях.
       Лейтенант в сердцах ногой пихает Ильина, подумал и добавил сильнее, ещё, ещё, ещё… пока не выдохся… сел на стул и молча, взглядом, упёрся в пол. Ильин стонет, пытается встать, но силы его оставляют, он обмяк, потянулся рукой в сторону и застыл. Девочка под кроватью закрыла лицо ручками и причитала: «Колобок, колобок, ты куда катишься? Дорогу забыл? Я тебя ударю – сразу вспомнишь!» Лейтенант усмехнулся и стал шарить по карманам Ильина.
       
      Варя стоит босиком на снегу. Дует страшный ветер – пурга.
Варя:
- Я в Раю. Всё бело и тихо, только ангелочки, как пар.  Мне легко.
        Лука берёт Варю на руки и несёт в дом, ребятишки расступаются, пропуская Луку.
Варя:
- Я ветер, я воздух, я всё вокруг.
        Как только Лука внёс Варю в дом, она заплакала.
Варя:
- Мне страшно, душно, душно, воздуха!
        Варя широко раскрывает глаза и вдруг замолчала. Лука укладывает её в постель.
Боец:
- Уходить надо.
Лука:
- Иди. Я никуда не пойду. Помирать, так лучше дома… нешто лучше собакой замёрзшей в лесу. Нет. Лучше дома.
Боец:
- А этот, друг, что без оружия пришёл?
Лука:
- В сенях карабин его.
Боец:
- Ну, слава Богу! Живём отец! Если это твой сын там, у моста, жизнь мою спас, то и я твою в обиду не дам. Не для того я ещё по земле хожу, чтобы просто так свои следы оставлять. Повоюем. Их всего-то, тьфу! Курам на смех! Всех отрешим, если с умом. Власть восстановим. А дальше… будем поглядеть. Раз Сталин сказал: «Победа будет за нами!» - Значит, так оно и есть!
     Лука молча скользнул по всем взглядом, усмехнулся. Варя вдруг тоже улыбнулась.
Лука:
- Ну, куда ж я со всеми?
Боец:
- Теперь никуда и не надо. Если действовать будем слажено, то победа будет за нами.
Лука:
- Тебе бы с Рубишниковым, а не со мной… Был тут у нас председатель. Прячется где-то в лесу, и ещё с ним человек пять.
Боец:
- Да, мы и без них справимся.
      Лейтенант толкает в бок Ильина ногой.
Боец:
- Что, не слышишь? Ничего, очнётся, мы у него всё выудим.
      С улицы слышится ржание лошади.
      Перед хатой останавливаются сани. В санях двое полицаев.
Полицай (не слезая с саней):
- Лука! Андрей Викторович у тебя? Комендант тебя с ним требуют.
Боец:
- Не отвечай. Пускай сам сюда идёт.
Полицаи между собой:
- Небось, по душам выводят.
Второй: 
- Как пить дать.
Первый:
- Что-то Викторович, сам не свой - я замечаю. Как бы у него с Лукой чего не вышло.
Второй (берёт карабин):
- Пойду гляну.
     Полицай подходит к хате, стучится в дверь.
     Лейтенант спохватывается,  шарит руками по печке.
Боец:
- Где у тебя кирпич? Митя! Иди, открой. Только не торопись. Да, где же?
Лука:
- Под рукой, тащи.
     Лейтенант вытаскивает клинок. В сенях слышится, как полицай вошёл в хату. Лейтенант прячется за дверью. Дверь распахивается и спина полицая под ударом… по самую рукоять, снизу, в бок. Полицай кричит, пытается выйти, но лейтенант закрывает ногой дверь. И ещё удар в живот. Полицай падает на колени, хрипит.
      Полицай на санях хлещет лошадь, пытаясь быстро развернуть сани. Лейтенант выбегает на улицу и стреляет из карабина – мимо, передёргивает затвор… Лука отталкивает лейтенанта, выхватывает карабин, опускается на колено, быстрый прицел, выстрел. Полицай падает в сани. Лошадь несёт его дальше по инерции.
       Лейтенант вскакивает на ноги, глядит на удаляющиеся сани.
Боец:
- Вот это - выстрел! Ай, да, батя! Уложил! Точно уложил! Проверять не надо. Вот так, отец (вдруг губы его затряслись) мы их бить и будем! Пока бьются наши сердца! А страх – это предрассудки, это от усталости. Я бы тоже попал, только что-то… устал…
     Лука открывает затвор, смотрит в патронник, пороховой дым медленно выходит из ствола.
Лука:
- Ты, щеня, прежде за карабин хвататься, думай! На спусковой крючок любой нажать может. А так пулю положить, чтоб зверь не мучался – вот для совести урок. И ему без мучений, и твоя совесть молчит. Что, тебе человек, хуже свиньи? Ты чего с одного удара не убил? Всю хату в крови вымарал! Ты о детях подумал? Бить надо в сердце, ударил, а крови с капельку – одёжа сдержит! Эх, вояка! Убить супостата – это пол дела. Убить так, чтобы не ойкнул. Вот кто побеждает! Попробуй рань зверя два раза, так он сильнее в четыре раза будет, злее… Ильина не трогай. Ему теперь мучаться придётся поболе нашего. Да и веры к нему немцев от сих никакой.
       Лука отдаёт карабин лейтенанту и вдруг видит, что дети стоят в дверях и слушают. Лейтенант берёт карабин, вздыхает.
Лука:
- Митя! Собираемся, в лес уходим, готовь девчонок, к Ермилычу отведёшь и сам останешься.
Митя:
- А хозяйку?
Лука:
- С собой заберём.
Боец:
- Может её тоже к старикашке?
Лука (пристально смотрит на лейтенанта):
- Мне одной удавленной, на совести до гробовой доски не отмолиться. Дочь! Кровинка!… Ну!
         Лошадь медленно подходит к хате Луки. Убитый полицай распластался на соломе.
Лука:
- Есть Бог на небе!
       Лука и лейтенант снимают труп с саней, кладут во дворе.
       Митя часто выбегает посмотреть на улицу – никого. Только шум ветра и скрип калитки.
       Выносят окровавленный труп другого полицая, укладывают рядом с первым. Снег быстро запорашивает их лица.
Лука (хватает Митю за руку):
- Сынок, мы в лес. Ты ждёшь с сёстрами здесь. Ильин… Андрей, если Бог даст, вот-вот очнётся. Всё ему расскажешь. Врать нельзя – всё одно поймут, не они – так он, или девки проболтаются. Всё как есть, понял? Плачьте, проситесь к Ермилычу. Ильин жив – с вас спросу меньше. А я за тобой приду, верь! Обязательно приду, и сестёр заберём, обязательно!
       Митя пытается возразить. Лука делает решительный жест, Митрий умолкает.

