Сон был прерван громким, странным, невероятно доставучим звуком, терзающим его тонкий музыкальный слух. Он застонал и сунул голову под подушку, пассивно сопротивляясь этому вторжению. Ему хотелось лишь спать, спать, спать… пусть вокруг трубят вестники Армагеддона – он все равно не встанет.
Звон пронзительными волнами распространялся вокруг, впитываясь в стены, пол, потолок и убогую обстановку комнаты. Этот звон был похож на дребезжание его будильника… но не мог быть им, так как отличался тональностью, глубиной звучания и – главное! – громкостью.
- А-а-а! – завопил он и резким, нервным движением сел в постели, сбросив подушку на пол.
На стене, у изножья, висело зеркало. Ох, ну и рожа в него смотрела! Он, конечно, узнавал ее, родную, но с таким трудом.
- Владимир, - неуверенно пробубнил он, - да, Владимир! – повторил уже увереннее.
О да, как много в этом звуке! Владетель мира. Таковым он никогда себя не считал. И вообще, он был абсолютным антиподом своего имени: меланхоличный тихоня, доверчивый и скучный хлюпик с интеллигентной внешностью.
Доля иронии в характере Судьбы, определенно, доминировала над остальными ее качествами.
Ему стало обидно и он напомнил себе, что коллеги с уважением величают его Первой Скрипкой. Да что коллеги?! Вчера, на банкете, сам президент обратился к нему со словами: «Маэстро!..»
Точно, вчера был банкет. После концерта по случаю юбилея Оркестра. И что же было на банкете? В памяти зиял глубокий провал с расплывчатыми краями. Амнезия. Она всегда случалась с ним после банкетов.
Назойливый звон не утихал.
Опухшую физиономию в зеркале украшала фиолетовая ссадина возле уха. Будь проклят зеленый змий и раздвоение личности! С кем же он подрался? Ах, как это было гнусно с его стороны и противоестественно для его миролюбивой натуры.
Он вылез из-под одеяла и опустил ноги на пол… вернее, на что-то мягкое… на женский бюстгальтер.
Ахнув, он отдернул ноги и застыл, поджав их, на краю кровати. Он был поражен. В первую очередь, наличием данного деликатного предмета женского гардероба в своей комнате. Во вторую – ужасающими размерами данного предмета. Значит, вчера он умудрился затащить кого-то к себе после банкета. Кого-то женского пола. Не по-женски массивного и громоздкого.
Его душу прожгло раскаяние: он изменил Анне! Волшебной Анне, бесподобной Анне! Изменил духовно, ведь никаких уз, кроме музыкальных, между ними пока не было. Он поспешил запрятать поглубже всплывший в памяти трогательный образ – думать об Анне в подобных обстоятельствах было просто кощунственно! – и сосредоточился на делах более приземленных.
Итак, где же обладательница бюстгальтера? Удивительно: он помнил, что в квартире ее уже нет. Где же она, кто она, почему не забрала… эм-м… всю свою одежду? Нет ответа.
Маэстро слез с кровати, обошел бюстгальтер и мелкими, неуверенными шажками засеменил по комнате, собирая собственную, помятую и разбросанную тут и там, одежду.
Боже, как болит голова. И этот мерзкий звук! Судя по всему, его источник находился на кухне.
На полу у столика с двумя рюмками и пустой бутылкой от шампанского валялись листки исписанной бумаги. Конечно, он вчера ударился в экспромты, поражая свою гостью глупыми и пошлыми стихами. Как обычно. Она, конечно, охала и удивленно округляла глаза.
- Ненавижу себя! – простонал он.
Задев по дороге полураскрытую дверь – стекла жалобно отозвались мелодичным и протяжным «фа» - он прошел на кухню. В большой кастрюле на столе вовсю разрывались три будильника. Возле кастрюли лежала записка, написанная почерком, который он не мог не узнать, ведь это был его собственный почерк.
«Доброе утро, лопух! Уверен, ты не помнишь, что происходило вчера. Освежу твою память: на банкете ты нажрался как свинья, подрался с дирижером и затащил к себе Примадонну Итальянской Национальной Оперы. Сегодня, в 12.00, ты выступаешь в аэропорту с прощальной речью перед итальянской делегацией и возглавляешь провожающую группу.
Я, с любовью и иронией»
Маэстро бросил взгляд на часы. Было 11.30. Спать уже не хотелось.
2002