      Сани нагружены мешками. Лука, лейтенант, Варя, трогаются. Дети на них смотрят из окна хаты. В окне добавляется лицо Ильина, перекошенное болью, девочки плачут.
Боец:
- Как бы детям чего не сделал… Может…
Лука:
- Не сделает. Теперь он – что враг, что друг – один звук. Ещё в лес прибежит, если умнее окажется, а так вздёрнут как Людушку мою и глазом не моргнут. Вот, пускай ему жена-то табуретку и выбивает.
        Лука сжал кулаки. Ветер поднимал воротники его шубы, раздувал «уши» его ушанки.
        Лошадь несёт их через поле к лесу. Варя подставляет ладошку снегу, снежинки таят, она улыбается.
Боец:
- Топор взяли? И ещё чего там?
Лука:
- Всё уж давно собрано было, ещё при советской власти.
Боец:
- Не понял.
Лука:
- Нечего понимать. Свобода – она, как ветер!
Боец:
- Если б ты не стрелял, я бы усомнился, что… (ветер в лицо)
Лука:
- Кто не с нами, тот против нас?
Боец:
- Да.
Лука:
- Нет. Я ветер! (подгоняет лошадь, смеётся).
Боец:
- Детишек… как-то не по-человечески… Может, вернемся… возьмём?
Лука (перекрикивая ветер):
- Ты подумай о тех, которых мы с тобой сегодня сиротами сделали.
Боец:
- Так они дети врагов. Раньше надо было думать… родителям.
Лука:
- Ничего, на гумне самые всходы могут быть. Пускай Господь о них позаботится. Мы-то не можем! Помрут они с нами, да и вернёмся – пять минут нам отмерят… немцы-то… Митька добрый малец – сдюжит! Бог даст…
Боец:
- Да, мы с тобой Лука…
         Вдруг по их ходу, где-то далеко впереди послышались раскаты грома, ветер донёс и тут же заглушил. Лейтенант вопросительно посмотрел на Луку.
Боец:
- Гром?
Лука (подстёгивая лошадь):
- Пушки. Вот те на!
Боец:
- Фронт? Эх! Давай громче, ребята! (завывает ветер)

        Ильин выходит из хаты, смотрит на трупы. Как бы опомнившись, хватает Митю за руку.
Ильин:
- Со мной пойдешь, и всё расскажешь, как было, понял?
Митя:
- Да, да, дядя Андрей. Мне так Лука говорил, дядя, чтобы я всё рассказал.
      Ильин проходит в хату, берёт младшую девочку, не давая ей одеться, взваливает на плечо и выходит.
Ильин:
- Вот, значит как! Лука! Врёшь – не соврёшь. Я вас выстегаю – всю правду расскажите.
      Девочки с Митей бегут за Ильиным, причитают: «Дяденька, отпусти Клашу…» Митя оглядывается, но никого нет, только ветер, поле и далёкая полоска леса. Он сжимает кулаки, его шаг становится уверенный. Митя снимает с себя пальтишко и пытается укрыть сестру, но Ильин откидывает пальто в сторону, идёт дальше. Митя поднимает пальто и несёт в руках.

      Комендатура (сельсовет). Ильин, а за ним дети входят в здание. Ильин берёт веник, выгоняет детей на улицу, смахивает снег со своих сапог, передаёт веник Мите. Дети быстро повинуются, смахивают снег с валенок, входят в комендатуру. Клаша на плече Ильина замолкла, он её встряхнул.
Ильин:
- Жива? Иль как?
Митя:
- Замёрзла поди…
Ильин:
- Ничего, сейчас быстро отогреется.

      Комендатура. Ильина под руки держат двое немцев, третий бьёт его. В углу стоят дети. Комендант мерными шагами проходит мимо, бросая взгляды то на детей, то на Ильина.
Комендант (переводчик переводит):
- Говори! Правда! Я гарантирую жизнь.
Ильин (еле ворочая губами):
- Я правду говорю. Вот дети, они говорят тоже самое. Спросите у них ещё раз. Бог свидетель! За что?… За что, господин?…
        Комендант делает знак, Ильина снова избивают.
Комендант:
- Дети! Этот господин вам жалко?
Митя:
- Нет.
Комендант:
- Карашо. Ефрейтор (на немецком), утром повесить! Я доложу о партизанах, необходимы карательные действия. Его (он указал на Ильина) до утра в подвал. Мальчишке экзекуция. Детей вон!

     Девочки стоят у комендатуры, слышится плач их брата и визг вожжей.
     Ильин в подполе, тонкие полоски света, пробивающиеся между досок пола ложатся на его лицо. Плач Мити здесь слышится громче, он его терзает. Ильин кусает кулак окровавленными губами, плачет.

     К комендатуре подходят несколько селян, укутывают в ватник Клашу. Клаша стоит и упрямо смотрит в одну точку. Девочек уводят. Подходит Ермилыч. На почтительном расстоянии от комендатуры останавливается, провожает взглядом детей, достаёт «самокрутку», раскуривает, закашливается.
Ермилыч (сквозь кашель):
- Любка! Я Митрия дождусь и к тебе загляну. Порешаем, чего с малыми-то делать. Вот, лихонько моё! Что ж такое делается?
        Ермилыч поправляет табличку на своей груди. Дверь комендатуры распахивается и оттуда выталкивают Митю. Он падает на крыльцо, следом летит из дверей его верхняя одежда. Ермилыч нерешительно пошёл к комендатуре. Митя лежит в снегу, не шевелится. Ермилыч ускорил шаг, подошёл, огляделся, попытался поставить Митю на ноги.
Ермилыч:
- Вот, силушка моя шальная, совсем оставила старика… Итить можешь, давай, за меня держись, потихоньку доковыляем. Баба моя места не находит. Вот ведь, тихий человек, Лука-то, совсем озверел.
       Ермилыч ставит Митю на ноги, поднимает одежду, отряхивает от снега. Митя чуть не падает, Ермилыч его поддерживает, идут.
Митя (сквозь всхлипывания):
- Убью, топором зарублю!
Ермилыч:
- Чур тебя! Луку-то?
Митя:
- Фашистов…
Ермилыч:
- Что ты, тихо, услышат – повесют… дело не хитрое. А тебе жить надо.
Митя:
- Не хочу жить!
Ермилыч:
- Типун тебе на язык, совсем сдурел малец… Ничего, баба моя тебя ототрёт, отпоит… соки-то жизненные в жилах заиграют – тогдась и поговорим.

     Ильин на табурете, на шее большая петля виселицы. Ефрейтор толкает табурет. Селяне разом выдохнули в холодный воздух. Жена Ильина вдруг закричала, упала на колени и стала рвать волосы. Комендант на крыльце потёр себе замерзшее ухо, кинул взгляд на виселицу. Тело последний раз дёрнулось и обмякло.
Жена Ильина:
- Лука! Чтоб тебе в аду у чертей на сковородке в масле раскалённом жари-и-и-и-ться… у-у-у… (воет)
Комендант:
- «Гуд!» и скрывается за дверью.

         Лука в лесу распрягает лошадь.
Лука:
- Дальше ножками, покуда пять потов не сойдёт. Варя! На лошадке поедешь. Не упадёшь?
Варя:
- Мите больно будет.
Лука (вдруг серьёзно):
- Да… может, выпорют и отпустят, а девчонок, Бог даст, не тронут.
       Варя закрывает руками лицо.
       Лейтенант в полушубке полицая, за спиной два карабина.
Боец:
- Отец! Что там - у тебя в лесу заимка какая?
Лука:
- Так, землянка… на случай делал… не зря, выходит.
Боец:
- Это ж когда?
Лука:
- А, ещё при советской власти.
Боец (недоумевая):
- Это зачем? Да, ещё в лесу…
Лука:
- Думал, придёт время… брошу всё. Какая разница, каким богам лоб расшибать, уж лучше своему. (Лука освободил лошадь от подпруги, та облегчённо заржала). Свой-то ближе, у сердца. Сначала надоть своего Бога услышать, а уж потом…
Боец:
- Поповские разговоры, отец. Какие боги, если враг нашу землю топчет, а Бог ваш ничем не помогает, где чудеса? Тьфу! Не верю я этим сказкам. Было б так: на счёт три и… полная земная справедливость… Так нет! За неё нужно сражаться, кровь проливать – только так! Кровью и потом!
Лука:
- Жертвенность?
Боец:
- Какая к чёрту жертвенность? Побеждает тот, кто о себе не думает. Мы-то этот ад переживём, а вот потомки… заживут, как у Христа за пазухой. (смеётся). А нам что ж… или грудь в крестах, или голова в кустах.
Лука:
- Мои уже, земля им пухом, отжились. А  раз уж так - всё! Оборвалась ниточка. Чего ж мне горбатится на старость лет на Сталина или на Гитлера, или невесть ещё какого божка, ради чего? Нет. Теперь я буду жить свободным, а срок придёт – умру… и слава Богу!
       Лейтенант смотрит, как Лука раскуривает трубку. Варя гладит лошадь по морде, что-то ей шепчет.
Боец:
- Так и помрёшь? И кто тебя вспомнит? Для чего родился? Где высокая идея?
Лука:
- Вот лошадь. Мы её с собой ведём. А она и не знает, что подожмёт голод нас, так мы её сожрём. И служит она человеку из-за того, что человек помогает ей добыть пропитание. И она, бессловесная скотина, готова терпеть всё что угодно, ради призрачного будущего. Пусть терпит, ей видно это положено. Я же терпеть не хочу – вот моя высокая идея!
Боец:
- Поверь, батя, тебя никто не съест – мясо жёсткое. (смеётся)
Лука:
- Зато у тебя, как у моих: Сашки, да Людки – парное… мясо-то. Что вылупился?  Испугался? Не боись… Мне тваво мясо ненать – это мясо Сталина. А, там, в посёлке, немцы - вот Гитлера еда. Всех сожрут, и всё равно блаженные им верят, вождям-то. Подумать? Нет! Зачем? Вождь всё скажет… А я с Богом – кинул семя в землю, дало всходы, и - благодарствуйте. А ежели нет – так и суда нет. Я так понимаю. (Выпускает клубы табачного дыма в морозный воздух). Слабым, да слепым пастырь нужен. Что ж делать тому, кто зряч?
      Идут по лесу. Лука подсадил Варю на лошадь.
Боец:
- Тех, кто отсиделся, да на печи отлежался – судить будут.
Лука:
- Э, вон, как заговорил чибис – птица. Чего ж там, у моста, буйну голову не сложил? А про суд рассудить каждный сможет. А так, чтобы не судить – вот таких людей я ещё не встречал.
Боец:
- Потому что я живой остался! И за тех ребят… за каждого! По два Фрица присужу! Вот такой будет мой ответ, папаша. А до той поры земля мне ноги жечь будет.
Лука:
- Чтоб не мучиться, шёл бы сразу. Чего за мной увязался?
Боец:
- Да, ты же - враг народа. Тебя к стенке ставить мало!
Лука:
- Ежеле поставишь – спасибо скажу. Устал я по земле ходить, может я смерти, как избавления жду. Ну?! Шмальни – и делу венец! А потом, хоть и Гитлера отреши. Всё одно – ума не прибавится.
      Лейтенант сверкнул глазами, но ничего не ответил. Ветер. Лука и лейтенант идут молча. Лошадь подталкивает мордой Луку в спину, принюхивается. Варя обняла лошадь за шею, прижалась к ней щекой. Лука делает последнюю затяжку, недовольно кряхтит, вытряхивает пепел из трубки на снег.
Лука:
- Боже мой, Боже мой… Всё ж таки, человеку всегда чего-то надо, потому, как плоть требует. Убьют, и всё! Ничего не надо. Превратишься в пар, куды ветер подует – туды и понесёт. Толи за ветку дерева зацепишься, толи в пещерку какую забьёшься, в уголок, ожидаючи…  Как думаешь, лейтенант, в аду тепло? Или так, как здесь?
Боец (поправляя на плече карабины):
- Пристрелю – узнаешь.
Лука:
- Хоть бы Тимофей какой знак дал, как там, в аду-то.
Боец:
- Какой Тимофей?
Лука:
- Которого нынче туда я отослал.
Боец:
- Тьфу ты!
Лука:
- Знаешь, что, лейтенант, а ведь Рай и ад в одном месте.
Боец:
- Отстань, отец, и так тяжело. Еле ноги переставляю! А ты с этой чертовщиной пристал.
Лука (останавливаясь, пропуская их вперёд):
- Рай и ад в одном месте – в груди (стучит себя по груди). Потому как ноет душа-то (кричит). Ноет душа грешника великого. Больно-то как! Эх, больно-то как, Господи! Помилуй! (падает на колени, крестится) Милосердный! Забери отсюда! Сил нет!
     Лейтенант подбегает к Луке, пытается помочь ему встать на ноги.
     Лошадь шагом уносит Варю в лес, вдруг, останавливается, ржёт. Варя улыбается сквозь слёзы, морозными пальцами зажимает себе рот, чтобы не разреветься.
Лука:
- Почему - вот ему - всё прощаешь, а меня - мучаешь? А!!! Он верует! Дай мне веру. Верить хочу! Отпусти меня! Не поднимай! (сам встаёт) Потому тебе всё с рук сходит, что веришь ты Сталину всем своим помыслом, чёрту этому – потому - блаженный ты! Спроси меня, ну! Зачем убил Тимофея? Не знаю! Так, схватил карабин и уже знал – попаду, так, что ойкнуть не успеет, а в душе-то передумал стрелять-то, а палец-то (поднимает указательный палец) всё равно нажал.
Боец:
- Брось, отец. Я припугнул тебя, странный ты какой-то… А Тимофея убил правильно. Жалко, я промахнулся. Ну, ничего, в следующий раз у меня глаз будет вернее.
          Лейтенант поддерживает Луку, идут по лесу. Лошадь остановилась на мгновение у молодой берёзки, обнюхала её и пошла дальше.

      Баня Ермилыча. Сальная свеча дрожит огнём. Пульхерия растирает Митю. Митя сжал зубы, но всё ж, изредка, стонет. Девочки сидят на лавке, смотрят.
         Входит Ермилыч.
Ермилыч:
- Пришла беда – открывай ворота. Ветром доносит гром. Глядишь, снова советы придут.
         Ермилыч садится с детьми.
Пульхерия:
- Глянь, как они Митьку-то исполосовали. Креста на них нет!
Ермилыч:
- Может, это - конец света?
          На улице послышался рёв двигателей, немецкая речь.
Пульхерия:
- Принесла нелёгкая. Стой! Не выходи дед! Нужны будем – сами придут. Мы здесь ноне не хозяевы. Хозяевы там, в хате. Пришлось из моей рябушки им суп варить, ух, змеюги! Выходит рыжий, смотрю - в руках рябушка. Когда это он сыскал её? А она, дура, кудахтала видно… вот и попалась, как кур во щип. Последняя она у нас… была.
Ермилыч:
- Пойду, посмотрю.
Пульхерия:
- Сиди, старый! Надоть пойти – скажут. Возьми книгу - почитай.
         Пульхерия снова растирает Митю.

        Немцы выгоняют селян из домов, обыск. Жители толкаются между домов, судачат: «Мою Милку в подполе найдут, зарежут! Чем детей-то кормить буду?»; «Сожгут, не иначе! Партизанов ищут! Лукавый убёг – расхлёбывай за него!»
    
      Жителей села немцы сгоняют в церковь, закрывают двери, вешают замок, ставят часового.

     Лука останавливается в лесу, осматривается. Лейтенант придерживает лошадь.
Лука:
- Смотрите лучше. Из под орешника труба торчать должна где-то здесь…
        Лука и лейтенант расходятся в разные стороны, лошадь остаётся на месте, Варя на мгновение заснула и упала с лошади. Она вскочила на ноги и тут же провались под снег.  Лука подбегает к Варе, смеётся.
Лука:
- Варюха! У тебя же под ногами вход, чего молчишь? Слава Богу -нашли!
Откапывают вход в землянку.

       Из старой бочки смонтированная печка в землянке раскалилась докрасна. Лука подложил дров, задумался, огненные зайчики от разбушевавшегося в печи огня нашли щелки в металле, запрыгали по убранству землянки. Длинные тени от Луки и лейтенанта легли на берёзовые брёвна стены, они -словно застыли в тишине. Только треск сгораемых дров и, вдруг возникающий гул ветра в трубе. Варя нежно гладит берёзовые брёвна, очерчивая тень головы Луки, создавая как бы нимб белой ладонью.
Лука (доставая из кармана трубку, на немецком):
- Огню нужны дрова. Он не погаснет пока ему приносят дрова. Война не закончится, пока не прогорят людские страсти. (Подбрасывает в печь дрова, продолжает на русском). Лейтенант, ты язык какой-нибудь учил?
Боец:
- Немецкий.
Лука (закуривает):
- Понял, что я сказал?
Боец:
- Что-то про огонь… Постой! А ты, часом, не из старорежимных будешь, батя?
Лука:
- Мы все горим в огне войны, кто-то уже сгорел… Где же та вода, которая потушит его… Нет, я не из старорежимных…
     Слышится ржание лошади и за дверью в несколько глоток наперебой друг  друга кричат: «Хенде хох!»
     Варя испуганно прижимается к стене. Лейтенант вскакивает на ноги, ударяется головой о накат.
Лука (тушит трубку, вытряхивает табак на стол):
- Тебя как звать, лейтенант?
Боец (растирая ушиб):
- Лёшка, Алексей… Вляпались!?
Лука:
- Умирать не хочется?
Боец (шепотом, прислушиваясь):
- Рано мне. По накату землянки кто-то проходит, слышатся глухие шаги.
Голос:
- Тихон Матвеевич, молчат. Может, мне сразу гранату в трубу кинуть, чего ждать?
Лука (кричит):
- Стёпка! Я тебе дам гранату! Вот выду, да надеру тебе уши!
                Дверь распахивается. С холодными клубами в свете морозного дня в землянку врывается Рубишников с наганом на изготовке. Он долго стоит, вглядывается.
Рубишников:
- Лука, ты?
Лука:
- Я.
Рубишников:
- Стёпка – чёрт! По-немецки, говорит, трепятся…А с тобой кто?
Лука:
- Лешка… Друг Александра моего. Пришёл рассказать, как воевали.
Рубишников:
- Это он - что ли, полицаев порешил?
Боец:
 - Лейтенант «Красной Армии» - Ковтун!
       Рубишников заходит в землянку, не закрывая дверь. За ним пытается зайти Стёпка, но Лука преграждает ему путь.
Лука:
- Постой там, а то и так не развернуться.
Стёпка:
- Тихон Матвеевич! Если что… кричите…
Лука:
- Иди, иди! Всю хату выстудишь. Вот, не понятливый!
    Дверь закрывается. Рубишников горячо жмёт руку Алексею.
Рубишников:
- Это ты хорошо сделал, лейтенант. Мы, понимаешь, только подумали, а ты взял и всё сделал, молодец! Немцы вчера Ильина повесили, вот злыдень кулацкая! Но, как говорится: сколько верёвочке не виться… на верёвку к своим хозяевам и угодил.
Боец:
- А вы?… В смысле – кто?
Рубишников:
- Председатель сельсовета - Рубишников. А теперь - партизан. Такие дела. Людей мало, всего семь человек. С провиантом плохо, оружием… патронов раздобыли ящик к немецкому карабину. Ребята у Тимофея из хаты стащили, хотели и карабин прихватить, да не получилось. За этот ящик-то Тимофея и повесили. Лука! А ты-то как сюда попал?
Боец:
- Лука… Дядя Лука, он стрелок отменный, полицая… по удаляющейся фигуре с колена и в самое сердце! На счёт – два!… Убил…
Рубишников (подходит к Луке):
- Не ожидал… Значит, на нашем берегу?
Варя:
- Люда воды боялась, в речку не загонишь… вот и утопла… а-а-а.
     Варя затягивает колыбельный мотив.
Рубишников:
- Ах, да, знаю… Ничего, ничего, дайте срок и всё отплатится, с лихвой! Я их землю заставлю жрать, хотели земли – жрите!… до сыта! Здесь и сгниёте! Без могилы и креста!… (помолчал, успокоился) Мужики! Я здесь Стёпку оставлю. А вам покажу, как мы обосновались, здесь, недалеко.
    Они выходят из землянки. Стёпка стоит с немецкой гранатой за поясом. Рубишников видит лошадь, разводит руками.
Рубишников:
- Лошадь придётся убить, ставить-то некуда… жалко конечно… зато конины надолго хватит. Степан! Останешься здесь! Там Варвара Капитоновна, надо побыть с ней.
     Стёпка не весело тряхнул головой, но, вдруг, он видит за плечом лейтенанта два карабина… и ещё один у Луки.
Стёпка:
- Есть! Тихон Матвеевич! Очередь-то моя… насчёт оружия-то… Карабиньчик-то я гляжу безхозный имеется… Не забудьте.
Рубишников (смеётся):
- Иди, глазастый, после поговорим.
     Стёпка заходит в землянку.

     Рубишников, лейтенант, Лука, идут по лесу.
Рубишников:
- Намедни слышал канонаду. Кажись, началось. Надо б и нам пособить как-то наступлению. Может, налёт на село устроим. Немцев по руке одной сосчитать.
Лука:
- А, ежели окопные немцы отступать начнут через село. Туда-то они через нас шли, а не через Скоморохово. На одну ладошку посадят, а другой прихлопнут, мокрого места не останется… от партизан.
Рубишников:
- Лейтенант, что думаешь?
Боец:
- Связь нужна с нашими наступающими частями. Село мы возьмём… и продержимся час, большее – два. Тут бы наши подоспели – тогда можно. В других вариантах – тухлая затея… хотя… я и сам не прочь село взять, осудить всех полицаев вместе с немцами. Захватить оружие, в селе объявить мобилизацию полную и в лес. А там, обладая преимуществом в маневре, повторяя подвиг партизан 1812 года – бить гадов сколько сил есть.
Лука:
- Я в село пойду, посмотрю что, да как - разведаю.
Рубишников:
- Как стемнеет, отправляйся, только помни: немцы-то тебе не простят – знай. Попадешься – расстреляют на месте. У них приказ на наш счёт имеется – бандиты, говорят. Это они нас, Лука, бандитами называют. Мы-то не у них дома… и виселец на площадях не ставим.
     Над лесом пролетает пять бомбардировщиков с красными звёздами на плоскостях. Все переглядываются.
Боец:
- Что-то низко они идут.
    И через минуту со стороны села слышатся разрывы бомб.
Рубишников:
- Кого это они бомбят?
    Лука прибавляет шаг и, вдруг, бежит, прихрамывая.
Рубишников:
- Куда?
    Но Лука не отвечает. Он бежит, проваливаясь в снег, спотыкается, падает, снова бежит, по спине бьёт карабин.
Рубишников:
- Вот Лука – сколько его знаю – всё понять не могу… Ведь убьют, дурака! Надо б было остановить, что ли… а… да ну и чёрт с ним! Всё одно – дуракам закон не писан! Что скажешь, лейтенант?
Боец:
- В армии так говорят: командир всегда прав! Если ты считаешь, что командир не прав – смотри первый пункт. А как в партизанах - я не знаю, думаю, что тоже дисциплина должна быть.
Рубишников:
- Лейтенант! А ты-то как в окружении оказался и где твои подчинённые. Ты не обижайся… за полицаев – спасибо! И всё же…
Боец (отмахивается):
- После. В две минуты не уложиться. Вот наведём порядок в вашем селе… не до рассказов сейчас. Одно скажу – бить фашистских гадов надо, бить! Пока силы есть, пока кровь по жилам течёт! Счёт у меня к ним не на одну жизнь имеется…

       Село. Через село проходят отступающие немецкие части. Селян выгоняют из домов. В освободившихся домах размещаются довольно потрёпанные подразделения. Немцы разглядывают оставшееся имущество.
       Ермилыч, Пульхерия, дети – их выталкивают из бани, грубо подгоняя прикладами, двое немцев. Ермилыч попытался прихватить с собой Апокалипсис, но фашист оттолкнул его от книги. Ермилыч, обретя равновесие после толчка, поклонился в пояс, немцы переглянулись. Ермилыч выпрямился и снова попытался взять книгу. Удар приклада в бок. Ермилыч застонал, схватившись обеими руками за бок. Фашисты рассмеялись. Хозяев с детьми вытолкнули на улицу без верхней одежды. Немец увидел меховую тужурку Ермилыча и прихватил её с собой.
      По улице гонят селян. Всё новые люди вливаются в общий  поток. Ермилыч косо бросил взгляд на немцев. Фашисты остановились и закурили. Один из них взглянул на Ермилыча и погрозил кулаком.
Ермилыч (прижимаясь к Мите, шепотом):
- За угол свернём, бери девчонок и в лаз под телятник, Бог даст - не заметят. Чую, не доброе они затеяли.
    Сворачивают за угол. Ермилыч подталкивает Митрия. Митя быстро начал помогать протискиваться девчонкам в лаз… Последним полез сам, застрял. Никак не получается. Девчонки хватают Митю за одежду и тянут. Ермилыч с Пульхерией медленно проходят мимо, прислушиваются. Пульхерия не выдерживает, оборачивается, Митя пролез. Она облегчённо вздыхает, её счастливый взгляд упирается в глаза  женщины, которая шла рядом со своими детьми за ней.

    Селян загоняют в церковь. На Алтаре стоит обер-лейтенант. Переводчик зачитывает список селян. Услышав свои фамилии люди откликаются, поднимают руку. Ермилыч беспокоится, переглядывается с супругой. Вдруг в небе послышался вой штурмовиков. Обер-лейтенант подбежал к окну. Первый разрыв, битые стёкла, гарь.
Обер-лейтенант (на-немецком) :
- Ложись! (сам упал, закрыв голову руками)
Переводчик (на-немецком):
- Ложись!
        Люди попадали на пол.
            
        Самолёты несколько раз «заходят» на село, рвутся бомбы, горят дома, машины.
       Немцы выбегают из домов кто-то пытается вести огонь по самолётам, но -безуспешно. Одна из бомб разрывается рядом с телятником. Телятник загорается, оттуда слышится детский плач. Самолёты последний раз проходят над селом и уходят на восток.

        Лука в поле бежит. Уже видно село. Самолёты набирают высоту. Вдруг, от пятёрки отделился один самолёт и пошёл на бреющем полёте над полем. Лука остановился, приклад ударил его бедро. Тут он обратил внимание на карабин и отбросил его в снег. Очереди пулемётов подняли султанчики снега вокруг Луки. Самолёт резко набрал высоту и стал догонять товарищей. Лука проводил его взглядом.
        Лука снова бежит. Село полыхает.

        Митя выходит из телятника. На его руках маленькая сестрёнка. Безжизненно свисают её ручки, сено переплелось с волосами, кровь капает на снег. Девочки идут следом. Немецкий солдат, пробегая мимо, остановился, посмотрел на детей, достал индивидуальный пакет с бинтом, жестами показал, что надо бинтовать, сунул пакет в карман Мите и побежал дальше. Вдруг, остановился, подошёл к детям, поправил автомат на плече, достал плитку шоколада, криво улыбнулся и протянул девочкам.
Солдат:
- Битте.
         Митя не останавливается, проходит мимо, девочки следом. Солдат разворачивает шоколад, отламывает кусочек и кладёт себе в рот, снова предлагает.
Солдат (жуёт):
- Битте!
             Девочки проходят мимо. Немец жмёт плечами, убегает.

        Некоторые селяне во время бомбёжки выбегают из церкви. Их снова загоняют туда. Лука видит, что Митя несёт сестрёнку в церковь. Лука пытается настичь Митю. Немцы подгоняют прикладами. Лука входит в церковь, за ним захлопываются двери, лязгает запор. Фашисты вешают замок, обходят церковь, кругом проверяют кованные решётки на окнах, удовлетворённые уходят, смеются. Один из них обернулся: на них смотрят за решёткой из церкви дети. Он достал гранату и сделал имитацию броска. Дети отпрянули внутрь. Фашисты смеются, уходят.
       Люди стоят в церкви потрясённые, смотрят на Спаса, сходящего с небес, гнетущая тишина. Ермилыч видит Митю, он кусает свои губы в кровь, чтобы не расплакаться.
Ермилыч:
- Господи! За что? Господи!
      Лука перехватывает девочку у Мити, протискивается с ней к Алтарю, кладёт её к ногам Спаса, стоит молча. Кто-то находит свечку. Её передают люди друг другу пока она не доходит до Луки. Лука берёт её в руку и стоит с ней, не зажигая. Первая заревела Пульхерия. Вой подхватывает вся церковь.

      Солнце клонится к закату. Сгоревшие дома. Дым от пепелищ домов медленно поднимается в спокойный воздух. Церковь, слышен плач и голос Ермилыча, читающего Апокалипсис: - Якоже самому молящуся о церкви Богу глаголя. Дондеже будет воля Его, очи Его будут над градом тымъ. А пастырь уподоблен светильнику, он же имать светити пред человеки аки свеча.
     Его слова над селом застывают, эхом гуляют, растворяются…

     Церковь. Ермилыч заканчивает свою речь. Многие крестятся, кто-то пытается поцеловать руку Ермилычу. Люди переминаются с ноги на ногу, холодно. Из окон дует ветер.
Крик из толпы:
- Околеем от холода. Что делать?
Ермилыч:
- Молиться!
Тот же голос кричит:
- Сколько можно молиться? Костры жечь надо!
              Послышались одобрительные возгласы.
Ермилыч (указывая на толпу):
- Горе вам, отступники! Что жечь? Здесь только иконостас, да иконы – всё - вещи святые!
       Лука, до того стоящий безмолвно и без движения, сжимая свечу, вдруг встрепенулся и тихо так, уверенно расставляя слова, произнёс:
Лука:
 - У кого одежда, шерсть там, ещё что потеплее – снять! Окна завесить. Костры жечь будем. Детей (кричит, его голос срывается), детей спасать! Для жизни будущей! А, подрастут дети – новые иконы напишут! Иначе – смерть среди слов пустых. Ох, не простят нам дети жизни, такой, в кою мы их породили! А, ну! Расступись!
      Лука зажигает свечу и проходит с ней мимо людей в центр церкви, отдаёт её в руки Мити, снимает одежду, остаётся в исподнем, первый завешивает окна. Многие люди снимают одежды.
        Лука ломает иконостас. Ермилыч падает на колени, молится. Вокруг него собираются люди. Другие завешивают окна. Кто-то из тех, кто вокруг Ермилыча снимает одежды отдаёт её и снова возвращается к Ермилычу. Вспыхнул костёр. Детей рассаживают вокруг костра.

         Ночь. Церковь светится внутренним светом.

       Раннее утро. Разрывы снарядов в селе. Немцы спешно отступают, бегут. Люди в церкви притихли, снаряды рвутся совсем рядом. С окон взрывной волной срываются одежды и падают на головы людей. Один из снарядов попал в колокольню. Она рухнула, окутав церковь клубами пыли. Ермилыч в исподнем поднялся на ноги и пошёл среди людей.
Ермилыч:
- Вот оно – воздаяние после грешной, дьявольской вечери.
      Ермилыч остановился, увидев свою жену, обнимающую чужих детей. Разрыв совсем рядом. Ермилыч падает, пытается своим худым телом прикрыть  Пульхерию.
     Вдруг дверь в церковь открывается. На пороге молодой немецкий офицер с солдатами. Он быстро вошёл и стал тыкать пальцем в мужчин и женщин, что были покрепче, выбирательно, жестами, давая команду: на выход! Когда очередь дошла до Луки, он ловит взгляд офицера, пристально смотрит.
Лука (на немецком):   
- Что вы собираетесь делать?
Офицер (смутившись):
- Вы говорите по-немецки?
Лука:
- Да.
Офицер:
- Объясните людям, что если они помогут вытащить мои орудия на высоту на окраине деревни – им гарантируется жизнь.
Лука:
- Товарищи! (Лука сбился, помолчал, обдумал) У немцев пушки видно повреждены, просят помочь на Вороний глаз поднять. Говорят, де мол, что никого не тронут.
Офицер:
- Мы будем защищать вашу деревню от коммунистов. Иначе - опять рабство. Вы этого хотите?
Лука:
- Он говорит: в селе раненные, убитые… они будут недолго, пока не закончат с ними… и уйдут… уйдут к себе домой.
      Лука замолчал. Офицер нетерпеливо оглянулся в открытую дверь, всматриваясь в даль, достал носовой платок и вытер пот, выступивший на лбу.

    Артподготовка закончилась. Опустилась зловещая тишина. Люди встают, оправляют одежду. Кто-то одевается, кто-то прячет взгляд за спинами односельчан. Ермилыч накидывает себе на плечи женский платок.
Лука:
- Надо помочь. Уходят ведь… Ежели что – поминать будут лихом.
Счастливый ропот в толпе:
 - Уходят. Слава Богу! Дождались.
Ермилыч:
- Ежели подмогнуть – это можно. Пойдём Лука – пускай уходят с миром.

      Раненая лошадь бьётся в упряжке, рядом лежит убитая лошадь. Воронка дымится, комья мокрой земли на снегу. У орудия вырвано колесо. Ездовой солдат убит, запрокинув руки, словно его кто-то пытался отволочь в сторону. Его френч задрался, виден оголённый живот, замызганный грязью.
     Офицер подходит к раненой лошади, пристреливает её. Один из солдат -  без каски, волосы взъерошены, явно контужен, пытается освободить упряжку от орудия. Он силится, встаёт, тянет, падает, безумно смотрит по сторонам, достаёт штык-нож и пытается перерезать подпруги, его руки дрожат. Ермилыч подошёл к нему и подтолкнул его осторожно в сторону.
Ермилыч:
- Постой-ка в сторонке. Добро, чего ж его резать. Надоть ослабить, да, вынуть, вот… чай пригодится – я так понимаю. Вот народ, а ещё воевать собрался. Ехал бы домой так, накой тебе пушка сдалась?
Офицер (нетерпеливо, подталкивая Луку):
- Шнель!
Ермилыч (освободив орудие, самодовольно оглядев всех, обращается к офицеру):
                - Вот так, энто делается! А ну, бабы! Пособи мужикам! На руках снесём в два счёта!
    Орудие обступают люди. Лука берётся за лафет, поднимают. Так… по снегу они несут на «Вороний глаз». Офицер идёт рядом, поглядывает по сторонам.
       Село опустело. Несколько домов горят. Там, за околицей, застрял грузовик. Солдаты пытаются его вытолкнуть – ничего не выходит. Они бросают это дело и бегут по дороге прочь. Водитель на мгновение задержался, замешкался, что-то достал из кабины и побежал догонять товарищей. Офицер, видя это, грубо выругался.
Офицер:
- Шнель!
Ермилыч:
- Куды ставить? Пупки развяжутся!
Лука (по-немецки):
- Господин офицер, где позиция?
     Офицер, оглядываясь, указывает рукой. По склону идут солдаты, (орудийные номера) несут ящики со снарядами. Подбегает взъерошенный солдат.
Солдат:
- Господин лейтенант! Второе орудие вышло из строя – откатное устройство пробил осколок, жидкость вытекла.
Офицер:
- Шайзе! К бою!
   На поле маленькими точками показалась советская пехота и два танка.
Офицер (Луке):
- Немецкая армия дарит вам жизнь – идите.
Лука (переводит):
- Спасибо. Идите по домам… у кого они остались.
   Селяне спешно расходятся. Офицер смотрит в бинокль. Лука мешкает, хочет спросить. Офицер отнимает от глаз бинокль, вопросительно смотрит на Луку. Солдаты кое-как установили орудие, закрепили прицелы, вывели в «ноль». Замковый открыл канал ствола, заряжающий дослал снаряд, лязгнул «замок».
Офицер:
- Что вам ещё?
Лука:
- Имя хотел спросить. – Вздохнул и добавил по-русски, - сам не знаю, зачем… Может ты сын мне… Глаза-то…
Офицер:
- Зачем вам? Уйдите! Вы мешаете, быстро!
Лука:
- А вдруг смерть… (дальше по-русски) убьют дурака… Ну, хозяин – барин, прощавайте.
    Лука хотел было поклониться, да как-то не получилось, кивнул, пожал плечами, пошёл прочь. Сильный мороз вдруг сковал его, губы затряслись, он скрестил руки, обернулся. Офицер смотрит в бинокль.
Лука:
-  Рихард Зольбех?
Офицер (отнял от глаз бинокль):
- Наводи по головному. Ханнс! Два точных выстрела и уходим! Главное танки!
Лука:
-  Рихард Зольбех? (Повторил настойчивее).

     Рубишников и лейтенант в церкви, поднимаются под самый купол. Село как на ладони, ветер. Рубишников видит немецкое орудие, с другой стороны церкви к селу бегут советские пехотинцы и два танка. Лейтенант вскидывает карабин, прицеливается в расчёт орудия, его «мушка» скачет с одного на другого, дрожит, дыхание сбивается.
Рубишников:
- Кто это там в исподнем перед немцами? Фу, чёрт! Лука что ли? Глаза слезятся…
                Рубишников протирает глаза, тоже прицеливается.
Боец:
- Я офицера, а ты того, что у прицела, за щитком, бери.
 Два выстрела. Гильзы падают на пол церкви.

    Наводчик у немецкого орудия ранен в плечо. Он хватается за рану и отваливается от орудия в сторону. Офицер выхватывает пистолет и направляет на Луку, мгновение и… Лука выставляет перед собой руку, словно пытаясь остановить его.

Лука (по-немецки):
- Зольбех Ингрит – мать?
  Пистолет в руке офицера дёргается, выстрел. Лука хватается за бок, стоит. Красное пятно быстро разбегается по рубахе.

Лука (по-немецки):
- Сынок мой Рихааард. Риша?!.
  Офицер что-то хочет сказать, но вдруг его голова вскидывается, ноги подкашиваются, он падает на снег.

       Церковь. Лейтенант, Рубишников – стреляют из карабинов по расчёту немецкого орудия. Гильзы со звоном падают на пол с высоты.

      Взъерошенный солдат садится к прицелу, «доводит» орудие, выстрел. Танк загорелся. Из него выпрыгивают танкисты.
       Раненный немец в плечо встаёт, смотрит на свою «работу». Двое солдат замирают в оцепенении у ящиков со снарядами. Взъерошенный стал «доводить» орудие в другой танк, прицелился.
Взъерошенный:
- Снаряд!?
     Ему никто не отвечает, он оглядывается. От орудия к лесу бегут его товарищи. Взъерошенный ловит взгляд Луки.
Взъерошенный:
- Снаряд!
      Лука подходит к ящику, достаёт снаряд и, превозмогая боль, подносит его к орудию… Взъерошенный сидит, уткнувшись в прицел головой. Из маленькой тёмной дырочки в его рыжей шевелюре запекается кровь, сбегает по лицу. Снаряд падает в снег.
      Лука нагибается над офицером, поворачивает его лицом к небу, проводит своей окровавленной ладонью по его лицу, расстегивает ворот, достаёт смертный жетон с его груди, на нём личный номер. Лука снимает с шеи «Альберта» жетон и вешает к себе на шею, он звонко ударяется о нательный крест.
      
   Лука идёт по снегу. Мимо него проносится танк, бегут солдаты, трясёт улыбчивый лейтенант за плечо… Лука идёт, не разбирая дороги… Вдруг он упирается в церковь, заходит в неё. Там хозяйничает Ермилыч. Он нашёл маленькую иконку и пытается её приладить. Труп девочки лежит, накрытый женским платком.
Ермилыч:
- Лука! Эвон, тебя угораздило. Всё ж таки, подстрелил тебя, фашист проклятый!
Лука:
- Ермилыч… Что там, за смертью - пустота? А? Тихо и спокойно?
Ермилыч:
- Так это - кому как.
Лука:
- Сыну моему что Бог судит?
Ермилыч:
- Известно что – Рай! За святое дело погиб Сашка-то. Война-то, слышал? Священная! Прямёхонько в рай.
Лука:
- А Ришу куда?
Ермилыч:
- Какого Ришу?
Лука:
- Рихарда - сына моего… убил…
  Голос Луки срывается, дрожит, слёзы катятся по щекам.
Ермилыч:
- Так ты что, пока в плену был, сына там нажил?
  Лука кивает.
Лука:
- Есть грех…
Ермилыч:
- Царица небесная!
Лука:
- За всё плата есть на земле… Ингрит купила меня из лагеря, чтоб работал у ней в хозяйстве. Вот и зажил с ней. Муж на фронте, а я, почитай, отвоевался… в плену. Глупо попал… в штыковой троих (делает движение вперёд) запорол. А этот вынырнул, маленький такой, я только и успел его за штык схватить, чуть от живота отвернул… и в бок меня… вниз живота. (Смеётся) Помню, по первой, у Ингрит сметаны целую крынку украл, товарищев от голодухи отвёл… Испугался, что обратно в лагерь отправят, поймал кота и всю ему морду в сметане вымазал. Хозяйка… баба умная, поняла… так и зажили… У них это просто… Полюбилась она мне… Сердце-то, я вишь, там оставил…
Ермилыч:
- А муж-то как?
Лука:
- Приехал после ранения, худой, как тростинка… Бог весть. Ругаться зачал, драться полез… Скрутил я его… убил. А куды деваться? Ребятишку маво убить хотел муж-то еённый… В Гданьске переход был – там от неё ноги и сделал… от Ингрит… осталась там… с Ришей, Рихардом.
Ермилыч:
- Крест-то какой на тебе!… Поди, нести тяжело? Не каждый сдюжит. А ты - неси сынок, неси, можа вынесешь…
   Лука откидывает платок и глядит на личико девочки, вздыхает.
Лука:
- Можа и вынесу… Только в рай не хочу. Грехи на мне тяжкие, к земле тянут. На земле мне место, среди зверей лютых жить.
   Лука встаёт, выходит из церкви. Ермилыч перекрестил его спину.

                Лука идёт по полю к лесу в исподнем, хромает, старается попасть след в след, по тем следам, когда он бежал в деревню, находит брошенный им карабин, поднимает его, закидывает на плечо. На груди его крестик нательный и жетон немецкий смертный. Ветер дует, вздымает его волосы. Он идёт и вторит ветру – воет.

        Стук молотка. С сельсовета сбрасывают фашистское знамя.
         Рубишников вешает портрет Сталина на стену.

                КОНЕЦ